"Маленькая победоносная война" - читать интересную книгу автора (Бабченко Аркадий)

МЫ ЕДЕМ

Мы едем. Полк, растянувшись на километр, четвертый час тащится по

Чечне. Двухнедельное затишье заканчивается. Нас, кажется, перебрасывают в Грозный.

Сегодня дождь впервые перестал и пошел снег – густая белая вата.

Колонна пропала, видно лишь два размытых очертания машин впереди и позади. Их моторные отсеки открыты, перегревшиеся движки бесшумно работают в снегопаде. В силовых сгорбились привидения в пехотных бушлатах. Они ни о чем не говорят, ничего не делают, ни о чем не думают, лишь дергаются все одновременно, когда водила переключает скорость. Снег строит белые пирамидки на их шапках. На клапанах нагрудных карманов он лежит ровными прямоугольниками, как на подоконниках. Снег укрывает плечи, лица, жизни… Ничего не существует, кроме этого мокрого снега, холода и войны. Время остановилось. Сколько мы едем? Год, два? Нет, всего лишь четыре часа. Вселенная исчезла. Ничего больше нет, только я и эти двадцать солдат на двух бэтэрах спереди и сзади.

Из-под шапки медленно стекают ледяные капли и бегут между лопаток к пояснице. Я пытаюсь не чувствовать их. Пытаюсь отстраниться от холода. Это не так сложно. Нужно просто дать себе промерзнуть насквозь, чтобы организм охладился весь, – почки, печень, мочевой пузырь должны стать такой же температуры, как и воздух. Тогда холод будет беспрепятственно входить в твое тело и так же беспрепятственно выходить из него, не встречая сопротивления. Это умеют делать кузнечики, которые зимой попросту превращаются в кусочек льда, а весной оттаивают и оживают заново.

Я хочу стать как кузнечик.

Не надо только дрожать – дрожь лишь ухудшает положение.

Рядом со мной спит Пиноккио. Он скрючился, как будто его ранило в живот, и не шевелится. Снег укрыл его почти целиком, словно панцирь черепаху. Он спит в очень неудобной позе, опершись подбородком на рожок автомата и свесив задницу за борт. Любой другой на его месте непременно свалился бы под колеса, но Пинча не свалится. С ним вообще никогда ничего не случается, он может заснуть под днищем танка, положив голову на гусеницу между катков, и его не раздавит.

Или во время обстрела вылезти из окопа и в полный рост отправиться на кухню за жрачкой, и в него ничего не попадает – был такой случай.

Бог хранит детей и дураков.

На башне, расставив ноги, орлом восседает Харитон. Плечи развернуты, палец на крючке, взгляд боевой. Рэмбо. Перед кем он красуется, непонятно – в снегопаде ничего не видно. Впрочем, Харитон всегда так ездит. Он вроде хочет олицетворять собой несокрушимость современной военной машины. Это бывает. Когда на тебя надевают шестнадцать килограмм железа, всучают в руки автомат скорострельностью семьсот выстрелов в минуту и рассовывают по карманам десяток гранат, каждая из которых дает две тысячи осколков, приходит ощущение всесильности.

Но это лечится. Как правило, первым же обстрелом. Достаточно один раз поелозить мордой по коровьему дерьму – и ощущение всесильности исчезает так же быстро, как и появляется. Впрочем, у Харитона, видимо, хронический случай. Даже когда бэтэр однажды занесло на гололеде под Горагорском и он завис тремя колесами над пропастью,

Харитон не изменил своей позы – побледнел, пропотел, но так и не спрыгнул. Вот и сейчас его губы посинели, он трясется, как осиновый лист, но греться к нам в силовую не идет. Даже косынку на шапку не сменил.

Рядом с Харитоном расположился Романыч. Временами мне кажется, что

Романыч уже умер, – он сидит в одной и той же позе с самого утра, скрестив ноги и уронив голову на грудь. Иногда я трясу его за колено, он поднимает веки, подержит глаза несколько секунд открытыми и снова отключается, ничего не восприняв из этого мира. Война сломала его неделю назад – до этого Романыч был живой и довольно шаристый солдат, но буквально за пару дней он превратился в тряпичную куклу. Теперь это жалкое подобие человека – голова склонена набок, из носу свисает вечная сопля, мутные глаза затянуты пеленой, как у коровы, движения вялые и бессмысленные. Он почти все время спит. Его можно рвать пассатижами и жечь огнем – не пошевелится и не станет сопротивляться, только застонет. Его скоро убьет.

