СЕРГЕЙ СИНЯКИН. МЕДНАЯ ЛУНА

1

Главный розмысл пытливого ведомства Энского княжества любомудрый Серьга Цесарев пребывал в печальной раздумчивости. Опять все шло несподобно — порох из далекого Китая завезли ниже кондиций, жерла разрывало на части сразу после начала полета, отчего пуски в небеса казались шутихами, праздничными забавами, коими жители чайной страны праздники свои отмечают. Шутка ли — два десятка изделий, любовно кованых искуснейшими мастерами ковального дела, собранными по Руси, превратились ныне в жалкие обломки, разбросанные за рекою Омон в степных просторах и предгорных районах холодных краев. Узры, жившие по берегам далекой реки Яик, говорят, об огненных змеях песни сложили, легенды рассказывают. Да что там говорить! Попугали тороватых купцов из персидских земель. Шахиншах две ноты прислал, все возмущался, что едва его личного купца Шендада-оглы вместе с кораблем ко дну не пустили. А не плавай в местах, для опытов отведенных! О нем глашатаи на лошадях второй месяц честных людей оповещают. И не надо оправдываться, что не знаешь великий и могучий русский язык! Не знаешь — научим, не хочешь понимать — заставим. Такова уж политика великого княжества русского! Разумеется, о змеях огненных шахиншаху сообщать не стали, все списали на баловство атаманское и извечный разбойный речной промысел. Что ему, басурманину, абазу бестолковому, правдивые слова говорить, все едино не поймет, угрозой воспримет.

А что до запусков огненных змеев в степи, то где же их еще запускать? Одно время пробовали близ Энска, испытательное поле так и назвали — Энсктринадцатый, несчастливое, значит, место. Не правды ради, исключительно чтобы любопытных отвадить. Только место и в самом деле оказалось несчастливое — один из огненных змеев пал наземь не ко времени, да и пожег детище. Это потом уже погорельцы врали: налетел-де огненный змей, пал на город, схватил в когтистые лапы местную княжну — и был таков. Только его под облаками и видали. Конечно, бред это был, полная брехня, не было у огненного змея хватательных приспособлений, да и сам он неодушевленным был, вроде сохи крестьянской. Княжна, скорее всего, бежала с каким-нибудь дружинником или того хлестче — смазливым пастухом. А блуд огненным змеем прикрыли.

Но неудачи неудачами, без них никуда, коли мир познаешь с усердием. Князь же замахивался на небывалое — проклятых асеев иноземных, искусных в ремеслах, обогнать, запустить в небеса на подобие луны шарик металлический, дабы показать, что и русские мастеровиты и вельми искусны в науках. А как их обогнать, коли сам Валька Коричневый в супротивниках ходит? Переметнулся к клятому немцу, за длинной гривной погнался! Взяли его те в крестовый поход, славу боевую обрести, так нет, сбежал, сдался в плен сарацинам и на Гроб Господень наплевал со всей своей окаянной душой. Но басовый ведь, рукокрылый мастер! Натаскался, гадина, в сарацинских землях, христопродавец, он ведь сарацинам боевые ракеты делал, а те их на христианских рыцарей пускали и столько невинно го народу погубили.

Одну только балладу послушаешь, печалью сердце изойдется.

Самсон погиб, и граф Грандоний убит, и Ги Сентожского ракета вышибла из седла, и Асторию удача не улыбнулась, и Жерару из Рус сильона не повезло… Да что о них, Готфрид Бульонский, Джованни Сыроед, Антоний Салатини, Балдуин Мародер — все они стали калеками, все несли героические отметины, кто на лице, кто на теле. А этот, подлец, вернулся из арабских пустыней, спрятался в немецких землях и имя себе новое взял. Был Валька Коричневый, стал Вернер Браун, только переведи эти слова на нормальный русский язык — сморщишься и сплюнешь с досадою на поганца. Но сказать по совести, лучшего мастера нет на свете, вряд ли кому под силу задуманное князем, разве что за Серьгой Цесаревым Вальке вовек не угнаться.

Но и князюшка нераздумчив. Молод еще, зелен, аки майская трава, вот и замыслы дальние кидает, мир тщится поразить. Такие запуски надо обмыслить, умом попробовать, а потом лишь за дело браться. А ну луна железная хрустальный купол пробьет? Что тогда случится? И звезд на небе не станет, и Солнце по другому пути пойдет, а чем это обстоятельство жителям земным грозит, о том кто-нибудь подумал? Это ведь считать и считать надо, чтобы железная луна на излете у хрустального купола упала, не поцарапала его, не разбила. Тут одной арифметикой не обойтись, тут уж надо за арабскую алжгебру приниматься. А где найти такого умача? Есть, правда, один умный жидовин, вельми искусный в любых вычислениях. Удивляться, конечно, нечему, жиды завсегда в вычислениях толк знали, на разных продажах в первых не зря ходят, авантаж свой никогда не упустят, хотя и пользу ют при торговле всего два действия: вычитание у людей и деление меж своими. А этот жидовин, хоть и имечко носит, что не выговоришь и не запомнишь с первого разу, всей, как говорят греки, палитрою пользуется, и более того. Не зря человек астрогнозией занимается! Правда, Серьга его за гелертера почитал, за человека, который обладал обширными книжными познаниями, а в практике беспомощностью отличался.

Размышления мастера непревзойденного прервал немец со смешной фамилией Янгель.

Приблудился он к княжескому дому вместе со странником, что веру в Христа проповедовал, да так и прижился. Толковый оказался мужичина, как всякий немец или любой иной асей. Грамоте разумел, по мере сил и возможностей помогал Серьге Цесареву ладить пороховые движители для огненных змеев. Удачливость его не покидала — два последних огненных змея ушли на запад, дразня и пугая зевак со случайными степными путниками огненными языками. По расчетам, они никак не могли до небесного свода долететь. И то ладно, ни к чему судьбу всего мира испытывать!

— Здоров буди, Серьга! — сказал немец, снимая головной убор и крестясь на красный угол. — Что постным блином выставился? Или думы обуяли? Цесарев рассказал ему о вчерашней беседе с князем.

— Вон как! — удивился Янгель. — Божий промысел на себя решил взять? — А ты как думаешь? — спросил розмысл. — Задача изрядная, — потер бесстыдно выбритый подбородок немец. — Арифметикой здесь не совладать, надо к греческим древним философам обратиться. Аристотеля полистать, Пифагором думы зав лечь. — Хочу, говорит, чтобы плыл в небе шарик, а из него колокольный звон до земли доносился, — пожаловался розмысл. — Лепота! — сладостно прищурился немец. — Ты ведь знаешь, мы огненных змеев для иного измышляли, — недовольно и хмуро сказал розмысл. — А тут… колокола в небесах! Серьга невесело хехекнул.

— А мне нравится, — сказал немец. — Сей мыслью забавно себя озадачить, пифагорейцем всемогущим себя чувствуешь. — Как прошел запуск последнего огненного змея? — сухо спросил розмысл. Не нравилось ему благостное спокойствие немца, недомыслием ему казалась чужая несерьезность.

— Сказочно, — доложил немец. — Выглядело так, словно джинн из арабских сказок попытался построить рыцарский замок Зигфрида на земле. Все заволокло пылью, клубы ее вздымались в небеса и грозили застить солнце. И тут блеснуло пламя. Словно нехотя наш огненный змей оторвался от земли, заревел страшно и унесся, все прирастая скоростью, в синеву небесную. Никто даже не успел вознести молитвы, чтобы не покарал змей свободомыслие людское прямо на испытательном поле.

— Янгель, Янгель, — укорил товарища розмысл. — Не пойму я, то ли ты песнь свою пытаешься сложить, то ли сказку рассказываешь. Установили ли место падения змея? Далеко ли пролетел он в сей раз? — Далеко, — сказал немец деловито. — Так далеко, что конные из виду его потеряли. Но вот что привело меня, Серьга: хозяина постоялого двора, что на Ветровке, знаешь? — Жарену? Как не знать? Не раз бывал у него, — признался розмысл. — Как говорится, медпиво пил, по усам текло, да все в рот попадало. — Ты его стерегись, — предупредил Янгель. — Доносы сей кабатчик на тебя князю пишет. Сам видел одну поносную грамотку, где он о твоих непотребных словах о княжестве и княжении сообщает! Ой, гляди, заваждают тебя, очернят! розмысл недоверчиво хмыкнул.

— То князю Землемилу без нужды, — сказал он. — Князь, свет наш, неграмотный! — Не веришь, — вздохнул немец. — И зря! Был бы донос, а добро хот, что прочтет князю грамотку, всегда сыщется! — Приму во внимание, — уже без прежней недоверчивости сказал Серьга. — А насчет луны металлической что скажешь? Из какого материалу робить ее придется? — Из меди, конечно, — не задумываясь, сказал немец. — Дабы, находясь в небесах, сия луна от обычного ночного светила только размерами отличалась. Только ковать ее тоненькотоненько придется, лишний вес даже быку помеха.

2

Ох, неспокойно жилось. Ковали и подмастерья мяли медь и железа, жидовин все считал и высчитывал, справляясь, какого размера будет рукотворная луна, сколь мощны будут пороховые заряды и из какой провинции чайной страны будет тот порох доставлен. Выходило, что сила огненного змея будет недостаточной.

— Вот, смотри сам, — горячился жидовин, подсовывая розмыслу атласные китайские бумаги, исписанные цифирями и непонятными значками. — Синьцзяньский порох нужен, он у них ленточный и горит равномернее.

— Да где ж я тебе его возьму? — возражал розмысл. — Караваны из чайной страны раз в год приходят! Да и князь наш каждую копейку бережет, только терем свой за последние два года восьмой раз перестраивает! — Серьга! Серьга! — предостерегающе сказал, оторвавшись от старинного пергамента, Янгель. Мудр немец был, знал восточные грамоты, даже те, которые справа налево читают, не приведи Господи таким манером писать! — Да что Серьга? — авдотькой болотной раздраженно кричал розмысл. — Без ножа меня режет! Иудино племя! Христа продали, за святую Русь взялись! И считает, и считает! — Могу и не считать, — оскорбленно сказал жидовин. — Нет, взялся, так считай, все считай, до мельчайших подробностей!

Что ты с него возьмешь, с пытливого умом человека!

И неизвестно до чего спор бы этот дошел — возможно, на кулачках бы сошлись, только какой с жидовина боец, вся сила в мозги ушла, но тут в терем пытливого ведомства гость пришел. Вошел, брякнул массивной шипастой палицей об пол, прошелся по терему — дубовые доски под ним прогибались. Сразу видно — бранник, в битвах не раз участвовал. А ежели не участвовал — так всей душой готов был в схватках с неприятелем участие принять.

— Добрынюшка! — обрадовался старому близняку розмысл. Братьями по кресту они были, а это родство порой посильнее кровного! По русскому обычаю троекратно и крепко расцеловались.

— Вот, — сказал бранник. — Возвратился в родимые места, так сказать, в пенаты и сразу же — по гостям. Примите ладком, посидим, как говорится, рядком, браги пенной пригубим, медовухой усы да бороду омочим. розмысл уже торопливо сбрасывал со стола чертежи. Так у русских заведено: коли друг на порог, то дела — за порог. Янгель, даром что немец, был по-русски понятливым — встал, пошел в угол светлицы, прикатил дубовый бочонок с липовой пробкой. Ай, хороша у князя медовуха!

— Да где ты был, Добрынюшка? — начал расспрос розмысл, едва по чаше прошлись. — Сказывай, друг любезный, где и каким ветром тебя носило? — В Греции был, — ответствовал бранник. — Учил тамошний люд стрельбе по-македонски, одновременно из двух луков.

— И что там, в Греции? — поинтересовался Серьга. — В Греции есть все, — сказал Добрыня. — Сам понимаешь, Греция! Но народ там страдает. — А чего ж он страдает? — удивился розмысл. — Сам говоришь, все у них есть. Тут лыка хорошего на лапти надрать невозможно, все липы попилили. Князь сказал, вязы высаживать будем. А какое у вязов лыко! Видимость одна… Так какого лешего они страдают, Добры нюшка? — Они, понимаешь, недавно от тирании к демократии перешли, — объяснил воин. — Как демократию выбрали, так и страдать начали. Некоторые горячие головы уже кричат: долой демократию, вертай тиранию!

