"«Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...»" - читать интересную книгу автора (Першанин Владимир Николаевич)

Связист, бронебойщик, пехота

Степан Михайлович Шабалин — один из рядовых солдат Великой Отечественной. Война обернулась для него не только двумя тяжелыми ранениями, но и всеми тяжестями службы рядового бойца Северо-Западного фронта. Он прокладывал под огнем связь в лесах и болотах. Отражал танковые атаки с бронебойным ружьем в руках. Сам не раз ходил в атаку, вступая врукопашную с врагом.

Тридцать лет он служил в пожарной части, закончив службу на скромной должности старшего сержанта. Я всегда уважал Степана Михайловича за доброту и рассудительность. Перед вами дорога рядового Шабалина через войну.

Родился в селе Гондарево, Глазовского района Удмуртской АССР, 28 января 1924 года. Отец и мама — колхозники. Детей в семье было пятеро. Четверо сыновей и дочь. Я был самым старшим. Закончил шесть классов и пошел работать в колхоз. Продолжать образование возможности не было. Заработков не хватало.

Расскажу немного про наше довоенное житье-бытье. Денег в колхозе тогда не платили, а раз в год, осенью, мы получали в зависимости от «палочек-трудодней» и урожая оплату за весь год. В среднем на каждого из трех работников (отца, маму и меня) приходилось килограммов по 120–150 необмолоченного зерна, в основном ржи, и воз-два соломы для скота. Зимой колхоз тоже подбрасывал немного соломы. Вот и все заработки.

Прожить на эти трудодни семье из 6–7 человек было невозможно. Помню, что половину своего приусадебного участка мы засевали ячменем, сажали много картошки (второй хлеб!), овощи: капусту, свеклу, репу, огурцы. Сушили связками грибы, которых в наших лесных краях хватало. Ну, а живности держали немного: корову, свинью, две-три овцы, десяток кур, трех-четырех гусей.

Больше не разрешали. Не хватало кормов, да и налоги били крепко. Корова отелится, а родители уже думают, куда теленка девать, потому что буквально через месяц явится учетчик, и придется за теленка платить налог, как за взрослую корову. По этой же причине и свиней до полного веса не выращивали. Мясо ели в основном по праздникам. На зиму резали пару овец. Отец делал подобие мешка из нутряного сала и набивал его кусочками соленой баранины. Мясо сохранялось несколько месяцев. Мама клала его вместе с жиром в суп или щи — считай, праздник!

Хлеб пекли в домашней печи. Вкусный, хороший хлеб. Но ближе к весне приходилось разбавлять ржаную муку ячменной, и хлеб становился жестким, невкусным. В общем, жили, как повсюду в России. Друг другу помогали, а замков в нашем селе в те годы отродясь на двери домов не вешали. Если все куда-то уходят, палочку в щеколду вставят, вот и весь замок. И праздники отмечали, и молодежь на гулянки собиралась. Нормально жили, если не ныть. Кстати, спиртным в селе не баловались. Выпивали в основном по праздникам, иногда в воскресенье, если работы немного было. Пили в основном брагу, реже — самогон и совсем редко водку.

Вспоминаю и думаю: нормальная жизнь была, если только тяготы да нехватки без конца не вспоминать. А тяготы нам еще предстояли. Такие, о которых и не гадали…

Война обрушилась внезапно. Мы, мальчишки, радовались, как дурачки, мечтали: будем фашистов бить, ордена зарабатывать. А матери навзрыд плакали. С первых дней взрослые почувствовали, что долгой и страшной будет война и многие с нее не вернутся. А вскоре пошли похоронки.

Меня должны были забрать в армию по возрасту в начале 1942 года, но я и еще несколько десятков ребят и мужиков из окрестных деревень работали на строительстве железнодорожного моста через реку Сэпыч. Я возил на подводе гальку, песок, продукты, суп, кашу в термосах. Считался нужным работником, хоть и стремился на фронт. Мост был важным военным объектом.

В армию я был призван, как значится в моей красноармейской книжке, 9 октября 1942 года. Может, эти месяцы и спасли мне жизнь. Сколько моих ровесников погибли в страшной мясорубке сорок второго года, во время бездарного наступления под Харьковом маршала-героя Тимошенко в компании с будущим главой страны Хрущевым. И позже сотнями тысяч погибали солдаты и командиры во время отступления на юг, к Дону, к Кавказу, в битве за Сталинград.

В ноябре 1942 года наш эшелон прибыл в город Свердловск (ныне Екатеринбург). Нас стали учить на связистов. Скажу, что учеба была организована хорошо. Мы, две учебные роты, занимали двухэтажную казарму. В шесть — подъем, зарядка, завтрак и до обеда занятия в поле или учебном классе. Учились премудростям полевой телефонной связи, без которой не может существовать ни одно подразделение.

Вроде простая вещь — стоят столбы вдоль дороги, на них изоляторы и нити проводов. Но не так все просто оказалось, когда сами за работу взялись. Теорию прошли, давай практику! Пилы, топоры, ломы, кирки, лопаты. Лес большой, выбирай нужную сосну, ошкуривай. Помню, первый столб поставили, а сержант, командир отделения, его плечом поддел и свалил. Надо яму глубже рыть, второй столб-подпорку проволокой прикрутить и трамбовкой изо всех сил мерзлую почву уплотнять.

Мороз под тридцать, а от нас пар валит. Кажись, нормально. Кажись…

— А ну, качните, — скомандовал сержант.

Качнули. Как гнилой зуб, наш столб шатается, а у нас сил нет. Темнеет.

— Ладно, одевайтесь. Завтра не уйдете, пока как следует не сделаете.

Вот так и учились. Протянули линию. Теперь изоляторы ввинчивать. Кто из мальчишек не помнит, как электрики на «кошках» по гладкому столбу взбираются? Полминуты — и он наверху. А у нас слабо получается. Соскальзываем, пыхтим. Кто нос разобьет, кто метров с четырех шмякнется. Ведут бедолагу в санчасть. Залеживаться не давали. Через день-два снова лезь. Потом учились в мерзлое дерево изоляторы ввинчивать, тянуть линию. Движок на две роты имелся. Учились контактной сварке. Ну, и полевую связь постигали. Катушка с полпуда на спине, и дуй вперед. Обрыв! Зачищай лежа концы и дальше иди. Или ползи. Смотря какая задача и где ты по учебному плану находишься. На «передовой» только ползком.

Два раза в неделю — стрелковая подготовка. Винтовку Мосина, нашу знаменитую трехлинейку, мы изучили до винтика. Пару раз в месяц ходили на стрельбище. Обычно выдавали по три патрона. Большинство ребят стреляли и владели штыком неплохо. Никакого другого оружия мы не изучали. Уже на фронте я познакомился с автоматом ППШ, пулеметом Дегтярева, трофейными автоматами.

Кормили хоть и однообразно, но голодными мы не ходили. На завтрак — картошка или суп, ломоть хлеба и сладкий чай. На обед — щи, суп с кусочками мяса или консервированной рыбой и каша: перловая, ячменная, пшенная. Ну и ужин — суп или каша, чай.

Очень много времени тратили на изучение уставов. Там надо было многое запоминать, зазубривать наизусть. А мы даже название уставов забывали. С утра учеба вроде ничего шла, а если после обеда, то засыпали. Один носом клюнул, второй, глядишь, уже полвзвода спит, аж похрапывают. Вдруг громкая команда:

— Взвод, смирно!

Мы вскакиваем сонные и выслушиваем нотацию, что без уставов ни одна армия существовать не может. Но преподаватели не злые были. Обычно без нарядов обходилось. Выговорят и просят:

— Не спите, ребята! Не дай бог начальство заявится. Неприятностей не оберешься.

Мы понимали своих учителей. Большинство в возрасте, семейные, хватнули войну и снова на передовую не рвались. Если начальство увидит, что не справляется, могут с любым выпуском в маршевую роту включить. Из-за этого некоторые из шкуры лезли. Попозже расскажу, что получилось.

Занимались с нами строевой подготовкой (как мы ее не любили!), и, конечно, велась постоянная политучеба. Много вопросов возникало у нас, простых деревенских парней: почему отступили до Волги, почему немцы столько городов взяли? Но политработников не зря в армии держали. На все имелось объяснение. И вероломство Гитлера, и происки буржуазии. А главное: «Наше дело правое — мы победим!» А тут как раз победа под Сталинградом. Десятки освобожденных городов, разгромленная и взятая в плен 6-я немецкая армия во главе с фельдмаршалом Паулюсом.

Фраза «разгром немцев под Сталинградом» мелькала на страницах всех газет, в кинохронике, которую нам показывали. Гитлер на Волге крепкую оплеуху получил. Не зря три дня траур по всей Германии справляли. Мы искренне радовались нашему мощному наступлению, смертоносному огню «катюш», огненные стрелы которых застилали все небо. И знаменитые «тридцатьчетверки» мчались вперед, поднимая клубы снежной пыли, и колонны оборванных немецких пленных гнали на восток.

Если вспомнить учебу, то учили и воспитывали нас крепко. За эти пять месяцев мы почувствовали себя солдатами. Одни караулы чего стоили! Винтовка со штыком, десять патронов, пароль, отзыв. Лес, темнота, мороз трещит, а ты ходишь с трехлинейкой на изготовку и несешь полную ответственность за склады со снаряжением, боеприпасами, продовольствием. За безопасность своих товарищей, спавших в казарме.

Не знаю, как где, но у нас случаев сна на посту не было. О таком даже подумать боялись. Понимали, что это не зубрежка уставов, а самая настоящая боевая служба. Хотя всякое случалось. Был в учебке ушлый лейтенант, ко всем придирался. А его взводу мы не завидовали. То в столовую по три раза гоняет, мол, поют в строю плохо, то строевой в свободное время заставлял свой взвод заниматься. Хотел, чтобы начальники его старательность оценили.

Однажды ночью лейтенант заговорил зубы караульному и отобрал обманом винтовку. Невелика заслуга деревенскому парню лапши на уши навесить. Вызвал дежурного, поднял шум, крепко досталось начальнику караула и командиру взвода, где состоял курсант. Но командиру учебного полка, пожилому полковнику, кажется, это не понравилось. Курсанту влепили суток трое «губы» и объявили строгий выговор на комсомольском собрании. А лейтенанта полковник якобы не только не похвалил за служебное рвение, а выговорил, вроде того: «Нельзя с молодыми бойцами такие штучки затевать. Они на посту, а оружие не игрушка».

Как в воду глядел полковник. Спустя недели две разводящий сержант, проверяя посты, перепутал отзыв. Вместо слова «затвор» сказал «курок» или что-то вроде этого. Красноармеец, крепко накрученный на бдительность и видевший позор своего товарища, передернул затвор и заставил разводящего со сменщиком брякнуться лицом в снег. Сержант стал выкрикивать правильный отзыв, но возле его шапки раскачивался начищенный трехгранный штык. Вызвали начальника караула, да не сразу его нашли. Взбешенный на салагу сержант пытался вскочить, но ударил предупредительный выстрел. В общем, шума было куда больше, чем в первый раз. А того лейтенанта, который своими хитростями всю кашу заварил, с первой же группой выпускников отправили из учебного полка в другое место.