На командирском месте, свесив ноги в люк, сидит командир нашего гранатометного взвода лейтенант Колесин. Колесо. Или Синеглазка.

Такое погоняло ему дали, когда его, ужратого, отмудохали менты на вокзале в Брянске, и в полк он прибыл с огромными фиолетовыми гематомами вместо глаз.

Взводный устроен лучше всех, ноги у него в тепле, под задом диванная подушка, тем самым он не морозит себе хозяйство о броню, на голове непромокаемый, хотя и чертовски неудобный шлемофон, а крышка люка укрывает от встречного ветра по грудь. Впрочем, взводному наплевать на удобства – он пьян вдугаря. Он всегда пьян, наш летеха-алкоголик.

К его чести надо сказать, что взвод он принимать не хотел, хотел быть обычным контрабасом, но в военнике у него стоит звание

“лейтенант”, и отмазаться от нас он не смог.

Еще взводный катастрофически силен. Однажды он подлез под нос БТРа и приподнял его на рессорах. Четырнадцать тонн. И огромен – за два метра, а размер ноги у него, кажется, сорок девятый. В полку ему долго не могли подобрать кирзачи, и недели две он ходил в форме и каких-то галошах, как чумоход, пока в казарму не прибежал каптер с воплем: “Есть! Нашел! Пятидесятый размер! Два сапога – метр!”

И еще взводный стреляет как бог. При мне на спор на лету сбил ворону метров с двухсот пятидесяти.

При этом Колесин очень начитанный. Ночами, бывает, мы говорим с ним о литературе, о Ремарке с Толстым. По-моему, это самые бредовые моменты во всей моей войне.

Сейчас он храпит, повиснув на стволе пулемета, и снег залетает в его приоткрытый рот.

Ведет машину Кукс. Кукс – отменный водила, хотя и раздолбай. Когда ему надоедает тащиться с черепашьей скоростью, он поддает газу и идет на обгон колонны. Тогда Колесо, не просыпаясь, бьет его каблуком по башке, и Кукс занимает свое место в строю.

Еще две машины нашего взвода тащатся где-то сзади. Они идут след в след – здесь никто никогда не съезжает с проложенной однажды колеи.

На них едут Игорь, Леха, Олег, Жека Одегов, Мотух, Тюпай, Гарик,

Валегжанин и Мутный.

Это наш взвод.

Мы едем.

Мозг отключается, и ты не знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как ты забрался на броню. Может, час, может, два, а может, и сутки.

Все сливается – вчера, сегодня, завтра, дни похожи друг на друга как две капли воды, и различить их можно только по именам погибших – вчера убило того парня с седьмой роты, а позавчера Яковлева, и больше никакой разницы между днями нет – грязь, холод, усталость и война, война, война…

Наша жизнь – это ночь, резкий свет фар, холод и запах соляры. Еще ни разу мы не стояли на одном месте больше суток. Ставить палатки и рыть окопы нет никакого смысла. Полк постоянно в движении. Мы не едем откуда-то куда-то, мы едем всегда – мы так живем, и наш дом – это силовая бэтэра.

В принципе, здесь не так уж и плохо, если уметь устроиться. Я умею.

Сижу в силовой по пояс, ноги в шерстяных носках засунул в двигатель

– там тепло, но нужно следить, чтобы ворсистые носки не затянуло под ремень генератора, а то оторвет пальцы; сапоги стоят на поршневой, засохшие короблые рукавицы и пачка папирос лежат там же. Это все сухое.

Штаны тоже сухие, на коленях они прогрелись настолько, что даже обжигают ноги, но я не отстраняюсь, этот жар приятен, и я, как аккумулятор, впитываю его на потом. И пытаюсь отослать немного наверх – к мокрым плечам и спине, которые, несмотря на перегретый движок, один черт мерзнут, как суки.