— А в чем разница? — спросил розмысл. — Понимаешь, тиран все решает сам и не таит этого, — объяснил бранник. — А демократ тоже все решает и делает сам, а объясняет, что поступает в соответствии с волей народной. — Тогда понятно, — кивнул розмысл. — Кому приятно, если тебя порют и говорят, что делают это за ради Бога и по твоему хотению?! — Лихое дело, — вздохнул Янгель. — Не тот грек пошел! Не тот! — Нечего было под римлян ложиться, — сказал вдруг жидовин, который участия в пиршестве не принимал, а все сидел и высчитывал, сидел и высчитывал, так высчитывал, что и сомнений не было — все учтет до последнего грамма. Этот бобра не убьет, в расчетах не ошибется! Ин ведь надо же, все молчал, молчал, а тут вдруг — заговорила Валаамова ослица! Добрыня неодобрительно глянул в его сторону. Ученые занятия он принимал лишь в опытах, а все прикидывания да приглядывания считал делом несерьезным и недостойным настоящего мужчины. Отец его, боярин в пятом поколении, все в посылах был, дела княжьи в чужих землях улаживал, самое дело сыну бы пойти по родительским стопам, но Добрыня по причине рослости своей в бранники пошел. Уступил настояниям своего кумира Ильи да поддался уговорам друга детства Алеши. В точных науках он сызмальства не силен был, так — пальцы на обеих руках посчитать, конечно, смог бы и на торжище бы его вряд ли кто-нибудь сумел объегорить, но чтобы так вот — в грамоты цифирь записывать! Добрыне это казалось сродни волшбе и чародейству.

И не Добрыня он был по записи, отец его в землях аглицких был, в честь какогото тамошнего изрядного героя назвал сына Доберманом, но виданное ли дело, чтобы русский человек иноземным именем назывался? Вот и переиначили имя сына посыльного на русский манер — Добрыней кликать стали.

Посмотрел Добрыня на жидовина, ожидая продолжения, чтобы в порядке спора скулу человеку можно поправить было, по усысе наглой бритой дать, да не дождался. А дождался он очередной чары, которую и осушил в два молодецких глотка.

— Этот-то чего у вас делает? — спросил он розмысла. Выслушал рассказ о задумке князя, покрутил стриженой под горшок головой.

— Чудит князь Землемил! — В летописях имя свое желает оставить, — вздохнул Янгель и потянулся к бочонку. — Князья чудят, холопы головы ломают, — щуря глаз, отозвался розмысл. — Серьга! Серьга! — оборвал его немец, голосом коря за неосторожное высказывание. — Да все свои! — фыркнул розмысл. — Это точно! — поддержал его Добрыня. — Кто сор из избы выносить начнет, тому я самолично кишки на кол намотаю! И так грозно поглядел в угол, где занимался вычислениями жидо вин, что сразу стало ясно, кому его угрозы предназначаются.

Выпили еще самую малость.

— Слушай, Серьга, — сказал бранник, вытирая короткую бороду. — А ведь если шарик можно с помощью огненного змея в небо пустить, так и человек полететь может!

На него посмотрели с веселым недоумением.

Ишь чего пьяному Добрыне в голову пришло — на огненном змее верхом прокатиться!

— А вы не скальтесь, не скальтесь! — сказал Добрыня, недобро щурясь. — Ты, розмысл, без выкомуров, ясно скажи — возможно это или игривость мозговая? Серьга Цесарев молчал, перекатывая слова закаленного бойца в своей голове с одной извилины на другую.

— А что ж, — вдруг сказал он. — Если шарик запустить можно, то и человека на огненном змее в небеса можно отправить. Только больно сложностей много, овчинка выделки не стоит. — Смотри, розмысл, — сказал Добрыня, подставляя просторную свою чашу под пенную струю. — Будешь дружину собирать на огненном змее кататься, о друге Добрынюшке не забудь. розмысл окинул его пытливым глазом.

— Да не подойдешь ты для того, — сказал он. — В плечах широк, слишком уж высок и весу в тебе — небось на семь пудов потянешь? Другое дело дружок твой Алешка Попович — и ростом достаточен, и складом изящен, и весом четырех пудов не добирает. Только пустое это занятие, Добрыня! Сам посуди — куда-то бранника сажать надо, потом голову ломать, как ему на землю живым опуститься. К тому же рискованное это дело — порох ненадежный, да и летит змей огненный пока не туда, куда мысль приложишь, а как в той поговорке — туда, не знаю куда. — Да я не говорю, что сейчас, — сказал бранник, поднимая чашу. — Понимаю, что мысль эта не ко времени нашему.

— И не этому столетию, — добавил из своего угла жидовин. — По всем прикидам получается, что раньше чем в двадцатом веке ничего не получится. — Ну, это ты загнул! — засмеялся Добрыня. С тем беседа и угасла. И только живые огоньки в глубине глаз розмысла показывали, что разговор этот сказочный розмыслом не забыт, что сама идея оседлать огненного змея и пронестись на нем от одного края земли до другого так Серьге понравилась, что и беседа с товарищами за дружеским столом его не отвлекает. Бьется, бьется живая мысль в глазах розмысла, если прислушаться, слышно даже, как поскрипывают мозговые извилины в широколобой голове, обкатывая и углубляя идею, и даже временами причмокивают от удовольствия.

3

Ох, неспокойно жилось на Руси!

Энское княжество занимало обширные земли — от Припятинских болот на западе до реки Омон на востоке, и от Клецких степей на юге до Комариного бора на севере. По подсчетам боярским, жило в княжестве пятьдесят тысяч мужских душ, семьдесят тысяч женских, а младенцев и отроков никто не считал по причине их временной неспособности к податям и оброкам. Вот уже пять лет после смерти прежнего князя кормило власти держал в руках Землемил. Молод был новый князь, да суров и непреклонен в суждениях. Многие его непреклонность на себе испытали. Вот и в этот год лихой князю мнился очередной заговор, и тихушники из Тайного приказа хватали бояр прямо на улице. По ночам двигались по граду Энску повозки с надписью «Харчи», только все знали, что нет там калачей или сычугов, сала домашнего или желтых головок сыра, везут в повозках взятых ночью бояр в Тайный приказ, где катом у князя новгородский выскочка Николка Еж, из бывших новгородских житых людей, разорившихся в голодный год. Для оправдания прозвища своего он даже приказал себе сшить рукавицы из шкурок двух старых ежей. Как кого нового привезут, Николка рукавицы надевает и кидается обниматьцеловать доставленного. Чтоб его бесы на том свете так обнимали! Кто не знает, что это за удовольствие, может в лес сбегать, найти в сонном овражке шумно сопящего ежика и нежность к нему, аки к девице, проявить. Кто же знает, тот даже от бритых по немецкому обычаю ежиков шарахаться станет.

Князь Землемил алаборщины терпеть не мог, ему государственно го порядка хотелось и жизни спокойной. А какая тут жизнь, если каждый день в доносах сообщают, что живота тебя, и родню твою, и челядь верную хотят лишить.

Приближался праздник, день княжьего тезоименитства или ангела охранителя, и хотел князь праздник этот великим событием встретить. Мнились ему небеса в шутихах, парад стрельцов на детинце близ терема узорчатого, гарцевание лихой кавалерии и пуск огненного змея.

— Ан не выйдет ничего? — спрашивал Серьга. — Делото новое, не шутейное, неведомое дотоле. — Только спогань дело, — сжимал кулаки князь Землемил. — Толь ко сбандай его, увидишь, какова моя воля и каков князь во гневе. Каков князь в гневе, розмысл не единожды видел, до сей поры обходилось, слава Богу, поветрием мимо него княжий гнев проносило.

— Казну тебе открыл, — князь Землемил насупился, смотрел сурово. — Жидовина пригрел, я к тому с великим терпением отнесся. Ты пойми, Серьга, не слава нужна, что слава — все с тобой в землю уйдет, недолго и задержится. Колокола над святой Русью хочу услышать! Колокола! — Колокола! — с неожиданной решимостью возразил розмысл. — Да как я тебе их запихну в шар?

— Ну, колокольчики! — с нежной улыбкой на молодом курносом лице уступил князь. — Пускай колокольчики будут! — Да кто их услышит с такой высоты? Князь поднял палец, мгновения вглядывался в лицо розмысла, потом кивнул.

— Ухом не услышат. В душе станут звучать! Прошелся по светлице, подошел к столу, взял в руки китайского болванчика из агальмолита, рассеянно щурясь, повертел его в руке.

розмысл посмотрел в окно терема.

По двору расхаживала красна девица в цветастой азиятке, из-под которой выглядывали сафьяновые красные туфельки, расшитые жемчугами. Девка из простолюдинок была, только сладкая участь ей выпала: князю приглянулась, в челядь дворовую попала, и не простой шматыгой, управительницей или сонницей взяли — пуховые подушки князю на ночь взбивать.

Перевел взгляд на курносое и оттого задиристое лицо князя.

— Не прикажи казнить, — устало сказал розмысл. — Какие ж тут колокола, ежели блуд кругом один и воровство. На днях боярин Глази щев вместо хорошего леса для устройства строения для пуска огненно го змея негодный амбарник пригнал, его только на холодные строения пускать. Молодое, едва опушенное первым волосом лицо князя Землемила исказилось. Он жадно схватил колокольчик, зазвонил неистово, и на пороге светелки показался Николка Еж в аксамитовой безрукавке и плисовых шароварах, заправленных в сапоги. Уж и глаза у ката были! Таким взглядом железо не возьмешь, а олово плавить запросто можно было. Неистово и жадно глядел кат. Глянул на князя, словно дворовый пес, вопрошающий хозяина: сразу в глотку впиться или команды подождать?

— Боярина Глазищева нынче же в железа взять вместе с челядью и домом его, — приказал князь. — Допытаться со всей строгостью: по чьему наущению нестроевой лес нашему розмыслу поставлен был. Чую я, Николка, без англичан или немцев не обошлось, сам бы не до думался жадничать на таком деле! Кат молча кивнул и исчез, ровно как не было его.

Голоса не подал. А розмыслу любопытно было услышать ката: баи ли люди про него, что алалыка Николка, слова правильного сказать не мог, все картавил, ровно ему дверью язык во младенчестве прищеми ли. И росту он оказался невеликого, а баили — богатырь! Хорош бога тырь, до загнетки русской печи не достанет! Правда, выглядел он при мелком росте своем авантажно, зазвонисто.

— Вот так, — сурово сказал князь Землемил. — И подругому не будет, Серьга! И понял розмысл, что в случае неудачи все ему припомнят, все речи крамольные, все высказывания неосторожные. Князь руки марать не станет, верного пса своего кликнет.

Поэтому и к себе не поехал.

Сел в повозку и отравился прямо в пытной амбар, где из кованых деталей очередного огненного змея собирали. Картина, которую увидел розмысл, грела душу, и умилительно на душе от нее становилось. Половина змея еще каркасом лишь обозначена была, но нижняя часть уже собиралась на клепках. Грозно выглядел огненный змей, даже еще незаконченный. Трубы уширенные, через которые надлежало вылетать пороховому пламени, мастеровые усердно полировали мелким белым речным песком, а затем затирали до полного блеска кафтанным сукном, а уж до ума доводили тончайшим материалом, что последним караваном по великому шелковому пути доставлен был. И полости для размещения зарядов пузато темнели. А чуть в стороне Янгель пытливым своим умом хотел до истины добраться — жег малыми порциями пороховые пластины, жадно наблюдая за длинными языками желтого пламени, и стояли в амбаре запахи преисподней.

— Сера, — сказал Янгель, неслышимый за грохотом пламени, бьющегося в железный лист, сработанный искусными кузнецами. Лист по центру нагрелся добела, потрескивал изза неравномерного нагрева. — Чего? — крикнул розмысл. — Сера, говорю, — склонился к его уху долговязый немец. — Добавил я малость серы, и глядитко, горение сразу стало более равномерным, не рвет! — Ай, молодца! — сказал розмысл. — Самое что надо! Лицо немца покраснело от удовольствия и сразу стало видно: усеяно оно красной мелкой аредью, густо усыпавшей щеки и нос Янгеля.

