Часть вторая ТОТАЛЬНАЯ ВОЙНА

Наше положение кардинально изменилось. Все существовавшие до этого обязательства были сброшены со счетов, и мы не имели понятия, как долго мне придется отсутствовать. За несколько часов я уладил все важные хозяйственные дела и рёшил все банковские и деловые вопросы, двое оставшихся работников приняли на себя управление фермой. На машине я управился быстро. К счастью, моя жена и дети привыкли к такому темпу жизни и к неожиданным поворотам, они не удивлялись ничему. В старый охотничий рюкзак собрали самое необходимое, как будто бы для охоты, но место охотничьего ружья или дробовика занял надежный маузер, а по бокам была прикреплена другая амуниция.

В назначенное время я прибыл на железнодорожную станцию в О[стероде], предполагалось, что меня назначат одним из руководителей состава, в котором отправляли около 1200 человек. К счастью, у меня хватило ума не согласиться; не было никакого желания взваливать на себя ответственность за разношерстную толпу людей, случайно оказавшихся в поезде, увешанных пистолетами и ружьями, которыми они вряд ли умели пользоваться. Нам приказали взять оружие для защиты от партизан.

Впечатляюще длинный поезд тронулся, и мы отправились в неизвестность.

Само путешествие было таким же интересным и полным впечатлений, как и окружавшие меня люди. Мы знали, почему нас отправляют в поход, но не знали, куда. Чем дальше на восток мы продвигались, тем ниже опускалась стрелка барометра наших чувств, особенно когда еда и алкоголь стали заканчиваться. Остановки на пустынных перегонах удлинялись, в небе чаще появлялись вражеские самолеты-разведчики, насмешки отступающих солдат звучали все недвусмысленнее, а громыхание артиллерийских снарядов с каждым часом становилось все ближе и отчетливее. По вечерам горизонт зловеще багровел — мы приближались к фронту.

Один за другим, а иногда и целыми группами из поезда исчезали люди. Руководство поезда уже давно потеряло им счет. Командование было лишено сил и охвачено страхом, они обходили поезд, надеясь отыскать тех, кто сумел сохранить выдержку и самообладание и обладал хоть каким-то, рассчитывая опереться на них в борьбе с трусами и пессимистами. Я был страшно разозлен, и для этого были все основания; к моему великому удовлетворению, я был не единственным, кто составлял оппозицию начальству в шикарных мундирах. Впервые мы позволили себе резко и открыто восстать против партии, которую ненавидели годами. Стороннему наблюдателю становилось ясно, какая глубокая и неодолимая пропасть пролегла между народом и его вождями.

Подобные комментарии и мнения слышались повсюду.

Рррум, рррум — еще несколько раз раздался этот неприятный звук, но уже тише.

«Что случилось?»

«Мы уже у Иванов?»

«Трубки и сигареты выбросить — никаких зажигалок!»

«На пол!»

Так-так-так… и снова тишина. Короткие выстрелы из автомата. Несколько хлопков вдалеке перед поездом. Просто короткий визит какого-то пилота.

Вскоре поезд остановился, но никто не выходил. Все напряженно вслушивались в ночь, пытаясь разобрать звуки двигателей. Загудели еще несколько летательных аппаратов — было бы здорово проползти по траве и, чуть приподняв голову, понаблюдать за впечатляющим зрелищем в воздухе. Но стрельба утихла.

Я долго стоял на воздухе и внимательно наблюдал за операцией, слыша гул двигателей. Возле нашего состава на землю упало и несколько листовок. Я бросился обратно в поезд с несколькими этими листовками и под одеялом с фонариком прочитал: «Уничтожьте Гитлера. Тогда наступит мир, свобода и будет хлеб. Мы прорвали линию вашего фронта. Вам лгут. Только мы говорим правду. Переходите на нашу сторону. Мы ждем вас. Дальнейшее сопротивление бесполезно». Такая неуклюжая пропаганда не впечатляла никого. Все знали о сбрасываемых листовках, они оказывались полезными только в туалете.

И старики, побывавшие на фронте в 1914–1918 гг., и многие остальные, приехавшие из Центральной и Восточной Германии, были в курсе «стального благословения» свыше. И все же большинство людей в поезде выглядели подавленными, нервничали, хотя никто не был ранен. Вокруг меня собралась небольшая группа знакомых из нашего региона, они замучили меня просьбами отправить их обратно домой, это было невыносимо. И что странно (я даже растерялся), вскоре все стали относиться ко мне как к главному, спрашивая совета и обсуждая со мной самые различные вопросы.

На следующей остановке всех заставили выйти, и мы выстроились вдоль поезда в колонну по четыре. Было категорически запрещено пользоваться электрическими фонариками или зажигать спички. Нам приказали соблюдать тишину. Под ногами валялись железнодорожные скрепы и обломки камней, как мы позже поняли, на соседних рельсах стоял грузовой поезд, перевозивший боеприпасы. Где же мы?

Чей-то незнакомый голос осведомился, кто мы такие, откуда и какова цель нашего прибытия. Я обнаружил, что стою напротив дежурного, и спросил, где мы. Еще меня предупредили, что нужно тщательно соблюдать светомаскировку. Бомбардировщики, как и партизаны — частые гости здесь. Пока мы тихо беседовали, кто-то назвал мое имя и приказал немедленно выйти из строя. Остальные не хотели меня отпускать, но я объяснил, что только разузнаю что да как и сразу вернусь. Как мне показалось, какой-то солдат повел меня за собой с другой стороны поезда, так было быстрее. Он тоже хотел узнать, каковы будут дальнейшие распоряжения.

Его беспокоило присутствие рядом груженного боеприпасами состава; солдат боялся такого соседства с большим количеством прибывших непонятно откуда людей. Несколько раз нас останавливала охрана — сопровождавший меня солдат оказался офицером и начальником эшелона, и ему удалось провести меня к зданию, где расположилась охрана, командование уже получило приказы от офицеров СС.

Вероятно, они уже избрали меня для каких-то целей, потому что не успел я прибыть, как мне тут же сообщили: «Пока вы не получили других приказов, доставьте этих людей в город Д. самым коротким маршрутом. Вот карта — можете сделать себе набросок. Не беспокойтесь, никакие дополнительные меры предосторожности не потребуются — вокруг никого. Вот здесь и здесь пункты питания, а расстояние около 40 километров. На рассвете вы должны выступить. Это все».

Пока он говорил, я пытался сообразить. У меня действительно не было желания соглашаться и брать на себя ответственность за такое количество людей. Я сказал им, что здесь полно отличных солдат и офицеров, у которых наверняка больше опыта и способностей, чем у меня. Да и люди скорее подчинятся человеку в форме, чем мне (я решил слегка поддразнить стоявших тут же «золотых фазанов»). Дескать, военного опыта, да и лидерских качеств у меня нет, и так далее… И снова мне повезло; вместо меня выбрали двух других. Затем события развивались быстро, СС унеслось прочь, громыхая в ночи на вездеходах. До отъезда они пообещали позаботиться о пайке и выдать его как можно быстрее, но ничего так и не было исполнено.

Осталась небольшая группка членов партии, они тряслись от страха, утешая и подбадривая друг друга. Эсэсовцы были так великодушны, что предупредили нас: мол, партизаны и русские в основном охотятся на тех, кто в коричневой форме, так что каждому, у кого есть что-то похожее,[44] лучше переодеться во что-нибудь другое.

Мой компаньон широко ухмыльнулся, уводя меня из этой любопытной группы. «Ловко ты вывернулся, ничего не скажешь, — прошептал он. — Но зато сработало, потому что СС должны были обращаться с тобой, как с гражданским. В будущем нужно быть внимательнее. Мы в зоне боевых действий — впереди всегда должен быть сапер, — а у власти ведь вечно дураки».

У его машины мы распрощались, пожелав друг другу удачи. «Погоди-ка, — сказал он. — У меня кое-что есть для тебя». Он залез в машину и снова появился с флягой, наполненной горячим чаем и ромом. Горячее питье было как нельзя кстати, оно вдохнуло жизнь в мой закоченевший организм.

Железнодорожная станция опустела, и мы, спотыкаясь, отошли на несколько сотен метров. У нас еще оставалось время отдохнуть и дождаться утра, мы разбили лагерь между деревьями, кустами и лабиринтами окопов. Под густым кустом я обнаружил сухой участок земли. Вместо подушки я подложил под голову рюкзак, а одеяло надвинул на самые уши. Теперь мне дела не было ни до испуганных возгласов, ни до одних и тех же вопросов.

Внезапно я проснулся от грохота выстрела из охотничьего ружья. Слышались дикие крики, затем последовало еще несколько выстрелов. Тут я окончательно проснулся. Я тихо лежал с пистолетом в руке, ожидая неизвестного врага. И снова ругань, топот бегущих — в темноте никто не знал, куда бежать. Люди натыкались друг на друга, чертыхались и куда-то неслись со всех ног, спасая жизнь.

