"Гарем" - читать интересную книгу автора (Афлатуни Сухбат)IIIЧто-то надломилось с того вечера. Как стебель “Черного принца”, который наутро приветствовал Иоана Аркадьевича, торча из помойного ведра на кухне. Началось с денег. Стали хуже расходиться уроды. Горло после пения в подземном переходе целую неделю производило один некачественный хрип. Сносно платившие редакции перестали брать у Иоана Аркадьевича материалы, а те, что брали, перестали вовремя платить. Оставались западные офисы, где стрекозообразные гендеристки еще могли обратить слух к безумным проектам Иоана Аркадьевича и выдать под них какие-то деньги, возможно, личные. Но стрекоз-благотворительниц стерегли “гарды”… Едва перед их рентгеновским взором появлялся Иоан Аркадьевич, они начинали сонно, но целеустремленно ненавидеть: ласковые глаза, бесцветное пальто времен похорон Черненко и кошачий Маряськин запах, прописавшийся в гардеробе Иоана Аркадьевича и торжествовавший всякий раз победу над каким-нибудь случайным дезодорантом. Впору было наниматься в уличные торговцы эликсирами: “Хочешь похудеть? Спроси у меня!”. Потянулась полоса постных супов, с унылыми лодочками лука. Маряся стала поджарой, как ящерица, и научилась имитировать голодные обмороки. Гарем совещался, что продать. Постановили – электромясорубку. Телевизор, как святое, оставили. И тогда стала пропадать Арахна. – Сестра, ты куда? – Старшая Жена заметила, как Арахна выуживает свой горчичный плащ из платяной свалки в коридоре и отряхивает его от кошачьей шерсти. За пределы квартиры выходили обычно только дети Иоана Аркадьевича, унося в карманах листочки: спички – 5, мыло хоз. – 4, макароны… На родительские собрания ходил сам Иоан Аркадьевич (успевавший за время собрания набросать одного-двух уродов). Жены квартиру не покидали. Арахна просунула руки в плащ. – Закоченеешь… Косынку мою надень, – сказала мертвым голосом Старшая Жена. – Мама, тетя насовсем уходит? Ей не понравилось у нас? Насовсем поэтому уходит? – высунулась из ванной Гуля Маленькая. К коридору, где происходило действие, стали подплывать остальные женщины. Взгляды Арахна выдержала. Неловко чмокнула Гулю. – Я н-не ухожу. Мне д-денег в одном месте д-должны. Н-н-н-неподалеку. В-возьму и в-вернусь. С-сразу. Слова, тихие, кривобокие, неубедительные, как елозанье спичкой по затертому коробку, встретили недоверчивым молчанием. Потом раздались голоса: – Скажи Иоану Аркадьевичу, он за тебя деньги возьмет. – Да-да, по доверенности. – Куда в такой холод? Простынешь – чем прикажешь лечить? Лекарств нет. Разве что уриной… Арахна колебалась. Потом села на корточки перед Гулей Маленькой. – Я тебе к-книжку куплю, ч-чуковскую. Про “Д-добрый доктор Айболит”. – Картинки будут? – вздохнула Гуля. Арахна кивнула. – А мне? – подковыляла Зоя. – Тоже к-к-книжку! И шоколадку – с в-во-оот такими орехами! Вылетела из квартиры, чуть не упав (споткнулась) на лестничной площадке. Закоченев в тонком пальто, Иоан Аркадьевич зашел согреться в подвернувшийся по пути собор – синий с белым, Успенский. Шла служба. Чтобы не стоять без дела, обошел иконы. Остановился перед Божьей матерью: там, за частоколом свечей, звучала не различимая земным ухом колыбельная, но младенец все не засыпал, глядел строгим глазом на Иоана Аркадьевича и ждал молитвы. А Иоан Аркадьевич согрелся и стал думать об Арахне. Над головой проносились слова о грехе и покаянии; где-то крестились. Представлялась Арахна, качающая на руках что-то теплое и продолговатое, наверное, сына. Остальные жены стоят поодаль, неподвижно беседуя друг с другом. Мысли об Арахне вывели Иоана Аркадьевича из-под медного купола собора; появился вялотекущий трамвай “девятка”, высекая каскады колючего электропламени. Арахна с сыном на руках, жены поодаль, Толик и Алконост, в костюмах Возрождения, танцуют. Странные. Иоан Аркадьевич в их одиннадцать лет уже пережил несколько острых, как жгучий перец, романов. А эти ходят, сплетясь пальцами, никто им извне не нужен. Иоан Аркадьевич сошел в моросящую желтоватую тьму. Через несколько шагов узнал Арахну. Шла на него, в невеселом горчичном плаще, походкой опытного лунатика, любителя сомнительных прогулок, сомнамбулы. Губы, густо заштрихованные траурной