Всякое за пять месяцев случалось. Но больше по мелочам. То драка из-за какой-то ерунды, то старую шинель на новую поменяют. Впрочем, нового у нас ничего не было. Все обмундирование — б/у. Потертые шинели и гимнастерки, некоторые даже с заштопанными дырками от пуль и осколков. Ботинки поношенные, с обмотками. Но белье выдавали двойное, хорошие трехпалые рукавицы и гоняли так, что мы от холода не страдали.

Ребят многих я долго помнил, но время свое берет, имена и фамилии подзабыл. Тем более раскидали нас по разным местам.

В апреле 1943 года мы закончили учебу. Пять месяцев учились. Вот ведь какая непростая штука — связь. Позже, на фронте, мы это хорошо поняли. Пять-шесть месяцев артиллеристов и танкистов учат. Тем, кто постарше и с образованием, присвоили сержантские звания, а большинство выпустили рядовыми, как и меня.

Я попал в отдельный батальон связи, недалеко от Ленинграда. Часто меняя дислокацию, мы оставались в основном в 5–10 километрах от линии фронта. Работы для нас было много. Порой ночь и две не спали. Прикорнешь на пару часов, вот и весь сон. Кроме знакомых телефонных столбов, занимались установкой и обслуживанием шестовой связи («шестовки»). Если объяснить проще, изготовляли двухметровые колья с металлическими наконечниками, с изоляторами наверху, и крепко втыкали их в землю в безлесной и болотистой местности строго по азимуту. Как я понимал, обеспечивали систему связи между полками, дивизиями, отдельными подразделениями.

Что можно вспомнить из того периода? В январе сорок третьего года была прорвана блокада Ленинграда, но ожесточенные бои на нашем, северо-западном направлении шли непрерывно. Обстрел передовых и вспомогательных частей шел постоянно. Не говоря о многочисленных немецких полевых пушках, по нас вели огонь и шестидюймовки, и 173-миллиметровые дальнобойные орудия, швыряющие снаряды весом 70 килограммов.

Мы несли постоянные потери. Конечно, не такие, как на передовой, но ощутимые. Многочисленные линии связи, которые мы обслуживали, часто нарушались во время обстрелов. Обычно по двое или по трое с винтовками, гранатами, инструментом, запасом кабеля мы шли искать повреждения. И вдоль дорог, и в лес, и в болото.

Особенно напряженно чувствуешь себя среди замерзших пустынных болот или в глухом лесу. Немецкие группы нередко просачивались через линию фронта, погибали наши связисты, некоторые пропадали без вести. Идешь и настороженно смотришь по сторонам с винтовкой на изготовку. Мальчишки ведь! Мне всего девятнадцать в январе сорок третьего стукнуло.

Помню, однажды, в конце весны, когда снега почти не осталось, послали двух связистов восстановить замолкшую связь. Время идет, а они не возвращаются. Послали командира отделения и меня. Углубились в лес и видим два тела. Наши! Мы их по катушкам на спине угадали. Лежат неподвижно, на подтаявшем снегу пятна крови. Мы сначала подумали, что на засаду ребята нарвались. Сняли винтовки с предохранителей, патроны уже в стволе, гранаты приготовили и вертим головами по сторонам, ищем немцев. Тихо вокруг. Подождали минут пять, пальнули пару раз в кусты и осторожно приблизились к убитым.

Трупы уже закоченели. Меня словно обухом по голове. На фронте еще новичок, не привык к смерти. А тут сразу двое ребят из нашего взвода. Запомнил белые бескровные лица, у одного обмотка размоталась, и серой трехметровой лентой тянется. Осмотрелись кругом, поняли, что попали они под артобстрел. В лесах много подразделений стояло, ну, немцы и долбили, когда по данным воздушной разведки, а когда и наугад. Три воронки уже талой водой заполненные, а четвертый снаряд в сосну ударил, метрах в двадцати от наших.

Одного погибшего я хорошо знал, Василием звали. Из-под Костромы. Осколок попал ему в затылок. Из шапки торчали пропитанные кровью лохмотья. Другой боец, чернявый, маленький, получил несколько ранений. Пытался ползти, да так и замер навечно. Мы срастили перебитый провод, забрали документы, оружие и поплелись в роту. Молча. Погибших на следующий день похоронили.

Одновременно мы учились, осваивали новую технику. Однажды после учений возвращались голодные. Почти бежали в сторону полевой кухни. А в тот период из Ленинграда по пробитому «коридору» выводили гражданское население. Смотрим, стоит у нашей кухни длинная очередь изможденных людей: мужчины, женщины, дети. Подставляют кастрюльки, котелки. Наш повар черпаком наливает им мясной суп — наш обед. Посмотрели мы на этих усталых, голодных людей, и взводный скомандовал:

— Пошли назад. Чего глаза лупить? Пусть люди едят. Вон тощие какие.

С кормежкой под голодным Ленинградом туго было. Всегда есть хотелось. Зимой все перемороженное: картошка, капуста. Бывало, из убитых лошадей похлебку варили. Варишь ее час, второй, пена темная идет, а мясо, как резина. Ребята голодные, торопят «повара»:

— Давай быстрее! Горячо сыро не бывает.

Однажды с жадности отделением бак из-под молока, полный такого старого мяса, съели. Без хлеба, соли. Когда, не жуя, последние куски заталкивали, испугались — вдруг заворот кишок случится. Обошлось. Болели мы тогда редко. А столько мяса больше никогда не доставалось. Если что добудем, старшина поделит на крошечные порции, чтобы всем хватило. Запиваем для сытости кипятком, да еще если по самокрутке… Хорошо!

В конце сорок третьего года, в один из дней, война показала нам, чего стоят наши жизни. На рассвете немцы бомбили автоколонну. Нас подняли по тревоге. Отправились группой во главе с взводным лейтенантом. Убитых и раненых нам уже достаточно довелось увидеть. Но здесь мы просто опешили. Страшную картину увидели. На укатанной зимней дороге на расстоянии примерно километра стояли наши «полуторки» и ЗИС-5. Штук пятнадцать, не меньше. Одни догорали, воняя резиной. Другие были разбиты вдрызг прямыми попаданиями: мотор да рама оставались. Разнесенные в щепки деревянные кабины, кузова и колеса разбросаны вокруг. Из снега то рука, то нога торчит. Здесь я впервые узнал, как пахнет сгоревшая человеческая плоть. Из ЗИС-5 труп шофера вытаскивают, а он черный, обугленный, чуть больше метра. На сожженном лице белые зубы скалятся. Жутко.

Двое водителей, поотчаяннее, в сосняк через поле рванули. От одной машины обломки вокруг воронки остались, а второй повезло. Шофер и людей вывез, и машину спас. Так нам рассказывали. А самолетов было штук девять. Хватило, чтобы колонну раздолбать и смыться, пока наши «яки» прилетели.

Выжившие укатили в сторону фронта, раненых тоже увезли. Возле не до конца разбитых машин суетились ремонтники: откручивали колеса, разбирали моторы. Десяток бойцов расширяли кирками и лопатами большую воронку, а на обочине дороги лежали погибшие. Много. Два длинных ряда мертвых — человек восемьдесят, а может, сто. Некоторые тела сильно обгорели, у кого-то руки-ноги оторваны. Повздыхали. Вот она, жизнь солдатская.

Лейтенант нам долго рот разевать не дал. У нас свое дело. Взялись за ремонт связи. Столбы почти не пострадали, если не считать нескольких щербин от осколков. Но провода во многих местах были перебиты осколками. «Кошки», то бишь когти для лазания по столбам, мы уже освоили хорошо. За полминуты на столб взлетали. Исправили повреждения, проверили связь. Работает. Лейтенант забрал большую часть бойцов, а сержанту и троим (в том числе мне) приказал проверить участок связи в лесу. Там что-то барахлило.

Ребята в село двинулись, а мы, четверо, зашагали в лес. День был не очень холодный, но ветреный. Мела поземка. Шли молча, подавленные жуткой картиной, увиденной на дороге. Может, поэтому и немцы нас не услыхали. А первым их увидел боец по кличке Лесник. Высокий, длиннорукий, лучше всех лазавший по столбам. Местность вокруг была болотистая, березки, осины. Лесник топтал тропу впереди всех. Вдруг повернулся и бросился к сержанту. Зашептал:

— Немцы… четверо, кажись.

Мы залегли кучкой, осторожно, чтобы не звякать, передернули затворы. Снегу было сантиметров сорок. Зарылись мы, одни головы торчат да стволы винтовок. Немцы впереди или наша разведка, мы еще не были уверены. До них было метров сто пятьдесят. Шли они тоже четверо, поперек нашего пути, и скоро должны были сблизиться метров до восьмидесяти. По характерному покрою белых курток, стволам автоматов мы поняли — точно немцы. Сержант собрал несколько гранат и сунул Леснику. Тот рукастый, далеко умел их швырять. Скомандовал:

— Ползи вон туда. Только быстрее. Кинешь гранаты, когда мы начнем стрелять.

Парень кивнул и пополз, оттопыривая зад. Быстро полз, как бульдозер снег разгребал. Я бы так не смог. А мы, трое, выждав несколько минут, залпом ударили по немцам. Если можно назвать залпом нестройный треск трех винтовок. Попали в кого, неизвестно. Немцы мгновенно исчезли среди бугорков и осин. И сразу автоматы затрещали. Сначала длинные очереди, потом короче, но частые. Сержант вовремя команду подал. Сто с лишним метров для немецких автоматов расстояние немалое. Пули идут вразброс, хотя и густо.

— Бей по вспышкам! — услышал я команду.

Выпустил одну обойму, зарядил другую. Разрывная пуля по ветке в метре от меня звонко лопнула. Щеку обожгло. Я невольно головой в снег сунулся. И тут четыре гранатных взрыва — один за другим. Ветки сверху посыпались. А Лесник уже бьет из винтовки, с фланга. И мы лупим, только обоймы менять успеваем. Разглядел я, как двое немцев своего под руки тащат, а четвертый, как горохом, по нас очередями сыпет, своих прикрывает.

Боец рядом со мной вскрикнул:

— Ой, мама… больно!

Я было к нему сунулся, а сержант рявкнул:

— Стреляй! И целься лучше.

В общем, длился весь бой минут десять. Выпустил я свой запас, тридцать пять патронов. Винтовка пустая и подсумок пустой. Потом вспомнил про обойму в левом нагрудном кармане. Вытащил ее и еще пару раз пальнул.

А про обойму в кармане отдельно поясню. Все знают, что солдаты смертные медальоны не любили. Считалось нехорошей приметой свои данные и адрес писать. Вроде как к смерти приготовился. А в роте у нас еще примета была. Все старались левый карман чем-нибудь набить. Книжку красноармейскую с комсомольским билетом, зеркальце металлическое, портсигар — у кого есть. А кто, как я, одну-две обоймы сунет. Понимаем, что защита от пули или осколка слабенькая. Только на войне во все поверишь. И в Бога, которого, как нам говорили, нет. И в чертей.