Неужели партизаны действительно рискнули напасть на лагерь? Если это действительно так, я подпущу их поближе. Восемь патронов готовы, а второй магазин у меня в руке. Но не слышно ни русской, ни польской речи. Может быть, они уже ушли? Я позвал кое-кого из своих знакомых, но ответа не последовало. Я видел их вещи, разбросанные вокруг, спальные мешки. Но сами герои испарились.

Стрельба прекратилась. Люди начали выкрикивать имена и названия мест, и я слышал, как они отвечают друг другу. «Что случилось?» Меня засыпали вопросами, я закурил, вскоре замелькали красные огоньки закуриваемых для успокоения сигарет и трубок. Все делали вид, что, дескать, только что подошли и что все в порядке, мол, никто ничего не боится.

Даже месяцы спустя мы все обсуждали и смеялись над этим происшествием возле маленькой крепости О. Далеко не всем участникам тех событий было приятно вспомнить, как они, раздирая в кровь лица, лезли через кустарник, спотыкаясь о корни деревьев, теряя обувь. Кое-кто заработал и перелом, но, к счастью, обошлось без смертельных случаев.

Рабочий-литовец, проголодавшись, решил нанести визит в большую коробку со съестными припасами, принадлежавшую какому-то фермеру. Тот, заметив, стал душить воришку. Крики разбудили парня, спящего рядом не выпуская из рук ружья — видимо, постоянно видел во сне партизан. Он тут же пальнул в воздух и перебудил весь лагерь. Началась паника. Те, кто еще не успел снять коричневую форму, обезумели окончательно. Как мы узнали позже, они очень быстро забрались в пустой поезд, возвращавшийся обратно, и исчезли.

Переход в Д. продолжался почти трое суток, потому что по пути мы часто получали другие приказы. Старики страдали от жары, а дороги были забиты танками и другой техникой. На нас никто не обращал внимания. Голод и, что куда хуже, жажда давали о себе знать. Боевой дух катастрофически падал. Все питьевые фонтанчики не работали. Пункты питания были повсюду, но для нас толку от них было мало, у нас не было обязательного специального разрешения. Маленькими колоннами транспорт беспорядочно двигался по улицам.

Группа, состоящая приблизительно из 140 человек, непоколебимо считала меня своим лидером,[45] это продолжалось до самого Д. Большинство из нас к моменту прибытия в русско-польский город были в болячках, изнемогали от голода, жажды и раздражения. Я сообщил о нашем прибытии офицеру из командования города. Он встретил меня довольно грубо, для него мы были еще одной проблемой, он бы предпочел, чтобы мы провалились сквозь землю. Ни еды, ни жилья для нас не было, да и вообще, мы и здесь оказались лишними. Я начинал понимать, что всем здесь на нас ровным счетом наплевать и что наш пеший рейд сюда оказался провальным мероприятием.

Этот район уже был занят О.Т.[46], военно-трудовым подразделением, а мы превратились в обузу. Я был больше зол, чем разочарован, но что было делать? Мы добрались до пункта назначения, но оказалось, что нас здесь никто не ждал. Оставалось сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. И это в то время, когда дома работы хоть завались. Выхода не было, надо было возвращаться на запад, к дому, но сначала нам нужно было поесть и отдохнуть.

В конце концов, я получил от местного командования разрешение воспользоваться двумя полевыми кухнями, и мне позволили взять немного кофе, картофеля, мяса и банок свиного сала. Со мной отправились самые большие проныры из группы, все быстро сообразили, что к чему. Пока я отвлекал начальника лагеря и рассказывал ему байки, они стащили еще немного продуктов. И через некоторое время мы наконец смогли поесть.

Еще мы нашли несколько пустовавших помещений. Выстроив людей, я пересчитал их и сообщил численность группы военной полиции, как и было приказано. Снова меня выбрали главным и тут же выдали соответствующее, только что напечатанное удостоверение. Я не возражал — конечно же, не из-за отличного коньяка, которым меня щедро угостили симпатичные, потрепанные всеми ветрами парни.

Вернуться домой нам, разумеется, не позволили. Мы стали отдельной дивизией, со своим командованием и администрацией. Я составил рабочее расписание, разумное, насколько это было возможно. Я получил доступ к трем близлежащим фермам и разрешение выбрать любую на свое усмотрение. Одного фермера назначили офицером-квартирмейстером, двух мясников поварами, два школьных учителя занимались списочным составом, а несколько стариков исполняли обязанности квартирмейстеров, остальные — командовали группами, и так далее.

Я старался, как мог, раздобыть денег, еды, спиртного и табака. Жизнь есть жизнь, о людях надо заботиться, и, к моему удовлетворению, все были довольны своим командиром.

С помощью местных жителей и не жалея леса мы рыли траншеи, противотанковые рвы и другие оборонительные сооружения. В лесу ставили линии заграждения, словом, предпринимали все, чтобы остановить возможные атаки и защитить нас. Работа была тяжелой, вырытые в низинах ямы быстро наполнялись водой.

Раненые и выздоравливающие солдаты всех мастей помогали нам, давали полезные советы. С ними было полезно и приятно общаться, мы провели много часов в разговорах, восстанавливая силы, даже дома я так не отдыхал. Темп работы был очень даже неплох. Работали мы не торопясь и всегда укладывались в предписанные объемы. Если на горизонте появлялись легковушки командования (офицеры в коричневой форме), желавшего увидеть, сколько мы сделали, или узнать, что нового у нас, мы тут же прекращали болтать и брались за работу. В дружбу с начальством мы предпочитали не лезть, хотя оно и предпринимало попытки в этом направлении.

В рядах вермахта зарождалась тревога. Люди начинали понимать, насколько абсурдно и бесполезно было продолжать борьбу. Молодые парни были сыты по горло, они надеялись только на чудо, на быстрыйконец. Здесь, на линии фронта, ненависть к партии (и к партийным шишкам) была повсеместной, это чувство разделяли все — от самого простого солдата до офицеров из Генерального штаба. Все говорили одно: «Гитлер должен быть устранен, иначе все пойдет псу под хвост, это вопрос времени».

Но, к сожалению, мы, солдаты, не могли сделать ничего. Мы могли только выполнять приказы и совсем не влияли на ситуацию. И, пока не получим приказа, мы не можем допустить, чтобы русские вальсировали по нашей стране, чувствовали себя как в гостях и знакомились с нашими женами.

День и ночь мы думали о происходящем, а по вечерам собирались в казармах М.Р. (военной полиции) и разговаривали. Там собиралась маленькая группа проверенных людей, откровенно обсуждавших то, что было у всех на уме. Нам помогали украинцы из Hiwi (отряды вспомогательных рабочих) и все, у кого были причины скрываться от русских, — они брали место встречи в плотное кольцо охраны.

Военные привезли сюда этих парней вместе с женами и детьми. Они выдали им черную форму, сколько угодно оружия и позволили им жить свободно. И в их распоряжении оказался целый отряд преданных, безжалостных типов, поднаторевших в розыске и уничтожении партизан в округе.

Нужно было хорошо знать позицию и убеждения этих проверенных и закаленных в боях жандармов, тогда не составляло труда догадаться, насколько быстро и умело эти черные дьяволы реагировали на малейший сигнал, молчаливо и верно действовали, вне зависимости от того, с кем им приходилось сражаться. Сплотившиеся еще на Кавказе, эти отличные вояки делились друг с другом всем до последней крохи хлеба, радостью и горем, именно им, кстати говоря, мы обязаны исчезновением некоторых партийных паразитов. Нет, на самом деле, никогда больше я не испытывал чувства такого нерушимого и безоговорочного единения, как тогда.

А если мне случалось проявить любопытство, то кто-нибудь из них, хорошенько выпив, откровенничал и рассказывал о том, как поступали с теми бывшими сослуживцами, кто сотрудничал с красными. Вырезали на животе и груди свастику, пальцы рук и ног по одному прибивали к доске, а язык вырывали — он оставался живым и мучился еще несколько часов. А иногда могли привязать колючей проволокой к дереву и под ногами разжечь костер. Еще один подавился своими собственными гениталиями. Подобных историй мне приходилось слышать очень много. Для этих никогда не трезвевших «защитников прав и порядка» такое понятие, как «гуманность», потеряло свое значение.

Однажды ночью кто-то украл мой старый добрый маузер. Нужно было каким-то образом вернуть его, и я мог надеяться только на военную полицию. Гауптман, недолго думая, пообещал мне найти пистолет в течение дня. Еще он посоветовал мне поговорить с начальником полиции о вознаграждении, и тот тут же сам появился перед нами. Он и его люди знали о маузере, у всех загорелись глаза, когда они услышали сумму вознаграждения. Вся компания тут же отправилась к месту нашего постоя.[47] Пока одни перекрыли все дороги к ферме, другие, как крысы, шныряли по комнатам и вели обыск. Мы ждали неподалеку, покуривая сигары и выдвигая версии, кто мог оказаться вором. Кто-то из них сказал: «Я верну тебе оружие во что бы то ни стало. А потом я приведу вора, и мы прикончим его! Мы на фронте, я буду судить кражу оружия по военным законам!»

