"День сомнения" - читать интересную книгу автора (Афлатуни Сухбат)Час десятый. ПРОБУЖДЕНИЕ– Где… я? – Под землей. Оклемались немного? Триярский поднялся, взял у Акчуры фонарик, помотал им… – Что-нибудь помните? – спросил Акчура. Нащупав фонарем озеро, Триярский наклонился. Наполнил ладонь. Провел по лицу: воспаленный лоб, глазные впадины, губы. Вода бежала по коже, обжигая. – Кажется, помню. Руслан Триярский, капитан в отставке. – Дмитрий Акчура… писатель в отставке. – Акчура протянул руку. Ее встретила еще мокрая рука Триярского: – В отставке? Я недавно читал ваш… – С сегодняшнего дня. Часа три-четыре назад, наверное… Акчура поднял с земли бывшую черепаху… и бывшую книгу: рассыпалась углем прямо в ладонях. Как он там прочитал…? – Руслан – давай на “ты"? – посвети-ка… Подставил под свет рукопись – в черных язвах. Простроченные арабской вязью страницы, попав под прицел фонарика, крошились и осыпались, как пыльца с крыльев бабочки. Только одна – та самая, которую прочел Руслан, – не распылилась. Полуобгоревшая, она была на ощупь из более прочной бумаги, и прилежно разграфленная. – На “ты” – так на “ты”, – отозвался Триярский, всматриваясь в сбереженную строку квадратного письма. – Что это означает, как вы… ты думаешь? Акчура пожал плечами: – Это ты ее прочитал, ты у нас арабист, тебе и… – Я… прочитал? Я не знаю арабского. То есть, когда меня держали люди Черного Дурбека, слышал, конечно, речь. Нет, ты что-то путаешь. – До того, как очнуться, ты прочитал это по-арабски: “День сомнения”. Вспомнил? Триярский прошелся по пещере: – День сомнения… Не помню. Что может означать: “День сомнения"? – Что угодно. Может, на арабском, что-то особое. А так: день – он и есть день, а сомнение… – Подожди. И день бывает разный, и сомнение. Например, такой вот день. Просыпаешься утром, около семи, за окном – хляби небесные, и кто-то барабанит в калитку: звонок все лень починить. Так? – Ну, бывает. – Тогда продолжим. Вдеваешь голые ступни в калоши, на плечи чапан… На пороге. На пороге, ммм, например, женщина хрупкой такой красоты, уши, может, только великоваты… впрочем, дело вкуса; кстати, в ушах – серьги из змеиного гелиотида… – Стоп, это – Аллунчик?! – Повторяю: например. Заходит. Так и так: пропал муж. – Якуб… Якуб ее пропал. Она мне ведь говорила. Звонила накануне вечером… – Ну, да мало ли в природе исчезающих мужей… Слушай дальше. Акчура слушал. Местами перебивал, начинал, размахивая ладонями, говорить. Потом снова замолкал, мусолил пуговицу от куртки, посмеивался, шепотком ругался… Да, он – дисграфик. И что облучали, знал: для лечения. Его так лечили только два раза, потом от боли лопалась голова, рвало, Марина Титеевна неслась в школу, кому-то совала конфеты: не облучайте! Родители, кстати, многие что-то чуяли, таскали, кто мог, взятки… Нет, Адочка, Ариадна Иванна, пальцем к взяткам не прикасалась, пересылала всех к Черноризному и к какому-то Мовсесяну. Потом Акчуру перевели в нормальную школу. Никакого диалектического скачка (хмыкнул) не было, продали оставшиеся от матери бусы… С Черноризным снова столкнулся пару недель назад: показывал московским литераторам музей гелиотида, там – ба-бах, Адочка. Ну, началась “учительница первая моя” и все такое. В конце экскурсии является сам Ермак Тимофеевич, меценатом, твердит “русская литература”, “судьбы русской литературы”; москвичи пялятся на просвещенного зама, а тот провозглашает себя почитателем Акчуры… нет, в кабинет не заходили: там “ремонт” и сразу лицо секретное. А сегодня это письмо от него. Советует (“как почитатель, друг и поклонник”) срочно сматываться. Нет, я собирался и до этого, но… Исав удерживал. А сегодня – предал. Заманил зачем-то в эту мышеловку. Триярский хмыкнул: – Когда Черноризный посылал меня сюда, он назвал эту мышеловку, знаешь как? “Спасение”. А потом сказал, что “Исав” (первый раз это имя услышал), “Исав предупреждал”. Твой, видимо, Исав. – Сомневаюсь. – И я… – Триярский еще раз посмотрел на арабский листок, - …сомневаюсь. День такой – сомнения. Исчезает Якуб. Разбивается его водитель. Непонятно кем раскрывается заговор против Серого Дурбека. Выпадает из окна Черноризный. Появляется – то есть, наоборот, – пропадает какой-то Исав… У меня уже пальцы на руке кончились загибать. Наконец, известный литератор Акчура… Кстати… Углубился в свою сумку, зашуршал: – Сегодня встретил имя “Акчура” в заметке, где о мавзолее Малик-Хана… ну где же книжка? Была же. Ну, “Кто есть кто”, в начале: история города, Мавзолей (швырнул сумку). Посеял! Хотел показать, “акчура” – что-то историческое, с Малик-ханом… Нырнул ладонью во внутренний карман. Достал белый квадрат, развернул. – Нет, только схему перерисовал Мавзолея… Стой! Посвети-ка. Желтое пятно мазнуло по разложенным листкам. Они лежали рядом: листок с арабской строкой и только что развернутый, с планом мавзолея. – Выход из лабиринта! – хрипло прошептал Акчура. Мавзолей в плане выглядел точным повторением второй половины арабской строки. – Да, видимо… Но где мы сейчас находимся? – Что это круглое