Наши глаза открыты, но мы не бодрствуем, хоть и не спим. Это какое-то особое состояние – пустой взгляд не останавливается ни на чем, ты ни о чем не думаешь и ни на что не реагируешь; окружающий мир – простреленные таблички с названиями сел, разбитые хибары, мокрые деревья, снежная вата – проходит через тебя так же, как и холод, не встречая сопротивления, и лишь подсознание мелким ситом пытается выцедить из него опасность. Но сам ты в этом процессе не участвуешь. Твой разум и мир – одно целое. Ты и есть мир. Ощущаешь и понимаешь его полностью, как бывает только во сне. Или по обкурке.

Но в то же время все твои чувства предельно обострены, и ты готов в любую секунду кинуть свое тело в снег и начать отстреливаться.

Где-то вдалеке в горы бьют саушки, стреляет калаш, медленно проходит пара вертушек, чумазые солдаты на блокпосту ремонтируют бэху – это не опасные звуки.

Но стоит только хлопнуть поблизости шальному разрыву, как ты уже весь напрягаешься – руки хватают автомат, тело прижимается к броне, движения становятся четкими и резкими, как у ящерицы, а мозг – ясным.

Но ничего не происходит.

Я снова отключаюсь. Кажется, даже засыпаю на несколько секунд. Мне слышится какая-то стрельба, крики, летящие в мою сторону трассера, бьет миномет.

Кукс переключает скорость, мы с Пинчей одновременно дергаемся взад-вперед, стреляет снайпер, пуля входит мне в горло прямо над срезом броника, и я всхватываюсь.

Ничего нет. Идет снег.

Машины стоят. Впереди что-то случилось – то ли водила заснул за рулем и перевернул бэтэр, то ли просто кто-то сломался, то ли еще что – отсюда не видно, до головы колонны несколько сот метров. Но не подрыв и не засада – стоим уже минут двадцать, и ничего пока не началось, хотя кругом сады, а слева на склоне холма несколько развалюх – самое место долбануть нас.

Кукс протягивает фляжку с ледяной водой. Если сделаю хоть глоток, то превращусь в сосульку окончательно. Но я пью. От холода организм постоянно выводит лишнюю влагу, мы мочимся каждые двадцать минут, и запасы воды в организме надо пополнять. Я делаю два маленьких глотка, чтобы промочить горло, затем отдаю фляжку Куксу и опять прячусь в бушлат.

Канава вдоль дороги забита мертвыми коровами. Они стоят в одинаковой позе, прислоненные боком к насыпи, их головы задраны вверх и лежат между лопаток. Глотки у всех перерезаны. Грудь каждой залита черной кровью. Их много, эта вереница смерти уходит вдаль настолько, что конца ее не видно. Здесь, наверное, больше сотни животных.

– Зачем это? – спрашивает Пинча.

– Не знаю, – отвечаю я.

– Зарезали, когда уходили, – сплевывает взводный. Проснулся. – Ни у одной нету таких ран, чтобы добивать… Чтоб нам не достались. Не гнать же их в лагеря беженцев. Как наши поджигали села во время войны…

Да, вроде так оно и есть. Мы и вправду похожи на оккупантов. Строим комендатуры, окружаем их блокпостами и назначаем своих полицаев.

В лучшем случае к нам относятся равнодушно. В основном ненавидят.

Все. Даже дети. Жестами они показывают нам перерезанное горло и вскидывают кулаки вверх, когда колонна проходит через села. Жить мы можем только в земле или бетоне, мочиться только с брони и передвигаться только взводами под прикрытием бэтэров. На освободителей не очень-то и похоже.

Но мы и не оккупанты. Нам от этой земли ничего не нужно, лишь бы отбыть свой срок.

Истлевшая сигарета обжигает пальцы. Я досасываю бычок и кидаю его под колеса. Раньше я отправил бы его щелчком в канаву, но сейчас мне не хочется этого делать – боюсь попасть в один из этих открытых мертвых глаз.

На этой дороге только мы и зарезанные коровы. Больше никого нет.

Чечня пустынна. Все, кто мог уйти, ушли. За все время нам не встретилось еще ни одного целого дома, навстречу не проехало ни одной машины, по полям не прошел ни один человек. А ведь мы здесь уже около месяца. На дорогах только военная техника, в брошенных разграбленных домах – только солдаты на мародерке, везде только русская речь. Лишь иногда из развалин вылезают какие-то закутанные в обноски привидения, что-то вроде женщин с детьми, но точно не скажешь – может, и люди, а может, и зверьки какие, – и смотрят, смотрят, смотрят на нас. Как мы едем. Потом проводят рукой по горлу.