Я почувствовал тревогу и начал проклинать себя. Ни в коем случае я не позволю лишить кого-то жизни. Я ухитрился взять с них обещание не искать вора. Пистолет нашли, он был зарыт в сене рядом с жилыми казармами. Вор, несомненно, наш знакомый с дурной репутацией, провел весь день в страхе.

Через три недели, для нас по крайней мере, военные действия были закончены. Разместившись в кузовах грузовиков, мы отправились на ближайшую железнодорожную станцию. Мы прибыли домой в самый разгар сбора урожая, полные новых впечатлений.

Последовала череда месяцев, полных тяжелой работы; им было суждено стать последними в этом роде. Сейчас остались лишь воспоминания о доме, саде и семье — о родине. В ноябре прошли еще одни двухнедельные курсы в М[илау, Млава], в Польше, обучение строителей противотанковой обороны. Инструкторами были заслуженные и удостоенные наград бойцы, специалисты в своей области. Это были мирные и интересные деньки, я тогда отдохнул. Между тем не только разрушенные города подвергались постоянным бомбежкам, но и шло отступление на всех фронтах, «по стратегическим причинам». Мы видели, как все рушится, но пока что не верили, что русские могут перейти границу Германии. Перевозить семьи на запад было запрещено, а ехать под бомбы было бы безответственно — в любом случае пришлось бы бросить дом и ферму.

Годы спустя я размышляю о том времени и прихожу к одному и тому же выводу. Мы все сделали правильно.[48] С каждым днем авианалеты на Берлин и Кассель становились все интенсивнее, в любой момент твои родственники могли погибнуть. Позвонить можно было только из штаба, да и то если там были хорошие знакомые.

В самом начале января 1945 года я получил еще одну повестку. Я тут же попытался записаться в действующую армию, но не удалось, мое время заканчивалось — я должен был уезжать.

Фольксштурм был приведен в готовность. Для этого последнего эшелона обороны командование наскребло всех, кто мог стоять на ногах и самостоятельно передвигаться. В войну вступали последние остававшиеся в Германии мужчины.

Несколько высокопоставленных офицеров, оставшихся в округе, любезно согласились помочь эвакуировать мою семью в случае необходимости. За несколько недель до моего отбытия они были желанными гостями в моем доме, мы часто вместе охотились. Благодаря надежным связям в государственном лесном хозяйстве, где мне иногда разрешали охотиться, я всегда находил для этих офицеров хорошую дичь: оленей и кабанов. Одним из них был генерал Н., командующий армейской группировкой, остальные принадлежали к его свите. Отличные были люди, но впоследствии я ничего о них больше не слышал. Офицеры сдержали слово: в самые последние часы они перевезли мою жену и детей в безопасное место.

В любом случае, обстановка в момент моего отъезда была не из лучших. Не нужно было быть ясновидящим, чтобы понять, что на часах было 12, и момент истины настал. Единственное, что я смог, так это попросить двух оставшихся работников присмотреть за моей семьей и в нужный момент подсказать им бежать. Уже не имело смысла строить планы. Все утрачивало смысл в связи с надвигавшимися грозными событиями.

Мой рюкзак снова полегчал. Только старый маузер подвергся тщательной проверке. Напоследок я зашел к спящим детям, а потом отправился в путь.

Боже мой! Какая разношерстная банда случайных людей! И они — последнее возмездие Гитлера? Чудо-оружие, призванное повернуть ход войны в нашу пользу? Мужчины самых разных профессий, самого разного социального положения, в возрасте от 17 до 70. И горбуны, и калеки, полуслепые старики! Разве такие способны воевать?! Причем всерьез рассчитывали, что эту толпу в кратчайшие сроки обучат и подготовят к участию в боевых действиях…

Необходимую (из имевшейся в наличии) одежду доставили с военных складов, но первым делом каждый прикрепил знак отличия на фуражку. Определенное количество звездочек отличало офицеров от обычных солдат. Тем, у кого не было своего оружия, выдали итальянские и чешские винтовки (некоторые были даже без ремня) и подсумки с 50 патронами в каждом. Король бродяг и воров точно остался бы нами доволен.

Мы были совершенно новым, отдельным подразделением. Конечно, мы поддерживали связь с остальными, но обычно действовали сами по себе. Эта система постоянно давала сбой и, как оказалось, обошлась нам в огромные и бессмысленные потери.

Мы остановились в мазурском городе К[альтенборне, Зимнавода], недалеко от известного тренировочного лагеря А. Кое-кто из штаба планирования также остановился в К[альтенборне] проследить за обучением и оснащением дивизии. Пропитание и условия проживания были хорошими, и так как у меня не было здесь знакомых, я предпочитал тащиться в хвосте и приглядывался. Многих вопросов, касавшихся обучения и инструкций, мне удалось избежать.

В любом случае, как и многие, я уже прошел обучение, и желания повторять всю эту тягомотину не было. Я надеялся, что мне повезет и я получу подходящее теплое местечко, где буду независим и, что важно, смогу избежать ответственности. Работа на складе (РХ), водителем или что-нибудь в этом роде вполне устроили бы меня. И вот командиру части срочно понадобился тот, кто разбирается в телефонной связи и делопроизводстве…

— Я разбираюсь.

— Хорошо, давайте за мной, — приказал он.

Мне следовало бы придержать язык, потому что после непродолжительного выяснения другой приятный, но неопытный служащий назначил меня «Spiess'OM» (ротным фельдфебелем). В армии ротный фельдфебель — отец родной. Для солдат он куда главнее всего остального начальства, и уважения к нему больше. А в нашем подразделении мы старались следовать армейским правилам, насколько это было возможно.

Однажды, к моему разочарованию и к радости командира, я сидел, погруженный в работу, когда командир дивизии, проезжая мимо, остановил машину и потребовал доложить обстановку. Каково же было мое удивление, когда я узнал в командующем дивизии своего старого знакомого. Это был приятный сюрприз для нас обоих. Несколько лет мы не виделись, но в прошлом неплохо проводили время вместе.

— Почему ты не командуешь батальоном? — недоумевал он. — Впрочем, у меня найдется для тебя работа получше. Немедленно отправляйся за мной.

И так я стал начальником гарнизона города К[альтенборн] и командиром дивизионного округа, состоящего из школьного здания, учительских квартир и местных штабов. Днями и ночами я работал, не зная отдыха — я должен был постоянно находиться на связи с остальными штабами действующих в округе войск. Эта была та самая ответственность, которую я старательно избегал, причем немалая. Я почти не спал, хорошо питался и постоянно принимал целый поток любопытных посетителей, каждый из которых желал узнать из надежного источника об истинном положении дел. По вечерам уставшее за день начальство резалось в карты и напряженно вслушивалось в радиопередачи, с тревогой ожидая вестей. Время от времени сообщалось о ходе отступления войск.

Степень боевой готовности — «2» днем и «1» в ночное время — никогда не поднимали. Хватало и этого, и так нервы были на пределе, принимая во внимание общую обстановку, которая была хуже некуда. Пока что никто из нас не мог похвастаться железной выдержкой закаленных в боях солдат.

В один прекрасный день обучение закончилось, и нас объявили готовыми к бою и отправили в поход. Перед отходом я оделся получше. Из-за разного рода формальностей с секретными документами и телефонных разговоров я последним покидал город. Неподалеку стоял грузовик, груженный всем, что только мог пожелать солдат. Водителей поразило спокойствие, с которым я вынул вещи из машины и раздал своим оставшимся друзьям. Новенькое камуфляжное обмундирование, шинели, одеяла, форменные принадлежности и прекрасные водительские куртки — я распределил их между людьми, будто мы отправлялись в мирное и спокойное путешествие домой.

Так как мы отправлялись на фронт, я не смог взять с собой двух оставшихся жителей города, которые наблюдали за нашим отъездом со смешанными чувствами. Теперь нашим пунктом назначения был Г[утштадт, Добре Място], и несмотря на то, что до него было чуть меньше 80 километров, добирались мы туда больше двух суток, часто останавливаясь по пути. Очень помогали перелески, в них можно было спокойно остановиться и проверить технику.

Jabos (советские истребители) на бреющем пролетали над улицами города, словно ястребы, круглые сутки они носились над нами, заставляя нас вспомнить давно забытые гимнастические упражнения. И хотя их пилоты были далеко не асы, все же мы побаивались их атак, потому как, нужно признать, иногда они все же попадали в цель, и зримые доказательства тому можно было обнаружить в придорожных кюветах и по обочинам.

Как раз во время нашего следования через знакомый мне город О[ртельсбург, Жытн], он был впервые атакован. Истребители противника дали несколько очередей и сбросили парочку бомб. Большинство местных жителей отсиживались в подвалах или стояли в дверных проемах своих домов. Бомбы заставили нас остановиться и поискать укрытие. Затем мы определили место встречи и время отправления.