Закончился бой. Все Лесника хвалят. Он, рискуя жизнью, подполз к немцам и гранатами смял, оглушил их. Кого-то ранил. Потом, вспоминая этот бой, я понимал, что четыре автомата нас бы, в конце концов, достали. Спасибо сержанту, что навязал бой на довольно большом расстоянии, на котором немецкие МП-40, с их максимальной прицельностью 200 метров, значительно теряли свою эффективность. А немца, возможно, тяжело ранил наш сержант. Для трехлинейки полтораста метров — ерунда. Ну, и сыграло свою роль, что это был наш тыл и немцы торопились уйти.

Нашему пареньку пуля пробила ступню, раздробила несколько мелких косточек. Перевязали мы его и под мышки потащили домой. По дороге разболтались, расхвалились, что дали немцам жару. Мы хоть и связь, но фрицам-разведчикам не уступим! Улепетывали вовсю. Ну и накаркали. Несчастливый для нас тот день оказался.

На голоса, не слишком разбираясь, ударили по нас из своего же «максима». Пока мы кричали, матерились да, лежа в снегу, шапками со звездами махали, пулеметчики пол-ленты выпустили. Когда разобрались, подошли, у нас один связист уже доходит, весь белый, и огромное кровяное пятно парит. Две пули в живот угодило. Здесь же и умер. Сержант, старший из пулеметчиков, сказал, что ошибка вышла. Сначала немецкие автоматы стреляли, потом мы появились. Думали, что немцы наступают. До передовой всего три километра. Едва до кулаков не дошло, потом успокоились, перекурили это дело.

Сержант-пулеметчик из боевого охранения стал просить, чтобы мы молчали. Загремит под трибунал, а у него трое детей. Скажите своему начальству, мол, погибший в бою, от немецких пуль скончался. И тело тащить никуда не надо. Пулеметчики похоронят его, как положено. Мы согласились, тем более нам в помощь сержант своего бойца дал — раненого довести. Вот такой несчастливый выдался день. А паренек с пробитой ступней подхватил инфекцию, перенес несколько операций и месяца через три был направлен в тыловое подразделение. В обоз, как тогда говорили.

Часто мы дежурили на временных узлах связи. Наш батальон охватывал телефонными проводами десятки километров. Раций было мало, всего несколько штук. Главная нагрузка ложилась на телефонную связь. Имелись крупные узлы связи при штабах, на артиллерийских позициях, а были промежуточные узлы. Землянка с нарами и печкой, несколько человек связистов во главе с сержантом. Такая группа, время от времени меняясь, обслуживала определенный участок.

Если кто думает, что жизнь в такой землянке, в стороне от передовой и подальше от начальства, штука приятная, то он глубоко ошибается. Я однажды на таком узле связи с месяц пробыл. Нас четверо было. Крошечная землянка, стол для аппаратов и земляные нары, на которых кое-как умещались трое. Ну, один человек возле аппарата постоянно дежурил. Менялись каждые два часа. Еще требовалось на посту стоять, чтобы фрицы врасплох не застали. Но с постом у нас не очень получалось.

Во-первых, кто-то раз в сутки за махоркой и харчами ходил. Это километров шестнадцать в два конца. По лесу, по болоту, протаптывая в снегу тропу. После такой прогулки с ног валишься. Мороз — плохо, а оттепель — еще хуже. Мы хвойные ветки на полу землянки через день меняли. Вода по щиколотку, а то и выше. Касками и котелками выгребали. А она со стен постоянно струится. Ночью спишь, вдруг под тобой оседает кусок земляных нар. Шлеп в воду! И ты следом. Все вскакивают. Начинаем сушиться, нары укреплять. Однажды пурга двое суток не стихала. Голодные сидели, но сержант никому не разрешил за едой идти. Нельзя. Заблудишься, замерзнешь.

И связь пропала. Сержант сам хотел идти, потом раздумал. Ему было положено на узле постоянно находиться. Послал парня, который вроде из местных был, из города Сольцы. Пошел по проводу и пропал. Сержант меня с собой взял, пошли сольцевского парня искать. Кричали, стреляли, наконец нашли. Он провод из рук выпустил и сразу ориентировку потерял. Отморозил пальцы на ногах, уши, нос. Когда пурга утихла, я его повел в батальон. Весь опухший, кожа клочьями лезет, из-под нее кровь. В санбат отправили, а замены не дали.

Ну, я думал, что хоть харчей за те дни подкинут, а мне — котелок каши и хлеба полбуханки. Старшина объясняет, что нет подвоза. Я пригрозил, что пойду к ротному. Он еще один котелок перловки насыпал. Не досыта, но наелись. Зима сорок третьего — сорок четвертого голодной была. Ленинград еще в окружении находился.

Однажды, когда мы сильно голодали, сержант предложил выгрести, у кого что есть ценное, чтобы обменять на еду. Вывернули карманы, вещмешки. А что у солдата ценного? Наскребли денег, рублей семьдесят, запасное полотенце, четвертушку мыла, еще чего-то по мелочам. Наш старшой сходил в деревню. Но там голодали не меньше, чем мы. Принес штук десять вареных картошек и кусок соленой трески. Картошку мы смяли в момент, а рыбу покромсали на куски и запихали в три котелка. Едва дождались, пока вода закипит и рыба слегка проварится, принялись жадно запихивать в рот горячие, очень соленые волокна, да еще запивали горьким от соли бульоном.

Сержант сильно не наваливался, видать, в деревне подкормился, а нам сделалось плохо. Отравились солью. Рвало и несло нас, как паршивых щенят. В животе печет, перед глазами мутится. Я догадался, поставил на печку котелки, нагрели воды и тушили эту боль в кишках теплой водой. Промучились всю ночь, а потом упали и заснули. Отошли. Соленую рыбу надо в двух водах варить. Я это знал, но с голодухи забыл. Вот так, без обстрела и пуль, чуть не пропали.

В настоящий переплет наш батальон попал в разгар январских и февральских боев 1944 года. Шел прорыв укреплений, которые немцы за два с лишним года возвели вокруг Ленинграда. 14 января началась мощная артиллерийская подготовка. В ней кроме сухопутной артиллерии приняли участие корабли Балтийского флота. Мы не знали масштабов происходящего, но такого грохота я еще не слышал. Стояла пасмурная погода, авиации в небе не было. Стоял сплошной шелест высоко летящих снарядов, и следом мощные взрывы. Наступление в условиях лесной и болотистой местности шло тяжело.

Я видел огромные разбитые доты, похожие на плоские коробки. Мы влезли в один из них, раздолбанный и расколотый тяжелыми снарядами. Лобовая железобетонная стена была толщиной метра два. Все усеяно большими и мелкими щербинами. Большинство снарядов укрепления не брали. Дело решили 203-миллиметровые гаубицы. В одной из амбразур торчал длинный ствол исковерканной немецкой пушки. Несмотря на мороз, сильно пахло мертвечиной, видимо, после оттепели. Трупы немцев лежали повсюду. Многие разутые. Запомнился открытый люк в подвал. Броневая плита, повисшая на разбитых петлях, темнота, запах горелой взрывчатки и разлагающихся трупов.

Тела наших бойцов частично были похоронены, но несколько раз мы натыкались на целые поля, усеянные погибшими красноармейцами. В этом вопросе, как и в кровопролитных лобовых атаках, сказывалось явное пренебрежение к солдатским жизням. Ну, ладно, в дни наступления не до погибших было. Но ведь многие павшие оставались лежать в северных лесах целые десятилетия! Маршалы и генералы уже издали свои героические мемуары, вздыхая, повторяли про трудную солдатскую долю, а тела погибших растаскивали хищники, содержимое карманов давно обшарили мародеры. До сих пор благодаря следопытам-школьникам да студентам извлекают из безвестности солдат той войны. Многих, хоть и безымянными, но в братских могилах хоронят. Ну ладно, отвлекся я. Возвращаюсь снова к январю сорок четвертого года.

Стояли на лесных дорогах и полянах сгоревшие «тридцатьчетверки». Башни у некоторых лежали рядом, вырванные взрывом боеприпасов. Только в одном месте мы насчитали семнадцать сгоревших танков. Ну, и немцам доставалось. Торчали из-под снега разбитые, раздавленные гусеницами пушки разных калибров, лежали трупы. Здесь, в этих лесах, следуя в боевых порядках, наш взвод влетел в засаду.

Пулеметчик из замаскированного окопа первыми же очередями срезал троих или четверых, шагавших впереди. Застучали автоматы. Немцев было человек десять-двенадцать. Заслон на просеке, среди которой угадывалась дорога. Зимой здесь не ездили, но пехота или лыжники могли пройти, вот фрицы и оставили прикрытие. Мы залегли и сразу открыли ответный огонь. Пусть наугад, не высовывая голов, но отпор дали. Автоматами половина бойцов была вооружена, и взвод сыпал густо, не жалея патронов. Мы уже давно не были теми неопытными новичками, которых привезли сюда восемь месяцев назад. Ребят скольких похоронили, многому научились, а злости и решимости у нас в избытке хватало.

Вот ты меня спросишь, как мы с пленными поступали? Я тебе встречный вопрос задам. Как ты поступишь, когда двое-трое твоих дружков мертвые лежат, еще один перебитые ноги тащит и вопит от боли в голос. Его добивают, а он ползет, жить хочет, и от каждого нового попадания вскрикивает. Сердце в комок от этих криков сжимается. Бил я из ППШ, уже не наугад, а целясь и переползая. И ребята стреляли из винтовок и автоматов. Жаль, что пулемета у нас не было. Против МГ- 42, да еще из укрытия, трудно воевать. Взводный меня позвал, рукав полушубка вспорот, ладонь в засохшей крови.

— Степан, беги к пехоте. Они неподалеку. Проси помощь. «Максим» желателен.

Я пополз, потом побежал. Искать подмогу. Пехоту не нашел, а встретил минометчиков. Сидят, свои трубы к елкам прислонили, курят. Рассказал им ситуацию. Они отвечают, мол, мины кончились. Ждут подвоза. И мне советуют:

— Обойдите фрицев да шагайте дальше. Кому надо, добьют.

— Ну и пошли к… матери! — выругался я. — Они уже наших человек пять побили, раненому ноги по кускам рвут. В живых мы их все равно не оставим, а вы валяйтесь, елки хреном оббивайте!

Закинул автомат за спину и назад зашагал. Вот, мол, я какой парень! Наплевать на вас. Минометчики меня окликают:

— Постой! Сколько там немцев?

— С десяток, может, и больше. Но у них пулемет. Близко не подпускают. А то бы мы их гранатами закидали.

— Мы да вы! — передразнил меня пожилой минометчик. — Не торопись. Надо подумать.