— Что-то ты паршой пошел, — сказал розмысл, когда они отошли в более спокойный угол амбара. — Раздражение серное, — крикнул Янгель, оглохший за день от шума. — Ничего, чистотелом помоюсь недельку, как рукой снимет. — Ты поросто экономь, — сказал розмысл. — За траты лишние у нас по головке не гладят. Янгель оскалил длинные желтые зубы.

— Победителей не судят! — крикнул он. — Так-то победителей, — вздохнул Серьга. — Не дай Бог в побежденных оказаться.

4

Гусляр, которого привели с улицы, одет был с вызовом.

Штаны на нем были полосатые, кафтан из атласа травчатого, рубаха алого льна. Правда, все было уже не совсем свежим, дух опрелости исходил от гусляра, но певец бродячий запах этот старался перебить арабской пахучей жидкостью, именуемой духами, что было совсем не понятно — ведь сумасшедших денег они стоили, легче было в купальню сходить к банным рукомойникам опытным. И гусли у вошедшего были особые — коричневого индийского дерева, пряно пахнущего при нагревании, а струны были натянуты серебряные, хоть и потемневшие слегка от времени. Гусляр — человек особенный, из тех, кто не сеет, не жнет, а урожай медными денежками собирает. И поет он обычно пес ни смутьянские, смеется над властями предержащими да денежными мешками, иной раз и всем остальным от него достается.

— Ты что же это народ смущаешь? — спросил розмысл. — Акудник, кто ж тебя бесовским песням научил? Гусляр не подумал смущаться.

— Что ж ты, хозяин, на меня накинулся? — сказал он. — Али не знаешь, как гостя привечать надо? Что есть в печи — на стол мечи. Накорми, напои, а потом уж пытай-испытывай! — Я б тебя испытал, — пробормотал розмысл. — Батогами мочены ми! Со сладостию! Гусляр на улице пел об огненном змее, который людей в окрестностях княжества донимал, девок сладких, сахарных воровал, данью все окрестности обложил, и никто не знал, кому змей служил… В те времена про рэп никто не слышал, даже направления такого музыкального не было, поэтому люд относился к подобным речитативам спокойно, никто в толпе не орал, козу пальцами не изображал, на спину в падучей не бросался, жуком беспомощным на дубовых досках помоста, где гусляры выступали, не крутился. Нормально слушали, с пониманием — человек историю излагает, запомнить надо в мельчайших деталях, чтобы в зимние вечера детям рассказывать. — Ну, спой, — сказал розмысл. — Расскажи нам новенькое о нашем славном герое! — Да ладно тебе, — смущенно сказал Добрыня. — Это же, как говорится, предвосхищение. — Давай, давай, — подбодрил гусляра розмысл. — Предвосхищай. Только не с самого начала, это ж тебя двое суток слушать придется. Давай сразу с того места, как он змея огненного оседлал. Играй, паскуда, пой, пока не удавили! Певцу самодеятельному все равно перед кем петь, лишь бы слушали. Гусляр снял с головы грешневик, сел на скамью, взялся за гусли, подергал струны, подкрутил колки.

…Бились они долго — трое дней,

И усталость каждого все видней,

В небесах носиться змей устал,

Пламенем плеваться перестал.

Слезь с меня, Добрынюшка, твоя взяла,

Выпьем и обсудим все дела!

И зарекся змей на Русь летать,

Змею не хотелось умирать.

— Значит, одолел супостата? — с ухмылкой спросил розмысл. — А что делать, аще народ так все воспринимает? — развел широко руки бранник. — И потом я тебе, Серьга, так скажу, лучше в памяти народной богатырем остаться, нежели простым ратником. Согласен, слог у него неизящен, инно запоминается! — Но ведь не было ничего подобного! — не сдавался розмысл. Добрыня пожал плечами. — Это сегодня не было, — раздумчиво сказал он. — А завтра только эта песня и останется. Народ огненных змеев видел? Видел! Должен был с ними кто-то драться, живота своего не щадя? А вот Добрыня и дрался — песню слышали? — Имя себе создаешь? — догадался розмысл. — В летописи войти желаешь? — Не самое плохое желание, — сказал Добрыня. — Об Илье и Алешке давно уже песни слагают, а чем Добрыня хуже? Я, между прочим, тридцать лет и три года калик на голбце рядом с печью не дожи дался, я сызмальства с воинством, если не рядом, так около. Но ведь нет ни войны какой, ни неприятеля, с коим легко в героях остаться да в летописи войти. Только и делаем, что ходим рядами стройными на площади у княжьего терема. Скучно, Серьга! Веришь, как на усмирение в Клецкие степи ходили, я там даже в ухо никому не успел дать, рыло могучим кулачком поправить. Как пришли, так все сразу и усмирились. А хочется славы бранной! Но мнето что, я себя змееборцем вывожу, ровно святой Егор. Невинное занятие, вроде лапты! А аще про тебя кто прознает да вздумает песню сложить? Родителем змеенышевым объявят! В колдуны непотребные запишут! Ансыря гречки за твою жизнь после того никто не даст. — Дальше-то петь? — поинтересовался гусляр, замолчавший предусмотрительно, едва они начали свой разговор. — Там еще под сотню куплетов. У меня способность к сложению былин, как увижу что-то занятное, уста сами начинают изливаться строчками складными. А уж когда человек щедр… — Хватит, — сказал розмысл. — Это я увериться хотел, услышал на улице, думал померещилось, помстилось, ан нет — сложена такая песня. Садись, — и указал на дальний угол стола, — сейчас тебе вина бе лого домашнего принесут. — Горькое оно, — сказал гусляр. — Я бы сладенькой медовухи вы пил — она на вкус приятная и в жилах кипит.

— Не гневи ни Бога, ни хозяина, — строго указал розмысл. — Пей, что дают! Сам откуда родом будешь? Каким ветром занесло в наши края? — Из Закамских земель, — сказал горластый прохвост, с достоинством принимая от прислуги чашу с белым хлебным вином. — Жил не тужил, да вот погнался за длинною гривной. Столицу княжества ре шил покорить. розмысл равнодушно кивнул. Знакомо это ему было — всяк, кто считал себя способностями богатым, рано или поздно отправлялся столичные земли покорять. Ровно медом им там намазано было. Из знакомых розмысла был один изрядный сказитель Иван Рядно, тоже себя равным греческим сочинителям считал, отправился Грецию покорять, с филозофами тамошними и умными людьми в речах решил посостязаться, все считал, что в чужих землях славу не хуже Омеровой обретет. И где он теперь, Иван Рядно? Какому греческому Фидию мраморные глыбы в мастерскую таскает?

— Значит, исстрадался в пути? — спросил розмысл, делая вид, что внимания не обращает на смущение Добрыни. Тот сидел в китайском походном халате, вытянув ноги в домашних узорчатых бабушах.

— Всяко приходилось, — кратко отозвался гусляр, занятый хлебным вином. — И балабанить приходилось? — спросил розмысл. — А чего ж не сбалабанить, аще чужое, как твое лежит? — вопросом на вопрос ответствовал странник. — Значит, и денежкам чужим глаза протереть сможешь? — А чего ж не протереть, коли они в твою сторону смотрят, — не смутился гусляр. — Надо же им настоящего хозяина показать. — Один до Энска добирался? — продолжал неторопливый допрос розмысл. — Сотоварищи, — сказал гусляр, вытирая рот и бородку ладонью. — От антонова огня в нашем тяжком странствии ближник мой сгорел. Папаша, — вдруг взмолился он, — не томи ты меня расспросами, от твоего изобильного стола глазам больно делается. Дай спокойно барашку внимание уделить да соленых рыжиков отведать. Склонился над балдашкой с грибами, пальцами самый крепенький вылавливает.

— Сыться, — согласился розмысл. Повернулся к хмельному Добрыне. — Думал я над твоими словами, — сказал он. — Возможное это занятие, храбрость к тому нужна отчаянная, да и голову поломать придется, как алембик для человека соорудить, как не дать ему о землю разбиться, когда у дракона разгонные силы кончатся. Но человек нужен особый, крепкий нервами и стойкий душой. Кого предложить можешь?

— Себя! — фыркнул Добрыня. — Мы уже про то говорили, — качнул головой розмысл. — Статями вышел, тебе на змее уже не летать. А аще с Алешею поговорить? Не возьмется ли он за сей тяжкий и опасный труд? — Попович, — отрицательно мотнул головою Добрыня. — У него страх перед небом с молоком матери всосан. — Эй, гусляр, — вдруг спросил розмысл. — Есть в тебе отчаянность и желание что-то доброе сотворить на пользу матушке отчизне? Не все же тебе охальные песенки петь по кабакам, расхожим местам и теремам? Гусляр приподнял зажаренную баранью ляжку, взмахнул ею укоризненно, торопливо пережевывая откусанное и всем своим видом показывая, что вотвот будет готов к ответу.

— Оно, конечно, отчизна! — сказал наконец он, глотая полупрожеванный кус и напрягаясь шейными жилами оттого. — Только что она мне доброго сделала, чтобы заради нее расстараться хотелось? Нет, это не по мне. А охальные песни что ж, за охальные песни всегда больше платят. — Разве не хочется видеть родину свою во славе и силе? — удивился розмысл. — Сам посуди, — взмахнул бараниной гусляр. — Станет родина богатая да сильная, правители мудрые, воины отважные, купцы тороватые, землепашцы усердные, ремесленники умелые, женщины верные, дети разумные, попы бескорыстные — о чем тогда песни петь? Где ост рое слово взять, чтобы слушающих до глубин души проняло? А пока… Погляди вокруг — родина нищая да слабая, правители глупые да бездарные, воины трусливые, купцы жадные, землепашцы ленивые, ремесленники безрукие, женщины блудливые, дети… черт их делал этих детей и неизвестно чем… Тема! А мне душевно хорошо, когда я в теме. С диатрибами всегда легче выступать, им народ внимательнее славословий внимает. — Ты про воинов трусливых… — грозно сказал Добрыня. — Да я ж не про всех, — поднял примирительно руки гусляр. — Есть и истинные богатыри, один из них даже с нами за одним столом сидит, но в массе-то, в массе! Ты одну лишь Кантемировскую дружину возьми — алчны, глупы, безрассудны!

— Такого орла только в небо пускать, — сказал Добрыня недобро, — всех с высоты обгадит. Да, что и говорить — каждый орел свою цель на земле имеет. Сиди тихо, пока в ухо не блябнул! Нечего мне здесь кадыком трясти да горло распускать! И по глазам отчаянным и диким видно было, что желает блябнуть, едва даже сдерживается, жаждущий кулак другой рукою удерживает.

И все же открыла, открыла немытёха певучая глаза им на жизнь!

Поэтому, провожая гусляра, розмысл жадить не стал — добро ему серебра и ходовой торговой меди отсыпал. Знать бы, где доведется упасть, соломки бы подстелил!

5

«Жить стало лучше, жить стало веселей», — сказал князь Землемил.

Может, оно и так, скоморохи с детинцев не уходили, ложкари рассыпчатые мотивы выстукивали, плясуны да плясуньи хороводы водили, крутились с отчаянным визгом и притоптыванием, иной раз из далеких земель кудесники да алыры приезжали, бесконечные ленты из черных шляп вынимали, пламенем плевались, метровые сабли заглатывали с аппетитом невероятным, гусляры то и дело выступали — Князь на зрелища денег не жалел. Успех любому правителю обеспечен, аще дал он подданным своим хлеба и зрелищ. Если же не хватает хлеба — дай водки. Тогда и на зрелища тратиться не придется, пьющий человек представления разные сам создает, и скандалов хватает. Немедленно по Энскуграду расползлись тайные и явные блудилища, где народ предавался порокам. Каждый мог найти занятие по душе. А по городам и весям толкались борцы, черную дань собирая для князя. Известное дело — без денег любое начинание кажется бесплодным.

Князь к празднику готовился по всем направлениям. И бочки выкатывать на площадь его челядь готовилась, и отборные скоморохи ждали своего часа, и гусляры струны настраивали, чтобы в унисон гря нуть: «Небо, князя нашего храни…». И готовились чудесные и невероятные шутихи в небе ночном. Для этих целей специально был выписан из далекого города Шанхая толстый и вечно сонный китаец, который и в таком своем состоянии ежедневно привезенные припасы, отмеченные китайскими ванзами, перебирал, прикидывал, что и за чем в небо пускать, чтобы лепота и полное благолепие вышло.

