7

Анюту привели обратно в камеру лишь на шестой день. Так же втолкнули, как и в первый раз, едва приоткрыв тяжелую дверь. Она не смогла устоять на ногах, упала на каменный пол. Лиза с Галей подхватили ее, положили на нары. Лицо у Анюты было все в синяках, рассечена левая бровь, и глубокая царапина шла от уголка губ через весь подбородок.

Как тебя избили! — сказала Лиза, подсовывая Анюте под голову свой бурнус. Ее тоже били не раз, она знала, как умеют бить на допросах, и каждый раз в страхе закрывала глаза, видя занесенный над нею кулак.

Ничего… — Анюта обвела взглядом серые стены камеры. — Здесь… у вас… хорошо…

Она вытянулась, устало перевела дыхание, черные длинные ресницы плотно сомкнулись.

Товарищи, мы победили, — выговорила она. — Хочется с…па…а…ть… — и замолкла.

Анюта проспала почти целые сутки. Очнувшись, она попросила:

Пить!

Галя подала ей воды. Анюта с жадностью выпила ее всю. И сразу глаза у нее заблестели…

Что они с тобой делали, девонька? — Матрена Тимофеевна заботливо поправила ей изголовье. — Где держали тебя?

Не надо, — сказала Анюта. Она пошевелила губами, силясь улыбнуться. — Сейчас утро?

Нет, близко к вечеру, — ответила Лиза.

Значит, солнце уже над горами. Нежаркое, ласковое… Хорошо сидеть где-нибудь на высокой-высокой горе, под самыми облаками… Внизу играет река… А с земли… доносится песня…

Она не хотела отвечать на вопросы о карцере, о побоях. Не хотела говорить о том, как ее скрутили в смирительную рубашку с «уточкой» — стянули веревками на спине вместе и руки и ноги — и швырнули, как мешок, на холодный каменный пол. Зачем это? Человек должен жить не воспоминаниями о своих страданиях, а мечтой о будущем. Радостью достигнутой цели, победы…

Анюта приподнялась на локоть, потом села. Отвела рукой упавшие на глаза волосы.

Мы победили… Какая я счастливая! — сказала она и засмеялась.,

Ты расскажи… Расскажи… — потянулись все к ней.

Четверых нас схватили, как зачинщиков, — заговорила Анюта… — А мы с первого дня голодовку объявили. Трудно было… Но ничего… Потом узнала я: телеграфировали отсюда в Петербург, спрашивали инструкций. Бунт, дескать, политические в централе утроили. Из Петербурга ответили: улучшить пищу, увеличить часы прогулок, лечить больных, давать книги… Нашелся человек с сердцем — стражник один, все нам рассказал. Теперь здесь решают: сразу послабление сделать или выждать немного, чтобы наша победа не была так заметна, будто наш протест значения не имел. Ну, пусть подождут, только недолго, — Анюта потрогала пальцами свой рассеченный подбородок, — не то мы им снова споем. Только так с ними и надо разговаривать. Пусть знают, что никакие карцеры и «уточки» нам не страшны. Никакой уступки в своих требованиях мы не сделаем. И никогда головы своей перед ними не склоним…

Она говорила решительно, твердо, каждое слово звучало как призыв к новой борьбе. Слушая Анюту, женщины повторяли:

Верно! Верно, нельзя сдаваться!

Не покоряться им!

Пусть не запугивают нас…

Разговаривали радостно, возбужденно. Весь этот день им никто не мешал и через «волчок» не окрикивал, не грозился…

На ночь спать рядом с Анютой легла Лиза. Они обнялись, как сестры. Согревая дыханием волосы Лизы, Анюта шептала ей:

Лиза, ты не спишь? Не спи. Мне поговорить с тобой хочется. Как с подругой. Лиза, ты ведь знаешь Алешу? Алексея Антоновича Мирвольского? Врача?

Знаю, конечно, знаю, — и Лизе почему-то стало радостно, что Анюта назвала Мирвольского Алешей.

Лиза, а у тебя не бывало так, что расстанешься надолго с человеком — он уедет, а ты его видишь все время, будто он рядом с тобой, и голос слышишь, и руку на своей руке чувствуешь. А потом… словно и голос его к тебе глуше доносится, и черты лица стираются, становятся плоскими, как фотография, и не чувствуешь больше его теплой руки.

А потом и вовсе нет ничего. Только в памяти имя одно. Вот так и у меня стало. Лиза, ты знаешь, почему я уехала от Алеши? Ну что ж, что я была красивая? Он умней меня был, а я что? — остреньким язычком поболтать… Нельзя мне было любить его, пока я такая. И я тогда решила обязательно выучиться. Уехала я в Петербург, к тетке. Думала, пробью дорогу себе. А учиться в Петербурге меня никуда не приняли. Дочь ссыльного… Работать сразу пришлось. Иначе как проживешь? И ты знаешь, когда я стала все время вместе с рабочими, я совсем по-другому жизнь увидела…

Так и я, — сказала Лиза, крепче обнимая Анюту.