у тебя тут? Акчура ткнул в рисунок. – Источник… Ну да – источник Малик-Хана, который… – Который – озеро! Мы же у озера! Озеро, о-озеро. Спасибо… тебе, Малик-Хан! Акчура завертелся в танце: “Озеро, озеро… выход!”, – и его песня волнами мчалась по арабским изгибам лабиринта, крошась на эхо. – Идем… – торопил Триярский, укладывая обгоревшую рукопись в сумку. А Акчура все плясал и кружился, расплескивая вокруг свои тяжелые античные руки. Через пятнадцать минут – в двух шагах от проходной, где только что повесили довольно странный лозунг: “Вечная слава Пролетарию Ивану Пантелеевичу Изюмину! Ура!” (замазали только “Адочку”), зашевелилась клумба. Из клумбы выросли две мужские головы. – Где это мы? Руслан, мы где, а? – спросила первая, щурясь и пьянея от света. – На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть… тихо и без танцев. – Наркотики? Взрывчатые вещества? Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского. – Ваш пропуск… Подписанный! Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр. – А его где пропуск? – охранник любовно поглядел на Акчуру. Прошелестело еще несколько купюр. – Кудаа-а? – зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. – У вас (потряс журналом) написано: “с собой 1 череп.”. Где “череп"? – Вот – череп! – похлопал себя по голове Триярский, – череп – вот… – Брателло, такие шутки делать не надо, – обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. – Этот “череп” по-русски был “черепаха”. Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой “череп"? Ткнул пальцем вверх, где белело “Не укради. Моисей”. – Начальство “Почему?” кричало. Топало. Меня из-за этой твоей “череп” уволят – ты моих детей кормить станешь? Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал. – Так что, – широкоформатно зевнул охранник, – это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков. Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало. – Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики. Вырвал сумку; стрекотнула молния. В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха. Площадь перед заводом была пуста – если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью. И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме. – Тихо… Уходим, – прошептал Триярский. Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед. Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась: – В машинку, бистра! – Хикмат! – бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу. – Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! – торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. – Газуй, красавица! Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику. – Жми, красавица, жми! – кричал Хикмат. “Красавица” за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула. – Аллунчик!? – подскочили Триярский и Акчура. Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы. – А я? – раздалось рядом. – Меня, Учитель, вы не узнали? – Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили? – Учитель, – загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, – никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность. Я сейчас все подробно расскажу. Как только… – Подожди, молодой, – повернулся Хикмат, – учись, как надо оперативную обстановку докладывать. После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота (“И слава Всевышнему…”), и получил два взаимоисключающих задания. Первое – явиться на место происшествия с “Мерсом”: посмотреть, что и как, и второе – к 5:00 кровь из носу раздобыть “бактрийскую самодеятельность” для концерта в Доме Толерантности. Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост… – А костюмы? – Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев. – Это с Завода, – отозвался Эль. – Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится. – По дорожке сообщение о Черноризном поймал, – пояснил Хикмат. - Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе… – Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг – из окна… – вздохнула Аллунчик. – Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи. Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в Дом Толерантности. – Так мы сейчас туда? – спросил Акчура. – …Летает этот ишачий хвост, что ли? В боковом зеркальце всплыл знакомый газик. – Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, – скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх. – Кто это, Хикмат? – Триярский повернулся назад; газик слегка отстал. – Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы. – Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, – сообщил Акчура. – И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя? Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту. – Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми! Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось. – Ура! – Не уракайте, а переодевайтесь! – скомандовал Хикмат. – Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят. В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности. |
|
|