Довелось и розмыслу с этим китайцем поручкаться.

Китаец был смышленым, по-русски неплохо говорил, только постоянно в слова ни к селу, ни к городу мягкие знаки вставлял и обожал уменьшительные суффиксы, отчего всегда казалось, что говорит он не со взрослыми людьми, а с малолетними несмышленышами.

Звали китайца Жо Бень, так что и сомневаться не стоило, как его в народе прозвали. Да и то сказать — в наличии имелось, впечатляло и соответствовало!

— А что, Жо, — ровно бы шутя сказал как-то Серьга. — Если все твои шутихи собрать да одновременно под троном специальным запалить, то и человека в небо поднять можно? Китаец прищурился, хоть и казалось, что невозможно это для болванчика узкоглазого. Носик у него был маленький, глазок совсем не стало, отчего напоминало лицо китайца желтый блин, испеченный на масленицу.

— Тысячи лет назад, — наставительно сказал китаец, — в эпоху Мин во времена под девизом «Беспокойное сердце нуждается в крыльях» в провинции Хун жил мудрый человек, звали которого Дай Нам Лун. И вот однажды, имя ль тому было виной или другие причины, которых мы по своему невежеству понять не можем, решил он, что Луна не так уж и далеко и надо ему применить свою мудрость и оседлать медный серп, став, таким образом, выше всех иных мудрецов и правителей земных. Изготовил он специальный трон, под которым в специальном порядке были привязаны ракеты для праздничного украшения неба. И в назначенное время, а мудрец на него потратил не один день своих вычислений, сел он на трон и специальным факелом, укрепленным на тонком стержне из нефрита, принялся поджигать ракеты. И действительно, благословили его Небеса, дали ему мощь и невидимые крылья, благодаря которым Дай Нам Лун поднялся в небо и скоро исчез в сверкающей высоте. Завистливые чиновники объявили его мужественный поступок преступлением против управления государством и ждали возвращения мудреца, чтобы совершить над ним несправедливую казнь. Но напрасно они ждали… — китаец устало прикрыл ладонью узкие щелочки черных глаз. — Так он что, инно с Луны не вернулся? — нетерпеливо прервал молчание розмысл. — Нет, — сказал китаец. — Он вернулся. Дай Нам Луна нашли в соседней провинции, тело его было страшно разбито, голова имела повреждения темени, и это заставляло предположить, что он долетел до медного серпа, но по неосторожности ударился об него головой, потерял сознание, а с ним и способность к дальнейшим рассудительным действиям. С тех пор никто и никогда не повторял этого безумного поступка, быть может, еще и потому, что чиновники объявили такие полеты преступлением, заслуживающим смерти.

Потом он угощал розмысла рисовым напитком маотай, а розмысл в свою очередь угостил желтолицего китайца хлебным вином, глаза у Жо Беня стали совсем уже узкими, начал он уговаривать нового русского друга даже не пытаться пойти по гибельному пути Дай Нам Луна, а потом они вышли из терема, в котором проживал Жо Бень, смотрели в небеса, усеянные звездами, разглядывали полную смешливую луну, которая, по мнению китайца, была похожа на русскую женщину, в то время как розмысл полагал, что она вылитая китаянка, потом попытались спеть на китайском языке народную песню чайной страны «Алеет восток», но через некоторое время набежали ночные стражники, которым показалось, что у терема грабят и режут когото.

Искали татя, а нашли двух буслаев, смешавших хлебное вино с рисовым маотаем, а оттого не вязавших лыка.

Что и говорить, вечер удался. Так, по крайней мере, считали русский розмысл и китайский мудрец.

Между тем огненный змей обретал форму.

Грозно смотрелся огненный змей — шесть раструбов, уже готовых изрыгнуть пламя полированным зерцалом внутренней поверхности, отражали, искажая, лица розмысла и его верного помощника Янгеля. В верхней части змея был устроен алембик, который прикрывал медный шар размером с горшок для хранения зерна, припасенного на зиму. Медные пластины, из которых состоял шар, были так искусно подогнаны друг к другу, что даже самый взыскательный и наблюдательный взгляд не смог бы заметить швов. Внутри находилось хитроумное устройство, состоящее из десятка хрустально и чисто звонящих колокольчиков. По замыслу создателей хитроумная раскручивающаяся пружина должна была заставить колокольчики через некоторые промежутки времени оживать и вызванивать мелодию «Могучею Русью я в небо запущен».

— Лепота! — восторгался Янгель. — Грозен, велик, красив! — Отстань, бубнилка, — отбивался розмысл. — Дай в тишине посидеть, подумать немного. Представить боязно, что оплошаем. — Полетит, — кричал Янгель. — Не может не полететь! — и вворачивал в разговор уже полузабытые им самим немецкие ругательства. — Не вздыхай, майн Готт, змей себя проявит в нужный час. Иногда, как допущенный к государевым тайнам, в амбаре появлялся бранник Добрыня, задумчиво ковырял нос змея, окрашенный кармином, ковырял желтым ногтем краску, и доброе толстогубое лицо его становилось строгим и мечтательным.

— Так, говоришь, пробовали китайцы? Дунь в Лун, говоришь? — спрашивал он, перевирая безбожно имя летавшего в небо мудреца. — Умные люди китайцы, мне нянька ихние сказки рассказывала. Как сейчас помню, у них тоже огнедышащие змеи были, только их в Китае драконами называли. Я еще подумал тогда — откуда?

Жидовин закончил свои вычисления.

— Хрустальный купол не повредим? — озабоченно поинтересовался розмысл. — Нет там никакого хрустального купола, — неохотно сказал жидо вин. — Ты на горизонт смотрел? — И не раз, — признался розмысл. — Особенно на закате. — Это без разницы, — поморщился жидовин. — На каком расстоянии от тебя горизонт? — Верст шесть-семь, — прикинул розмысл. — Ну, пройдешь ты эти семь верст, — терпеливо продолжал жидо вин. — А горизонт на каком от тебя расстоянии? — На те же семь верст. — И так всегда, — сказал жидовин. — Сколько бы ты ни шел, горизонт к тебе не приближается. А что из этого следует? — Изгиб! — догадался Серьга. — Правильно, — удивился жидовин и особо уважительным глазом глянул на собеседника. — Означает это, что Земля наша круглая, и свод небес тоже круглый, и находится он в двухстах верстах от землицы. А потому и луну нашу рукотворную мы запустим, и будет она крутиться между хрустальным сводом и землей до тех пор, пока сама силу полета не потеряет. — А что тогда? — Тогда она просто упадет на землю. Может, пришибет кого-нито при падении. Другого греха не вижу! — Скажешь тоже, — недоверчиво промолвил розмысл. — Сказал бы, мол, квадратная, я бы поверил. Но круглая! Он попытался представить круглую Землю и не смог. С детства учи ли — плоская она, как поднос, лежит на трех китах, а сверху хрустальным куполом накрыта. А киты в Первичном океане плещутся. Хотя, если вдуматься, океан тоже на чем-то плескаться должен.

— Слушай, — попытался он найти трещинку в сказанном жидовином. — А как же люди? — Какие? — Те, которые внизу на шаре стоят. Они же падать должны или на головах ходить.

— Глупости, — сказал жидовин и брыли свои недовольно развесил. — В центре Земли есть шар железный, все к себе притягивает, оттого повсюду все нормально ходят, свой постоянный вес имеют. Умно он говорил! Вот таких в иных землях на кострах и жгут за дерзостные и богопротивные речи! Некоторым для таких безумных речей обязательно надо болотные поганки жрать, чтобы разум помутился и невозможное видел, а жидовину и грибков не требовалось — с рождения безумным, наверное, был.

— Значит, можно пускать медную луну в небеса? — переспросил розмысл. — Не можно, а нужно, — сказал жидовин. — Наука от сего запуска много новых знаний поимеет.

6

Кому на Руси жить вольготно и хорошо?

Вот, говорят, скомороху хорошо живется, оттого он пляшет и на дудах дудит день-деньской. Нет, братцы мои, может, скоморох иной раз и пьет медпиво да брагу пенную, но живется ему несладко. Потому и пляшет, потому и поет, потому и на дуде день-деньской играет. А не станет он этого делать, кто же из людей скажет, что он скоморох? Кто хоть полугрошик заплатит? Людская память забывчива — сегодня в ладоши хлопают, завтра в упор не видят. Вот и приходится скомороху изгаляться, скандалы разные в обществе закатывать, а все ради одного — надо ему, чтобы помнили. Нет, плохо на белом свете живется скомороху, вся жизнь его на людской ладони, открыта каждому жадному взгляду, покоя ни за какие деньги не купишь.

И князю плохо живется.

Все ему кажется, что извести его хотят или власти лишить. Если суп соленый, то не травленный ли? Если брага горчит, не сок ли цикуты в нее добавлен? Если близкие тебе улыбаются, уж не собрались ли они тебя заколоть в полуденный сон после обильной трапезы? Так и следи, о чем воеводы говорят, уж не мятеж ли сговариваются учинить? Нет, не хорошо живется князю! Ближних своих опасайся, бояр за пищик держи, воевод рыком повелительным по стойке «смирно» ставь, а ночью проснешься, шум голосов услышишь, и потом тебя обольет — что там, не мятеж ли?

И боярам плохо живется. Плохо боярину введенному — сегодня сам судишь, а завтра тебя самого кто-то судить горазд: за мзду, за приговоры неправедные, да просто за то, что князю на глаза при его плохом настроении попался. Плохо боярину путному — сегодня тебя на кормление поставили, с городов да деревенек доходы назначили, а завтра всего нажитого лишат. Как тут в бессоннице иной раз не кряхтеть, пуховую подушку под собой не ломать? Еще хуже боярину ближнему, которого за близость к княжьему телу еще комнатным называют. Тут уж любой косой взгляд, каждое лыко в строку поставят! Редко кто из ближних бояр доживает до седин. Чаще всего его раньше подручные князя за пельки берут да на плаху тянут.

Еще хуже живется воеводам. Обязанностей у них много, но главная задача — охранять государство от врагов внешних и внутренних. А каждый враг, как известно, твоей смерти алчет. И князь косо глядит: комплотиста в тебе подозревает. Да и солдаты, к которым ты с отеческой строгостью относишься, зуботычины ради их собственного блага раздаешь, тоже горазды при случае жизни тебя лишить коварным уда ром в спину. Нет, воеводой быть нехорошо, хоть и живешь на всем готовом, и жалованье получаешь, и ходишь в бахтереце из серебряных блях, нашитых на полукафтанье хорошего сукна.

Плохо земледельцу — днями кружишься то в поле, то на скотном дворе, но Господь твоих стараний не замечает — то ящур на скотину нашлет, то градом огурцы с помидорами в огороде выбьет, а коли совсем не в духе — засуху на поле нашлет, безо ржи с пшеницей оставит. А десятину отдай, а налог заплати… Плохо крестьянину.

Еще хуже ремесленнику — ремесломто владеешь одним, но никто не знает, будет ли спрос в завтрашнем дне на твою работу. А иной раз куешь мечи, а надобно орало, возьмешься за орала, глядь, надобно уже ковать мечи. Трудна и неблагодарна работа ремесленника.

Получается, нет на свете счастливых людей, кроме детей малых. Смотришь иной раз, как ботвенки или ботвята около дома резвятся, душа радуется за счастье малых сих. Впрочем, и тут не без сомнений — ребенку провиниться, как собаке с цепи сорваться. Только что играл и счастием светился, на миг отвлечешься, а со двора уже крик обиженный — порют детишек за разные и постоянные провинности по семи раз на дню.

Вот и задумаешься, есть ли оно, счастье, вообще или миг этот на столько краток, что ему и порадоваться не успеваешь.

И всетаки в жизни человека случаются подлинно счастливые для него дни.

С утра закружилось базарное веселье, крутились ременные карусели вокруг столба, катая отважных парней и счастливо визжащих девок, которые проносились в высоте, сверкая полосатыми андораками из под цветастых праздничных юбок. Счастливая детвора бережно облизывала разноцветные сахарные петушки — у кого петушок больше других, у того и родители зажиточнее.