На железнодорожной станции стояло два длинных переполненных беженцами состава, полностью готовых к отправке. Перепуганные пассажиры разглядывали последствия бомбардировки, гадая, что будет с их городом, если самолеты вернутся. «Пойдемте отсюда подальше, здесь и укрыться негде, разве что за голыми рельсами. Хуже нет, сидеть и ждать». — «Скоро мы поедем?» — «Где сейчас русские?» — «Вы действительно не знаете, или вам запрещают говорить?» — «Почему бы вам не обнадежить нас?» — «Правда, что русские зверствуют?» Я знал немного людей, покидающих свои дома с такими вопросами. Я постарался поскорее отвязаться от них. Бедняги не успели ничего прихватить, кроме еды и самой необходимой одежды.

Я пытался дозвониться до своей семьи, но попытки были тщетны. Я был всего в 22 километрах, на расстоянии птичьего полета, но телефонные линии были повреждены, и я даже не мог вызвонить военное командование, где у меня были друзья. Я был на распутье: может быть, воспользоваться ситуацией, скинуть форму и вернуться домой, к жене и детям? С одной стороны, все происходившее было чистой воды безумием. С другой стороны, я мог вернуться домой и не застать там никого, тогда дезертирство было бессмысленным.

Нет, и еще раз нет. Я должен быть выполнить свой долг, я не мог бросить товарищей на произвол судьбы. Я должен был отмстить русским.

Мы прибыли в пункт назначения, в Г[утштадт]; город был переполнен другими дивизиями, и там не было никого из нашего подразделения. Меня там знали, и нам тут же предоставили жилье, и мы нашей маленькой командой смогли отдохнуть (в О[ртельсбурге] даже три человека уже были командой). Припарковав в укромном месте грузовик, я тщательно замаскировал машину.

Еды было более чем достаточно, но отдохнуть мне не удалось. Глава местного правления, местный председатель и майор скоро стали моими постоянными гостями, превратив мою казарму в штаб. Приходили фермеры, беженцы, а чаще всего квартирмейстеры. Они с энтузиазмом выполняли мои приказы. В отличие от бюрократов, с которыми они привыкли иметь дело, я решал вопросы быстро и без бумажной волокиты. Вся остальная «административная машина» была просто горсткой упрямых буквоедов — стариков-фермеров, хорошо мне знакомых. Не имея связи с вышестоящим начальством, они упрямо продолжали, даже в сложившейся обстановке, настаивать на выполнении утративших силу приказов и уложений.

Здешние жители были просто глупы до безобразия. Единственное, что их волновало, так это погода, или же то, а не нагородили ли они ошибок, и еще — как избежать ответственности. Мне все еще доверяли, и за несколько суток я буквально возглавил этот Г[утштадт]. В городе постоянно искали меня, я был невероятно востребован. Однажды командир моей дивизии, обнаружив меня по уши в работе, страшно удивился: по дороге ему сообщили о моей гибели. Мое воскрешение из мертвых на славу спрыснули, и прошлое было забыто.[49]

Мы изучали карты и обсуждали план дислоцирования войск. С тех пор, как я в последний раз изучал обстановку, ситуация изменилась. Казалось, все линии фронта замерли, шли ожесточенные бои. Предполагалось, что фольксштурм подоспеет на помощь действующим войскам, укрепит уязвимые места, а затем будет помогать там, где это необходимо.

С одобрения действующих войск,[50] за нами был закреплен определенный участок фронта (Abschnitt[51]). Уже прибыл вестовой с приказами для сосредоточенных в округе войск. Наконец, мы могли выдвинуться в сторону фронта.

Моей задачей стало обеспечивать поступление боеприпасов и создать автобазу из нескольких грузовиков и конфискованных телег-двуколок. Пока мы обсуждали план действий, прибыл Kreisleiter[52] (высший политический представитель и самый влиятельный политик округа) и попросил помочь эвакуировать население прифронтовых городов. Я тут же выехал на место.

В О. я получил подкрепление — еще несколько грузовиков и людей в помощь. Колонна пробиралась к фронту через затемненные города. По дороге мы забирали тех, кто решил переждать военные действия дома. В жилых домах мы находили стариков и больных, тех, кто не мог передвигаться самостоятельно, а также отставших от основной колонны. Были и такие, кто вообще не желал сниматься с насиженных мест.

Пока в машинах оставались места, мы заполняли их людьми, разрешая брать с собой только самое необходимое, и отвозили их на приемную станцию. Всю дорогу люди настойчиво расспрашивали водителей, взывая к их «человечности». Но тем было не до них, им приходилось ехать в полной темноте, преодолевая бесчисленные препятствия. Что касается нас, мы точно так же устали от ответственности за пассажиров. Но гораздо сложнее было принимать немилосердные, жестокие решения — оставить 80-летнего мужчину или, если требовалось, целую семью.

Спасти всех не было ни времени, ни возможности. Русские могли появиться в любую минуту, обстановкой мы не владели — невозможно было составить цельную и объективную картину из противоречивых высказываний солдат. Во всяком случае, ясно было одно — мы спасаем последних жителей от русских.

Росла чудовищная ненависть к преступной в своей безответственности пропаганде и полностью дискредитировавшему себя партийному аппарату. Этих несчастных беженцев вполне можно было спокойно вывезти, если бы приехать за ними хотя бы на несколько недель или даже дней раньше. Но вместо этого им продолжали вдалбливать в головы чушь о непоколебимых фронтах, успешных контрнаступлениях, призывая «всех оставаться в своих домах», а «если будет необходимо уехать, то вам сообщат», и так далее.

Невыносимо тяжело было наблюдать за женщинами и детьми, крепко обнимавшими на прощание больных или престарелых родственников. Женщины, прижимая к себе детей, ложились перед колесами идущих переполненных грузовиков, пытаясь заставить нас взять в машину оставшихся родственников. А каково видеть, как мать с двумя детьми, уже сидя в грузовике, понимает, что третьего отпихнули в суматохе и он потерялся? Некоторые сбрасывали с кузовов чужие сумки, освобождая место для себя. Я же не мог закрыть задний борт грузовика, отчаявшиеся люди любой ценой пытались вскарабкаться, несчастные мертвой хваткой вцеплялись в меня, и никакие уговоры и угрозы не помогали…

Не раз нам приходилось совершать эти опасные и изнурительные вылазки к линии фронта.

Затем меня отстранили от этой работы, я должен был немедленно переключиться на боеприпасы и автобазу. Подвезли крепкий кофе и шнапс, только благодаря им мы и держались. Дорога заняла еще двое суток, мы не останавливались, даже когда нас из леса обстреливали из автоматов. Случались вещи и похуже, но мы остановок не допускали. Мы знали, что в сторону нашей позиции выслана разведка, и осмелели.

На следующей базе мы составили краткий рапорт о нашем «рейде» и снова отправились в путь. В школе города С. я разбил небольшой лагерь. Он находился посреди густого леса и должен был стать для нас важным опорным пунктом. С нами находилась группа инженеров из регулярной армии. Их задачей было заминировать мосты, устроить минные поля в лесах и других стратегически важных пунктах. Как-то раз, после сытного ужина, какой-то заботливый гауптман тактично, но решительно накинул на меня шубейку и порекомендовал мне хорошенько отдохнуть хотя бы одну ночь.

Через несколько часов полностью стемнело, и вдруг кто-то из солдат резко спихнул меня с кушетки. Всех вокруг охватило смятение. В сполохах света люди искали свои вещи — каски и противогазы звякали, ударяясь о пряжки ремней, все прилаживали на них боеприпасы и ручные гранаты. Даже в полусне я мгновенно понял — началось сражение. Доносившиеся издали выстрелы и характерный вой минометных мин как рукой сняли остатки сонливости.

Первой вспыхнула соседняя ферма, теперь фонарик можно было спокойно спрятать в карман. Я сбросил накинутую шубейку, оставив только «ананасы»,[53] гранаты на ремне. Проглотив несколько ложек тушенки из открытой банки, сунув плитку шоколада и сигареты в сумку, я сделал основательный глоток из бутылки с коньяком и стал оглядываться в поисках своих. Но они, по-видимому, опомнились раньше и уже успели запрыгнуть в кузова грузовиков да и были таковы.

Огонь быстро распространялся, теперь горела вся соседняя деревня. Кругом никого не было, кроме пробежавшего мимо меня солдата. Он сообщил мне, где командир, я обнаружил его на командном пункте. Он был заметно удивлен моим внезапным появлением и рад пополнению, людей у него было совсем мало. Его солдаты расположились в лесных бункерах по всей зоне С., и в казармах было всего около 40 человек. Разумеется, никаких шансов у нас не было, тем более что противник обложил нас, как волков. Из-за густого леса, где враг мог довольно быстро расположиться, разведчики не могли сообщить нам ничего определенного. Русские быстро научились освещать местность — выстрел из миномета, и по траектории мины вполне можно ориентироваться. Картина была потрясающая — все вокруг было охвачено огнем, весь город вдоль линии леса сиял, как днем, свет отражался от покрытых снегом участков земли километра на полтора.

Едва кто-то поднимал голову над бруствером окопа, как тут же свистели пули, тут же следовала автоматная очередь, а еще, чуть погодя, тявкал миномет.