Иногда этих привидений бывает даже много. На рынках – даже сотни. Но они все равно не оставляют ощущения населенности, жизни. Призраки. И все время молчат, когда мы едем, и смотрят. Только бабы и дети.

Создается впечатление, что мы играем в войнушку сами с собой. Словно кошка, гоняемся за своим хвостом с привязанным к нему цинком из-под патронов. Живого чеченца пока никто еще не видел. Мертвого, впрочем, тоже.

Но при этом нас постоянно обстреливают. Кто и откуда – понять невозможно. Трассера летят из снега, из каких-то пустых домов или из деревьев – вроде из домов и деревьев, – они появляются сами по себе, проходят над головой и так же сами по себе исчезают. Кто, куда, в кого – хрен его знает. Может, и в нас. А может, и мы.

На обочине, по брюхо в снегу, стоят сломавшиеся бэтэры. Их двигатели остывают, и пехота склоняется над ними все ниже, стараясь не упустить в пространство ни джоуля уходящего тепла. Снег засыпает их, как трупы. По-прежнему никто не шевелится.

В нашем полку нет ни одного нового бэтэра, на войну собрали все старье после ремонтов. А новую технику армия бережет для парадов.

Эти-то один хрен списывать. То, что списывать придется вместе с людьми, уже не важно.

Сломавшихся цепляют на трос – каждый второй бэтэр тащит за собой еще одно корыто.

Если цеплять нет возможности, то просто оттаскивают на обочину и бросают вместе с экипажем. Теперь это их проблемы. Бросать своих принято в нашей армии. Считается, что позади идет “черт” – буксировочный танк – и подбирает сломанных, но однажды Кукс тоже вот так вот стал в поле, и хрен его кто подобрал. Он вырыл себе окопчик и двое суток простоял в нем без сна и жратвы, вслушиваясь в снегопад, готовый стрелять на любой шорох. Когда его нашла разведка

– не наша даже, соседнего полка, – Кукс был немного не в себе и сдаваться живым не собирался.

Впрочем, к командованию полка претензий никто не предъявляет. Это не его вина. Такая война. Такая армия. Стоять всей колонной около каждого полетевшего редуктора тоже нет возможности.

Опять начинает колотить дрожь. Стоим уже слишком долго, двигатель остыл окончательно, и без внешнего источника тепла ресурсы организма подходят к концу. Броня через задницу леденит мочевой пузырь, потом почки, легкие, мозг и черепную коробку изнутри. Но двигаться нет сил

– полная апатия.

Хочется только одного – поскорее развести огонь. Но сегодня погреться вряд ли удастся. И завтра утром тоже. При самом лучшем раскладе – только вечером. Там, куда мы едем, нас никто не ждет. Там мы несколько часов будем выбирать позиции, потом станем окапываться в жиже, потом ползать пузом и ставить растяжки, потом уточнять сектора обстрелов и вычислять возможные огневые точки чехов. Это все надо сделать днем, до наступления темноты. Потом всю ночь мы пролежим в ледяной воде, пока по нам будут постреливать. И если за ночь ничего особого не произойдет и никого не убьет, то утром, только утром, мы начнем рыть землянки и ставить палатки. И только ближе к вечеру у нас будет тепло.

К этому времени обоснуется и кухня, и мы получим горячую пищу.

Это все уже давно известно.

Впрочем, даже если ночью кого-нибудь и убьет, все равно есть горячее мы будем не позже обеда.

Наконец колонна трогается. Проходим еще метров сто, и когда слева появляется табличка “Грозный”, головная машина сворачивает направо, в сады. Вся колонна, по одной, начинает поворачивать вслед за ней, словно огромный железный питон, ломает яблони, перемешивая их тупой железной массой с грязью.

Все-таки Грозный.

Снег прекращается, снова идет дождь. Через полчаса петляний по садам выползаем на какое-то огромное поле. Опять стоим. Потом отдельные взвода и штаб батальона отделяются от остальных и ползут несколькими машинами во дворы каких-то домиков. Их всего штук пять, не больше.

