1

Свесив ноги, Савва сидел на самой кромке высокого отвесного утеса. Вера ходила под скалой, поглядывая на Савву снизу, и злилась:

Ну чего ты сидишь там? Забрался один:

Хорошо…

А зачем ногами болтаешь?

Очень хорошо…

Хоть говорил бы! А то молчишь.

Думаю…

О чем думаешь-то?

Вспоминаю…

Вспоминаешь чего?

Как приехал сюда… Как с тобой познакомился.

Ну и вспоминай, если хочешь, — Вера сердито отвернулась к реке.

Уселась на маленькой ровной площадке, поросшей чабрецом и голубой полынью, подтянула колени, обняла их руками, положила на руки подбородок и превратилась в камень.

— Верочка, а ты помнишь? Камень оставался недвижим.

Ты помнишь, как было?..

Никакого ответа. Далеко внизу чешуйчато серебрились волны реки.

Ну, тогда я один буду вспоминать…

…Станционный колокол торжественно ударил три раза. Впереди поезда протрубил стрелочник. Вдали, из путаницы светлых нитей рельсов, ему откликнулся еще один, такой же хриповатый рожок. Заливисто заверещал кондукторский свисток, басовито прогудел паровоз, загрохотали буфера, и состав медленно тронулся.

Дежурный по станции, выпятив грудь, пошел вдоль платформы. Его чуть не сбил с ног молодой кудрявый парень, с запозданием выскочивший из вагона третьего

класса.

Почтеннейший, — обратился к дежурному парень, — как тутчмне пройти в мастерские?

Тот бегло взглянул на затасканный куцый пиджачок парня, на ситцевую, пропитанную дорожной пылью косоворотку, на сапоги бутылочкой и узелок под мышкой и, дернув носом, молча отошел.

Откуда-то сразу возник усатый жандарм.

Вид! — потребовал он у парня и раздраженный пристальным взглядом его дерзких карих глаз, еще более грозно прибавил: — Кажи вид! Кто такой и откуда?

Мастеровой я. А видик вот, пожалуйста, — и вытащил из бумажника документ.

Жандарм внимательно прочитал его, сличил приметы.

Савва Иванович Трубачев, — прочитал он раздельно. — Хм! Нынче все пошли Ивановичи. И фамилия, молодой человек, — жандарм постучал пальцем по документу, — неестественная у вас фамилия. Имя тоже: Савва… Да-с. Идите, — и, разглаживая усы, удалился.

Напрасно ты, парень, дежурного назвал «почтеннейшим», вроде как мелкого купчика, — кто-то сказал у Саввы за спиной.

Он оглянулся. Маленький, щупленький стрелочник прятал, помятый медный рожок за голенище.

Полагается называть «господин дежурный», — наставительно поучал стрелочник.

Дяденька, да разве же можно с дураков спрашивать? — Савва стоял с серьезным лицом.

Ох… ты какой! Откуда это ты появился? — удивился стрелочник.

Я? Из Нижнего. — Савва даже рукой загородился от своего собеседника. — Да ты чего подумал, дяденька, насчет дурака? Это же я не про него, а про себя сказал.

А-а!.. Ну, то-то же… Хитрый, ты, парень! — и дружески хлопнул Савву по плечу. — У тебя здесь кто — родные или знакомые?

Нет никого.

А чего же ты тогда сразу с поезда в мастерские направился? На квартиру надо сначала устроиться.

Вот, оказалось, и верно, что умом не дошел. Спасибо за толковый совет, дяденька. Извиняюсь, не знаю, как звать тебя?

Кузьма Прокопьевич.

Вот оно что! Так у моего же дедушки Кузьмой одного приятеля звали! А Прокопий — кто не знает! — святой угодник был.

Па-арень!.. — погрозил ему стрелочник.

Это, чтобы запомнить я, — в Савва опять загородился ладонью, — только запомнить. А чтобы позубоскалить — ни-ни!.. Право! А для хорошего знакомства нашего, Кузьма Прокопьевич, теперь и расскажи мне, где бы снять квартиру. Понятно, что и с хлебами.