Посовещались. Оказалось, у них на два миномета всего две мины остались. Но решили нам помочь. Показывай дорогу! Четверо со мной пошли, взвалив на плечи трубу и прочие железяки. Треск пулемета был слышен издалека, наши отвечали короткими очередями и редкими выстрелами — связисты большой боезапас редко брали. И без него хватает груза. Близко минометчики подходить не стали. Я с командиром расчета пополз к нашим. Невеселое дело. Старшего сержанта, помкомвзвода, пулей в голову убило, пока я за помощью ходил. Еще четыре тела, в том числе скончавшийся бедолага с переломанными ногами, на поляне лежат. Застывшие уже. А немцы продолжают стрелять. Им всю войну патронов почему-то хватало. У нашего лейтенанта глаза красные, выпученные. У взвода своя задача, а нас немцы зажали. Можно было обойти засаду, оставив убитых.

Только все злые были и рвались отомстить за погибших товарищей. Лейтенант тоже настроился уничтожить немцев. Сержант-минометчик, оценив ситуацию, сказал:

— Надо бодягу быстрее кончать. Мы выпускаем обе мины. Вторая взрывается — вы все вперед. А там как бог даст.

— Другого выхода нет, — согласился лейтенант. Снял полушубок и перетянулся портупеей прямо на гимнастерку, не глядя на мороз. — Атакуем с огнем, патронов не жалейте. В траншее гадов прикладами и штыками добьем.

Мы дружно сбросили шинели, подпоясались брезентовыми ремнями. Подвесили гранаты и почувствовали себя в бою. Все насупленные, сосредоточенные. У меня в диске патронов штук тридцать осталось, не больше. Зато две «лимонки» и трофейный кинжал. Держитесь, сволочи!

Минометчики так себе оказались. Одну мину послали хрен знает куда. Вторая рванула тоже с перелетом, но уже ближе к траншее. Особого эффекта от взрывов не было. Земля мерзлая. Полыхнуло пламя, столб снега и сосновой хвои. Только немцы секунды потеряли, ожидая третью и четвертую мины. У них такого не бывало, чтобы минометы с двумя минами на позицию ставили.

Взвод впервые поднялся в настоящую, не учебную атаку. Стреляли, орали, матерились. Ударил пулемет, но волна уже накатывала на бруствер. Немецкие пулеметчики, не успев задрать ствол, рубанули кого-то по ногам. Фрицы не бежали, упрямо держались. Часть их мы положили последними патронами из опустевших дисков, магазинов и добивали прикладами, штыками, ножами.

Здоровенный, долговязый Лесник ударил стволом винтовки без штыка в лицо одного из немцев. Безжалостный удар был так силен, что ствол вместе с мушкой насквозь пронзил голову и застрял. Связист, матерясь, уперся сапогом в плечо уже умирающего немца, но винтовку выдернуть не смог.

Мелькали моменты рукопашной схватки, в которой я оказался первый раз. И этого раза мне хватило, чтобы понять — в бою убегать нельзя. Убегающего все равно добьют. У немцев не выдержали нервы. Замолк пулемет, они увидели, с какой злобой обычным стволом проткнули насквозь голову их товарищу, как ревут, обрушиваясь на них, страшные азиаты. Они видели нашего взводного в окровавленной гимнастерке, вращающего над головой, как дубинку, автомат с выпавшим диском. Немцы хотели отступить, прикрываясь огнем, но было поздно. Нас было больше, может, мы казались им лавиной, и немцы побежали.

Я всадил очередь в спину вымахнувшему из траншеи немцу. Он упал, приподнялся, и я снова нажал на спуск. Сдвоенно отстучала короткая очередь, кончились патроны. Я стащил фрица в траншею и несколько раз ударил прикладом. Потом кинулся вместе со всеми догонять убегавших, даже не сообразив подобрать автомат убитого фрица — мой был пуст и мог служить лишь как дубинка. Пытавшихся спастись немцев добивали штыками, прикладами. Кто-то рубанул саперной лопаткой. Каска, звякнув, выдержала удар, но боец продолжал молотить скрученным лезвием лопаты по шее и плечам. Немец все же вырвался. Наш лейтенант (ведь забыл его фамилию!) выстрелил из ТТ раза четыре подряд, и фриц свалился, как тряпичная кукла, на подломившихся ногах. Один уже вбежал между елями, почти исчез, но очередь догнала его. А другой боец, подскочив, добил штыком.

Я думаю, что сумел уйти один, максимум двое немцев. Остальные восемь остались лежать в траншее и на истоптанной поляне. Связисты уже собирали автоматы, отстегивали массивные кинжалы в кожаных ножнах, трясли найденные ранцы. Минометчики тоже принимали участие. Имеют право! Своими двумя минами они нам помогли. Но немцы и в сорок четвертом воевали с не меньшим ожесточением. За восемь немецких трупов, трофейный пулемет и автоматы мы заплатили пятью жизнями. Еще шестеро были ранены. Немцы дорого брали за любую победу над нами. Помню, что молодому парню, моему ровеснику, очередью в упор почти напрочь отбило ноги повыше щиколоток. Кровь мы остановили, думаю, паренек выжил, но вряд ли сохранил ступни.

Это был рядовой эпизод. Боевое столкновение. Нас особо не хвалили, хотя командир роты одобрил трофейный пулемет и не отказался от «парабеллума» в подарок. Сказал что-то мельком про награды, но никто ничего не получил. Обычный бой, пусть и первый для большинства. За что награждать? Награждали тех, кто руководил прорывом блокады. Возле штаба увидел молодого полковника в кубанке и расстегнутой шинели. Смеялся, что-то рассказывая заместителям, а на груди сверкали и «Красное Знамя», и «Отечественная война», и что-то еще. Целый иконостас. Как таких бравых полковников не награждать?

Нашему взводу, можно сказать, повезло. И рота большие потери не понесла. А вот первой роте крепко досталось. Попали под отступающие танки. Из девяноста человек три десятка уцелело. И командира роты на гусеницы намотало. Едва опознали. В возрасте капитан, бывший учитель. Глянул я еще раз на бравого полковника и с неожиданной злобой подумал: «Ты, наверное, тухлую конину не жрал и в землянке не спал, опустив ноги по колено в воду!» Сам не знаю, что на меня нашло. Плюнул и зашагал по своим делам. Нервы.

27 января 1944 года была окончательно ликвидирована блокада Ленинграда. Но тяжелые бои вокруг города продолжались. 265-я, 372-я стрелковые дивизии и 5-й партизанский полк около двух недель сражались в окружении, сдерживая контрудар немцев. В этой мешанине наступающих и отбивающихся частей принимал участие и наш батальон связи. 12 февраля был освобожден город Луга.

Запомнилась ночная бомбежка под Лугой. В небольшом поселке разместился штаб дивизии, еще какое-то начальство. Учитывая близость фронта, усилили караулы. Мы вырыли траншею на своем участке и ночами по очереди несли боевое охранение вместе с комендантским взводом и пехотными взводами.

Февраль сорок четвертого. Сильный мороз. За день намотались, устали. Но куда денешься. Шлепаем валенками, руки за пазухой греем. А в некоторых домах из закрытых окон свет пробивается. Патефон играет, женщины смеются. Что-то отмечают. Может, наши успехи под Ленинградом. Немцы были отброшены от города, понеся большие потери.

И вдруг гул самолетных моторов. Ударили зенитки, а на село посыпались бомбы. Кто успевал, выскакивали из домов и бежали прочь. К нам в траншею прыгнули несколько девушек из медсанбата. А село горит, дома от взрывов разлетаются. Один из зенитных снарядов попал в немецкий бомбардировщик. Я видел взрыв, огромная тень промелькнула над головой, но самолет упрямо тянул над лесом, к своим. Не знаю, разбился он или нет.

На рассвете разбирали завалы, собирали тела погибших. Те, кто выскочил из огненного кольца или спрятался в траншеях, опоясывающих поселок, — выжили. Но многие залегли в снегу, не рискуя бежать, видимые, как на ладони, под светящимися бомбами и ракетами. Почти все они погибли или получили тяжелые ранения. Никто уже не завидовал вечернему веселью. Из нашего взвода три человека были сильно контужены и отправлены в санбат. А всего в батальоне были убиты и ранены более тридцати человек.

Говоря о людских потерях, скажу, что они были, конечно, несравнимо меньше, чем на передовой, но достаточно ощутимы. В январе погибли две трети личного состава первой роты, наша вторая рота потеряла двадцать человек, и вот новые погибшие. Из нашего взвода при бомбежке никого не убило, но один боец был ранен осколком, а трое контужены. Из этих четверых в батальон вернулся только один.

Хотя стояли сильные морозы, обмороженных у нас было мало. Постоянно бегали. А вот весной и осенью, когда в болотах ледяная жижа, многие простуживались. Кто своими средствами лечился, но немало с воспалением легких отправили в госпиталь. Из-за плохого питания многие страдали «куриной слепотой». В сумерках ничего не видели. Несколько человек, в том числе и я, попали в госпиталь. Лечение простое, побольше витаминов да сон. Вместе с кашей нам давали печень трески. Когда-то эта штука станет довольно дорогим удовольствием, а тогда мы съедали свои порции неохотно. Поили киселем из морошки. Эту штуку мы любили, и, когда дежурили на кухне, нам выдавали по лишней порции. В палатках и землянках, где мы жили, всегда кипятили хвойный отвар, и санитар строго следил, чтобы каждый выпивал кружку этого горького, но довольно эффективного средства против цинги.

Недели через три я вернулся в свой батальон. Взводный был у нас новый — старого перевели в другую часть на повышение. Мы часто его вспоминали. Решительный, справедливый командир. Дали нам нового лейтенанта, худого, очкастого, из бывших блокадников. Грамотный, закончил институт. Мужик он был неплохой, но у нас с ним как-то сразу не сложились отношения. Во взводе я уже считался стариком. Ребята устроили встречу, нашли спирта, до полуночи не спали, делились новостями, вспоминали погибших ребят.

Взводному это не понравилось. А тут как раз делали штатную перестановку. Требовался командир отделения. Лейтенант вызвал меня, как кандидата в командиры, но разговор у нас не получился. Он сказал, что мне не хватает дисциплины, выпивку устроил. Наверное, лейтенант правильное замечание сделал, но солдата надо понимать. А взводный разнудился, начал воспитывать. Меня заело. Он в батальоне всего неделю, а я уже год. В боях участвовал, к медали представлен. Короче, в сержанты я не попал. Дисциплина не та, образование малое, да и молодой еще. Может, оно и правильно. Связь — служба особая, техническая, здесь в командиры, как правило, ребят постарше, пограмотнее ставили. Ну и хрен с тобой! Проживу рядовым. А на душе кошки скребли. Я считался бойцом дисциплинированным, меня часто в пример другим ставили, а тут этот неприятный разговор.

Время от времени от нас забирали по несколько человек на передовую, где требовались опытные связисты. А однажды пришла команда отправить на передний край сто пятьдесят человек. Пять укомплектованных взводов с сержантами.