Ты понимаешь, если бы мне позволили учиться в университете, я, окончив университет, потом все равно бы вернулась к рабочим. Кем и как — не знаю, но вернулась бы. И никогда не смогла бы я, чтобы самой не работать. Ну вот, а потом Михаил Иванович отвел меня в другую типографию, в подпольную, на мимеографе прокламации стала печатать. Лиза! Вот там я действительно всему научилась. Вся правда мне открылась там. И я сказала себе: «Анюта, ты никогда не уйдешь с подпольной работы, пока народ не станет свободным». И я все училась, училась. С курсистками меня познакомили, они давали книги мне, и я читала. Не знаю, конечно, какой и где я сдала бы экзамен. Просто больше стала я знать, понимать все острей и быстрее. Лиза, ты не спишь? Не спи… Ну, а потом я уехала в Томск. Почему не в Шиверск? Боялась — увижусь с Алешей и останусь там… женой его. А он не станет делить со мной опасности на подпольной работе. Он умный и честный, но ему нужно спокойную жизнь, в больнице лечить людей. А я? Какая же я ему буду жена и подруга? Лиза, ведь правда, что муж и жена всегда-всегда и во всем должны быть вместе?

Правда… Нельзя мужу и жене друг дружку обманывать, друг от друга таиться, — и словно пересохло в горле у Лизы, когда она говорила эти слова.

Вот. А потом Алеша сам ко мне приехал в Томск. И мы с ним встретились и разговаривали. Долго разговаривали. Алеша мне показался совсем другим. Только лицо и голос прежние.

А почему другим?

Он стал как-то строже, серьезнее. Я поняла: у него в душе перелом. Ему очень хочется помогать делу революции, и что-то его держит, пугает. Он мне рассказал, как он прятал запрещенную литературу, как оставил ему свой пароль Михаил Иванович. И я видела, что он гордится этим, ему радостно быть человеком, которому верят. А потом у него вырвалось: «Неужели будут неизбежны кровь, жертвы? Как это ужасно!» Лиза! Меня обожгли эти слова. Да если идешь в бой за правое дело, разве могут пугать кровавые жертвы? Если веришь в победу, разве можно думать об этом? Я сказала ему: «Да, будут и кровь и жертвы». Алеша ответил мне: «Я боюсь за тебя, Анюта».

Лиза! Разве такие нужны мне были слова! Почему Михаил Иванович мне всегда говорит: «Будь смелее, решительнее, тверже»? И такие слова — хорошего друга — делают тебя сильнее. Неужели любовь не найдет, как сделать любимого человека сильнее? Почему я это говорю? Не так меня любит Алеша, не той любовью, какой мне хочется. В трудной борьбе хорошо иметь крепкое плечо друга. А он жалеет, боится за меня. Не надо мне этого, не хочу я жалости! Так мы с ним и расстались. Опять повторили, что любим друг друга. И я тогда не лгала. Лиза, когда первый раз в жизни полюбишь, невозможно отказаться от этой любви. Но почему она все же тускнеет? Уходит из сердца и остается только в памяти.

Она замолчала. Серое пятно рассвета обозначилось в окне, переплетенном железной решеткой. Галя и Матрена Тимофеевна спали. Глухо стучали по каменному полу шаги стражника, расхаживающего за дверью.

Лиза, — вдруг спросила Анюта, — а что сделала бы ты на моем месте? Если бы так у тебя?

Наполняя камеру синеватым туманом, светлое пятно теперь отметилось уже и на противоположной стене. Лиза долго не отвечала.

Я бы полюбила Михаила Ивановича, — наконец сказала она раздельно и очень отчетливо.

Анюта приподнялась, внимательно поглядела на бледное лицо Лизы. Та лежала с закрытыми глазами.

Почему? — почти без звука спросила Анюта.

Тебе надо любить его. По-моему, ты уже любишь…

Я этого не говорила, — Анюта откинулась на спину, — я этого… не говорила.

Лиза больше не откликнулась.

…Значительно раньше обычного времени, в которое им приносили пищу, загремели засовы, открылась дверь. Кроме дежурного стражника, на пороге встал конвойный солдат и с ним рядом — надзиратель и помощник начальника тюрьмы.

Женщины на нарах сбились плотнее. Что это значило? Очень редко заходил к ним помощник начальника тюрьмы. Теперь — с конвойным солдатом. За кем? Неужели опять за Анютой?

Надзиратель вошел в камеру. Помощник начальника достал из кармана бумажку, заглянул в нее.

Коронотова! — назвал он.,

Лиза вся сжалась, повела вокруг себя рукой.

Коронотова! — повторил надзиратель. — Ну? Лиза сделала шаг назад.

На выход, — скомандовал надзиратель.

Куда? — растерянно спросила Лиза.

На выход! С вещами. Совсем. На свободу.

Стены поплыли у Лизы перед глазами. Остановилось сердце. На свободу! Да как же это так? Ведь ей еще почти полгода… Неужели ошиблись? Откуда ей такое счастье?

Совсем? — она никак не могла поверить.

Совсем. Собирайся. Ну живо! — гаркнул надзиратель. — Сколько раз повторять! Где твои вещи?

Вещи… Какие же у нее вещи?.. Лиза схватила свой арестантский бурнус, платок.

Все? Марш!..

Лиза бросилась обнимать, целовать Анюту, Галю, Матрену Тимофеевну. Она ничего не видела, слезы ей застилали глаза. Да что же это? Что же это такое?

Ну, довольно, — стражник потянул ее за руку. — Спеши, баба! На свободу ведь.

Галя, Галечка! Матрена Тимофеевна… Анюта… — бессвязно бормотала Лиза. — Боже мой, боже!

Ее вывели в коридор. Как железная челюсть, позади нее захлопнулась дверь. И там, в этой смрадной пасти, остались люди. Ее друзья. А она — на свободу! К солнцу! К свету!

Какое это счастье — на свободу!