Изрыгали пламя заезжие кудесники, самые отчаянные алыры ходи ли босыми ногами по саблям, вставленным острым лезвием вверх вместо перекладин лестницы, в шатрах, установленных на детинце, показывали исчезновение девы, закрытой в семь тяжелых кованых сундуков. Состязались голосами да звонкостью гуслей певцы. Веселили людей скоморохи. Бахари, сказки сказывающие, толпы вокруг себя собирали. Ближе к вечеру глашатаи обещали загадочное теневое представление.

Базар бушевал, продавал, торговался, спорил об уступках, и несли горожане домой огромные полосатые арбузы с татарских степей, синие баклажаны, мясистые кровавые помидоры, зеленые огурцы, шматы копченого сала, зазывно пахнущие окорока и горшочки с ярким желтым медом. Бычки морские и яйца продавались на десятки, осетровые яйца — внаклад, пудовые сомы да сазаны, зубастые щуки и се ребрянобокие карпы — поштучно, остальное — на вес. В других рядах отпускали атлас и ситчик, лен и рыхлый бархат, настоящее аглицкое сукно, расписные горшки и посуду, вилы и топоры, резные да расписные деревянные ложки из мягкой липы, несгораемые свечи и свечи сгораемые, жидкость для костра и жидкость от тараканов, броню и сбрую, да мало ли что может продаваться на веселой ярмарке!

В другое время и Серьга Цесарев с удовольствием пошлялся бы в рядах, порядился с торговками, попримерял бы обновы. Но сегодня был особенный день. Сегодня был счастливый день розмысла. Потому его и не видели в торговых рядах.

Сорок волов выволокли повозку, на которой покоился огненный змей, из пытного амбара и повлекли его к лесам. Красная головка огненного змея хищно смотрела вперед на лениво идущих волов, которых матерно и нетерпеливо подгоняли возницы.

— Великий день, — сказал Янгель. розмысл ничего не ответил немцу. Жгучее нетерпение еще с утра поселилось в его душе, оно требовало действий, но как раз сегодня делать уже ничего не надо было, следовало лишь ждать.

Подошел хмурый жидовин с пачкой желтоватой китайской бумаги в руках. Там его брульоны чернели. Такие вавилоны грамотей наворотил!

— Серьга, — сказал он розмыслу. — Я тут посчитал немного. Пошли плотника с инструментом, пусть поправит верхнюю планку на три сантиметра влево.

— Босый! — кликнул розмысл. Хороший мастер всегда понятлив. — Сделаем, — сказал Босый и убежал. Видно было, как сноровисто он карабкается по лесовинам. — Этот сделает, — спокойно сказал Янгель. — Верного человека на доделку пустил! За полдень, в середине дня все приготовления были закончены. Осталась лишь самая опасная и отчаянная работа. Мастеровых отправили прочь, отпустили погонщиков, на малом опытном детинце остались лишь розмысл, Янгель и жидовин.

— Кому честь выйдет? — хрипло и нетерпеливо сказал Янгель. — Или сам запал подпалишь?

— Сам, — не оборачиваясь, кинул розмысл. — А мы с тобой в ямке посидим, — сказал немцу невозмутимый жидовин. — Там сохраннее будем.

7

Гудела площадь весельем!

Вот уже и пузатые дубовые бочки покатили на площадь, и мастеров верх у бочки вышибить приглашать на помост стали. И сыскались такие мастера! Есть в народе искусники из тех, кто вечно бас деревянный под струйку водки подставить готов. Подходи народ, черпай серебряным ковшом, черпай деревянной балдашкой, бокалом драгоценным прозрачным, хочешь в ендову или братину наливай, отказу не будет! Князь приказал — вдосыть! Не один бат выпивки подан был к праздничному столу. Некоторые артельно пили — весь бочонок залудили, пускали братину по кругу, закусывали калачами и кулебяками, вялкой мясной, солеными помидорами и огурцами, капустой моченой с брусникой.

И не сразу заметили, что вытянулись от терема крикуны, вскинули длинные трубы, поднесли к губам, и пронзительным криком трубы те возвестили, что слушать надо, важное будет говориться.

— Люди добрые! Ныне невиданное предстоит вам увидеть! В небе са поднимайте взоры! — Ангелы что ли с неба сойдут? — пьяно захохотал перебравший гуляка.

На него шикнули.

На западе стояла яркая синяя полоса между надвигающимися тучами — анева, обещающая порывистый ветер следующим днем. Но сейчас тихо было, ветерок ветлы вокруг детинца не колыхнет.

— Ныне невиданное увидите! Представлен будет пролет огненного змея, прирученного бранником Добрынею, зрелище невероятное и грандиозное! Кто увидит, никогда того не забудет! — надрывались крикуны. — И, поднявшись в небеса, змей выпустит шар медный сияющий, что полетит над полями, лесами, степями и реками во славу Господню, а устроенные в шаре колокола будут торжественно мелодию исполнять. Слушайте! Слушайте! Князь Землемил повелел: тот, кто мелодию услышит и правильно ее напоет, получит от него в знак за слуг перед отечеством пять гривен серебром, три гривны медной день гою, корову и телушку, лужок для кормления скота, отрез рыхлого бархата, отрез ситца веселого, отрез атласа алого… — Точно — ангелы! — засмеялся гуляка. На него снова шикнули — уже громче и раздраженнее. Перестала звякать посуда о края бочек, затих людской гомон, тишина наступила на площади, только слышно было далекое пение соловья, но и его уже все воспринимали со скрытой ненавистью. Видано ли дело — такие дары!

И взгляды всех устремлялись уже к небесам, шарили жадно по всем сторонам света.

А небо медленно очистилось, высыпали первые звезды, и на востоке полная луна смешливо повисла.

И тут грянуло!

Рванули в небесах разноцветные шутихи, завизжали пронзительно и восторженно девки, зашумела многоголосьем толпа. Ах, как рвались над площадью шутихи! Рассыпались искрами, как раскаленный металл, который усердно кузнец обрабатывать начал, блистали изумрудными и рубиновыми искрами, вспухали белой пивной пеной, расползались желтыми огнями, захватывая небосвод и затемняя светом своим луну. Толпа так восторженно воспринимала каждую шутиху, что китаец в желтом шелковом одеянии, стоявший у княжьего терема со смиренно сложенными ладонями, инно и глазом пошире стал, и улыбка довольная на лице заиграла. Радовался чайнец, что его искусство так принималось людом.

И вновь возобновилось веселье, замелькали лица, рубахи да юбки, сопелкам вторили балалайки, балалайкам кимвалы, кимвалам трубы, а оброненный трубами мотив вновь подхватывали сопелки, которым вторили пастушьи дудки. Гудело веселье, и места в нем не было бубни лам с отвисшими губами, важдам брехливым, что сеять привыкли раздоры. И вот уже китаец вошел в круг и принялся отплясывать, неловко махая руками и толстыми ногами выделывая неуклюжие коленца, все не так и вроде бы вместе с тем все к месту. Да что я старание тщусь проявить, тут и брахиограф великий не успел бы пером действо описывать!

А в самый разгар веселья вдруг взревели трубы, заставляя всех разом смолкнуть.

Где-то в южной стороне грозно заворчало, загрохотало, красно желтое пламя блеснуло, и в сгущающихся сумраках стало видно, как медленно и неотвратимо поднимается к небесам змей огненный, ревет натужно, покоряя воздушное пространство, страшной темной тенью нависая над землей, и вот уже и не видно его стало, только шесть красных глаз с высоты на землю смотрели, но вот и они слились в единое око, а там и вовсе исчезло все, только длинный белый стежок небеса прорезал.

Толпа взревела ликующе и тревожно, смолкла растерянно, а потом вдруг стало слышно, как кричит все больше и больше людей:

— Добрыня! Добрыня! А в высоте вдруг сверкнуло, и поплыла над землей малая желтая звездочка, которая, если внимательнее приглядеться, и не точкой во все была, а как бы запятой или скобочкой, освещенной со стороны уже севшего солнца.

И замолкли все, вслушиваясь.

Многие говорили, что слышат, как плывущая звездочка играет, каждый свой вариант мелодии предлагал, только ближний боярин улыбался в бороду, отрицательно мотал головой, щурился и каждому незадачливому отгадчику говорил:

— Не гадай! Не гадай! Слушай сферы! А награду получил пастух, прибежавший поутру, чтобы рассказать князю и его челяди о чуде небесном, которое наблюдал он, коней выпасая в ночном.

Плыла по небу звездочка, и дивная музыка слышалась с неба — божественные колокольцы звенели, и если прислушаться, вызванивали они явственно «Могучею Русью я в небо запущен», именно так, и других слов к той мелодии просто не подобрать…

Повезло человеку! Многие досадовали, что под утро не вышли в чистое поле. Известно же, что по утрам все куда лучше слышится — шепот человеческий за сто шагов услыхать можно! Повезло немытёхе! Сколько добра в одни руки досталось, можно и пастушество оставить, в служки, скажем, податься или еще хлестче — команду над дворовыми мужиками в богатом доме получить.

Да и жениться можно — хозяйство сей шаг дозволяет.

8

Событие — факт исторический, ежели он отражен в летописях.

А если в летописях будет отражено для тебя непотребное? Как с та ким обстоятельством смириться? розмысл с оным оборотом мириться не хотел.

— Значит, Добрыней прирученного? — с издевкой спросил он. Бранник смущенно улыбнулся. — Ты не серчай, — сказал он. — Надо ж было както народу сообщить? Ну, представь, сказали бы крикуны, что в княжестве нашем руками человеческими огненный змей создан. И что тогда? Соседи бы сразу войной двинулись, быстро бы сообразили, что нельзя нам времени давать. И народ бы не уразумел. Стали бы людишки говорить, так вот куда князь Землемил деньги оброчные тратит? Зачем народ волновать, зачем его будоражить? — Сам придумал или подсказал кто? — желчно сощурился розмысл. — Не понимал, что тем самым меня доброго имени и памяти людской лишаешь? Бранник еще пуще побагровел.

— Да что я? — нервно вскричал он. — Добрыню крайним не надо делать, Добрыня к тебе всегда со всей душой. Ближник это князя нашего по кресту, он и предложил, боярин Челомбей! — Ах, Челомбей! — взъерепенился розмысл и хлопнул ладонью по столу. Только посуда в стороны разлетелась. — Знаешь, где я его видел, ближника княжьего? — Серьга! Серьга! — встревожено зашевелился на противоположной стороне стола Янгель. — Да что Серьга! — грохнул розмысл кулаком по столу. — Как липку обдирают, каты поганые! — Ты со словами-то поосторожней, — выпрямился бранник. — Поздно уж осторожничать! — вскричал розмысл. — Сапогов ли шили, кафтан с рубашкой с голого тела сняли, теперь к штанам тянетесь? Да вот вам всем, — и показал недвусмысленно, что получит князь со своим ближником, Добрыня, бояре, их родственники до седьмого колена. — Серьга! — пытался безуспешно урезонить розмысла немец. — И у стен бывают уши! — Так я их оборву, ушито со стен! — пригрозил розмысл. — Нашел врагов, — сказал Добрыня. — А знаешь, что показал боярин Глазищев, взятый по твоему навету? Вот где враг скрывался! Показал он, что по личному указанию аглицкого короля подрядился он вредить земле Русской всяким способом, и за то ему плата была поло жена в ихних шиллингах.

— Знамо дело, — усмехнулся розмысл. — Сунь тебе в задницу желе за раскаленные, ты и не в том сознаешься! Будешь кричать, что перидскому шаху все земли русские запродал. А если мошонку салом раскаленным поливать станут, ты и в сожительстве с бесами признаешься! — А еще боярин Глазищев показал, что лес тебе негожий специально подсылал, чтобы затянуть строительство. Что там строят, он, конечно, не знал, но вредить считал своим долгом. И сообщил боярин, что вместе с иными ныне взятыми под стражу боярами замышлял он князя с челядью перебить, а самим присоединиться к аглицкому королевству. Такие вот измены наши бояре вынашивали. — Ты самто тому веришь, — вперил тяжелый взгляд в бранника розмысл. — Ты разговор в сторону не уводи! — Да хватит вам! — теперь уже грохнул кулаком о стол немец. — Не знаю, как у вас на святой Руси, а в наших швабских землях за такие разговоры умные головы от туловища отделяют, чтобы руки да ноги чистому философствованию не мешали. Ты лучше, Добрыня, расскажи нам новости. Сказывают, князь Землемил вчера перед боярами говорил? Бранник послал немцу благодарственный взгляд.