Наверху не сильно задумывались, что во всем батальоне (три линейных роты и вспомогательные подразделения) едва наберется полторы сотни опытных связистов. Но приказ есть приказ. Начали собираться. Днем привели замену: блокадных мальчишек лет восемнадцати, раненых, выписавшихся из госпиталей, пожилых (так мы их считали!) мужиков лет за сорок. Наше начальство всполошилось. До этого связь содержалась в порядке, а что смогут новички? Проверили их. Большинство и понятия о постановке связи не имеют. О шестовой связи, «шестовке», контактной сварке и не слыхали никогда. А ямы в мерзлой земле долбить для столбов, на «кошках» карабкаться и на высоте изоляторы ввинчивать? Нечего и говорить.

Посмотрел начальник связи дивизии на эту нестройную шеренгу и только рукой махнул. Понял, что полки останутся без связи. А приказ выполнять надо. Скомандовал:

— Командиру каждой роты выделить по двадцать связистов. И к ним этих… помощников, которые покрепче.

Подчистили и тыловиков. Тех, кто связью раньше занимался, а потом «придурились» и в писаря да в обоз всякими хитростями перебрались. Набрали, как приказали, полтораста человек. Сержантов тоже не хватало, некоторым сразу звания присвоили. Ушел и мой новый командир взвода, хоть мог остаться. Совестливый, честный был мужик. Сказал так:

— Я в тылу насиделся. Пора и мне долги отдавать. — Меня по плечу потрепал. — А ты, Степан, оставайся. Учи моих земляков.

На передний край люди подавленные уходили. Знали, что трудно там выжить. Но почти никто не уклонялся. Кое-кто из «придурков», тыловиков, хитрить было начал, но никого слушать не стали. Больной? Там, на передке, вылечишься. Всем собираться! Проводили мы ребят. Ушли они сразу, еще до ночи. Старшина всех на дорогу хорошо покормил, налил по сто пятьдесят граммов. До свидания, братцы! Или, скорее, прощайте.

А вскоре ушел на передовую и я. На фронте нередко бывает, что по приказу сверху срочно меняешь свою специальность на другую, не связанную с предыдущей. Понадобилось укомплектовать несколько рот противотанковых ружей, и в начале июня сорок четвертого года попал я на краткосрочные курсы стрелков ПТР.

Прошли месячную подготовку. Помню, что наряду с тренировками по уничтожению танков мы часто стреляли по вражеским «амбразурам». К длинному тяжелому противотанковому ружью я привык довольно быстро. Из трех пуль, как правило, двумя попадал в амбразуру, где находился «вражеский пулемет». Тренироваться с ПТР не простое дело, очень сильная отдача. И чтобы попасть, надо крепко вжимать приклад в плечо. Один из офицеров взялся за ПТР и, прижимая приклад не слишком сильно, нажал на спуск. Отдачей его отбросило к другой стенке траншеи, а пуля улетела неизвестно куда.

Учеба проходила быстрыми темпами. Почти не занимались ненавистной строевой подготовкой, химической защитой и прочей ерундой. Политзанятия только не забывали. Проводились регулярно. На фронтах наши войска активно наступали. В мае освободили Севастополь. Шло большое наступление в Белоруссии. 3 июля освободили Минск. Белорусы шумно радовались, а вместе с ними и мы. Хорошие ребята. Их в нашем учебном взводе трое или четверо было. Простые, смешливые. Многие о своих семьях с лета сорок первого ничего не знали. Вот они немцев по-настоящему ненавидели. Кстати, моим вторым номером был вначале белорус Шумак Василь. С ним вместе и на передовую попали. К тому времени он сам командиром расчета стал.

В наших северо-западных краях тоже развернулось крупное наступление. 30 июня освободили Петрозаводск. Шли бои в Финляндии, на Карельском перешейке, между Ладожским и Онежскими озерами. Нашу противотанковую роту закрепили за стрелковым полком, разбросав по батальонам. В каждом по 7–8 расчетов. Конечно, противотанковые ружья для лета сорок четвертого года были слабым оружием против немецких танков. Где-нибудь в украинских степях, на открытой местности, ими можно было только дразнить усиленные немецкие танки Т-4, не говоря уже о «тиграх» и «пантерах».

Но в лесах северо-запада, где бои шли порой нос к носу, наши двухметровые ружья с патронами калибра 14,5 мм чего-то стоили. В этом я вскоре убедился. Как и понял — жизнь солдата на передовой такая короткая, что большинство просто счастливы, когда об этом не догадываются. Страшная была война. Трудно передать ее сущность словами. «Афганцы» и те, кто позже воевал в Чечне, меня поймут. А остальные… не уверен.

Рота, куда попали два расчета ПТР, мой и Шумака, насчитывала сорок с небольшим человек. Командовал ей старший лейтенант Рудько, низкорослый жилистый мужичок со шрамом через всю скулу и вставными железными зубами. На гимнастерке висели две медали «За боевые заслуги» и были пришиты четыре ленточки за ранения. Как я узнал позже, старший лейтенант Рудько воевал с сорок второго года и, по его словам, «ему крепко везло». Был три раза тяжело ранен, но осколки, перебивая кости и кромсая тело, не добрались ни до сердца, ни до кишок. Эти места бывший рабочий часового завода из Челябинска вполне обоснованно считал уязвимыми. Даже больше, чем голова. Потому что в голову Рудько уже попадало. Один раз вскрыло каску, как консервную банку, и вырвало кусок кожи размером с ладонь, вместе с волосами. Череп слегка треснул, но выдержал, а черепная кость затянулась новой кожей с мягкими белыми волосами. И в подбородок попадал минометный осколок, выкрошив половину нижних зубов. Зубы приняли на себя удар осколка, не пустив его дальше к горлу, и Рудько, отлежав месяца три в госпитале, пришел в полк с новенькими железными зубами.

Все это, а также о своей семье рассказал нам с Шумаком старший лейтенант уже в первые дни. Он был искренне рад нашему приходу. Роту крепко потрепали в боях. Подмога, в виде двух сержантов с противотанковыми ружьями и помощниками, существенно увеличивала боеспособность роты. Людей у Рудько катастрофически не хватало, а ПТРов не было вообще.

Рота занимала полосу обороны метров четыреста. Я подумал, что, наверное, начальство специально отмеряло по десять метров на человека. Но оказалось, что недели три назад, пока я учился, здесь шли бои. Атаки сменялись обороной. Приходило пополнение, снова атаковали, отступали под сильным огнем, пока полк окончательно не выдохся. Закопали в братских могилах с полтысячи погибших мальчишек: рядовых, сержантов, лейтенантов, и начальство временно угомонилось. Уже некого было гнать на убой. Сотни трупов остались лежать на «нейтралке», перед позициями полка. Невозможно их было вытащить в белые северные ночи, когда солнце не заходило круглые сутки. Тела истлевали, распространяя тошнотворную вонь.

Подвыпивший старлей, прошедший огонь и воду, не скрывая материл командование, угробившее почем зря массу людей. От него я узнал, что закопали в могилы, оставили на нейтральной полосе и отвезли в медсанбат (сколько их там еще умерло!) в два раза больше людей, чем насчитывается сейчас в полку. До немцев, где ближе, где дальше, но недалеко. Метров триста. Мин понатыкано, снайперы круглые сутки добычу выслеживают. И вместе с минометами сильно портят настроение пулеметы из дзота и двух бронеколпаков. Я и Шумак в ответ на теплый прием обещали с пулеметами разобраться.

Кроме Рудько в роте насчитывался единственный офицер — младший лейтенант, «шестимесячный», как их называли. Парень он был смелый, но совсем зеленый. Всего восемнадцать лет. Двумя другими взводами командовали сержанты из старослужащих. Как я понял, на сержантов, в том числе и нас, больше всего надеялся старший лейтенант. Из-за недостатков командиров отделений он закрепил за мной и Шумаком по два-три бойца. Вроде как отделения. Мы не возражали.

Так началась наша жизнь на новом месте. С утра пораньше мы оборудовали позиции. Основные и запасные. Пока копали, нанюхались мертвечины с затянутой туманом «нейтралки». Траншеи были неглубокие, копнешь ниже — вода. Поэтому дно было забросано еловыми ветками, а брустверы казались излишне высокими и не слишком надежными. Кроме нескольких землянок хозяйственный Рудько оборудовал два блиндажа, перекрыв их бревнами и железяками, снятыми с подбитой техники. Сверху все было присыпано землей. Блиндажи получились такими же низкими, как траншеи, в рост не встанешь. А выдержать они могли максимум мину «восьмидесятку» да трехдюймовый снаряд на излете. Но вслух я ничего не сказал. Зачем себе и людям портить настроение.

В роте Рудько мы пробыли больше месяца. За спиной у нас копошились саперы, наводя мосты и гати через болота. На нашем участке тоже готовилось наступление, сосредотачивались войска. Немцы бомбили и обстреливали тылы из дальнобойных орудий. Почти каждый день мы наблюдали воздушные бои. Как правило, шли они на большой высоте. Трудно было разобрать, кто кого сбил. Однажды подстреленный, дымящийся бомбардировщик «Хейнкель-111», покрытый, как гадюка, камуфляжными серыми узорами, прошел у нас над головами. Мы орали и стреляли в него из всех стволов. Он был крепко побит. Нижняя застекленная кабина была разворочена, а из дыры торчало то ли кресло, то ли тело пулеметчика. Пушка с огромным размахом крыльев огрызалась огнем из четырех или пяти пулеметов. Мы с Шумаком тоже пальнули раза по три. Вроде попали. Попадали в него и остальные, но тяжелый бомбардировщик тянул к своим. Уже над немецкими позициями его догнали два «яка» и подожгли. «Хейнкель» рухнул вниз, никто из экипажа выпрыгнуть не успел.

Впервые за полтора года войны я находился так близко от немцев. Успел изучить некоторые их привычки. Одна из них — непременное желание мстить за своих убитых. В день, когда сбили «хейнкель», я удачно влепил несколько пуль из ПТР в амбразуру дзота. Видать, кого-то хорошо зацепил. Шумак обстрелял бронеколпак. Хотя немцы прикрыли амбразуру задвижкой, но тяжелые пули, вылетающие из нашей «кочерги» со скоростью 980 метров в секунду, просадили задвижку и тоже кого-то достали. Немцы ответили огнем из минометов. Напарник Шумака был убит наповал, еще три человека в роте получили ранения. Рудько дал команду больше не стрелять:

— А то совсем без людей останемся.

Только без стрельбы не получилось. Немцы выбивали у нас бойцов одного за другим. На рассвете обязательно давал о себе знать снайпер. Расстояние большое, оптика у фрицев сильная. То одного бойца подстережет, то другого. То сразу несколько пулеметов начинали стегать трассерами. Помню, что за первую неделю мы человек шесть закопали и около десятка в санбат отправили. Пустые окопы. Один человек на двадцать шагов. Старшина обе ротные повозки сторожил и за харчами ездил, а возчики с винтовками в окопах сидели.

Рудько разозлился. Мы с Шумаком и единственным помощником на двоих, отошли за окопы в ельник, чтобы огонь на своих не наводить, и давай по дзоту бронебойно-зажигательными лупить. Патронов у нас хватало. Хоть дзот землей влажной засыпан, но пули и землю и бревна пробивали. Пошел дым, что-то затрещало, взорвалось, наверное, гранаты. Сгорел дзот. Вернее, обгорел да от взрывов сел на крышу. Немцы, которые тушить пытались и раненых вытаскивали, тоже под огонь попали. В роте два «максима» и «дегтярей» штук пять имелось, не говоря уже об автоматах. Люди убывали, а оружие оставалось.

