29

На следующий день у ворот мастерских Мезенцев столкнулся с Порфирием. Уже прогудел гудок, и рабочие расходились по домам. Порфирий поздоровался с Мезенцевым, как со знакомым. Ваня его не узнал, однако ответил Порфирию. Они пошли рядом.

Приняли, — сказал Порфирий. — Завтра с утра велено приходить на работу.

А? — откликнулся Ваня. — Хорошо. Тебя в какой цех приняли?

Не знаю. Сказали, стружки железные на свалку отвозить.

Ваня посмотрел на босые ноги Порфирия.

У тебя что, обуви нет? Плохо. Порежешь ноги. Стружки ведь острые.

Порежу — зарастут, — сказал Порфирий. — На что купишь, когда денег нет? Вот заработаю…

Ваня припоминал. Он уже слышал этот хриповатый голос… Когда? Где?

Я тебя что-то узнать не могу, — прямо сознался он Порфирию.

А я тебя знаю, — сказал Порфирий. — И опять недавно с тобой ночью мы здесь повстречались.

Ах, вон ты кто! — протянул Ваня. — Ну, теперь вспомнил и я. Был ты с большой бородой. Откуда ты шел?

Порфирий не стал отвечать на вопрос.

А я и раньше знал тебя, — сказал он. — Когда был ты еще холостым парнем.

Ну-ка, напомни, — попросил Ваня. — Может, и я тебя знал?

С невестой своей гулял ты возле реки. А на вас пьяные навалились, в воду хотели столкнуть.

Да ну?! Так это был ты? Ну, знаешь, а я тогда и в лицо тебя не заметил. Правду не скрою — здорово перепугался в тот раз я за Груню. — Ваня сиял. Ему было приятно встретиться с человеком, который в трудную минуту так его выручил. — А пожениться, может, эта история нам и помогла больше всего. Легче друг к дружке после этого мы потянулись, понимаешь, словно с этого часу меж нас уже все было сказано… Ты где живешь?

Там, — Порфирий показал рукой, — на заимке, за линией.

А зовут тебя как?

Порфирием.

Ваня круто к нему повернулся. — Порфирием? Постой! Да ты не Коропотов ли?

Коронотов… — и остановился. — Домой я пойду. Увидел тебя в воротах, захотелось слово сказать.

Нет, ты уж домой сейчас не ходи, — живо возразил Ваня и потащил Порфирия за собой. — До меня тут всего два шага. Тебе и жена моя будет вот как рада! Она ведь с твоей Лизой дружила.

Лиза в тюрьме у меня, — с трудом выговорил Порфирий.

Не рассказывай, знаю я все, — остановил его Вапя, — только тебя в лицо не знал.

Трудно мне, Иван… Если бы Лиза…

Ну как же не трудно! Понимаю я. А что Лиза твоя в тюрьме, ты не убивайся. Не за воровство, а за самое благородное дело она в тюрьме. За народ. Не в позор это человеку, не в осуждение.

Они подошли к дому Мезенцева. Порфирий опять стал отказываться. Но Ваня крикнул в окошко:

Грунюшка, пособи…

Выбежала Групп, и они увели Порфирия в дом. Ему первый раз в жизни стало стыдно себя.

Вишь я какой, — хрипло сказал оп, показывая на босые исцарапанные ноги.

Какой! Ну и я такой, — и, для того чтобы не стеснять Порфирия, Ваня тут же стащил с себя сапоги.

Груня их усадила обедать. Сама села вместе с ними. Ваня, пока она накрывала на стол, успел ей все рассказать про Порфирия.

Ив мастерских будем с ним вместе работать, — сказал он, пододвигая ближе к Порфирию тарелку с хлебом.

Где же вместе? — отказался Порфирий. — Я буду стружки отвозить.

Это ничего не значит, — возразил Ваня. — Как рабочие будем вместе. Рабочие всегда все вместе.

Групя налила большую миску мясного супа. Давно не ел так сытно Порфирий. Дома и прежде ему не часто приходилось есть мясное. Он глотал вкусный, горячий суп и думал: почему? Почему у него не было так, как вот в этой семье? Да, он зарабатывал мало, трудно было ему заработать. Но почему даже то, что было, редко радовало его?