помадой; в пальцах нетерпеливо шевелилась тонкая незажженная сигарета – Арахна сканировала встречных: прикурить. Видимо, силуэт Иоана Аркадьевича выдавал безнадежного халявщика. Пройдя по диагонали сутулое пальто Иоана Аркадьевича, близорукие зеленые зрачки перелетели на другие попутные фигуры. Конец рабочего дня. Найти мужчину, готового поделиться огнем с девушкой, навевающей приятные холостяцкие мысли, – несложно. Вот она уже закуривает (Иоан Аркадьевич повернулся), зажигалка вынимает из тьмы ее лицо. Как в ту первую ночь, когда по квартире носили “вечные” свечи. Запрокинув голову в промозглое небо, так что воротник сжал шею, как гаррота, он прохрипел: – Я люблю тебя, Арахна! На него посмотрели. Кто-то остановился. Кто-то, не останавливаясь, ограничился “психом”. Вот и остановившиеся засмеялись и тоже двинулись дальше, по своим неряшливо заасфальтированным муравьиным тропам. Иоан Аркадьевич обернулся. Арахны не было. Был – фонарь в мокрой бахроме объявлений “Продается квартира!!!”. Были пестрые квадраты окон, словно приклеенные к стене четырехэтажки. Был, чуть дальше, ледяной неон аптеки с буквами DORIXONA. Не было Арахны. Растворилась. Улетела в насморочный воздух, придерживая рвущийся плащ. Арахна вернулась вечером, мокрая. Уронив в коридоре какие-то пакеты, забежала в ванную; включила воду. Через минуту в ванную зашла Гуля Маленькая, держа под мышкой только что добытого из пакета “Айболита”. Арахна стояла под душем, отрешенно водя мочалкой вверх-вниз по бедру. Устроившись на унитазе, Гуля деловито заболтала ногами. Прочла: – Доб-рый док… тор Айболит. Он под деревой лежит. – С-сидит. Сидит этот д-доктор, – усмехнулась Арахна, выходя из оцепенения. – Принесли Зойке шоколад с орехой? Арахна кивнула и принялась покрывать мылом плечи и грудь. – Хорошо. Зойка поделится. Она ведь инвалид, знаете? Инвалиды не жадные. Гуля вышла, запустив в ванную комок холодного воздуха. “Идет! Идет!” – закричали дети. …Сырая Арахна, в одном халатике (первое, что попалось в ванной), прижималась к шершавому пальто Иоана Аркадьевича. – Я д-д-денег раздобыла… Во! – Из скомканного плаща выпали две тугие пачки. Иоан Аркадьевич посмотрел с грустным удивлением. – Уходила она сегодня, – объяснили ему из Залы, – Мы за ней Толика последить отправили, а он ее потерял. – Не потерял я – не было ее нигде, – громко оправдывался Толик. Услышав, Арахна отшатнулась от Иоана Аркадьевича. Ударилась затылком о торчащий в стене гвоздь, на котором громоздились детские курточки; курточки посыпались. Она, казалась, этого не заметила: лицо стало немым, как маска, только губы продолжали жить своей нервной, стремительной жизнью. – Осторожно! – запоздало бросил Иоан Аркадьевич. Рассеянно целуя детей, стал пробираться в Залу. – Упс! – остановился, схватив за руку хромую Зою, всю в пятнах шоколада. – Сегодня же двадцать… двадцать седьмое! День рождения Зои, Зоиньки нашей, Зоиньки-Заиньки… – Да уж помним! – усмехнулись в Зале. Иоан Аркадьевич еще раз посмотрел на бледное лицо Арахны; а Зоя уже буксировала его за край пальто в Залу. “С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя!” – пели строгими голосами жены под скрипку Алконоста. Потом Иоан Аркадьевич поднимает ноги, его вынимают из джинсов, а джинсы вытряхивают. Падает пара мелких мусорного вида купюр. – Дань сегодня плохо собиралась, – смотрит в пол Иоан Аркадьевич. Становится тихо, и слышно, как в ванной всхлипывает Арахна. – Сестра, пойди, успокой сестру, – смотрит на Фариду Старшая Жена (Фарида уходит). – За воду и газ бы… Все сроки прошли. Успокоить Арахну не получилось. Ни Фариде, ни Зухре – наверное, никто из них особенно и не пытался. Жены громко отказывались от принесенных Арахной “вонючих” денег. Требовали чистосердечного признания, где она их взяла, и клятвы не притаскивать больше. Ну, разве что за воду и Алконосту за музыкалку заплатить. И спички вот-вот кончатся. И всё. Она поняла? Благодетельница нашлась! И чтобы не уходила из дому! Она не знает, как сегодня все волновались. Софья Олеговна, сестра, правда, вам было сегодня с сердцем плохо? А она кормящая. Так что если уходить, только куда-то поблизости. И не дольше часа, чтобы с балкона можно было