А потом мы услышали свисток. Бывалые ветераны тут же натянули каски, привычно проверили ремни и быстро кивнули друг другу. Они знали, что после третьего свистка русские пойдут в атаку. И как будто в подтверждение, вопящая толпа, выплеснувшись из леса, стала накатываться на нас. Это очень походило на то, когда стадо скота пытаются загнать в загон несколько громко орущих пастухов.

Когда до них оставалась сотня метров, командир отдал приказ открыть огонь. Русские были как на ладони у нашего пулеметчика, и результат был легко предсказуем. Первую волну наступления мы отразили.

Потом нас «утихомирили» минометным огнем.

Появились первые убитые. Раненых быстро осмотрели, но перенести их было некуда.

Теперь у нас оставалась всего горстка людей. Мы знали, что следующую атаку нам уже не отразить, подкрепления не предвиделось, контрнаступление было бы актом самоубийства, а бегство невозможно. На этот раз после третьего свистка на нас со стороны леса ринулись уже две толпы. Даже обрушив на них пулеметный огонь с дистанции в 100 метров, мы не могли остановить их. У меня были наготове обе остававшиеся патронные ленты. Наш стрелок тщательно выбирал цели. Командир старательно собирал ручные гранаты, но не мог найти патроны для автомата. Я уже приготовил четыре фаустпатрона, они лежали рядом с моими винтовками и кучей боеприпасов.

А потом события развивались, как в кино. Никто не думал о прикрытии. Все безостановочно и беспорядочно палили в середину медленно надвигающейся кучи совершенно пьяных, горланивших людей. Наше основное оружие, пулемет, замолкло — закончились патроны. Толпа надвигалась еще быстрее. Нам оставались лишь винтовки. Хватая одну за другой винтовки, я, в конце концов, расстрелял все патроны. Расстояние для моего маузера было великовато, но для фаустпатрона в самый раз. Кто-то сделал первый выстрел. Командир выстрелил вторым, я — третьим. Участок очистился от врагов. Взрывы моментально отрезвили русских, уцелевшие побежали, да так, что только пятки сверкали. Мы тоже решили отступить и проверить, как дела в других окопах. Втроем пробежав по траншее с пистолетами в руках, мы убедились, что вокруг полно раненых, им оказывали помощь. Были и убитые, тем уже ничем нельзя было помочь.

Мы выскочили из траншеи и побежали через горящий город. Кто-то указал на фигуры, бегущие навстречу. Услышав русскую речь, мы, не мешкая, повернули в другом направлении. Город был захвачен. Мы блуждали по улицам, как мыши в лабиринте. Снова и снова перед нами оказывался открытый участок земли, но не могли же мы устремиться прямо в лапы русских, без прикрытия — поднести им себя на блюдечке с голубой каемочкой. У нас не было выбора, надо было прорываться. И тут случилось чудо. — мы спокойно перебежали в лес.

Мы упрямо следовали на север, перекликаясь друг с другом. Наконец мы наткнулись на одну из посланных вперед частей. Это был подконтрольный нам участок леса. Под громкие приветствия, в круге изумленных лиц, мы представились единственными спасшимися из окруженной зоны С. — капитан инженерной роты, сержант, солдат регулярных войск и солдат фольксштурма. Командир дивизии успел разбить здесь лагерь и был в шоке от моего рапорта. Они не думали, что русские подошли так близко и в таком количестве.

Тут же началась подготовка к отступлению, неожиданно для самого себя я принял предложение командира дивизии сменить форму[54] и присоединиться к нему. Возможно, просто уйти — было бы лучшим решением, но я оставался верен давнишнему другу-командиру.

Буквально через день мы снова встретились. Он шел вдоль железнодорожной насыпи мимо моего наблюдательного поста, мы приветствовали друг друга. Тут он остановился, показав рукой куда-то вдаль, потом отдал подчиненным приказ. И в эту секунду пуля вошла ему точно в голову. Один из его людей, бросившись к своему командиру, буквально сбил меня с ног. С тела погибшего забрали документы. Офицер был родом с берегов Рейна, прекрасным солдатом и хорошим человеком, я очень привязался к нему за то короткое время, которое провел с ним рядом. И вот так он погиб.

За эти дни мне несколько раз выпала возможность свести счеты с русскими. SMG (Schweres Masch [inen]. Gewehr) — тяжелый пулемет и несколько проверенных и надежных фаустпатронов всегда были под рукой и надежной охраной. В критических ситуациях они были незаменимы и позволяли перевести дух, пусть и ненадолго. Со мной был командир подразделения С., оберлейтенант (его несколько раз ранили в предыдущей войне, учитель по профессии, а в бою решительный, хладнокровный и бесстрашный офицер) и еще несколько отличных ребят. Мы были неразлучны. Мы сумели надежно закрепиться на позиции, но, увы, до самого конца у нас так и не было связи с основными войсками.

Установить связь можно было в нескольких точках в тылу, оттуда же поступали и приказы, но и это, к сожалению, уже не имело значения. Требовать самопожертвования от тех, кто даже не имел элементарной подготовки, было проблематично, тем более, русские были повсюду. Царила паника. Из-за охватившего нас отчаяния мы даже не пытались бежать. Все солдаты нашего формирования, хоть и не считавшегося полноценным военным подразделением (фактически это были небольшие, отвечавшие за свой конкретный участок группы, разбросанные по округе), были сыты по горло. Невзирая на то, что люди производили хорошее впечатление и не распускались, и они, и мы утратили всякую возможность связаться с нашими тыловыми опорными пунктами. Все, независимо от званий и должностей, страшно устали or войны.

Нам удалось отправить один из своих танков на стратегически важную точку, это был удачный ход. Этот сюрприз русские, должно быть, запомнили надолго. Экипаж покинул машину, потом прозвучал приглушенный взрыв, и одна из бронированных стенок отлетела. Совсем молодые ребята добрались до русских буквально на последних каплях горючего. Теперь они уже никого не застанут врасплох.

Под натиском противника мы отступили в О[стерод], пробираясь на запад отдельными мелкими и большими группами, нагруженные боеприпасами и оружием, под обстрелом русской артиллерии (и нашей, кстати, тоже), танков и зениток и под треск срубаемых снарядами деревьев. Ни убитых, ни раненых у нас не было, и вскоре мы, едва волоча ноги, вошли в О[стерод] с его старинными городскими особняками.

Город был уже под огнем русских, укрывшиеся среди домов и замаскированные танки вели ответный огонь. Успевший обойти нас враг атаковал с флангов. В поисках укрытия мы короткими перебежками передвигались поодиночке или небольшими группами.

Лейтенанта ранило в лодыжку, он начал хромать, и я помог ему дойти до ближайшего домика. Я искал пункт первой медицинской помощи — там должны были быть санитары. Несмотря на его возражения, я не мог просто бросить его на произвол судьбы. В одном из близлежащих давно брошенных домов я обнаружил сани, несколько банок с консервированными сосисками, хлеб и масло.

За это время раненый офицер сам себе сделал перевязку. Мы набросились на еду, ели, пока нас не стало тошнить, еще я нашел выпивку. После мы снова отправились в путь, точнее, мне пришлось тащить его. Маленькие и неустойчивые сани часто опрокидывались, и раненый оказывался в снегу, но скоро мы обошли город стороной и оказались под защитой деревьев в лесу севернее города. Здесь тоже не было ни пункта медпомощи, ни даже санитара.

Холодало. Нога лейтенанта распухла и меняла цвет на глазах. С помощью еще одного человека я доставил мучающегося от боли офицера в соседний город, расположенный в нескольких километрах. Только там, наконец, мы смогли найти необходимые лекарства. Потом я вытянулся на носилках подле него и под его присмотром проспал целую ночь и полдня, до отправления его поезда.

На обратном пути мы попали под артиллерийский обстрел. Как было приказано, я загнал грузовик обратно во двор городской казармы, там несколько солдат торопливо вытаскивали имущество из горящего торгового склада. Потом разбежались по машинам и уехали. Я действовал на удивление быстро — окинул взором склад и ухватил все, что смог. Нужно было торопиться, дым становился густым и плотным, а внутри на полках, сложенные стопками и тщательно отсортированные лежали дорогие сердцу каждого солдата ботинки на меху, рукавицы и теплое нижнее белье, носки, прочные и легкие маскировочные куртки, другая одежда, шапки, свитеры, все сорта табака прямо с фабрики, спиртные напитки, шоколад, консервы и много всякой всячины.

Я не поменял свои охотничьи ботинки и старый маузер, зато набрал по паре всего остального. Обильно потея, я тащил пальто, связанные камуфляжными штанами, в которые запихал остальную добычу. До леса было около полутора километров, я спотыкался и торопился, опасаясь попасть прямо в руки к русским в таком нелепом виде.

К счастью, я дошел до командного пункта, но меня никто не узнавал, пока я не заговорил, настолько я изменился внешне. Но все в напряжении наблюдали, как я развязал брюки и рукава, и тут перед ними предстало содержимое тюка. Никогда больше они так быстро не собирались вокруг в надежде получить хоть какую-то часть добычи.