II только горечь и несправедливость одну видел в жизни он… Словно догадавшись, отчего вдруг резче обозначились морщины на лбу Порфирия, Ваня сказал ему очень мягко:

Томит тебя что-то, Порфирий. А ты расскажи.

Послушаешь?

Сам прошу тебя. Ну? Как другу, возьми и скажи.

Порфирий посветлел. Вот и Мезенцев к нему с открытой душой, с вниманием. Друга в нем видит. Ему можно все рассказать, как Еремею. Хорошие люди! Все-таки много на свете хороших людей!.. И он стал говорить Ване о своих неудавшихся поисках хорошей жизни, о том, что куда ни пойди — везде пад тобой хозяева будут глумиться, последние жилы вытягивать. А жить все-таки надо, хочется… Как жить?

И это все потому, что в одиночку ты жил, — уверенно сказал Ваня, когда Порфирий закончил. — Самый это сильный яд для человека, когда он и среди людей — а все один. И видит несправедливость, понимает ее, страдает от притеснений, а поискать поддержки себе в другом человеке не смеет. Не верит, что поддержат его. Ну и забунтует один либо, как ты, пойдет искать в другом месте хорошую жизнь. Конечно, один ее не найдешь. Станешь вот теперь рабочим и увидишь, какой у всех у пас общий интерес. Тогда ты никак на отшибе быть не захочешь, только вместе да вместе. И нам сейчас ведь не сладко живется, да мы знаем. чем ближе будем держаться друг к другу, тем вернее добьемся хорошей жизни для всех.

Они закончили обед и сидели у окна, беседуя. Груня хлопотала по дому, то прибирая со стола, то зачем-то спускалась в подполье, то бралась подбеливать печку. Иногда она, потряхивая черными косами, подбегала к ним и вставляла в разговор свое слово. Не хотелось уходить из этого дома, таким теплом и согласием веяло здесь. И беспокоило только одно: Порфирий знал, что его ждет Клавдея, сварила обед и не ест, сидит голодная. Это ее постоянное правило — за стол не садиться одной.

Мезенцев тоже проникался все большим доверием к Порфирию. Он ему нравился. Заметив, что Порфирий все чаще поглядывает в окно, видимо собираясь встать и попрощаться, Ваня взял его за руку.

Знаешь что, Порфирий, ты останься. Сегодня тут соберутся у меня… Ты послушаешь. Тебе это нужно.

И Порфнрнй остался.

Первым прибежал Кузьма Прокопьевич. Заглянул к печке, где щепала лучину Груня, готовясь ставить самовар. Пошептал ей что-то на ушко. Груня смущенно засмеялась. Кузьма Прокопьевич быстро подобрал с пола лучинки, переломал их об колено, подал Груне и, отойдя, тихонько уселся в дальний уголок. Будто всей энергии у него только и было, что переломать лучинки.

Вскоре пришли Лавутин с Петром. Лавутин вызвал Ваню за дверь, строго спросил: — Это кто у тебя?

Ваня сказал горячо:

Мой друг. Сегодня в мастерские к нам поступил

на работу.

Ты почему же не спросясь позвал его? Кто, кроме тебя, его знает?

Я знаю, — сказал Ваня. Он готов был чем угодно поручиться за Порфирия. Человек, так настойчиво ищущий лучшей жизни, перенесший так много тяжелых испытаний, не подведет. Нет, нет. Порфирий не выдаст.

Да ты-то сам хорошо его знаешь? — настойчиво повторил Лавутин.

Хорошо, — твердо выговорил Ваня, — головой за него отвечаю.

Как по фамилии?

Коронотов. А Лиза, которую взяли жандармы на маннберговском участке, — его жена.

Лавутин смягчился:

А-а! Вон кто! Что же ты сразу не сказал?

Ваня объяснил, что Порфирий и Лиза жили не вместе, и рассказал, почему так у них получилось. Но это дела не меняет, за Порфирия все равно он ручается, как за

себя.

Когда они вернулись в дом, Петр вел осторожный разговор с Порфирием. Лавутин с порога весело крикнул ему:

Петя! Не стесняйся. Свой человек и паш повый рабочий.