Здесь уже стоит какая-то сибирская пехотная бригада. Черт. Пехоты слишком много. Все этажи заняты, из каждого окна торчит печка, в каждом подъезде на ступеньках живет по взводу. Земля между домами раскатана так, что застревают даже бэтэры: колеи, наверное, по метру, не меньше, – бригада на гусеничном ходу.

Впрочем, вскоре выясняется, что бригада как раз уходит. Мы ждем, чтобы занять дома после нее.

Пехотинцы бегают между бэхами злые как черти, грузят матрасы, кровати, печки и прочее барахло, кроют нас матом и постоянно залупаются – до драки не доходит совсем чуть-чуть.

Кукс залезает на бэтэр и расталкивает Романыча. Тот не просыпается.

– Эй, вставай, – трясет его Кукс за плечо, – слезай, сука, подстрелят. Вставай, приехали!

Романыч поднимает веки, глаза у него застланы отвратительной гноящейся пленкой, он не понимает, что происходит, не понимает, где он и чего от него хотят. Всю дорогу он существовал в каком-то своем мире с единственным еще копошащимся в его опустевшем мозгу желанием

– сойти с ума окончательно и не возвращаться в эту реальность больше никогда, но Кукс его насильно в эту реальность вернул, и эта реальность причиняет Романычу видимую физическую боль.

Кукс бьет его кулаком. Потом прикладом. Романыч, всхлипывая, отрывается от брони, но ноги его не держат, и он летит с бэтэра в грязь. Проваливается целиком, плашмя, оставив на поверхности лишь свой трафарет, как это рисуют в мультфильмах. Мы его достаем, но он все равно еще не может стоять и снова валится – теперь уже на спину.

Теперь Романыч похож на большой грязный пельмень, обвалянный со всех сторон. Кукс, поддерживая его за плечо, начинает оттирать ему лицо, выковыривает глину из ушей, изо рта и заскорузлым рукавом сдирает ему кожу с носа. По подсохшей уже корке глины сочится струйка крови.

Романыч плачет.

Сибиряки откровенно ржут.

– Эй, пехтура, чего вы такие чумазые? – кричит нам невысокий приземистый бурят в танкистском комбинезоне.

Мы бесимся. Жалости к Романычу нет никакой. Его хочется только бить

– сука, чмо канявое, вставай!!!

Я что-то залупаюсь буряту в ответ, мол, пожили бы с наше в земле, сами-то на квартирах окопались, суки тыловые, но меня быстро осаживают: “Ты чего, прифигел, сержант, мы уже семь месяцев по горам ползаем”.

Тихо бешусь в себе. Хрена тут скажешь? В конце концов, это мы пришли в их квартиры.

Млять…

И все-таки Грозный…

КУСОК чУЖОЙ ВОЙНЫ

Январь двухтысячного. Несколько недель после Нового года. Слякотное поле в пригородах Грозного.

Я сижу на броне, привалившись спиной к башне. Рация прислонена к стволу пулемета, на коленях автомат, на ухе наушник. Рядом из люка торчит водила.

Комбат ушел в палатку к командиру полка и до сих пор не появлялся.

Мы не ждем его, не скучаем, не думаем ни о чем. Мы вообще “не…”.

На все давно уже плевать. Просто сидим. Просто на войне. Мне уже даже не холодно.

Так проходит несколько часов.

Невысокое пасмурное небо, непрекращающийся, задравший уже всех дождь, вечная вода в землянках, холод, туман и слякоть, слякоть, слякоть…

В этой слякоти живут люди. Несколько сотен человек приехали сюда за несколько сотен километров, нарыли ям в земле и копошатся в этой глине уже несколько месяцев. Я смотрю на них сверху. Нога свешивается с брони.

Эти люди в земле занимаются в основном тем, что ищут тепло.

Тарахтит бензогенератор, по-нашему дырчик. Под гусеницами бэх горят костры. Дым слоями лежит на поле. Почти все люди сидят вокруг огней и жгут снарядные ящики. Никто не шевелится: лишнее движение – это лишнее тепло, а его мало. Апатия.

Самые ушлые сделали гамаки из подматрасников и развесили их под широкими носами БМП. Спят.

Грязная, заляпанная глиной по самые крыши техника криво стоит на раскатанной в метровые колеи земле.