По нас из минометов ударили, а комбат дал свою поддержку. Тоже минометный взвод немцев стал минами забрасывать. Целая война! Но угомонили фрицев. С неделю тихо было, и снайпер куда-то делся. Нас хоть и мало, но мы уверенно себя чувствовали. Один паренек из Саратова по-немецки хорошо матерился. По утрам им кричал, а нам переводил:

— Вы, пидоры, войну просрали. Еще снайпера притащите, «катюши» вызовем!

Да с бруствера трассирующей очередью для убедительности как врежет. Немцев угрозами не испугаешь, но людей они своих берегли. Если видят, что в ответ мины сыпятся, лучше переждут.

Василь Шумак, хороший парень, родом из-под Молодечно. Мы над его говором подсмеивались, дразнили: «Мокрой трапкой по голому бруху!» Он не обижался, смеялся. Все ждал письма от родных. Из Белоруссии уже начали письма приходить.

Если говорить о привычках немцев, много слышал об их пунктуальности. Мол, по часам воюют. Действительно, завтрак, обед у них строго по расписанию, но насчет войны по часам наши сильно преувеличивают. Немец хитрый и сильный враг. Ночью воевать они не любили, однако стерегли свои позиции четко. Дважды в этом убедился. Один раз, когда паренек неосторожно из-за бруствера с цигаркой высунулся, его пулеметная очередь мгновенно срезала. Две пули в лицо угодили — все мозги по окопу раскидало.

В другой раз через нашу траншею пошли в немецкий тыл разведчики. До половины «нейтралки» доползли, а потом немцы их высветили ракетами и ударили из пулеметов. Мы разведчиков поддержали огнем. Я раз восемь по вспышкам из ПТР выстрелил. Видели, как разведчики копошились, раненых пытались вытащить. Насчет этого они молодцы, не бросают друг друга. Из шести человек только один на рассвете выполз. Весь в крови, грязью облепленный. Руки, шея простреляны. Мы его перевязали, отправили в тыл.

Потом началось наступление, но наш стрелковый полк в нем не участвовал. Людей почти не осталось. Полк отправили на переформировку, а нашу роту противотанковых ружей закрепили за другим полком. Здесь нам крепко досталось. С месяц не выходили из боев. Однажды два танка на позицию прорвались и давай крушить гусеницами траншею. Крутнется на одной гусенице да на другой — от пулеметного расчета или бойцов в окопе лишь кровяное пятно на взрытой земле остается.

По-разному люди себя вели. Некоторые убегали. Их снарядами или из пулеметов доставали. Командир разбитой противотанковой батареи одну «сорокапятку» наладил, успел раза три выстрелить, подбил танк. Его вместе с пушкой снарядами на куски разорвало. А по танку — это был тяжелый Т-4 с усиленной броней — я пять или шесть пуль выпустил. Расстояние хоть и небольшое, но мои пули броню не пробивали. В бензобак метил, но танк с бортов листами брони был прикрыт. Дострелялся я до того, что меня приметили, и с подбитого танка ударили из пулеметов. Едва с напарником успели в траншею нырнуть. Пули так густо шли, что бруствер смели и наше ружье исковеркали.

Танк все же бутылками с горючей смесью подожгли. Хоть и враги немцы, но жутко было слышать, как кричали горевшие заживо танкисты. По земле катались, пытались пламя сбить. Разве собьешь! Я с этой штукой знакомился. Не зря его «коктейлем Молотова» фрицы прозвали. Горючая масса к телу липнет, насквозь прожигает. Танкистов из автоматов добили, второй танк, когда отходил, под огонь самоходок попал. У тех пушки серьезные, 100-миллиметровые. Взорвали и этот танк. А мы убитых в воронку стаскивали. Неуютное место для погибших товарищей, вода кругом. Но выбирать не приходилось. Положили в два ряда и закопали, шинелями сверху прикрыв. А тех, которых танк в землю вмял, так в окопах и оставили. Сил и времени не хватило нормально похоронить.

Взамен разбитого ружья мне новое дали, а я рассчитывал, что меня обратно в связь переведут.

Но решили, что с противотанковым ружьем я нужнее. Вообще, до поры мне везло. Осенью сильные бои шли. Василя Шумака тяжело ранило. Осколками перебило ногу. Я его сам перевязывал и шиной кости скреплял. Попрощались. Я ему позавидовал. В госпитале минимум два-три месяца пролежит. А там, глядишь, и войне конец. Наступали наши войска активно, но и немцы дрались отчаянно. Не думал я, что война еще до мая сорок пятого будет длиться и меня два раза успеют ранить.

В декабре у нас вышла передышка. Жили в маленькой лесной деревне. Отмылись в баньке, спали под крышей. Хоть и набивалось в каждый дом человек по сорок, зато в тепле. Ночью по нужде встанешь, когда вернешься, твое место уже занято. Опять распихаешь ребят, наслушаешься матюков и тут же опять засыпаешь. Если бы кормили лучше, считай, курорт. Но кормили в тылу всегда хреново. Все переморожено. Душили перловкой и утром и вечером, а на обед — суп с запахом тушенки. Иногда конину в кашу клали, пока пережуешь, зубы ломить начинает. Правда, хлеба хватало. Отдохнули, и снова на передовую.

11 января 1945 года наша рота заняла позиции на переднем крае. Подровняли траншею, ниши для стрельбы и боеприпасов. Новым помощником у меня был рядовой Оганесян, веселый, хороший парень. У обоих в нишах лежали по 3–4 гранаты. Противотанковые и РГД. А в брезентовых сумках я и Оганесян имели по двадцать увесистых патронов для противотанковых ружей. Это не считая карабинов и штук по сто патронов к ним. Вооружены мы были хорошо.

Опишу немного передовую, которая была перед нами. Никаких рядов колючей проволоки или других сооружений я не видел. Ровное поле с редкими деревьями и островками кустарника. Поле было заминировано, а до немецких траншей — около километра. Уже в первые дни мы снова начали нести потери, от снайперов. Они выползали на «нейтралку», выбирали укрытие, хорошо маскировались и редкими одиночными выстрелами били наповал (реже ранили) неосторожно высунувшихся офицеров или бойцов. Охотились, конечно, больше за офицерами, пулеметными и противотанковыми расчетами. Пару раз пули пролетали совсем близко от меня. Значит, и я попал кому-то на прицел, но немец промахнулся.

Время от времени немцы напоминали о себе, кроме выстрелов снайперов, минометным обстрелом или выпущенными снарядами, но сильно нас не доставали. Во-первых, им сразу же отвечала наша артиллерия, а во-вторых, было не до нас. Неподалеку вели мощное наступление наши войска. По слухам, вот-вот должны были перейти в наступление и мы.

И действительно, в окопах мы пробыли считанные дни. Рано утром 14 января «катюши» и артиллерия начали артподготовку. «Катюши» отстрелялись быстро, выпустив несколько десятков огненных ревущих стрел, и сразу исчезли, уходя от немецкой авиации. А орудия продолжали долбить вражескую оборону, над которой висела пелена дыма, огня, что-то взлетало в воздух. Ночью саперы сделали проходы в минных полях, и, когда артиллерия смолкла, полк пошел в атаку, в том числе и наша рота. Часть немецких огневых точек была подавлена, но остальные вели сильный огонь. В цепи наступающих разрывались мины, со всех концов неслись пулеметные трассы. Вокруг меня падали бойцы, но я продолжал бежать, выбиваясь из сил. Знал, чем быстрее преодолею открытое поле, тем больше шансов уцелеть.

Меня ранило в первой немецкой траншее. Кто-то наступил на прыгающую мину-«лягушку». Штука очень опасная. Весит четыре килограмма. Достаточно задеть еле заметную проволочку, вышибной заряд подбрасывает мину вверх. Она взрывается на высоте груди человека, разбрасывая в радиусе полусотен метров множество осколков. Взорвись она рядом со мной, исковеркала бы все тело. Но мне «повезло». Несколько осколков ударили в мякоть правой ноги, повредили колено. Удар был настолько сильный, что я сразу свалился.

Ребята меня наскоро перевязали, а я остался сидеть на льду, на дне траншеи, ждать санитаров. ПТР у меня забрали, карабин я поставил рядом, а под ноги положил две противотанковые гранаты. Отогнул усики, чтобы легче чеку выдернуть, и сижу. И вот здесь, в этой траншее, увидел я свою смерть глаза в глаза.

На бруствере появился немец в длинной шинели и, спокойно прицелившись в меня, нажал на спуск. Все как в замедленном кино. Вместо выстрела — щелчок. Немец передернул затвор. Кувыркаясь, вылетела стреляная гильза. Его винтовка была пустая. Видимо, в горячке боя он расстрелял всю обойму. Я отчетливо увидел блестящую пружину, подающую патроны. Немец потянулся к подсумку за новой обоймой. Не видел он, наверное, в измученном окровавленном мальчишке большой опасности. А я дотянулся до гранаты и, выдернув чеку, бросил гранату в немца. Он успел шарахнуться назад.

Порция взрывчатки, способная разорвать гусеницу танка, грохнула с такой силой, что я оглох. Кстати, правое ухо до сих пор от того близкого взрыва слышит плохо.

Подобрал я карабин, оставшуюся гранату, кое-как вылез из траншеи. Оглянулся на бесформенный труп немца и пошел искать санитарную роту. Через час меня уже везли на подводе в санбат, а затем направили в госпиталь, в город Мариендорф. Врачи сделали одну, вторую операцию. Понемногу стал ходить, но некоторые осколки извлекли спустя лет двадцать, уже в волгоградской больнице.

После госпиталя, в начале марта, я был направлен в другой полк в качестве автоматчика. Снова шло наступление. Мы двигались у немцев по пятам, вступали в мелкие бои. Помню, как глупо чуть не погиб благодаря своей и чужой жадности. В одном из занятых немецких городков ребята набрали разных трофеев. В разбитом магазине чего только не было: и ткани, и обувь, и одежда. Трое или четверо солдат хорошо вещмешки набили. А один парень из Средней Азии затолкал в вещмешок отрез яркого панбархата.

— Войне скоро конец! Матери и сестрам подарок привезу.

Мне приглянулся немецкий котелок с плотной складной крышкой. Насыпал я в него сахарин (других продуктов не нашел), защелкнул крышку и в вещмешок сунул. А вскоре начался бой. Залегли, ведем огонь. А у парня с панбархатом вещмешок, как горб у верблюда на спине. Издалека видно. Немецкий пулеметчик по нему пристрелялся. Клочья из мешка полетели, а потом сам боец дернулся и затих. Убили. Кого-то еще так же подстрелили, а меня по мешку словно палкой ударили. Позже развязал я свой «сидор». Там вещей всего-то ничего. Пуля как специально этот котелок выбрала, пробила насквозь. И коробку с патронами зацепила. Вытряхнул я рассыпавшийся сахарин, котелок с дыркой и с десяток порванных, сплющенных патронов к моему ППШ и зарекся в вещмешок лишнее класть.