С хлебами? Можно и с хлебами. Сказать тебе — это сколько угодно! Вот перейти через пути, за Уватом, там каждая баба держит нахлебников. Как ни считан, хоть малая, а все выгода от них остается. Попробуй зайти к Филиппу Чекмареву. Лучше его хозяйки никто обед не сготовит.

А как его найти, Филиппа этого?

Найдешь! Не кошелек с золотом.

Попрощавшись с Кузьмой Прокопьевичем, Савва перешел через пути и, прежде чем косогором подняться в поселок, уселся под кустиком боярышника, росшего в изобилии у самого железнодорожного полотпа. Развязал свой узелок и переоделся. Надел ярко-синюю шелковую рубаху, подпоясался витым с кистями пояском, суконкой протер сапоги и перебросил через руку новенький пиджачок.

Эх, это рубаха! — крикнул ему из кустов босоногий мальчишка. — Ишь ты, ровно стеклянная блестит!

Рубаха хорошая, — с достоинством сказал Савва, увязывая снятый дорожный костюм в узелок, — такой рубахи не найдешь на весь ваш Шиверск.

Разыскивая Филиппа Чекмарева, Савва долго бродил по беспорядочным улочкам железнодорожного поселка.

Наконец ему указали дом Чекмарева.

Строгая, симпатичная женщина, одетая в серенькое с мелкими колечками ситцевое платье, встретила Савву у порога.

Здравствуйте! Я к вам на хлеба да заодно и квар~ тирантом хочу устроиться, тетя, — сказал он, входя, снимая фуражку и поправляя рассыпающиеся кудри. — Можно будет? Кузьма Прокопьевич к вам зайти посоветовал.

Женщина отступила, спрятала руки под фартук, внимательно посмотрела на парня и, немного подумав, ответила:

Кузьма Прокопьевич своим умом живет, я — тоже

своим.

Ваш ум в сто раз умнее его ума, тетя, — бессовестно льстя, сказал Савва. — Значит, можно надеяться?

Приезжий? — Лесть Саввы нисколько не тронула женщину.

Приезжий. Из Нижнего. В здешние мастерские хочу поступить.

А чего в Нижнем тебе не жилось? Зачем в Сибирь к нам пожаловал?

Да как вам сказать, тетя… Ехал-то я в Красноярск, к деду, а приехал— деда уже и на свете нет, умер он. А в Красноярске на работу никак не устроишься. Ну, я сел снова в поезд — и дальше! Тут, мне сказали, привольнее жизнь н рабочие требуются, — ответил Савва п повел носом.

Пахло такими вкусными, крепкими щами и пирогами, должно быть с черемухой, что ему смертельно захотелось есть. Спасибо Кузьме Прокопьевичу, хороший дал адрес!

Но женщина вдруг отрицательно качнула головой.

Нет, не возьму, — коротко сказала она.

Да почему же, тетя? — испугался Савва. Ему так понравилось здесь все: и эта строгая, спокойная женщина, и чистота маленькой комнатки, и запах вкусного, сытного обеда.

Так. Не возьму, — решительно повторила женщина. — Ты прости меня, а не возьму.

И никак?

Никак.

А может, все-таки?..

Ни под каким видом.

Ну что же, тогда извините за беспокойство.

В сенях он столкнулся с черноглазой темноволосой девчонкой лет четырнадцати и с ходу больно ударил ее локтем.

Вот медведь! Как деревянный! — охнула она, потирая ушибленный бок. — Насквозь пробил меня своим локтем.

Не может быть, барышня, — развел руками Савва, — вы бы меня тогда кровью забрызгали.

Вот еще, стану я зря своей кровью брызгать! — фыркнула девчонка и показала язык. — Медведь ты, медведь… Деревянный…

Савва только покрутил головой.

Выйдя от Чекмаревых, он пересек улицу наискось, поднялся еще выше в горку, за поселок, и, сунув за спину узелок, привалился к толстой березе. Ласково голубело теплое июньское небо, быстро бежали к востоку мелкие кучевые облака. За Удой, мягкими изгибами уходя вдаль, синела тайга. Словно падали в реку прямые желтые обрывы Вознесенской горы. В конце открытого луга, на берегу Уды, дымилась водокачка. От нее к круглой и высокой водонапорной башне, что стояла невдалеке от депо, тянулся длинный земляной вал. По обе стороны железнодорожной насыпи кудрявились мелкие березнички, и подальше от нее, к заимкам, темнели сосняки. На пустыре у переезда паслось стадо коров.