— И не просто говорил, — сказал он. — Князь предложил новые на правления развития княжества. Так, речь шла о создании артельного княжества. — Это как? — не понял немец. — Как, как! — буркнул розмысл. — А то непонятно! Батрачить будет все княжество, а пенки собирать бояре! — Острый язык у тебя, Серьга, — печально сказал немец. — Такой язык не только до Энска доведет, он и узилище в нем с легкостью найдет. Ума в тебе много, целая палата ума, а вот язык невоздержан. Через то неприятности в обязательном порядке примешь однажды. — Типун тебе на язык, — пожелал розмысл. Давно подмечено, если у тебя настроение испортилось, медовухи жгучей прими. Душа твоя расслабится и на мир без прежнего раздражения смотреть станет. Друзья так и поступили, а как пришло расслабление в теле и настроении, так и за девками продажными посла ли — коли дело не сладится, то душа отдохнет под глупые их речи. И надо сказать, немец в женском деле великим знатоком оказался. На что Добрыня мир повидал и всякого насмотрелся, но тут и он лишь дивился, глядя на легкое и непринужденное немецкое обхождение с бабами. А от разных кунштюков немецких только и оставалось, что рот в изумлении открывать — захочешь сделать то же, так повторить не сумеешь!

9

Взяли его утром близ собственного терема.

Умелые люди — руки за спину и в сыромятный ремень, на голову мешок кожаный, а потом повезли, но куда — только гадать и оставалось. Впрочем, когда тебя хватают на улице и сыромятью вяжут, гадать не приходится — конечно же, в Тайный приказ везут. Только за что? Пока везут, все свои большие и малые грехи вспомнишь, а увидишь глаза ката — сразу во всех грехах и покаешься.

Николка Еж встретил розмысла с приветливым уважением, пугать не стал, даже рукавички свои знаменитые не надел для ласки бессердечной. Выставил сухонькие ладошки, маленький такой сидит, благостный. Рюмку вина выпил, просвирку съел. То же и розмыслу предложил, только тому кусок в горло не лез.

— Я так думаю, — сказал Николка, — что железа раскаленные нам без надобности, сало свиное топить тоже не станем, рассуждениями обойдемся. Так? Люди мы понятливые, чего ж зазря друг друга мучить? Так? Не на виску же тебя тянуть, мучения глупые принимать! — Ой, полетит твоя голова, — тихо сказал розмысл. — В один прекрасный день скатится она с твоих плеч. — Все смертны, — сказал, зевая, Еж и торопливо перекрестил рот. — А ты не пугай, пуганый я. Сколько отмеряно, столько в сладости и поживу. Так? — А твоя жена с летописцем Никоном путается, — сказал розмысл. — Это ты себя подбадриваешь, — понял его кат. — Молодец! А что до жены, то мне все это ведомо, конечно. Так ведь не убудет с нее, за то ко мне приставать реже станет. Так? — Не убудет, — согласился Серьга. — А вот прибавиться может. — Мнето что? — снова зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. — Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет — артельное княжество ему не по нраву! Так? — А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, — сообразил Серьга. — Что ж, — сказал кат, — каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.

— В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут. — А это без разницы, — сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, который к долгому и тяжелому делу готовился. — Пусть ужасаются, главное — чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц раскаленными железами испорчу, ну, с десятка два языков вырву, — так ведь все равно лишнее болтали? А ежели вглубь смотреть, настоящий кат ты, розмысл. Скольких детишек твои задумки осиротят, сколько самих детишек под развалинами крепостей останутся. Неужто ты думаешь, что тебя будут с любовью вспоминать? Он еще раз окунул перышко в чернила, любовно оглядел перышко и поднял на розмысла пустые мышиного цвета глаза:

— Девятого дня прошлого месяца говорил ты в кабаке постоялого двора на Ветровке, что князь наш Землемил славный щенок, инно говоря, называл ты нашего князя сукиным сыном? — Так я к тому, что молод наш князь, — сказал он, — а тут… — Признаешь, значит? — отстраненно и радостно сказал кат и склонился над листком. розмысл молчал. А что говорить, если все известно, даже слушать тебя не хотят.

— За ради тебя старался, — не поднимая головы и тщательно выписывая ижицы, сказал кат. — Даже писцабрахиографа приглашать не стал, хоть и слабо у меня с грамотейкой. Но дело тонкое, деликатное, высоких особ касается… Зачем сюда лишних свидетелей приплетать? Долго записывал сказанное, потом поднял голову, с любопытством разглядывая розмысла. А и любопытство у него было катовское — так смотрел, словно прикидывал, с чего ему начать: ручку оторвать или ножку в клещи взять.

— А говорил ты, Серьга Цесарев, четырнадцатого дня того ж меся ца, что де князья чудят, а холопам головы ломать приходится? — снова тихим голосом спросил он. — Да я ж к тому… — пустился в объяснения розмысл. — О том разговор позже будет, — прервал его объяснения кат. — А пятнадцатого числа сего месяца приглашал к себе гусляра Бояна? Слушал втайне песни его поносные? Платил ли ему щедро медью и серебром?

— Песни слушал, — сказал розмысл. — Только поносных песен не было, хорошие песни гусляр в моем тереме пел… — Значит, понравились тебе песни Бояна? — с радостным шелестом потер сухие ладошки Николка. Тьфу ты! Что ни скажешь — каждое слово у ката в дело идет. И ровно ничего ты страшного не сказал, а выходит, что оговорил себя с го ловы до ног.

— А что ты, Серьга Цесарев, говорил об артельном княжестве? — спросил он. — Зачем незрелые умы смущал, говоряде суть артельного княжества во всеобщей работе на благо боярское?

«Знать бы, кто все докладывал! — душа розмысла заныла в тоске по недостижимому. — Знать бы!»

— Катами князя Землемила и присных его именовал? — вновь поднял усталый глаз мучитель его. розмысл кивнул.

— Именовал, — с тяжелым вздохом сказал он. Николка все записал, посыпал написанное песком, аккуратно стряхнул его на пол, любовно оглядел грамотку.

— Хочется узнать, откуда все в приказе известно? — кивнул Николка, откладывая грамотку в сторону. — Дрянные людишки тебя окружали, розмысл. Сидишь небось и думаешь, что никому веры нету. Так? Страшно, когда вокруг одни половинки человеческие. А я еще в Нов городе это понял. Одного можно за медные деньги купить, другой уже серебра требует, четвертый на злато облизывается. Есть такие, что за бабу смазливую все отдадут, а иным положения хочется или гордыня заедает. А есть такие, что всем завидуют. Эти из интереса стараются — очень им хочется поглядеть, как ненавистные им люди беду примут. К каждому ключик подобрать можно — что к боярину, что к браннику, что к деревенщине стоеросовой. Главное — понять, какой ключик требуется… Так? — Врешь, — сипло сказал розмысл. — Добрыня не таков. И немец мой на злато и другие прихоти не сменяется! — Веришь, значит? — непонятно смотрел на него кат, с каким-то нетерпением, словно чемто поделиться хотел, да все решиться не мог. — Может, и правильно, что веришь. Мог бы я тебя в неведении держать, только после признаний таких тебе из острога не выбраться до конца жизни. Почему ж не поделиться? Может, и ты тогда поймешь, что не только ученые головы зоревые догадки посещают. А, розмысл?

Серьга промолчал, давая кату высказаться. Может, добрее от того станет!

Николка Еж улыбался. Маленький человечек с широкой доброй улыбкой. Глядя на такого, никогда не подумаешь, что он деревянные клинья под ногти бьет, мошонки салом каленым ошпаривает, в уши уксус закапывает.

— Ухо! — крикнул он звонко и пронзительно. Детский голос у ката был, нетвердый такой. — Ухо! Поди ко мне! Из-за колонны показался карлик. Вот уж имя кому дано не зря: сам махонький, голова большая, а уши и того больше. Урод поклонился кату.

— О чем еще говорили в тереме розмысла в тот самый день? — спросил Николка. — Бранил розмысл бранника за то, что идею тот себе присвоил. Бранник же ссылался, что все это хитрые задумки боярина Челомбея. Добрыня же рассказал розмыслу, в чем признался боярин Глазищев и в чем его челядь созналась. А розмысл ему сказал, что с каленым железом в заднице можно на себя все, что угодно, наговорить. — Брысь! — сказал кат, и урод исчез. — Видал? — гордо поворотился Николка к розмыслу. — Моя придумка! Кому придумки, а кому через них смерть на плахе, кому забава, а кому — острог бессрочный, ноздри рваные, клеймо на весь лоб. Но сейчас розмысл Серьга Цесарев о том не думал, сейчас он просто пере живал облегчение, оттого что друзья его каинами да иудами не оказались. Но и то было плохо — как бы и их в приказ не потянули. За речи неблагонадежные!

10

Только в узилище и можно почувствовать себя свободным на святой Руси.

Верна поговорка — от сумы да от тюрьмы зарекаться незачем, все едино, если судьбой отмеряно, то сегодня из серебряной чашки золотой ложкой хлебаешь, а завтра черствой горбушкой из плошки пустую похлебку черпаешь. Вчера еще на пуховых перинах спал, сегодня гнилой соломке рад. Правда, кат Николка Еж отнесся к розмыслу с уважением — не соломки гнилой, сена душистого несколько охапок в углу кельи бросил. Пахло в келье чабрецом, мятой и клевером, донником и емшаном, будили эти запахи воспоминания детства.

Серьга сел на сухую, шуршащую траву, печально оглядываясь по сторонам. Попал как кур в ощип! И ведь какое дело: никто из розмысла правды клещами не вытаскивал — сам он все рассказал. Прав да, не интересовали Николку Ежа объяснения о причинах, послу живших обстоятельством к сим словам. Потому получилось, как обычно на Руси бывает — сам себе яму выкопал, сам себя землей прикопал. Оставалась надежда на снисходительность князя Землемила, но розмысл в нее верил с трудом. Не мог кат сам волю свою проявить, от князя все исходило. Без повеления княжьего кто самоуправствовать станет?

Но почему? Почему?

А потому, трезво сказал голос внутри розмысла, что любому князю мало быть в числе первых. Ему всегда хочется быть единственным. Особо если дело касается покорения небес.

Это наводило на очень печальные мысли. Чтобы отвлечься, розмысл лег на сено, заложил руки за голову и, прикрыв глаза, попытался представить себе, что надо сделать, чтобы на огненном змее полетел человек. Многое надо было придумать: чем дышать летящему браннику (а иного розмысл на змее просто не представлял, мужество должно быть большое для такого путешествия, отвага!), как сделать, чтобы по окончании полета бранник вернулся назад, и не как китайский мудрец с разбитой головой и переломанными членами, где браннику сидеть при полете, и еще множество мелких, но вельми важных вопросов надо было решить, чтобы путешествие стало возможным.

Избраннику. Одному избранников…

Он прикидывал разные возможности и понимал, что полностью уйти от своей тревоги не может. Что его ожидало дальше? Козлиная шкура и единоборство с медведем на потребу князя и присных его? Вечное заключение в остроге? Что ж, это была не худшая судьба — и в неволе люди могут думать.

Загремел засов, дверь отворилась, и в келью заглянул стражник, а потом, отодвинув его в сторону, ввалился толстый китаец.

— Не ждал такой беды для вас, уважаемый Серьга, — сказал Жо Бень. — Вот уж истину глаголят ваши поговорки да пословицы! Что поделать, если в вашей стране наступило время правления под девизом «Своеволие и единовластие»? Говорил я вам, грешно задумываться о покорении Небес. Мстят Небеса своевольному человеку. — Да не небеса, Жо, — сказал розмысл. — Люди отыгрываются. — Просил за вас князя, — сообщил китаец. — Даже слушать не захотел. Сказал: того, кто меня поносит, никакие заслуги не спасут. Нет, говорит, не поймешь ты, китаец, нет слаще удовольствия — выпить чару медовухи и раздавить своего врага. Он, говорит, над умом моим посмеялся, мою мысль об артельном княжестве грязными ногами рас топтал, а такой авании я простить ему никак не могу.

Посидели, помолчали.

Китаец Жо достал из просторного халата изящный и вместительный серебряный кувшин, протянул розмыслу.