Только недолго я провоевал. 22 марта 1945 года заняли мы позицию, и нам объявили, что предстоит атака. Вскоре началась артподготовка, и затем команда: «Вперед!» Не помню, как ворвались в первую траншею, все в горячке, под свист пуль и осколков. Едва не в упор наткнулся на немца. Он на секунду замешкался, я с ходу выпустил в него автоматную очередь. Тут мгновения все решают. Зевнул бы я, так и остался бы лежать в чужой земле, за тысячи километров от своей родной деревни.

Со всех сторон стрельба, крики, мат, гранаты взрываются. Погибают и наши, и немцы. Обидно в конце войны умирать. Да и опыт какой-никакой у меня накопился. Только успевал ловить на мушку или прямо с ходу бил по немцам. Троих или четверых уничтожил. Получайте, гады, за всех погибших товарищей!

И тут меня снова ранило. Немцы уже убегали, и по нас открыла огонь их минометная батарея. Рвануло рядом, вспышка, звон в ушах, и лежу я опять на земле. На этот раз несколько осколков попали в левую голень. Кое-как сел, размотал обмотку. Кто-то из командиров приостановился:

— Сильно тебя, Степан?

— Да нет. Кость, кажись, целая.

— Сможешь сам перевязать?

— Смогу.

— Перевязывайся, я санитаров пришлю.

Ну, перетянул рану, сижу жду. Автомат, гранаты наготове. Холодно, сыро, и кровь сквозь повязку сочится. Поднялся и побрел сам помощь искать. Нашел палку, ковылял кое-как, но шел. Заблудился и только к вечеру набрел на медсанбат — спасибо бойцы дорогу подсказали. Ну, а потом, оказав помощь, отправили в госпиталь.

Забегая вперед, скажу, что попал я не в свой санбат. После боя меня искали, не нашли и решили, что я погиб. Отправили на родину похоронку. Ну, вскоре разобрались, но история с похоронкой аукнулась мне лет через пять, когда я уже служил в системе МВД и работал на строительстве Волго-Донского канала Сталинградской области. Вызывают меня в штаб и говорят:

— К тебе земляк из Гондарево приехал.

Я обрадовался. Обнимает меня какой-то незнакомый мужчина, улыбается. Завязался разговор.

— Тебе, Степан, привет от Ильи Круглова. Я удивился:

— Илья еще перед войной умер! Путаешь ты что-то, земляк.

А «земляк», не смущаясь, лепит еще какую-то несуразицу. Учителей неправильно называет, других соседей путает. Я не выдержал:

— Какой это земляк! Он не из нашей деревни. С ним разобраться надо, несет всякую чушь.

А через день мне объяснили, что это со мной чекисты разбирались. Дело в том, что многие бывшие полицаи в конце войны добывали документы погибших бойцов и по ним жили подальше от родных мест. Под такое подозрение попал и я.

В общем, прошел проверку.

Но вернусь к 1945 году. Подходил к концу апрель, я выздоравливал. И война заканчивалась. Меня определили в маршевую роту и готовили к выписке. Хотя я знал, что бои уже в Берлине идут, а было не по себе. Смотрел на своих соседей по палате. Кто с сорок четвертого воюет, кто с конца сорок третьего. Фронтовиков сорок второго года — очень мало, а сорок первого — вообще ни одного. Начисто подмела их война, единицы уцелели.

Я и по себе знал, какая короткая жизнь солдата в бою. Фронтовики арифметику войны хорошо знали. Сидим, бывало, в госпитале, в курилке, разговариваем, а судьба почти у всех одинаковая. Жестокая и страшная штука — бой. Один паренек, весь перевязанный, рассказывает: только из окопа вылез, выпрямиться не успел, а его взрывом в тот же окоп сбросило, осколками издырявленного. Другой и сотни шагов не пробежал — попал под пулеметную очередь. Спасибо санитары перевязали да вытащили, а то бы кровью истек.

Скажу откровенно — мне везло. Долгое время наши роты связи работали во втором эшелоне. У кого какая судьба. Послали бы раньше на передовую — может, и не было бы нашего разговора. Но могу сказать, что солдатский долг выполнял честно. И когда в бой послали, в воронках не отсиживался, от пуль не бегал. Потому и получал свою порцию вражеского железа. Мало кто под таким огнем выживал. А немцы в сорок пятом воевали с ожесточением. Боялись, что начнем мы мстить за те страдания и смерть, что они в Россию принесли. И чего греха таить, мстили им крепко.

Перед самой выпиской из госпиталя прилетела долгожданная весть — победа! Радость, конечно, великая. Достали спирта, вина, обед нам хороший приготовили, и отметили день Победы как следует. Помню, стрельба кругом, колокола звонят. Обнимаемся!

Многое, что происходило со мной на войне, я начал осмысливать по-другому спустя 10–20 лет после ее окончания. Война ведь такая штука, она на всю жизнь в человеке остается.

Как люди относились к смерти? Привыкнуть к ней было невозможно. Люди, глядя, как гибнут вокруг друзья-однополчане, испытывали страх. По-настоящему я воевал на передовой с июля сорок четвертого. Здесь каждый день кого-то убивали. Летом того года люди уже конец войны видели, да еще пропаганда подогревала. Больше писали об успешных наступлениях, а не о том, как мы, скажем, у Балтики по полгода на одном месте топтались.

Многие были уверены (судили по громким статьям, да и сами хотели верить), что война вот-вот кончится. Через пару или тройку месяцев. И, конечно, хотели дожить до победы. Остерегались, не торопились вперед лезть. Это нормальное человеческое поведение. Видел я и бесшабашных людей. На мой взгляд, от долгой войны у них что-то сдвигалось в голове. Разве нас врачи или психологи проверяли? «Сдвинутые» могли и на бруствер средь бела дня влезть или нужду справлять, отойдя метров десяток от окопа, где его немец свободно из пулемета мог достать.

Был такой солдат у Рудько, Михаилом звали. Он с сорок второго воевал. Его, как и старшего лейтенанта, раза четыре ранило и контузило. Но если ротный в своем уме оставался, то Михаил как-то опустился, плюнул на все. Его насильно бриться, умываться заставляли. Долговязый такой, вечно обросший. Рассказывал, что после войны всех вдов в деревне перепробует, пока не выберет, на ком жениться.

— А чего не девок? — поддевали его.

— С ними возиться, — подумав, отвечал Михаил, — а вдовам терять нечего.

— Тогда не дури, если хочешь бабу увидеть.

— Наплявать!

Я с Михаилом пытался раз-другой заговорить, а говорить не о чем. Начинаешь спрашивать, как тут дела обстояли год назад, а он на тебя не смотрит. Сам начинаешь рассказывать, а он не слушает. Брякнет что-то вроде: «Два дня в брюхе урчит» или «Штаны на коленях продрались, когда же новые дадут». Поднимется, и пошел по траншее, не пригибаясь. На смерть нельзя плевать. Вот так однажды шел, очередь немцы дали, и завалился Михаил в грязь. Глаза открыл и закрыл. Как будто не было человека.

Еще одного бойца вспоминаю, младшего сержанта. Тоже долго воевал. Две медали имел. Он был пулеметчиком, но когда после госпиталя его ставили первым номером на «максим», наотрез отказался. «Я в пулеметах не разбираюсь!» У тебя же в красноармейской книжке написано, что пулеметчик.

— Ошиблись. Я при лошадях все время был.

— Чего брешешь? — не выдерживал командир. — Младший сержант, а при лошадях. Иди к пулемету или под трибунал.

Наотрез тот сержант отказывался. И сутки в пустой землянке под стражей просидел, и угрозы выслушивал. Потом кое-как согласился вторым номером к ручному пулемету встать. Что, ротный не сумел его заставить? А вот не сумел. Под трибунал вполне мог отдать за невыполнение приказа, а «максим» принять заставить не смог. Правда, это не у Рудько в роте было, тот умел общий язык с солдатами найти. Причины упрямства младшего сержанта я понимал. «Максим» — это головная боль для немцев. Машина сильная, дальнобойная, но громоздкая. Когда огонь открывает, фрицы всегда его старались уничтожить. При большом количестве минометов им это часто удавалось. Особенно если расчет не успевал четырехпудовый «максим» на запасную позицию перетащить.

У меня на глазах два раза «максимы» разбивало. Один раз мина в пулеметное гнездо влетела. Первый и второй номера искромсало до неузнаваемости. Второй раз — из автоматической «собаки», была у немцев такая пушка, калибра 37 миллиметров. Она стреляла, как лаяла. Сволочная вещь, скорострельная. В пулемет два или три снаряда угодили. Одного пулеметчика наповал, а второго всего осколками издырявило. До санбата довезли, а дальше не знаю как. Поэтому тот сержант, как черт от ладана, от «максима» шарахался. Хотя должность почетной считалась. Если пулеметчик месяц-два повоюет, то наверняка с медалью (реже с орденом) ходит.

Сержант потом за первого номера у «Дегтярева» стал. Трусом его не называли, но чувствовалось, что очень выжить хочет. Осторожно, с умом воевал. Когда я по второму ранению убыл, он жив был. Лет под тридцать, семью имел, может, и вернулся к жене-детям.

Небрежно относились к своей жизни люди, которые уже все потеряли. В сорок четвертом многие уже знали о судьбе своих близких. Послушаешь, сам жить не захочешь. У кого жену с детьми бомбой завалило, у кого сразу три брата погибли. Такие трагедии, не приведи бог. Они пленных не брали. У нас снайперов, по сравнению с немцами, всегда мало было. Один парень, родню потерявший, почти каждый день на «нейтралку» вылезал. Стрелял метко. Редко когда «пустым» возвращался. Ротный его отпускал. Убитые немцы роте в зачет шли, а убить врага далеко не каждый мог. Я не раз замечал, как большинство молодняка стреляли. Затвор дергают и посылают пули куда попало.

Многие до самой гибели так и не научились целиться.

В судьбу почти все верили. Только считали, что судьбе надо немного помогать. Вот хотя бы в нашем батальоне связи. Вспоминаю обычай — в левый карман что-то металлическое класть. Рассказывали, что какого-то бойца отцовский портсигар от осколка спас. Чушь все это! Один шанс из тысячи. Когда осколок на излете, он и так тебе ничего не сделает, если, конечно, в глаз или висок не попадет. А если ближе, то обычный осколок с трехкопеечную монету винтовочный ствол перешибал и все в тело вминал, аж ребра лопались. После такого удара мало кто выживал. Тут никакой портсигар или винтовочные обоймы не спасут.

Но судьба есть. В этом я уверен. Когда меня, раненого, немец добить хотел, кто мог подумать, что у него винтовка не заряжена. Фрицы народ аккуратный, с пустым оружием не полезут. Да и любой солдат в бою следит за своим оружием. А тут полез на меня без единого патрона. Такие случаи очень редко бывают. И я как знал, гранату наготове держал, даже усики отогнул. Значит, предчувствовал.