Фу ты, боже мой, как здесь хорошо! — прошептал Савва, откидываясь на траву и закрывая глаза.

От лесу ветер доносил вкусные запахи растопленной смолки п начавшего цвести белоголовнпка. Словно подвешенный на ниточке, невысоко над землей махал крыльями кобчик и не двигался с места.

«Да, а все-таки надо идти искать себе квартиру, — стряхивая одолевавшую его дрему, подумал Савва и поднялся. — Почему эта женщина мне отказала, право, в толк не возьму. Чем я ей не понравился?»

Он решил было вернуться обратно на вокзал, закусить в станционном буфете или даже сходить в слободу в трактир и пообедать как следует, но тут увидел ту самую девчонку, с которой недавно столкнулся в сенях дома Филиппа Чекмарева. Она, вздев на руку сплетенную из лучины корзину, бежала к лесу.

Эй ты, медведь деревянный, — окликнул ее Савва, — погоди маленько!

Девчонка остановилась, исподлобья поглядела на него.

Чего тебе? — спросила она сердито.

Ничего, — добродушно сказал Савва и подошел к ней. — Федул губы надул! Толкаться я больше не буду. Далеко ли направилась?

В лесок. По грибы, — все еще хмурясь, ответила девчонка.

По грибы? Ух ты! — воскликнул Савва, — Растут?

Растут.

А какие грибы?

Всякие.

— И курносые обабкн растут? — Он поднял себе пальцем кончик носа.

Девчонка засмеялась.

Растут и обабки. Только вовсе они не курносые.

И язык не показывают?

Ну тебя!..

Савва я. А как тебя звать?

Веркой.

Веркой? Такую курносую прелесть? Не-ет… Я буду звать тебя Верочкой, — сказал Савва. — Разрешите, барышня?

Она потерлась щекой о плечо.

Ну чего привязался?

Кончено, — Савва поднял кверху обе руки, — я уже отвязался. Ты мне только вот что скажи, Верочка: как мамашу звать твою?

Ну, Агафья Степановна…

Не может быть! Тогда скажи: почему мне Агафья Степановна в квартире отказала?

Девчонка хихикнула и отвернулась.

Не знаешь?

Знаю.

Ну, скажи.

Не скажу. Вот почему… — И остановилась.

Что же ты? — настаивал Савва.

Потому… «По кудрям да по рубашке вижу, говорит, забулдыга парень. И еще из Нижнего. Обязательно, говорит, гармонист и пьяница». А у нас и так тятя мой выпивать любит.

Вот оно, оказывается, дело какое, — протянул Савва. — Значит, я — гармонист и пьяница?.. А где твой тятя работает?

В мастерских.

А чего же он такой пьяница?

Пьяница — это ведь она про тебя сказала. Тятя-то не пьяница. Только выпивает. А чего же ему не выпивать? — убежденно сказала Верочка. — Все пьют. Хорошо еще, в карты не играет.

А ты в дурака умеешь играть?

Умею.

Ну и я тоже умею. Только чтобы не мошенничать, — он предостерегающе поднял палец.

Все равно оставлю, — пообещала Верочка.

А это еще посмотрим… — сказал Савва. — Ну ладно, пока до свидания. — И сам пошел было, да еще остановился. — Погоди! Ну, пьяница — я еще понимаю, а гармонист чем плохой человек?

Будешь по ночам с девчатами гулять, — отбегая, засмеялась Верочка, — а мама у меня строгая, таких не любит.

Савва посмотрел ей вслед, на ее мелькнувшие в траве крепкие, загорелые ноги, обдернул рубашку, поправил поясок и пошел обратно в поселок.