— Отгоним мрачные мысли, — предложил он. — Выпьем по доброму глотку маотая. Сказано мудрецами, доброе вино спасает от печалей. Выпили по два, однако легче не стало.

— Что я для вас могу сделать? — грустно спросил китаец. — Видит Небо, я сделаю все, что в моих силах. Вы человек умный, вас бы по достоинству оценили в Китае. — Какой уж тут Китай, — вздохнул розмысл. — Будем дома помирать. Посидели в печали, незаметно допили маотай.

— Буду за вас бороться, многоуважаемый Серьга, — сказал китаец. — Хоть и нелегко мне преступить через воспитание, ведь нас учи ли быть покорными Небесам и правителю, которого назначило Небо. Но то, что происходит с вами, я считаю высшей несправедливостью. розмысл остался один.

Тоска, печаль тугая жила в его душе.

Что дальше? Больше всего думалось почему-то о девке Дубравке, что служила ему в тереме. Славная была девица — стан тонкий, губы нежные, нрав кроткий, хотя и чугунком с постными щами могла метнуть, коли что не по нраву придется. А каково ей теперь станется?

И ворочался розмысл Серьга Цесарев на неуютной постели своей, мял сухие незабудки, и траву топотун, и подорожник с мятою кошачьей, и лев однозевый, не спалось ему, а когда сон подкрался, то сидел в том сне, позевывая и вздыхая печально, кат Николка Еж, чесал зачи ненным перышком за ухом, вопрошая любовно:

— А какие такие шашни у вас, уважаемый, с китайцем приглашенным были? И не продали ли вы ему тайны княжества, не шептались ли с оным китайцем об измене отечеству? И хотелось кричать, что верный сын Серьга Цесарев родному княжеству, об измене никогда не помышлял, противу князя мыслей не имел, нет, не был, не состоял, и разные строки в грамотках прописанные чисты…

А будил его сонный, недовольный неожиданным пробуждением страж.

— Чего кричишь? — стучал он ключами в дверь кельи. — Чай не на допросе, подноготных не ведаешь, ртом олова жидкого не хватал. Не боярин Глазищев, чтобы совесть ночами болью выходила. Спи спокойно! Оно бы и спалось, кто бы только сны добрые навевал, Морфею в келье зарешеченной неуютно было, вот он и не прилетал, стражника вместо себя присылал. Ворочался розмысл на жестком лежбище узилища, вставал, ходил по келье беспокойно. Под утро он окончательно проснулся. Посидел немного, вдыхая запах сена, покусал длинную сухую травину, выбранную из кучи, потом встал и подошел к окну с толстыми вертикальными железными стержнями вместо решетки. Может, и в самом деле китаец хотел ему добра, а может, хо тел завладеть секретами огненного змея. Хотелось думать о человеке хорошо.

А о будущем не хотелось думать. Не было в том будущем ничего доброго для Серьги Цесарева. Одни неприятности.

В ночном небе сияла полная луна, впрочем, уже начинающая худеть. Вокруг — в бездне небесной — помаргивали редкие звездочки. Одна из них, скорее напоминающая желтую запятую, стремительно двигалась с востока на запад.

Ну, конечно же! Конечно же!

розмысл напряг слух. Может, ему это только казалось, ведь он не раз слышал мелодию медной луны, а может, и в самом деле она донеслась до земли и коснулась его напряженного чуткого уха, но только он явственно почувствовал, как хрустальные колокольцы отбивают мелодию, которую он узнал бы из тысяч других:

Могучею Русью я в небо запущен,

С хрустальной музыкой плыву средь светил.

Куда не гляди — нету княжества лучше,

Не зря же Господь нашу Русь освятил!

11

Готовься к худшему, и тогда все хорошее, что придет на деле, будет тебе подарком.

Вот розмысл готовился к плахе и топору, в лучшем случае думал, что в узилище его ввергнут без права грамотку родным написать, а тут — нате вам, князь Землемил собственной личиной влетел в узилище, оттолкнув небрежным ударом в ухо зазевавшегося стражника. Встал на пороге, оказуя себя в силе да красе, оглядел измятое в бессоннице сено укоризненно.

— Что ж ты, друг любезный! — сказал Землемил. — Я его потере мам ищу, с дивным успехом поздравить, к сердцу княжьему прижать, а он… — князь махнул рукой. — Ох, уж этот Николка, все самостоятельности ищет! Не забижал тебя слуга мой верный? А, Серьга? — Душевно поговорили, — сказал розмысл, тайно снимая с кафтана прилипшие травины и отводя глаза в сторону. — Небось все выспрашивал, какие поносные слова на меня говорил, какие замыслы тайные вынашивал? — князь заливисто ался. — Ох, уж эти тайных дел мастера! Повезло тебе, Серьга, что мой верный пес разговорами обошелся. Сказал ему, что верный сын ты отечества? — У него скажешь! — проворчал розмысл, слегка изумленный со стоянием, в котором пребывал князь. Взвинченный Землемил был, весь в порывах чувственных. И редкая бородка его этим днем была не ухоженной. — Во всех грехах покаялся? — блеснул белыми зубами князь. — Ни колка, он такой, кого хочешь разговорить может! Ну, иди, розмысл, дай тебя троекратно поцелую, уму твоему должное воздам! «А может, китаец ему втолковал?» — мелькнуло в голове розмысла. Князь Землемил долго мял его сильными жесткими руками, дышал в ухо, делая вид, что лобзает, потом несильно оттолкнул от себя.

— А ты хорош гусь! — насмешливо сказал он. — Я его противу сердца держу, а он, значит, честит меня, выражений не выбирая! розмысл потупился. Выходило, что князь знает. Тогда совсем уж непонятным казалось его поведение. Злых слов в отношении себя князь Землемил никогда не спускал. Были такие говоруны из Ольховского скита, так князь их призвал и вопросил прилюдно — на что монахи надеются, речи поганые ведя, правителя своего законного оскорбляя? Монахи же ответствовали, что власти земные меняются, есть лишь один вечный и незыблемый — Господь наш вседержец, Он нам защитою. «Ладно, — сказал Землемил. — У Него, значит, прибежища ищете?» И выставил монахов на бой с медведем некормленым, приказав дать каждому молитвенник и пику. Оно ведь как выходило? Чтобы от медведя отмахаться, надо было обязательно пику двумя руками держать, получалось тогда, что молитвенник надо бросить. Не без умысла такое проделал князь Землемил, хотелось ему видеть — действительно ли монахи на Отца Небесного надеяться станут или же всетаки молитвенники бросят и пиками от зверя спастись попробуют. Не спасло монахов ни слово святое небесное, ни длинная пика земная.

— Котомку свою бери, — сказал князь. — Не место здесь розмыслу величайшему земли Русской!

Бедному собраться — только подпоясаться.

Шел розмысл за князем следом и ловил на себе изумленные взгляды. Было чему удивиться, никто еще своими ногами из владений ката не выходил, чаще выносили постояльцев оными конечностями вперед.

— Уж и стол накрыт, — между тем выговаривал князь Землемил ге рою нашему, — и бояре честь по чести за столом сидят. Добрыня весь измогутился, все тебя выглядывал, немец Янгель с жидовином себя незваными гостями чувствуют. А где Серьга? Где розмысл? А он с катом душевные беседы ведет, как на духу ему исповедуется. А ведь мог бы и промолчать, никто тебя за язык не тянул! Вот ведь как оно бывает: с плахи — да за стол пиршественный!

Великодушие князя Землемила умиляло, хотелось броситься в ноги князю, слова благодарности прокричать. И ведь простил, простил слугу своего неразумного, все слова ему глупые простил! Кровь заиграла в жилах розмысла, бурлила в них пенной радостью, требовавшей немедленного выхода. В пляску искрометную хотелось пуститься, коленца разные и фортенбобели ногами выделывать!

А горница княжеская уже встречала их радостными криками, и чаши тянулись вверх, и веселье раздольное русское плескалось за столом, подавали уже кабанов на вертеле, утку, запеченную в зайце, каймак, вареники мясные и с вишнею, соленые огурцы и помидоры, рыжики и опята, белый гриб, жареный в масле и тушеный в сметане, другие лесные дары, севрюжку покняжески, стерлядку покупече ски, сома побоярски, медовуху четырех рецептов, белое хлебное вино, настоянное на рябине, настойку из терна, настойку из яблочка наливного, из малины, из лесной ягоды земляники, да мало ли яств на княжьем столе, не опишешь всего, только слюной понапрасну изойдешь.

И гремели балалаечники знакомыми с детства мотивами, изгалялись в искусстве своем непростом ложкари, пускались в непотребный пляс степенные и дородные бояре, коленца выделывая. Гудела горница от воплей молодецких! Тут и розмыслу удержаться невозможно. Что там говорить, кому из лап ката кровавого вырваться удалось, тот громче иных за мучителей своих заздравный кубок поднимает!

— С чего гульбище-то? — весело поинтересовался розмысл, обсасывая зажаренное до хруста утиное крылышко. — Богатырей в поход отправляем, — ответил ему кто-то из пирующих. — Пора нашим бранникам себя показать в чистом поле и славы боевой снискать! В городовое рушение народ пишется — от малого до старого, никому не хочется в стороне от правого дела остаться.

— Война что ли? — совсем уже весело и бездумно спросил Серьга. Рядом нежданно-негаданно объявился толстый унылый китаец, который ровно и не рад был освобождению розмысла из неволи лютой. А еще более казалось, что узкоглазый и участи своей не рад. Может, и в мире ничего не было, что могло бы Жо Беня развеселить и порадовать.

— Бродники утром к князю явились, — сказал китаец горестно. — Пришли и для вас, урусов, времена печальные. Сказывают, собираются за Омон-рекою рати несметные. Гоги и магоги на вас пошли. Мун галами называются. Берендеи уже пали, и смутичи, степняки не отбились, рязанцев пожгли… Насто они еще раньше завоевали, и стена великая не помогла. Ох, много горя предвижу я для русичей…

Мир тотчас прояснился.

Вон оно как!

Змеи огненные нужны были князю Землемилу для защиты Энского княжества. Оттого он и великодушие беззаветное явил. Оттого и именовал Серьгу розмыслом величайшим земли Русской! Оно ведь ра достно, когда розмысл под рукой, других еще по землям искать, да не известно, кого найдешь — умного человека или балаболку обещающе го, да не делающего. Коли война, люди знающие край как нужны. И без того кладбищенским грабарям достаточно будет работы.

— Давай, Серьга, хлебнем по русскому обычаю! — возник рядом с розмыслом Добрыня. — А ты боялся! — сказал розмысл, вытирая бороду после огненной чаши медовухи. — Вот и война подоспела. Будут тебе подвиги! Теперь-то впишешь свое имечко в повести временных лет! — Хорошо бы не посмертно! — озабоченно сказал Добрыня. — На то и война, — резонно заметил розмысл. — Ты, я думаю, труса не спразднуешь. Такого только допусти до битвы, геройские подвиги совершит. Совершишь, Добрынюшка? — Жизнь покажет, — поосторожничал бранник и поднял палец. — Не простые степняки ведь на нас идут, бают — гоги и магоги! Наслышаны мы о сих душегубах!

И все-таки, несмотря на известие, радостно было у Серьги на душе, как только может радостно быть у человека, уже простившегося с жизнью и вдруг обнаружившего, что никто у него эту жизнь отбирать не желает. И, как у каждого спасшегося от бедствий и угроз, в голове розмысла уже шевелились мысли, как крепость оборонить от орд заомонских, как неприятеля с величайшим уроном отбить. Сразу ясным становилось, что большие змеи огненные здесь не годились. Не к тому они были предназначены! А вот ежели уменьшить их размера ми, обойтись одной камерой, да положить на механизм с винтом, высоту устанавливающим, да запускать скопом по нескольку «змеят» разом, укусы их вельми болезненными окажутся, что для гогов, что для магогов…

— Ну что? — спросил из унылого угла чудесно трезвый для долгой гулянки жидовин. — Будем землю Русскую спасать? — А куда мы денемся? — удивился розмысл. — Своя же земля, единственная. Не отдавать же супостатам святую Русь на поживу!

12

Лошади у мунгалов были мохнатые и маленькие.

Не лошади, горбунки какие-то.