У Порфирия счастливо забилось сердце в груди. Его считают своим человеком, доверяют ему. Он весь собрался,

подтянулся.

Появились еще двое рабочих из кузнечного цеха — Севрюков и Пучкаев. Пошептались с Петром.

Морозова что-то нет. Но мы его и дожидаться не будем, — решил Петр, — давайте к столу все поближе.

Ты, Груня, поставь-ка нам чашки. Поняла? На вечеринку будто сегодня мы собрались. А сама в окошко поглядывай.

Груня им нагромоздила на стол какой попало посуды. Не так-то много было чайных чашек у нее.

Я думаю, товарищи, начнем, — сказал Терешин, когда все уселись.

Груня окликнула его от окна.

Филипп Петрович идет, — проговорила она, — и с ним кто-то еще, незнакомый.

Вот видишь, Гордей Ильич, — укоризненно заметил Лавутину Петр, — договорились мы с тобой об одном, а он и еще тянет с собой.

Я звал только его одного. Так и говорил ему, — оправдываясь, сказал Лавутин.

С ним кто еще? — спросил Петр.

К окну подбежал Кузьма Прокопьевич.

А… так с ним тот… приезжий. Вспомнил я и фамилию: Буткин.

Петр сощурился.

Ага! Ну, тогда пусть себе.

Войдя, Филипп Петрович стал креститься на иконы. Буткин прошел прямо к столу, на ходу бросив на кровать фуражку. Одет в этот раз он был не по форме: поношенный коричневый пиджак и давно не глаженные брюки.

Лавутин сидел в одном конце стола, заняв его во всю ширину, Петр с Мезенцевым — в другом. Буткин подошел сразу к Лавутину и, поздоровавшись общим поклоном со всеми, попросил Лавутина пересесть…

Мне отсюда будет удобнее, — сказал он тоном, не допускающим возражений. Он, видимо, привык быть всегда в центре внимания.

Лавутин усмехнулся, но пересел поближе к Терешину.

Итак, побеседуем? — вынув из кармана часы и взглядывая на них, спросил Буткин.

Петр, только что прошипевший в ухо Филиппу Петровичу: «На кой черт привел ты его сюда?» — непринужденно ответил:

А мы уже давно беседуем.

Да? Тогда продолжим беседу. О чем шла речь?

Речь вот о чем, — положив локти на стол и давая этим понять, что он готовится говорить обстоятельно, начал Петр. — Речь о том, как отнеслось городское начальство к нашей просьбе открыть вечернюю школу для рабочих. Лавутин и Мезенцев были вчера у Баранова. Он им решительно отказал…

Почему отказал? — быстро спросил Буткин.

…и не только отказал, но потребовал даже дать ему список, кто изъявил желание преподавать в этой школе.

Возмутительно! — воскликнул Буткин. — Но каковы же мотивы к отказу?

Мотивы такие… — усмехнулся Петр, вдвигая глубже в плечи свою большую голову. И подробно пересказал весь разговор Лавутина и Вани Мезенцева с Барановым. — Это мотивы. А суть без мотивов ясна: невыгодно нашему правительству, чтобы рабочие стали образованными. Труднее тогда будет в бараний рог их сгибать. С неграмотными с нами легче справляться.

Так нашему брату и ходить весь век в темноте, — вздохнул Кузьма Прокопьевич, — никогда к свету не вырваться!

Вырвемся, — твердо сказал Лавутин. — Ради детей своих вырвемся.

Во всяком разе, надо стараться, — поддержал его Севрюков.

Буткин тронул косточкой согнутого указательного пальца подбородок.

Этот возмутительный случай должен стать известным широкой общественности. По этому поводу должны выступить с протестами газеты. Я обещаю написать такую статью.

Не напечатают, — безнадежно сказал Пучкаев.

Напечатают, — остро глянул на него Буткин, — найдутся газеты, которые напечатают.

А и напечатают — все равно никакого толку не будет, — прежним тоном заявил Пучкаев.

Напрасно считаете так, — с легким упреком возразил ему Буткин, — сила общественного мнения велика. Даже если в данном случае положение не будет исправлено, выступление прессы принесет пользу.