Пролетает и садится вертушка. Кажется, это единственное движение в мире. В измороси ее движки работают приглушенно, кажется, что и воздушная волна от винтов мягче, ватнее.

Вертушка тоже заляпана глиной по самые лопасти.

Километрах в двух или трех видны дома города. В бинокль можно различить нескольких женщин у одного из подъездов. Они стоят там уже давно, почти не шевелясь. Разговаривают или нет – отсюда непонятно.

На одной, помоложе, самодельные галоши из обрезанных сапог. Старуха в черном платке.

Больше ни одного человека. Только черные дыры окон и пробоины в кирпичных стенах. Следы пожаров и обстрелов.

В этом городе враги. Их не видно, они не стреляют, но они там. Их надо оттуда выбить и занять город.

За спиной работают гаубицы.

Если бы меня спросили, что у меня ассоциируется с этой унылой зимней слякотью Второй чеченской, я бы ответил: саушки. Вторая Чечня – это саушки. Их слышно всегда и везде, в любой точке этой войны.

Как стада слонов, они стоят на полях и вздыхают каждые две-три минуты. На каждом поле по стаду. Гул по земле, эхо в горах, затем короткое затишье с тарахтением дырчика и туманной ватой в ушах и мозгах, и снова вздох металлического стада, как метрономом, отсчитывающего войну. Непрекращающийся, нестрашный, методичный и неостановимый метроном. Стучит и стучит – день и ночь, день и ночь, на протяжении уже нескольких месяцев. Каждые две-три минуты. Это и есть цель существования стада. Прийти на это поле, стать и начать вздыхать каждые две-три минуты. Постоять тут несколько дней, сняться и переехать на другое точно такое же поле и начать охать точно так же там, не видя результатов своего вздыхания.

Выстрел – самоцель.

Он не ведет к сиюминутной смерти.

Ни один артиллерист не может сказать, сколько человек он убил. Ни один, проезжая мимо разбитого вдребезги села, не может сказать: “Это я расхреначил этот дом”.

Около каждой гаубицы прямо в глине валяется куча всякого барахла.

Штабеля снарядных ящиков, стреляные латунные гильзы, пустые ящики, белеющие распахнутыми внутренностями досок, комья промасленной бумаги, шлемофоны, бушлаты. Среди этого добра возятся солдаты, таскают ящики со снарядами и кормят ими отстрелявшихся слонов, заталкивая латунные двухпудовые бананы в подачу.

Больше всего артиллеристы похожи на водил рядом с застрявшим в колее грузовиком. Их лица ничего не выражают. Им тоже на все плевать. Они таскают ящики, чтобы слоны вздыхали.

Вот так и убивают людей. Собственно говоря, эти замасленные солдаты в глиняных бушлатах и с пудами грязи на кирзачах и занимаются сейчас убийством.

Я сижу на броне. Смотрю на них. Мы, пехтура, испытываем к артиллеристам известную долю зависти – куда бы они ни приехали, у них всегда с собой дом. Улитки. Не надо рыть ямы в земле и спать потом в лужах – в башне всегда сухо. Не надо искать дрова – есть двигатель. Не надо коптить “летучую мышь”, отхаркивая забившую легкие жирную солярную черноту. Главное – следить, чтобы под откат никто не попал. А то вот так после ночного марша один парнишка заснул на казеннике – если ты метр с кепкой, на казеннике спать очень удобно, – а тут объявили стрельбу. Ночью в башне темно, освещение то ли не работало, то ли не включали. Орудие уже было заряжено. “Огонь, выстрел”. Сила отката у гаубицы несколько тонн.

Парня, говорят, раскатало именно в мокроту.

Из кустов у подножия холма появляются пять человек. Они одеты не как другие люди на этом поле. На них нет бушлатов, легкие куртки заправлены в штаны, поверх курток подтяжки, резиновые сапоги закатаны. Они отличаются от остальных, как опытные походники от новичков – все в них предназначено для возможно быстрого передвижения по грязи. Нет ничего лишнего.

Это разведка. Возвращаются из Грозного.

Пятеро несут на носилках шестого. Сразу видно, что он убит.

Все смотрят, как они поднимаются по склону. Они, поднимаясь и дыша ртом, смотрят на нас. Как мы сидим и смотрим.