Командир успел забрать второе пальто и немного еды прежде, чем все остальное расхватали, хотя у меня оставалось достаточно продуктов на несколько дней вперед. Всей компанией они попытались совершить еще один набег на склад, но вернулись с пустыми руками из-за обстрела и удушающего дыма. Артиллерийский огонь и интенсивные бомбардировки беспрерывно продолжались. Из-за окутавшего все вокруг дыма невозможно было ни приготовить пищу, ни отдохнуть, а за ночь холод только усилился.

Поступил приказ отступить к Лидзбарскому треугольнику,[55] медлить было нельзя — движение разрешалось только в ночное время. По улицам и дорогам — безостановочно шли солдаты — разрозненными колоннами и мелкими группами, все по отдельности; управление войсками было полностью утрачено, и все терялись в царившей вокруг суматохе. В толпе попадались повозки семей фермеров, уехавших в последнюю минуту и успевших прихватить с собой скот.

Именно от них мы услышали поразительную историю, которую позже подтвердили многие. Как раз в тот момент, когда фермеры, готовясь к отъезду, грузили повозки, появился русский патруль. Люди перепугались до смерти и подумали, что настал их последний час. Но русские повели себя достойно. Они помогли фермерам закончить погрузку, запрягли лошадей и не отказались от предложенного им угощения. Кто-то принес им попить. Они вели себя вполне дружелюбно и пожелали фермерам благополучно добраться. «Нас можете не бояться, — предупредили они напоследок. Но будьте осторожны. Скоро подойдут остальные вместе с комиссаром,[56] и вот тогда вам не поздоровится».

Все казармы были переполнены, найти свободную койку было сложно. Сон превратился в недоступную роскошь. Ноги отказывались идти. Если повезет, можно было набрести на полевую кухню с еще не успевшей остыть едой, но вообще приходилось затянуть ремни потуже. Большинство жителей уже покинули город. А у нас не было сил позаботиться о себе. Наша колонна, состоявшая из двух тракторов с прицепами и шести запряженных лошадьми повозок, где-то затерялась, так что наш багаж пропал. Прибывавшие отовсюду беженцы делились ужасными историями, отчего на душе становилось еще муторнее.

Животных приходилось бросать, обрекая на голод и жажду в стойлах, десятки беспризорных коров бродили по полям и лесам. Из-за обледеневших дорог и постоянных обстрелов танки и другая техника съезжали в придорожные кюветы, нередко опрокидываясь, и тогда водители бросали их или вытягивали при помощи буксира. Горючего не хватало, покрышки лопались, переполненные беженцами машины сталкивались, по обочинам дороги валялись погибшие животные, военная полиция тщетно пыталась навести на дороге порядок. Все происходящее было настоящим кошмаром.

В городе С. мы решили передохнуть, ожидая, что наш или чей-нибудь еще вещевой обоз остановится для проведения подсчета перевозимого имущества. Часовые останавливали всех, кто был в форме. И нам, прибегнув к подобной уловке, удалось задержать трактор, три повозки и около восьмидесяти человек. На одной из повозок я увидел своего давнего приятеля, коммерсанта из Ф. Сияя, он предъявил нам весь груз и даже немного еды, которую ему удалось раздобыть для нас двоих по дороге. Его хорошо знали в С., и скоро нас всех разместили в отличных квартирах. Первый раз за долгое время мы, наконец, могли привести себя в человеческий вид. Нам предоставили день отдыха, и мы все это время проспали, наплевав на рапорты и другие бумажки.

Отдохнув, наш взвод снова отправился в путь, приближаясь к пункту назначения. За время пути ситуация на фронте не изменилась, но здесь враги уже не могли настигнуть нас. Мы находились в безопасности и предполагали, что русские атакуют хорошо укрепленный Лидзбарский треугольник. И вот тогда начнется долгожданное контрнаступление и всю провинцию очистят от врагов.

Чем ближе мы подходили к отдаленным от фронта городам, в которых еще не сталкивались беженцы и отступавшие солдаты вермахта, тем больше убеждались, что война их не коснулась. Никто в этих местах не желал признавать, что ситуация критическая. Лишь немногие жители упаковывали скарб, вещи и всерьез задумывались об эвакуации. Например, в городке Р. было невозможно поесть без денег. Мужчина за прилавком ссылался на какие-то там уложения и правила, на наш взгляд, давно утратившие смысл. Здесь, как и раньше, преобладал бюрократический подход ко всему.

В этом городе жил мой родственник, владелец мясной лавки. Дела у него шли неплохо, и магазин был забит отличным мясом. Вместе с моим «личным составом» из пяти человек мы спустились за здание госпиталя и воздали должное свежим, горячим сосискам и другим вкуснейшим вещам (кстати сказать, не заплатив ни пфеннига). Мы тогда от души набили животы, как потом выяснилось, это был наш последний роскошный завтрак на земле Восточной Пруссии. Вскоре радушного хозяина лавки схватили русские, и он, скорее всего, сгинул где-нибудь за Уралом.

Лидзбарский треугольник — довольно обширный район, где вермахт годами скрытно возводил современные оборонительные сооружения. Ландшафт нисколько не изменился. Где и чем мы, как силы подкрепления, должны были заниматься, никто понятия не имел. Когда мы доложили о прибытии в местном командном пункте, там тоже стали ломать головы над тем, куда нас девать. Лично у меня создалось впечатление, что тамошнему командованию не хотелось отдавать нас на заклание. И они были бы от души рады, если бы мы сами отыскали для себя какое-нибудь занятие поспокойнее.

В подобных случаях я предлагал, чтобы нас назначили ответственными за беженцев. Наделенные соответствующими полномочиями, убеждал я их, мы сможем по-настоящему помочь. Высокие чины вермахта всегда с готовностью принимали мое предложение, более того, признавали, что это своевременная и необходимая работа. Но у партийных бонз была на этот счет иная точка зрения — те людей не жалели. Они были помешаны на одной лишь скорой победе над врагом.

И мы отправились дальше на север, к побережью. Пунктом назначения стал Б[раунсберг; Браниево]. С каждым километром поток беженцев нарастал, все больше людей стремились выйти к Висле. Мы встречали целые стада домашнего скота. Их становилось все больше, и скоро сотни или тысячи брели по покрытым снегом полям по обе стороны дороги. Позже мы узнали, что этот самый восточнопрусский скот, признанный самым ценным немецким поголовьем, просто-напросто загоняли на минные поля и уничтожали…

Для того, кто всю жизнь имел дело с крупным рогатым скотом, этот поход был сущим кошмаром. Коровы элитных пород бродили, мыча и изнемогая от боли в раздувшемся вымени — животные были недоены. Другие сбили копыта и не могли идти. Многие из них переломали ноги и не могли подняться. Тут и там попадались телята, тоже обреченные на гибель.

Санитарные поезда и составы с беженцами застряли на путях. Железнодорожные пути и станции были переполнены, но, к счастью, русские были плохими пйлотами. Будь по-другому, жертвы среди раненых и эвакуируемых в тыл были бы неисчислимы.

В Б[раунсберге] приходилось буквально проталкиваться через остатки других частей фольксштурма. Скоро прибудут новые войска, и всех аккуратно перепишут. Зазвучат высокопарные речи. Один за другим последуют построения. Потом снова начнется неразбериха, будто на самом деле происходит что-то важное. Толстопузые, излучающие уверенность партийцы будут сменять друг друга, делая вид, что, мол, победа у них в кармане, а потом снова исчезнут в недрах своих необъятных лимузинов.

Город до отказа забит частями вермахта и беженцами, собирающимися перейти по льду замерзшего Вислинского залива[57] на запад. Еще я встретил знакомых, которые разыскивали своих родственников, но ничем не мог им помочь. Никто не мог помочь друг Другу в ту пору, мы все оказались брошены на произвол судьбы.

Громкоговорители изрыгали команды. Расклеенные повсюду плакаты угрожали, что каждый, кто покинет без разрешения свою часть, будет немедленно расстрелян или повешен. Каждый немец старше 16 лет должен явиться на ближайший сборный пункт. Здесь враг будет окончательно разбит, победа будет за нами и так далее.

И хотя никто больше не прислушивался к воплям из громкоговорителей, никто не осмеливался открыто высказать свою точку зрения, опасаясь вездесущих гестапо и СС. Все были сыты по горло этими «впереди у нас», «в дальнейшем», «скоро». Откуда бралась подобная уверенность? В небе постоянно что-то происходило, вели огонь зенитки. Иногда на нас обрушивал залпы и враг, но бомбардировок не было. Б[раунсберг] был удобной, заметной целью, и русские пилоты поняли это буквально несколько дней спустя после нашего ухода из города. Браунсберг был превращен в груду развалин.

Епархиальный город Ф[рауенбург; Фромборк], расположившийся у залива Фриш-Гаф, как раз оказался под русскими бомбами, когда мы вошли туда. Мы спрятались по домам на окраине города, и на горе оказались рядом с нашими зенитками, притягивавшими самолеты врага, словно магнитом. Расчет орудий, молодые, но смекалистые и забавные ребята, бранились на чем свет стоит. Над головами свистели осколки и комья земли, заставляя даже стариков демонстрировать несвойственную им прыть, разбегаясь прочь.