позвать, клянешься? Клянись именем Иоана Аркадьевича! Сам Иоан Аркадьевич сидел с Толиком и Алконостом в спальной, смотрел на концентрические пятна на потолке и рисовал углем и сангиной своих уродов. – Ха-ха-ха! – Толик рассматривал рисунки и прыскал в кулачок. Ночью на очередь к Иоану Аркадьевичу была Марта Некрасовна, массажист-астролог; сменяла ее Гуля Большая. Было слышно, как они спорят над спящим мужем. – Кончай шептаться, сестры, – стыдила их из Залы Первая Жена. Любопытство требовало от Первой Жены подняться и взглянуть, что у них там за женские неприятности. Но она боялась разбудить Арахну, которая заснула рядом и вздрагивала от сложных, нерадостных снов, которые свинцовыми колесницами прокатывались у ее изголовья. – Стары вэ-эщ пакупаим! Стары падушька-обывь пакупаим! Стары тарелька-пасуда пакупаим! Старьевщики бродили внизу, в уже наступившем марте, похожем на позднюю осень. Сибирские ветры продолжали хозяйничать в городе, запрыгивали через форточку к Иоану Аркадьевичу, облапливая не хуже старьевщиков разбросанный скарб. – А-а! – стонал по ночам Иоан Аркадьевич. Марта Некрасовна просыпалась, слушала, утром составляла неблагоприятный гороскоп. Иоан Аркадьевич возвращался продрогший, забито-ласковый, джинсы его трясли напрасно – падали только три-четыре скомканные, похожие на палые листья пятидесятки и разлеталась бисером мелочь. Дети ползали по желтому в ромбик линолеуму, собирая ее в специальную кучку. Незаметно стали жить на деньги, приносимые время от времени Арахной. Сначала их бросали на пол и осторожно топтали, иногда как бы игнорировали, швырнув на несколько дней пылиться на подоконнике, рядом со сгнившим ростком хурмы. Потом пачки Арахны начинали сами собой съеживаться и исчезать. Беспокоила Софья Олеговна – повадилась изрекать что-то непонятное. – Это по-армянски, – поясняла она недоуменным лицам, – Я хочу, чтобы Анечка овладела языком своих предков. – Но ты же не ей говоришь, а нам, – замечала, раскатывая серое тесто, Зулейха. – Создаю ребенку языковое окружение! – обижалась Софья Олеговна. - Я-то методику изучала, всю жизнь учительницей прожила… Три года методистом! – А я тож к Методистам ходила, – сообщала Фарида, проводив Софью Олеговну снисходительным взглядом. – А потом поняла, учение у них неверное, Писание по-американски переверчивают, обедом не кормят… А про звезду-полынь говорят: еще не падала, подожди. Ушла от них в нормальную церковь, подобру-поздорову. – Да не по-армянски она говорит, я жила у армян в Самарканде, – отвечала ей Гуля Большая. – Просто слова придумывает, чтобы все слушали ее, болтунку. И стала говорить с детьми по-узбекски. Происходили и другие чудные вещи. Фарида, например, вдруг сообщила, что ночью к ней прискакали четыре всадника Апокалипсиса и уломали съесть книгу: – А та книг была такая вскусная, а такая объедения, а так я наелась, потом всю ночь ничего есть не хотела! После съеденной книги Фарида снова испытала позыв к проповеди; отрыла брошюрки, с которыми когда-то звонила к Иоану Аркадьевичу с вопросом: Что Правит Нашим Миром… Стала читать их поскучневшим детям. – Ты бы, сестра, лучше им “Айболита” почитала. – “Айболит” – книга греховная! – мотала головой Фарида. Она исхудала, стала совсем плоской, одни скулы. – А меня голубь кормит, – вдохновенно отказывалась она от миски с ужином. – И меня, – добавляла Софья Олеговна, – меня тоже кормит, правда, Фаридочка? Голубя в квартире не встречали. – Стары вэ-эщ пакупа-им! Стары падушька-обывь-тарелька пакупа-им! – кричал снизу старьевщик, топча сапогами лужу перед подъездом. В один из дней Алконост тайно вынес ему из квартиры скрипку, протянул и стал смотреть, что будет дальше. Старьевщик заинтересовался футляром: нет ли поломки? Потом придирчиво достал скрипку. – Играет? Энды курамз1, – сказал сам себе старьевщик. И заиграл. Что-то тихое и больное. – Во дает, – усмехнулся Алконост, глядя, как скрипка оживает под огромными хозяйственными пальцами старьевщика. – Стары вэ-эщ пакупаим! – запел старьевщик и заиграл, точно отмахиваясь смычком от дождя. Потом отсчитал Алконосту несколько золотых, помутневших от старости монет и заковылял дальше сквозь лужи вместе со своей тележкой, наигрывая. |
|
|