И воевали мунгалы не по-людски. Навалятся скопом, орут свои «кху! кху!», а потом вдруг оборотятся в бегство, ровно силы бранни ков испугавшись. Только пыль за копытами их мохнатых лошадок летит.

— То нам ведомо, — сказал воевода Илья, который кроме доспехов надел ерихонку, прикрепил к ней бармицу, плетеную из железа, чтобы прикрыть лицо, плечи и грудь. — В засаду заманивают! Они завсегда прежде основных сил свои летучие ертаулы рассылают. Последняя дружина русских бранников, с трудом отбившись от наседающих со всех сторон гогов да магогов, укрылась в крепости. Многие были ранены, у иных руки на перевязях, другие — с головой израненной — щеголяли белыми повязками, сквозь которые малость проступала. Не для одного русского придется в скором времени на кладбище жальники копать!

— Махонькие они какието, — сокрушался воевода Илья, — дабы по такому попасть, надо палицей два дня целиться. И стреляют они не по-нашему, мы тетиву натягиваем, а они лук тянут. Одно слово — не люди! В Рязани, говорят, все золото с куполов церковных ободрали! Не зря к ним проигравшиеся и пропившиеся байгуши льнут! С зубчатой крепостной стены казалось, что местность перед городом Энском кишит мелкими деловитыми фигурками. Казалось бы, что можно делать в чистом поле? А мунгалы дела находили! Кто шатер натягивал в отдалении, кто деревья сухие в ближайших рощах вырубал на дрова под пузатый медный котел, который уже катили по зеленой траве несколько вражеских воинов. И варить уже в том казане было —

визжали в ужасе поросята, молили блеяньем о пощаде овцы, прощались с жизнью жалобным мычанием телушки. Иные из неприятелей, не найдя дела хозяйственного, скакали на лошадях вдоль стен, крича ли обидно, показывали защитникам непристойные знаки и пускали в сторону крепостных стен длинные свистящие стрелы из своих костяных луков.

— Много их тут собралось, — сказал розмысл. — Боишься, что не совладаем? — спросил немец Янгель. — Давить этих гогов, не передавить, — вздохнул розмысл. — Не зря к ним варнаки льнут! Дни перед вторжением не прошли даром — на крепостной стене стояли станки, искусно сделанные, а на станках тех пока еще смирно, с жалами спрятанными, лежали двухметровые «змееныши», в ожидании ратного дела.

— Харчиться собираются, — сказал Янгель. — А что это там? Чуть в стороне от основной массы чужих воинов несколько десятков оборванных людей под рукою важного мунгала в расшитом халате собирали странные устройства с огромными ложками во главе устройства.

— Обедать они ими собираются, что ли? — недоуменно пробормотал Илья. — Так ведь в рот такая ложка не полезет! — Сие есть великое китайское изобретение для метания камней на расстоянии, — объяснил китаец Жо Бень, которому в теремах было делать нечего, вот и выбрался он на стены, поглядеть на общих врагов. — В ложку эту кладется камень, который посредством специально устроенной тетивы из бычьих жил метает этот камень на вельми большое расстояние. Предназначено для разрушения стен и поражения врагов на оных! — Что же вы ворогам такое полезное дело в руки отдали? — сощурился Илья. — Попробуй не отдать, — вздохнул китаец. — Тут же тебе пятки к затылку завернут, только позвонки хрустнут. А потом шакалам для удовольствия выбросят. Я так скажу, уважаемый Серьга, надо это дело както расстроить, если они метательные машины соберут, большой урон русскому воинству тем содеян будет. — Что же, попробуем, — не без удовольствия, впрочем, сопряженного с тревогою, сказал розмысл и повернулся к жидовину: — Ну, мы готовы к великому делу, Лев Абрамович? — Расчеты сделаны, — без выражения и с постным лицом сказал жидовин. — Согласно научной пытливости, мы способны накрыть огнем змеев любой участок, как прилегающий к городу, так и удаленный от него.

— Так накроем! — качнул головой розмысл. — Для начала мы с вами вон по тем ложкарям ударим! — Князь не велел, — напомнил воевода Илья. — Сказал, чтобы нишкнули без него! — Что князь? — вспылил розмысл. — Не видишь, дело того требует! Или ты желаешь урона воинству нашему? Или тебе бранники не дороги? Илья махнул рукой и пошел прочь, позвякивая кольчугой: делай, мол, как знаешь, а я лично руки умываю подобно Понтию римскому, который Христа разрешил распять.

Запальщики были обучены, но первые запуски змеев розмысл ни кому не доверил.

Лично осмотрел смирно лежащих до поры огненных «змеенышей», подождал, пока жидовин примерится и еще раз — уже окончательно — подкрутит винты.

— Готов буде, Лев Абрамович? Жидовин выпрямился и махнул рукой: в самый раз! Зашипели запальные шнуры, подбираясь к зарядам. Сразу десять «змеенышей», оставляя за собой дымный след и полыхая пламенем на две сажени, унеслись к мунгальскому лагерю. А заложены в них были заряды пороховые и ендовы черной горючей крови земной, что «нафтой» именуется, заправленные. Ударили разрывы средь врагов, осадивших крепость, полыхнуло яркое пламя. Глаз жидовину не изменил, все «змееныши» ровно в цель угораздили. Полыхали хваленые мунгальские метательные машины, метались гортанно кричащие всадники, вопили оборванные пленные. Воистину жуткими оказались укусы малых огненных змеев!

— В самый раз! — возопил розмысл. — В самый раз угодили. Дай, Лев Абрамович, расцелую твою некрещеную физию! — Что ж, — сохраняя важный вид, сказал жидовин. — И мы ж таки что-то умеем! Полководец Субудай сидел в шатре и отмерял на рисованной весь ма искусно карте конные переходы. Получалось, что до Киева — матери земли Русской — оставалось совсем немного. А сколько конных переходов прошли от голубого Керулена? Шум да панические крики снаружи отвлекли полководца от важных военных размышлений.

— Что там такое? — спросил Субудай раздраженно. — Урусы со стен адским пламенем плюются, — доложили ему. —

Все метательные машины пожгли, тумену хана Кублая немалый урон причинили. Десяток на месте положили и еще с полсотни обожженных мы сами прикончили, чтобы люди не мучились!

Субудай нахмурился.

Потеря метательных машин была чувствительной. Без них на крепостные стены лезть, только людей класть — там и смола кипящая заготовлена, и нечистоты, и прочие гадости, да и адское пламя смущало. А силы на город брошены не такие большие, на быструю победу рас считывать не приходилось. Хотели стремительностью город взять, ни кто же не знал, что у врагов неведомое и страшное оружие имеется.

Сотники и тысячники, собравшиеся у шатра, ждали решения великого полководца.

— Что будем делать? — спросил Субудай наступившую за шелковыми стенами шатра тишину. — Вырежем урусов всех до единого! — злобно вскричал одинокий голос. Хан Кублай свое бесчестье переживал. Послышалось змеиное шипение и ахнуло совсем рядом с шатром.

— Спасайте полководца! — закричали снаружи. — Спасайте Субудая! — Сам спасусь, — сказал Субудай, откидывая полог дымящегося шатра и выбираясь наружу. Вокруг горела земля. От крепостных стен летели со свистом и грохотом новые огненные стрелы, оставляя за собой дымные следы. Неподалеку ктото вскрикнул предсмертно — коротко и нехорошо.

— Что там еще? — не глядя поинтересовался полководец. — Хана Кублая безносая настигла, — услужливо сообщил ктото из блюдолизов.

Осада еще не началась, а уже такие потери…

Конечно, по всем монгольским канонам за убитого хана следовало жестоко отомстить. Но задерживаться у скромного Энска, значило ли шиться великой добычи, что ждала воинство в урусских городах. Каждый час промедления обещал будущие разочарования.

Свистящие огненные стрелы в очередной раз обрушились на лагерь. Вновь тревожно загалдели и завыли доблестные воины джихан гира.

— Ну их, шайтанов! — сказал полководец Субудай. — Мы пойдем другим путем. Не крепости русские брать пришли, не в баранту сунулись, чтобы скот угнать, — земли разорить и под руку кагана отдать нацелились! Снимаем осаду! На Киев пойдем, багатуры!

13

Мунгалы уходили.

Вот уже вытянулись передовые отряды, маленькие фигурки на зеленом поле печально зашевелились, закатывая медный котел в арбу, которая своими боками напоминала скелет какого-то древнего чудища. Не получилось у неприятеля постоловаться под стенами Энска. Голодными уходили гоги и магоги от крепостных стен. Над городом и его окрестностями, заслоняя небо и солнышко ясное, стояла хмарь от бестолковых пожарищ.

— Высокоуважаемый Серьга! — китаец уже спешил навстречу розмыслу, вытягивая руки для объятий. — Своими глазами увидел я, что знание может переломить грубую силу! Этот день достоин занесения его в хронологические списки любых династий! Великий Конфуций обрел достойного ученика в холодных урусских землях. И ваши помощники, они тоже достойны упоминания в летописях! Вы — истинный князь науки! — Занесло китайца, — неодобрительно сказал Янгель. — Как бы эти слова не влетели нашему Землемилу в ухо!

Ухо! розмысл сразу же вспомнил о нем и огляделся по сторонам.

Ухо торчало изза котла со смолой, приготовленной для неприятеля и оставшейся без дела.

Взяться за него было истинным наслаждением.

Ухо взвыло.

Маленький уродливый человечек болтался в руке розмысла, вызывая гадливую жалость. Ну, что поделать, коли человек ничего иного не умеет, кроме как доносить и закладывать? Однако поддаваться жалости не следовало, хотя и не по чину розмыслу было заниматься такими пустяками.

— Илья! — позвал розмысл воеводу. — Разберись с этим дятлом стучащим! — А я-то думаю, откуда Николка Еж все знает? — воевода бережно принял карлика в могучие руки. — А тут, значит, даже не человек, видимость одна! Я его летать научу! А еще лучше — научу дятла этого ли чинок из каменных стен добывать! — Слушай, — сказал розмысл. — Добрыню не видел? — Ранен Добрынюшка, — продолжая удерживать Ухо в руке, сказал воевода. — Третьего дни увидел он в битве с мунгалами странную лошадь с двумя горбами, кинулся, отбил ее, взялся разглядывать да заспорил с товарищами, кованая она или нет. — И что же? — с интересом спросил Серьга.

— Кованая оказалась, — признался воевода Илья. — Теперь девки вокруг него хороводятся, говорят, что у нашего Добрыни сотрясение ума. Откуда? Нечему в голове бранника сотрясаться! Воевода ушел, и Ухо с собой унес. Видимо, не терпелось ему карлика премудростям птичьим обучить. розмысл обнялся с терпеливо ждущим своего часа китайцем.

— Ну, вот твои гоги и магоги, — сказал он. — Слаба у них кишка против ума русского! — И китайского пороха! — добавил ревниво китаец. — И немецкого усердия, — кивнул Янгель. — Ой, не знаю, что бы вы делали с русским умом, китайским порохом и немецким усердием, — сказал жидовин, — если бы не мои познания в алжгебре. — Ладно, — согласился розмысл. — Все хороши. Нечего делить. Они стали медленно спускаться с крепостной стены. В синем небе, с которого постепенно сходила копоть ставшей прошлым битвы, сверкнула маленькая золотая точка. Если приглядеться, она более походила на запятую, несущуюся в высоте. День был слишком ветреным и шумным, чтобы услышать наигрыш небесных колокольцев, но если бы чудо стало возможным, наши герои наверняка бы услышали:

Могучею Русью я в небо запущен,

С хрустальной музыкой плыву средь светил.

Куда не гляди — нету княжества лучше,

Не зря же Господь нашу Русь освятил!

розмысл проводил точку жадным взглядом. И вдруг всем телом он ощутил, ровно ожог, ктото недобро смотрел на него со стороны. Со взгляда такого душа розмысла залубенела. Серьга медленно повернулся. От высокого светлого терема на него хмуро и озабоченно смотрел князь Землемил. Рядом в синих штанах, красных сафьяновых сапожках и расшитой безрукавке на голое тело стоял кат Николка Еж, нетерпеливо и горячо нашептывая чтото князю на ухо.

И розмысл Серьга Цесарев вдруг понял, что ничего не заверши лось, сказки просто не кончаются пресловутым пиром, с пивом-медом на губах, все только начинается, когда кажется, что беды и горе людское уже позади…