Агафья Степановна, — сказал он удивленно взглянувшей на него женщине, — вы на кудри мои внимания не обращайте, к ним привыкнуть можно. Водки же я, честное слово, капли в рот не беру. И не гармонист. Да вы что, Агафья Степановна, так гармонистов не любите? Право… Ну, пустите меня к себе на квартиру! Честное слово, через два года пожалеете, что я не гармонист…

И действительно, скоро Агафья Степановна пожалела, что Савва не гармонист.

"Два года прошли незаметно. Вера вытянулась, похорошела, из горкой босоногой девчонки превратилась в степенную, держащую себя с большим достоинством девушку.

Вечерами, когда заканчивались все домашние дела, хотелось в поле, на лесную опушку или в круг молодежи — поиграть, попеть, поплясать. И уж куда было бы лучше ходить об руку со своим гармонистом!

Медведь ты, чистый медвежонок! — дразнила она иногда Савву, теперь ласково, чуть поднимая тонкую бровь. — Ни попеть ты, ни поиграть на гармони не умеешь. А еще нижегородский…

И качала головой, поводила плечами так, что тихонько постукивали бусы. Они садились играть в карты, и дураком неизменно оставался Савва.

Вера с ним очень сдружилась и редко на гуляньях отходила — разве только для того, чтобы повертеться в сибирской «подгорной», до которой Савва не был охотником.

В летние праздники они вдвоем, поднявшись до зари, переплывали на пароме Уду и уходили под Вознесенскую гору. Там собиралась и еще молодежь, а бывало, приезжали на подводах и целыми семьями, с корзинами напитков и съестного, со сковородками и самоварами, — и день проходил очень весело. Вере с Саввой не сиделось на травке внизу, у реки. Хотелось непременно подняться по крутому-крутому и длинному сыпучему откосу к отвесным скалам н там, пользуясь уступами и трещинами в камнях, взобраться на самый верх обрыва. Туда вели удобные тропинки, обходы, но это было неинтересно… Лазать по скалим Савва был большой мастер и быстро обучил этому искусству и Веру. Они возвращались с прогулки домой исцарапанные, загорелые, увешанные венками из живых цветов.

Филипп Петрович давно стал смотреть на них как на будущих жениха с невестой. Втайне подумывала об этом и Агафья Степановна. Провожая по утрам на работу в мастерские «мужиков», как она их называла, заботливо и совсем одинаково оглядывала и того и другого.

Как-то так повелось, что и без особой просьбы со стороны Саввы Агафья Степановна сама стала стирать и чинить его белье. Протирались на сапогах подметки — она подсовывала Савве обувь Филиппа Петровича, а его сапоги брала и несла в починку. На собственные сбережения купила плотной синей китайки и сшила своими руками Савве рабочий костюм. Савва стал предлагать ей за него деньги — Агафья Степановна отказалась.

Это в подарок на именины тебе.

Да я же еще не скоро буду именинником!

Ну пусть зачтется вперед.

Савва работал вместе с Филиппом Петровичем в токарном цехе. Они готовили из бронзы мелкие детали паровозной арматуры. Филипп Петрович, крепкий, жилистый, все рвался в кузнечный цех, нравилось ему стучать по раскаленному добела железу тяжелым молотом, плющить и мять металл. А Савва его отговаривал.

Филипп Петрович, — говорил он, — ты подумай сам: у кузнеца работа так, приблизительная. Разве можно сравнить ее с работой токаря? Уж если переходить на другую, так давай лучше будем пробиваться тогда в инструментальщики.

Ну его к черту, — отвечал Филипп Петрович, — там уж шибко тонкая нужна работа. Терпения не хватит у меня пилить, шабрить да подшлифовывать.

Вместе они почитывали и нелегальную литературу. Обычно приносил брошюры Савва. Оп и читал их вслух.

Филипп Петрович, вздев на нос очки, молча слушал, не перебивая, и начинал разговор только тогда, когда Савва перевертывал последнюю страницу.

Филипп Петрович состоял в конспиративном рабочем кружке. А когда подружился с Саввой — и его ввел в этот кружок. Сначала долго присматривался к парню, обдумывал: как это сделать и стоит ли? Но Савва в кружке оказался сразу как рыба в воде.