А он, пожалуй, правильно говорит, — наклонился Лавутип к Петру, — как тебе кажется?

Петр утвердительно кивнул головой: «Безусловно».

Борьба за возможности образования для рабочих — это борьба за расширение их прав, — продолжал Буткин. — И, как всякая борьба, она должна вестись смело, открыто, широко. Если по одному частному случаю выступит пресса, он, этот частный случай, приобретет большое общественное значение. Мимо него не позволено будет никому пройти равнодушно. Возникнут широкие обсуждения. Определятся отчетливо точки зрения. Наметятся правильные пути. Кто желает дополнить меня?

Чего же тут дополнять? — проговорил Петр. — Все правильно сказано. Если выступят газеты, для первого раза это будет хорошо.

Надо написать в газету. Это я беру на себя.

Вы нам очень поможете.

Цель всей моей жизни — помогать рабочему движению.

Он сказал это убежденно и горячо. Лавутин не вытерпел:

Руку, товарищ! — и протянул первым Буткину свою огромную ладонь.

И как-то теплее, непринужденнее стало за столом. Заговорили все, скованность исчезла. Оживился Филипп Петрович. Не сумев сразу ответить Петру, когда тот так зло шепнул ему: «На кой черт ты привел его сюда?» — теперь Филипп Петрович все время толкал Петра в бок: ага, дескать, привел, и сам видишь — неплохо.

Молчал только Порфирий. Для него все это было ново и необычно. Кое-что он и не понял. Но ясно было одно: о том, чтобы лучше жилось людям, рабочим, оказывается, думают многие. И не только думают, а ходят к начальству, просят, требуют, добиваются своих прав, и когда им отказывают — не хотят отступать, примиряться. Выходит, можно так… Словно даже кровь в жилах у него свободнее покатилась. Он весь подался вперед, слушая.

Наконец оживление за столом несколько улеглось. Петр потрогал пуговицы своей наглухо застегнутой косоворотки.

Теперь вот что, товарищи, — сказал он, — неладно у нас получается. Пошли среди рабочих такие разговоры: с начальством веди себя тихо, не спорь, ничего не требуй, работай хорошо — заметят, наградят. И верно, кой-кого наградили. Обрадовались люди: «Как же, заметили! Ну-ка, я поползаю на коленях, может, и меня заметят, может, и меня наградят». Предательство это, товарищи, по отношению ко всем рабочим! Мы стараемся воедино собраться, а нас этими подкупами, подачками разбивают, разъедиияют, друг против друга восстанавливают, — а рабочие только тем и сильны, когда они все вместе.

А вы считаете, что надо делать? — перебил его Буткин.

Первое: установить, откуда ветер дует. Не было таких разговоров, и вдруг они начались. И с каждым днем все шире.

Закон физики, — неопределенно сказал Буткин. — Бросьте камень в воду — и пойдут круги. Все шире и

шире.

А вот кто бросает камни в воду? — спросил Лапутин.

— И зачем? — добавил Ваня. Буткин промолчал.

Второе, — продолжал Петр, — таким разговорам мы должны положить конец. Разбить эти разговоры. Объяснить людям, дать им понять, что такие разговоры не в пользу рабочих. Повернуть их к борьбе за свои права, а не к надеждам на подачки. Но наше положение труднее. Тех, кто бросает камни в воду, за это не ловят. А нас, когда начнем с рабочими разговаривать, на правду им глаза открывать, нас будут ловить.

Я вас не понял, — сказал Буткин. — Вы говорите только о наградных рабочим или об улучшении условий вообще?

Я говорю о подачках, — ответил Петр.

И вы говорите, что, если рабочим улучшены условия работы и жизни, — это плохо? — Нельзя было понять, спорит Буткин с Петром или просто уточняет его мысль.

Когда рабочие добиваются улучшения условий в общей борьбе — хорошо, а когда им бросают подачки — плохо. — решительно сказал Петр, — потому что это может ослабить желание рабочих продолжать настоящую борьбу.