Видно, что они сильно устали.

Когда разведчики подходят к началу вершины, туда, где стоит медицинская “таблетка” и палатка медвзвода, то опускают носилки на землю. Двое садятся рядом, выбрав наименее раскатанные участки. Один подстилает под себя поджопник.

Остальные идут выше, к палаткам штаба.

Поравнявшись с людьми около первого костра, командир группы бросает на ходу, хотя его ни о чем никто не спрашивает:

– Чехи там, сразу, в городе. – Он показывает на дома. – У нас один

“двухсотый”.

У него большие глаза. А может, это только кажется, потому что он смотрит снизу вверх.

Появляются два санитара. Подходят к носилкам, садятся на корточки.

Один достает большую тетрадь в девяносто шесть листов, раскрывает ее, вынимает ручку. В тетради таблица, можно понять, что это список потерь – скорее всего, число, подразделение, фамилия, дата и причина смерти.

Второй санитар оттягивает на плече убитого куртку, затем свитер. В ямке под ключицей уже образовалась маленькая лужица густой крови.

Санитар разглядывает входное отверстие и что-то говорит первому. Тот записывает.

Потом он снова надевает куртку и свитер, берет убитого за раненую руку и переворачивает его на бок. Задирает куртку и свитер на спине.

На месте левой лопатки огромная дыра в два кулака, из нее кусками, как ягодный кисель, выпадают сгустки фиолетовой с белыми прожилками крови, шлепаются на носилки. В носилках литра два уже.

Если кровь шла такими сгустками, значит, перебита артерия. Такое кровотечение остановить очень сложно.

Мне кажется, я чувствую ее запах.

Лопатки у парня нет, вырвана. Видны раздробленные кости, еще что-то желтое.

Снайпер. Стрелял со второго или третьего этажа.

Второй санитар снова что-то говорит. Первый глядит на вырванную лопатку и снова пишет.

Рука, за которую убитого держит санитар, неестественно оттягивается, кажется, она отрывается. Рука большая, мускулистая. Спина тоже.

Видно, что парень был мощным, очень сильным физически. Он молод.

Его опять кладут на спину, снова натягивают куртку, свитер.

Задним ходом к носилкам медленно подползает медицинская “таблетка”.

Ее мотает по колее вправо-влево, но вылезти из колеи она не может.

Водила выпрыгивает из кабины и открывает задние двери. Остается стоять рядом с машиной, прислонившись к борту, закуривает. Смотрит на убитого и на санитаров.

Двое оставшихся разведчиков все так же сидят рядом, не принимая в действии никакого участия, ни на кого не смотрят.

Первый санитар – с книгой – забирает военник погибшего и уходит.

Второй начинает подвязывать убитому челюсть. Затем складывает его руки на груди и перевязывает и их.

Еще минуту назад убитый выглядел неприглядно, но – как живой.

Теперь, когда бинт на его голове завязан бантиком, он не выглядит ни глупо, ни неприглядно. Он убит.

Моросит.

Санитар и водила поднимают носилки и грузят убитого в “таблетку”. На его глазах скопилось чуть-чуть воды. Разведчики провожают братишку взглядом. Водила запирает дверцы и идет вслед за санитаром в палатку. Машина никуда не едет. Наверное, они будут ждать следующего убитого или раненого – этому парню уже все равно, когда его доставят в госпиталь. Скорее всего, он так и пролежит в машине всю ночь, и если завтра к середине дня не будет еще убитых или раненых, его отвезут одного.

Появляется наш комбат. Водила ныряет в люк. Комбат забирается на броню, сует одну ногу в командирский люк.

– Поехали, – говорит он.

Я подтягиваю ногу, прижимаю рацию.

Бэтэр разворачивается и уходит по колее, качаясь как катер. Кусок чужой войны с убитым разведчиком остается за спиной.

В очередной раз стреляют гаубицы. Проплывающие мимо артиллеристы застыли над снарядными ящиками, смотрят нам вслед.

Я никогда не вспоминал об этом куске чужой войны. Никогда больше не был в этом полку. Я даже не знаю, что это за полк. Не знаю, что это было за поле.

Сегодня приснилось почему-то.

Как в грязи лежит убитый человек. Его щека измазана глиной. Глаза санитар не закрыл, они остались открыты.