Еще до приезда Саввы кружок собирался на квартире Филиппа Петровича. Проводил в нем беседы Семен Аристархович Буткин, в качестве ревизора управления дороги наезжавший в Шиверск довольно часто. Но потом рабочие к Буткину охладели, потянулись к Петру Терешину и Ване Мезенцеву, которые держали связь с Лебедевым, а этот кружок сам собой распался. Правда, некоторое время спустя Буткин организовал новую группу, куда вошли главным образом путейские рабочие, но эта группа стала держать себя особняком. Впрочем, Филипп Петрович иногда заглядывал и туда: ему нравилось слушать, как говорит Буткин.

Большой слабостью Филиппа Петровича была неодолимая любовь к вину. Частенько на праздниках или после получки он напивался — и напивался основательно. Ходил по улицам, горланил песни, не то начинал бормотать такие слова, за которые можно было попасть и в полицию. Друзья его уводили, укладывали спать и, протрезвившегося, наутро горько упрекали. Филипп Петрович сидел на постели, свесив босые ноги, понурив голову, и твердил:

— Не буду, братцы, крест святой, не буду. Последний раз со мной так. Случится еще — бейте меня, убивайте, делайте со мной все, что хотите…

С тех пор как поселился у него Савва, Филипп Петрович и вправду пить стал умереннее, только по рюмочке после работы и малость побольше в праздничные дни. Савва умел с ним ладить и, если все-таки Филипп Петрович перегружался, не отходил от него, пока не приводил домой.

В гости они всегда ходили вместе, к общим своим друзьям. И самым задушевным из всех был стрелочник Кузьма Прокопьевич, с которым Савва познакомился на платформе еще в день своего приезда. Филипп Петрович дня без него не мог прожить. Или поглядывал нетерпеливо в окошечко — не идет ли Кузьма Прокопьевич, если обещался прийти, или сам бежал к нему. У них и разговоров больших между собой не бывало, а так просто, сидят, друг на друга поглядывают, покуривают, изредка словечком перебросятся. И им хорошо. На душе полное удовлетворение.

Савва тоже любил Кузьму Прокопьевича. Но отмалчиваться ему не давал, задирал острым словцом. А тот всегда незлобно отшучивался.

Зато Вере Кузьма Прокопьевич не давал проходу. Он был ее крестным отцом. Обычно все свои шутки он начинал так:

Дочка, а дочка…

Слышу я, крестный, — сердилась Вера, зная, что за этим последует.

Внучонок мне сегодня приснился. Вот эконький, маленький, — он ставил себе на ладонь коробок спичек.

А чего тебе, крестный, все один и тот же сон снится?

Часто снится — наяву случится.

Вера налетала петушком и тузила его кулаками в худую, узкую спину.

Ох, ох, — стонал Кузьма Прокопьевич, — умру и внучонка не дождусь! Пожалей, дочка…

Впрочем, долго сердиться Вера не умела. И немного погодя она уже сидела рядом с Кузьмой Прокопьевичем и, обняв его за шею, напевала свою любимую песню:

Что ты жадно глядишь на дорогу?.. В стороне от веселых подруг…

Кузьма Прокопьевич подтягивал таким же тоненьким, как н у Веры, голоском. Агафья Степановна посмеивалась:

Девоньки, а мужикам с вами попеть можно?

И вступала нарочито густым мужским басом. Потом присоединялись и Савва с Филиппом Петровичем. Песня лилась широким разливом. Савва фальшивил, и Вера досадливо грозила ему пальцем.

Кузьма Прокопьевич любил увязаться за молодежью на прогулку. Соблазнял на это и Агафью Степановну. Филипп Петрович ходил только в том случае, если в корзинку со съестным ставилась белоголовая бутылочка — «митрополит», ну, на худой конец, и с красным сургучом — «начальник станции». Кузьма Прокопьевич добровольно брал на себя все заботы насчет набора питий, яств и посуды, сам нес корзинку, сам потом собирал для костра сучья и сам торжественно жарил яичницу.

Покончив с яичницей, у тлеющего костерка оставались старшие, а молодежь мгновенно куда-нибудь исчезала: убегали в черемушник к Уватчику, если прогулка была недалекой, близ дома, или карабкались на скалы, если гулять уходили к Вознесенской горе.