А по мне — как бы ни дали, — засмеялся Кузьма Прокопьевич и поерзал на табуретке. Он всегда, вступая в разговор, начинал ерзать на табуретке. — Как бы ни дали, только дали бы. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Народная мудрость, — коротко сказал Буткин. И опять нельзя было понять: к пословице просто это относится или к смыслу, который вложил в нее Кузьма Прокопьевич.

Неверно, Кузьма, говоришь! — распаляясь, крикнул ему Петр. — С паршивых овец нечего шерсть собирать, не то и сам опаршивеешь. Нам надо своих овец заводить. И здоровых.

Да, Кузьма Прокопьевич, не туда ты загнул, — неодобрительно сказал Севрюков.

Не подумал, — проговорил, оправдывая его, Пучкаев.

Буткин весь как-то выдвинулся.'

Вынужден разъяснить, — и остановился, высоко вздернув угловатое плечо. — Рабочий должен иметь хорошие условия жизни, работы. Он — человек, как и все. Человек должен быть обеспечен. Следовательно, хотя бы даже некоторое улучшение условий жизни, работы — это уже победа. И менее существенно, каким путем достигнута она. Народная мудрость говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Ссорятся в случае крайней необходимости. Этой необходимости сейчас нет.

О каких это улучшениях условий жизни вы говорите? Не о том ли, что четверым рабочим выдали наградные? А потом непонятно, что это значит — «ссориться в случае крайней необходимости»? Значит, рабочим не надо бороться за свои права? — спросил Петр. Взгляд у него стал совсем колючим.

Буткин передернул плечами:

Незачем ломать дверь, если она открыта.

— Но она не открыта! — резко возразил Петр. Буткин вынул из кармана часы, глянул на циферблат.

В этом надо убедиться, — он защелкнул крышку часов. — Я прошу меня извинить. Спешу, — и встал.

Вслед за ним поднялся Лавутин. Подвинул стоявшую перед ним пустую чайную чашку.

А как убедиться? — хмуро спросил он. — Когда не только дверь тебе замком железным замкнут, но и в окна еще решетки поставят? Да? — Он подбородком показал на Порфирия: — Вон жену его за решетку уже посадили.

Буткин взял с кровати фуражку. Надел ее быстрым движением. Задержался у порога.

У нас нет никакого спора, товарищи, — сказал он, берясь за ручку двери, — наши точки зрения полностью сходятся. Мы спорим сейчас не о существе дела, а о том, как открываются двери. Отвлеченный, риторический спор. Его мы продолжим в другое время. Сейчас я, к сожалению, очень спешу. Прошу извинить. До новой встречи.

Обратите внимание: я свободно открываю эту дверь, — и с этими словами Буткин исчез за порогом.

Вот гусь! — густым басом протянул Лавутин и развел даже руки.

А чего гусь? — вскочил Филипп Петрович. — Человек ясно сказал: нет никакого спору. Значит, при общем согласии…

И ловко он дверь-то открыл. Смотрите, мол, верно: незакрытая, — отозвался Кузьма Прокопьевич.

Я что-то его не понял, — сказал Севрюков. — К чему он этак речь повернул? И дверь тут вовсе не к месту была.

Да нет, он очень ясно сказал, — потер морщинки на лбу Пучкаев, — только как-то… действительно не очень понятно.

Все весело засмеялись. Подбежала Груня.

Ванюша, самовар скипел. Унеси сам на стол. Мне не поднять.

Сейчас принесу, — откликнулся Ваня. — Да вы куда же все пошли? Давайте чай пить.

Ладно, Ваня, дома попьем.

А как же самовар? — обиженно спросила Груня.

Это, Груня, и вдвоем для вас полезное дело— осторожно взяв ее за плечи, чтобы нечаянно не сделать больно, сказал Лавутин.

Гости стали выходить по одному. Балагурили, прощаясь с хозяйкой.

А ты что думаешь, Иван? — спросил Терентии, он оставался последним.

Не понравилось мне, как он про худой мир, что лучше доброй ссоры, сказал. Нам никакого мира, ни хорошего, ни худого, с хозяевами не надо.

Правильно, — твердо проговорил Петр. — И вообще в этом человеке следует разобраться. Очень хорошо разобраться. Что-то не то…