Старинные крепкие стены кафедрального собора стали для нас убежищем на следующие несколько часов. Когда стало темнеть, я взял еще пару человек, и мы отправились на поиски наших вещей и остальных людей. Лошадей и повозки мы нашли довольно быстро, а вот собрать разбежавшихся солдат оказалось труднее. Врага поблизости не было, и обстановка казалась, в целом, спокойной. Командование решило остаться в Ф[рауенбурге], поближе к действующим частям, а остальных решили отправить на Ф., железнодорожную станцию в нескольких километрах, прямо на берегу залива [Фриш-] Гаф.

Я тоже отправился туда. Продвигаясь вдоль дороги, я обнаружил хорошо замаскированный бронепоезд. Время от времени он протяжно и звучно сигналил в сторону Т[олкемита; Толкмико] — Э[льбинга; Эльблонга]. Между поездом и пунктом нашего назначения оказалась мощенная кирпичом площадка, на которой мы обнаружили четверых убитых. Внезапно нагрянувшие сюда русские, скорее всего, застали их в самом начале трапезы. Четыре выстрела, и люди погибли мгновенно, а теперь коченели на морозе. В помещении под столом лежало тело рабочего, ему проломили череп. Наверняка там были и еще жертвы, но из-за нехватки времени мы не стали искать их.

Среди всего прочего, мы обнаружили в Ф. небольшую торговую базу. Комнаты наверху оказались пусты. На дверях стояла официальная печать партии, возвещавшая о том, что доступ в помещение простым смертным заказан. Недолго думая, я взломал дверь, и внутри мы обнаружили настоящую партийную сокровищницу: аккуратно сложенные в ряды коробки высились до самого потолка, это были написанные маслом картины, книги, ковры, ткани, серебро, фарфор и множество других ценных вещей. Все ящики, кроме пригодившейся нам мебели, мы передвинули, вынесли в коридор или же просто выбросили через окно наружу.

Печи и топки были в полном порядке. Скоро стало тепло — мы нашли себе неплохую казарму. В тепле мы смогли расслабиться и поразмышлять обо всем происходящем. Один за другим прибывали вестовые из «штаба» в Ф[рауенбурге]. Командование требовало от нас выполнения таких заданий, которые оказались бы не под силу и испытанным в боях фронтовым солдатам, я невольно похолодел. Как же скверно, что у нас нет телефонной связи! Гораздо проще было бы высказать им по телефону все, что накипело на душе и чего на бумаге не сформулируешь. Впрочем, сказался мой опыт отношения к полученным приказам, который я успел накопить за эти дни. Подумаешь и скажешь: «Вы и сами знаете, что от вас требуется…»

Предполагалось, что мы обследуем район и, походя, совершим парочку подвигов. Нужно было составить почасовой детальный рапорт и представить его командованию — «Да, конечно, мы сделаем, как приказано, все в точности, только вот сначала пришлите полагающиеся нам пайки, а то мы здесь с голодухи подыхаем, вот-вот свалимся в обморок, и тогда враг застигнет нас врасплох».

Сразу за городом начинался лес, буквально кишевший русскими. Почти все стояли в боевом охранении, без него было никак не обойтись. Быстро установив связь с отрядами вермахта на соседних фермах, я получил твердое заверение, что нам окажут поддержку в этом районе. К тому же отпала необходимость посылать людей в разведку. Какое-то время нам удавалось существовать за счет других отрядов, мы получили от них съестные припасы, что помогло нам продержаться, пока не подвезли наши собственные, что избавило нас от необходимости добывать себе пропитание самим.[58]

Русские прорывались все дальше и дальше и вели себя дерзко. Перестрелки на сторожевых постах случались все чаще, причем ближе к нам. Движение по [Фриш-] Гаф не прекращалось ни днем, ни ночью. В темное время суток слышимость была лучше и иногда можно было даже разглядеть отдельные вспышки выстрелов со стороны Ф[рауенбурга], расположенного примерно в 20 километрах от нас.

Кое-где лед истончился, подтаивал из-за интенсивного потока машин. В результате тяжелым грузовикам запретили движение, но некоторые все равно пробовали проехать и проваливались под лед. Мало кто спасался. Зиявшие полыньи приходилось объезжать, перед ними ставили предупреждающие знаки, но в темноте они были едва различимы. Артиллерийский обстрел усиливался, царил жуткий хаос, потоки беженцев продвигались по усеянному трещинами лвду, число жертв не поддавалось никаким подсчетам.[59]

Русские выяснили, что в этом районе сосредоточена тяжелая немецкая артиллерия, но не могли обнаружить, где именно; их разведывательные отряды тянуло сюда, как магнитом, и у нас не было ни минуты отдыха. Бронепоезд продолжал посылать сигналы, он был безупречно замаскирован, но позиции сменить не мог. В результате он был окружен, и экипаж защищался до последнего патрона.

Охотничий домик лесничего, где расположилась немецкая часть, захватили врасплох. Перебили всех до единого. Мы получили приказ внезапно атаковать русских, отбить сторожку и, по возможности, взять пленных. Но берлога была пуста. Делать было нечего — мертвые не могли нам рассказать правду. По-видимому, бой был коротким и решительным. На груде дров болталась набитая сумка. Я открыл ее, и какая радость для всех нас — внутри оказалось 800 сигарет и немного табака. Наверное, русские ее не заметили.

Беженцы цепочкой пробиралась вдоль железнодорожной насыпи. Старики, старухи, дети и несколько подростков. Они с ужасом поведали нам свою историю.

В маленький город Т[олкемит] внезапно вошли танки. За ними хлынули орды русских, захватчики собрали все оставшееся население на центральной площади города. Всех девочек старше 6 лет насиловали прямо там, такая же участь постигла и всех женщин, включая престарелых. Многие, над которыми надругались несколько десятков солдат, не вынесли этого кошмара и погибли. А те, кто рассказал нам эту историю, смогли спастись, лишь когда город очистили немецкие танки.

Один из наших вестовых сообщил о продвигавшемся к мощенному кирпичом дворику русском танке Т-34. Район там холмистый и поросший лесом. Вооружившись фаустпатронами, я тут же направился к дороге. Кураж охотника охватил и моего однорукого товарища Г. Он последовал за мной, и вскоре до нас донесся гул двигателя. Потом показался и сам танк, но он был слишком далеко. Незаметно подобраться поближе не представлялось возможным.

Танк ехал прямо на нас, создавалось впечатление, что экипаж обнаружил нас и собрался переехать гусеницами. Затем машина снова остановилась, башня стала поворачиваться к заливу, ведя беспорядочную стрельбу. До Т-34 было все еще слишком далеко, недолго было и промахнуться. Если подпустить его ближе, нас точно обнаружат и вмиг уложат из пулемета, если же танк сменит направление, мы его упустим. На какое-то время мне открылся бок машины. Прицелившись чуть повыше башни, я нажал на спуск. Промазал! Досадно!

Никогда прежде я не испытывал подобного волнения. Мой товарищ передал мне второй фаустпатрон, я трясущимися руками отвинтил крышку и удостоверился, что оружие в порядке. Тут вновь загудел двигатель, танк снова появился в поле зрения, но на этот раз он на полном ходу мчался вперед. Я выстрелил, взяв слишком низко, но разрывом у танка вырвало часть гусеницы и вышибло кусок задней стенки. Экипаж быстро покидал машину через башенный люк.

Так как, кроме пистолетов, другого оружия у нас не было, мы быстро отступили к нашему самоходному орудию. Русские успели выбраться наружу, над танком клубился дым. Потом мы сообразили, что он загорелся после попадания снаряда нашего противотанкового орудия, укрывшегося в камыше.

Вскоре мы получили приказ следовать в Д[анциг]. Это был самый удобный момент для побега, все больше и больше народу выбирали этот путь и бесследно исчезали. Старый проверенный способ попасть домой — самострел, но он теперь не срабатывал, каждый такой случай тщательно расследовали, после чего строжайше наказывали. Однажды вечером мы готовились выступить, принимая все необходимые меры для скрытного передвижения ночью — обертывали конские копыта и колеса телег тряпьем, закрепляли ношу, чтобы не звякала.

К линии фронта был послан передовой отряд из 4 человек, у каждого имелся длинный шест, при помощи которого они проверяли большие дорожные участки на наличие ям или воронок. За ними следовал человек с компасом, колонны солдат и вещевой обоз. Вооружившись сразу двумя автоматами, я обеспечивал прикрытие с тыла.

Позади нас прогремели выстрелы. На наше счастье, русские стреляли просто для острастки, ведя беспокоящий огонь, и пули вреда не причиняли. Мы увеличили темп. Те из нас, кто шел сзади, долгое время не могли докричаться до остальных, наконец перед нами притормозила одна повозка, затем вторая. Двое наших были ранены. Они были в крови, стонали, но повозки продолжали следовать дальше. Я дал несколько свистков, попытался сигнализировать и светом карманного фонаря, рискуя, что нас обнаружат. Наконец водители поняли, в чем дело, и все же остановились.