И до этого случай был, когда мы хорошую позицию под подбитым танком заняли. Я вертелся, крутился. Вроде надежное укрытие, а душа не на месте. Напарник бурчал, когда я приказал менять позицию. Заняли пустой окоп, расширили его, а в танк через час немцы снаряд влепили. Он хоть и сгоревший был, но не до конца. Зачадил, разгорелся. Если бы мы там остались, как караси бы изжарились или снарядом убило. С одной стороны, судьба, а с другой — у меня опыт уже имелся. Не занимать слишком заметную позицию. Танк, как таракан на белой стене, выделялся. По нему бы все равно шарахнули. Это и заставило меня уйти и в земляной окопчик спрятаться.

Или взять старшего лейтенанта Рудько. По всем статьям, не дожить ему до победы. Бесшабашный, отчаянный. Водочку любил, да начальство его подхваливало. Сражался он храбро, но бойцов старался беречь. Не зря нам с Шумаком запретил немцев из ПТРов дразнить. А ведь дожил до Победы, отвоевав три года. Сам я, правда, его не встречал, но осенью сорок пятого однополчанина встретил. Он мне рассказал, что Рудько батальоном командует, капитана получил.

Насчет других однополчан? Встретил в шестидесятых одного из батальона связи. Он уже какой-то пост занимал, а я сержантом в пожарной охране ходил. Начал хвалиться, особенно когда выпили за встречу. Обещал меня пристроить. Я трезво на вещи смотрю и ответил, что недавно лишь восьмилетку одолел! Куда мне прыгать! Он еще больше расхвалился. Я вижу, потерял человек чувство меры. Допили бутылку и разошлись. Он телефон мне забыл оставить, а я и спрашивать не стал. Меня работа в пожарной части устраивала. Коллектив дружный, начальник меня уважал, отпуск давал, когда я просил, премиями не обижал. Хотя какие тогда премии? Двадцать-тридцать рублей.

Еще одного парня встретил, Волкова Андрея. Тоже из батальона связи. Тот попроще, обрадовался мне. Отметили как следует встречу. Потом переписывались. Андрюха в Саратове жил, а в Волгоград к родне приезжал. Собирались снова встретиться — не успели. Умер он в начале девяностых.

Как отношусь к нынешней литературе и фильмам о войне? Я не великий читатель, но одну книгу за месяц-полтора осиливаю. Когда в пожарке работал, то вообще глотал все без разбору. Тогда книги добрее были, но брехливые. Пусть меня извинит товарищ Главный маршал, но когда я его воспоминания прочитал, то удивился. Словно учебник истории. Перечисление великих операций, взятых городов, как капитуляцию принимали. Разве война из этого состояла? Принято все на Сталина валить. Но разве Сталин заставлял наши истребители возле границы рядами выстраивать, чтобы их в один день всех сожгли?

Начальный период войны я не видел. Иначе бы до нашего разговора не дожил. Но под Ленинградом насмотрелся героических наступлений генералов. До девяностых годов только их мемуары и печатали. Хотя бы одному ротному командиру или комбату дали правду сказать? Нет, конечно. Хорошие писатели Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, они лейтенантами воевали, но им тоже всю правду не давали рассказывать.

Сейчас много выходит воспоминаний простых участников войны. Правильное и нужное дело. Они не врут. Чего им врать, как и мне? Красоваться не перед кем. Нам ведь хочется, чтобы дети и внуки знали, как все на самом деле происходило. А насчет фильмов? Запомнился мне «Ленинград». Суровый, правдивый фильм. А боевики, вроде «Разведчиков», просто обидно смотреть. Опять немцы дураки, суетятся, кричат не по делу. И косим мы их целыми рядами. Немца непросто было уничтожить. А сломать всю его армию с техникой, за которой мы едва поспевали, вообще огромное дело. Только какой ценой это заплачено! Огромной. Ну, ладно, закончим с войной. Хватит про нее.

Что сказать о своей послевоенной жизни? В 1947 году демобилизовался, вернулся в родное село. Братьев не узнать: кто подрос, а кто совсем взрослым стал. Сестра Рая — замужем. Пожил немного дома. Вдруг снова призывают. Прошел медкомиссию, и направили меня в Сталинград. Там как раз строился Волго-Донской канал. Приметил меня полковник Васин и перетянул к себе в войска МВД, в охрану лагеря.

— Мне фронтовики нужны. Сам знаешь, какая стройка важная. Жилье дам, питание у нас нормальное.

А лагеря вдоль строящегося канала цепочкой шли. Я запомнил Калачевский, Бекетовский, Красноармейский. Полковник Васин Калачевским лагерем командовал. В общем, я согласился и четыре года — с 1948 по 1952-й — работал с осужденными (их тогда называли «зэка») на строительстве Волго-Донского канала, который знает каждый. Можно сказать, был хоть и косвенным, но участником «исторической стройки». Канал назывался тогда именем Сталина. Сразу отмету в сторону все басни, которые ходили, что творился на стройке беспредел, поножовщина среди заключенных, в карты друг друга проигрывали, трупы в бетон заливали.

Не было такого. Хотя случалось всякое. Но дисциплину мы держали жестко. Полковник Васин на своем большом участке (да и многие другие начальники), понимая важность стройки, которая была на контроле у И. В. Сталина, больше нажимал на заинтересованность осужденных. Все знали, что по окончании строительства многих освободят по амнистии. Некоторые освобождались за хорошую работу и раньше.

Чтобы наладить порядок, Васин договорился со своим начальством. Осужденных с большими сроками — убийц, грабителей, матерых воров, направленных к нам, — мы тут же сажали в вагоны и переправляли в колонии подальше к северу. Знали, что толку от них не будет. А взамен получали «бытовиков», крестьян, воров с небольшими сроками. Они, а особенно мужики из деревень, работали на совесть. Подгонять не приходилось. Знали, что зарабатывают свободу. Земляные и бетонные работы — очень тяжелы. Но стройка продвигалась быстро. И кормили осужденных, по меркам послевоенного времени, неплохо.

Но заключенные есть заключенные! Такой случай припоминаю. В конце рабочего дня собрали на стройзоне, то бишь возле котлована, рабочую смену. Одного человека не досчитываемся. У заключенных круговая порука, молчат. Обыскали все закутки, канавы, щели — пусто. Неужели сбежал? Это же ЧП на всю стройку. Но по каким-то признакам наши оперативники догадывались — здесь не побег. Васин примчался на своем «газике», оглядел строй заключенных, переговорил с бригадирами. Без результата.

— Ах так, зычье недобитое! Всем стоять, пока пропавший не найдется.

Запустил матом в три этажа и укатил. А шеренга заключенных по четыре человека в ряд стоит час, второй. Осень была. Ветер с пылью, холодно. Охранники голодные, злые. Зэки тоже едва на ногах держатся, но молчат. Противоборство — кто кого. Некоторые заключенные, послабее, на землю пытались присесть. Их пинками поднимают. Автоматы и винтовки наготове. В общем, часа три продержались заключенные. Потом паханы незаметно команду дали, выходят двое зэков:

— Мы попробуем найти. Кажись, видели, куда он пошел.

— Ну, идите, — разрешил старший конвоя.

Знает, что никуда они не денутся. С трех грузовиков прожектора все, как днем, освещают. Принесли тело, опустили на землю. В общем, какие-то свои счеты. Убили и мертвеца под камни спрятали, которыми котлован обкладывали. Заставили их труп до лагеря на руках нести. Потом разбирались, кого-то судили, кого-то в другие лагеря перевели. Подобные случаи редкостью были. Хотя несчастных случаев хватало, как и на любой стройке. Кто в котлован свалится, шею сломает. Кто под удар электротока попадет. Концы трудно найти. Я про другое хочу рассказать.

Никогда не думал, что спустя три года мне придется столкнуться со своими бывшими врагами, немцами. Их в 1948–1952 годах работало на строительстве стокилометрового канала «Волго-Дон» большое количество. Сколько — сказать не могу, тогда все засекречивали, но количество военнопленных исчислялось тысячами.

Они содержались отдельно от заключенных, в специальных лагерях. Кто бывал в наших краях, видел поселки, построенные немцами вдоль канала. Добротные дома, с островерхими крышами, аккуратные ограды, асфальт. Названия поселков такие: «Один-Три», «Четыре-Пять», «Шесть-Девять». Это по нумерации шлюзов, возле которых они располагаются. Есть еще поселок Ильевка, все не упомню. Шестьдесят лет прошло, а поселки держатся. Качественно и аккуратно немцы строили.

Мне приходилось с немцами иногда общаться. В 1948–1949 годах, когда создавалась Германская Демократическая Республика (ГДР), многих освобождали. Оставляли работать осужденных за военные преступления: расстрелы советских пленных и мирных жителей, мародерство, насилие.

Они себя несправедливо обиженными считали. Мол, из других стран уже пленных отпустили, а их все держат. Что характерно, виновными себя никто не считал. Мол, была обычная война, а они простые солдаты или офицеры. Немцы словно начисто забыли, что пришли на нашу землю с оружием, чтобы завоевать ее, сделать нас рабами.

Ну ладно, не нравились вам «большевики». Но ведь это не повод наши города бомбить, деревни сжигать, убивать всех подряд. Это объяснить им было невозможно. Общались мы чисто по рабочим вопросам, на другие темы разговаривать запрещалось. Но иногда прорывало. Они по-русски уже неплохо понимали. Бригадиры их с нашивками «КС» (команда самоохраны) кивали, соглашаясь со всем. Они на скорое освобождение надеялись.

А другие? Крепкие, здоровые мужики со злыми глазами. Смотрел я на них и думал, какой опасный у нас был враг. Они и в послевоенные годы побеги совершали, оружие захватывали. Далеко, конечно, не убегали. Ловили их быстро. Но ориентировки о побегах я неоднократно читал. Кстати, не так плохо их кормили. Я, ради любопытства, на листочке записал дневную норму: 400 граммов ржаного хлеба, 100 граммов крупы, 100 граммов рыбы, 20 — растительного масла, 20 — сахара. Под Ленинградом в сорок третьем мы и того часто не получали. Сейчас, спустя много лет, я к немцам спокойно отношусь. Им тоже досталось. Война добра никому не приносит.

Когда стройка закончилась, я с благодарностью за службу и хорошей характеристикой пошел в военизированную пожарную часть № 7, которые входили тогда в систему МВД, и отслужил 32 года. Ушел на пенсию в 1984 году в звании «старший сержант». То, что высоко по службе не продвинулся, — не переживаю. В коллективе меня уважали.

Уж сколько лет прошло, а иногда наведываюсь в свою старую пожарную часть, где мне каждый гвоздь знаком.

С женой, Марией Александровной, прожили с 1950 по 2003 год. Больше полвека. И неплохо прожили. Похоронил ее после тяжелой болезни. Вырастили двух сыновей и дочь. Все трое нормально работают, у всех семьи. Имею четырех внуков, правнуки пошли…

Награды? Орден Отечественной войны, медали «За боевые заслуги», «За победу над Германией», ну, и послевоенные, за добросовестную службу.