Подоспел доктор и осмотрел обоих раненых. Их перенесли на повозки, и мы снова, как можно быстрее, отправились в дорогу. Мне показалось, будто бабочка коснулась моей шеи. Дотронувшись до шеи, я почувствовал, что ворот расстегнут: мне снова повезло. Русские опять начали обстрел, на этот раз выстрелы следовали один за другим. Взрывы гремели совсем рядом, но мы упорно продолжали идти в темноте.

Компасу не всегда можно было довериться; идя позади всех, мы могли ориентироваться только по непрерывному постукиванию шестов впереди. Мы явно не одни следовали в этом направлении, откуда-то рядом постоянно доносился шум. Может, русская разведка? С каждой минутой усиливалось чувство, что нас вот-вот атакуют.

Я окликнул кого-то, так и не различив в темноте, кто это был. Мне ответили сразу несколько голосов. Оказалось, это пятеро солдат, они, бранясь, тащили за собой сани и были рады наконец найти своих и выяснить, куда попали. Они шли уже несколько часов, но, как оказалось, почти все это время ходили по кругу. Им приказали доставить в безопасное место владелицу имения с ребенком и еще двух детей младше 5 лет, малыши сидели в санях. Одну из их лошадей ранило шрапнелью, а вторая повредила ногу.

И теперь они надеялись, что смогут спихнуть досадную «ношу» на нас, а сами быстренько уберутся подальше. Я уговорил их присоединиться к колонне и тянуть сани дальше. Двое детей беспрестанно плакали, а мать, похоже, была или глухой или вовсе умерла. Я так не смог ничего разглядеть среди шкур и одеял. На рассвете крики прекратились. Я всю ночь не спускал глаз с этих жалких негодяев-солдат, держа их на расстоянии пистолетного выстрела, потом мы вышли к отмели, и в спешке мне оставалось только пожелать несчастной женщине всего хорошего. Но она уже умерла, как и двое детей, которые были с ней.

Уже развиднелось, и я решил все же осмотреть свою правую ногу. Уже довольно долго я ощущал в ней сильное жжение. В ботинке зияли две дыры, мизинец торчал наружу, и я разглядел запекшуюся кровь. Куртка и штаны были исполосованы вдоль и поперек, как будто я продирался сквозь колючую проволоку.

На косе были видны следы недавней военной операции — именно здесь мы увидели первых повешенных, мужчин и женщин, тела их покачивались на деревьях. Их «преступления» были перечислены на висевших у них на груди кусках картона. Вначале было дико смотреть на них, но некоторое время спустя, когда среди повешенных стали попадаться и солдаты всех рангов, мы привыкли и уже не глазели на этих несчастных. Всех нас мучил один и тот же вопрос — почему хорошо подготовленные, опытные солдаты не оказывали врагу сопротивления? Неужели эти люди лишились рассудка или сил? Почему ни один армейский командир не пожелал уберечь нас от гибели? Почему никто не прикончил безумца, стоявшего у руля нашей страны?

В домиках курортного города К[ахльберга; Крыница Морска] ютились толпы беженцев. Мясникам и пекарям запрещали продавать продукты в долг, и люди изнемогали от голода. Когда мы снова отправились в путь, по другую сторону дороги увидели в придорожных канавах тела умерших от голода и холода беженцев. Часть их продолжала двигаться по дороге. Некоторые шли налегке, даже без багажа, в лохмотьях, кое-кто и босиком, с трудом передвигая обмороженные ноги. Другие метр за метром ползли вместе с семьями на драндулетах, когда-то бывших машинами. А потом нам попались с важными шишками и разряженными в пух и прах шлюхами машины командиров вермахта, куда на ходу подсаживали женщин и девушек. Следовало, конечно, дать пару очередей по колесам, но никто не решался — как-никак за такое можно было запросто угодить под военно-полевой суд, а те не церемонились, все сводилось к тому, чтобы как можно быстрее подыскать подходящее дерево с крепкими ветками.

На целую ночь и весь последующий день нашим пристанищем стал печально известный концлагерь Ш[туттхоф; Штутово]. Здесь тоже кишели беженцы и части вермахта. Эсэсовское командование лагеря вместе с заключенными давно переправили на запад. Пока я в административном корпусе договаривался о нашем размещении, женщина-беженка молча положила на стол начальника лагеря узел, завернутый в тряпье. И тут же безмолвно отошла в сторону. Секретарша отпихнула узел, и женщина трясущимися руками забрала сверток и исчезла с ним в соседнем помещении. Как пояснила секретарша, это был умерший ребенок женщины. И, по ее словам, этот случай был далеко не единственный.

Нам не хотелось оставаться в переполненном и зловонном бараке, где сушилась одежда, промывали и обрабатывали раны и обморожения, где непрерывно кричали и плакали дети и женщины. Даже насквозь промороженный самолетный ангар, и тот показался нам чуть ли не раем в сравнении с вонючим бараком.

В Д[анциге] царила обычная суматоха большого города. Поразительно, но здесь все выглядело совсем как в мирное время. Люди глазели на нас, будто на диковинных животных из зоопарка. Неужели здесь никто ничего не понимал? Неужели они все здесь свихнулись? Неужели русские на самом деле всего в 30 километрах отсюда? А здесь никто даже не произносил слова «бежать».

Пройдет совсем немного времени, и этот красивейший город, вероятно, и ставший причиной войны,[60] будет буквально стерт с лица земли. Нельзя описать словами, что творилось на переполненном беженцами пароходе KdF[61]«W. Gustloff[62]», когда он то ли напоролся на мину, то ли стал жертвой торпеды. Но жители Д[анцига] все еще не верили, что существует какая-то угроза их жизни, ведь пропаганда лгала напропалую, уверяя всех в обратном.

Мое «подразделение» здорово сократилось, и нам оставалось лишь сдать лишнее оружие и боеприпасы, и теперь я мог, как говорится, отправиться на все четыре стороны. Но стоило ли? Затеряться в окружающей суматохе и тем самым расписаться в собственной трусости? Нет, так поступить я не мог. Я горел желанием снова увидеть русских, поквитаться с ними и, если потребуется, достойно встретить свой конец. Даже слепому было видно, что все катится к чертям — возможно, мне удалось бы сбежать в Швецию или в Данию, но раз я решил остаться, надо было продвигаться к фронту, где перспектива погибнуть с честью была более чем сомнительна.

К несчастью, в этот же день части СС меняли место дислокации, и возможность сбежать была упущена. Вместо этого я пополнил личный состав батальона в Н[ойштадте; Вейхерово], к счастью для меня, батальон как раз закончил путь. Маленькая царапина на моей ноге почти не беспокоила меня, но доктор решил заняться ею. У меня не было желания валяться из-за нее в постели, но и нести так называемую «службу» не хотелось.

Однажды прозвучал сигнал тревоги, и командир батальона произнес короткую речь. Надо отходить, русские окружили нас и атакуют наши сторожевые посты. Словно мы собрались на учения. Вместе с моим подразделением я занял позицию в окопах, чуть западнее города. Через эту зону проходили широкие бетонные автомагистрали, а позади нас были вырыты противотанковые рвы. Мы стояли в стрелковых ячейках окопов и скоро продрогли до костей. Темнело, и вот уже несколько часов дул пронизывающий холодный ветер.

По улицам хаотично двигалась техника вермахта. Беженцев прижали к обочине, и они беспомощно топтались у своих машин, частью перевернутых. Многие бросали все, решив следовать налегке. Но куда идти? Мне трудно судить, что там подсказывало им чутье, часть беженцев избрала западное направление, а другие — восточное. Разве можно тогда было ожидать от кого-нибудь дельного совета?

Мы околели, стоя в стрелковых ячейках без движения, а русских все еще не было видно. Затем раздался вой первых залпов, и рядом загремели взрывы. Интересно, в кого все-таки целились русские: в нас или же их интересовали линии коммуникации?[63] Какие-то еще движения происходили в дорожной сумятице. Несколько машин съехали с дороги и попытались проехать через открытое поле. Упряжки лошадей с груженными повозками последовали их примеру, но одолеть наши противотанковые рвы так и не смогли. Люди бросали транспорт и бегом устремлялись назад в город.

Прямо перед нами стоят две груженые повозки, одуревшие от холода лошади пытаются выбраться на дорогу, но повозки переворачиваются, и поклажа валится в снег. Разрешаю одному из своих людей покинуть укрытие и распрячь животных. Мой сослуживец роется в грузе и вскоре возвращается, сияя от радости: он сумел раздобыть шоколад, салями и спиртное. Эти припасы нам как нельзя кстати — мы буквально набросились на еду, даже не заметили, как все смели и вылакали спиртное. Какие уж тут церемонии!

Еще одна «разведгруппа» обыскивает другую телегу, и скоро у нас целая гора этих сокровищ. Горы табака и порошкового молока, так что мы можем поделиться с соотечественниками.

Несколько часов спустя перестрелка танков и противотанковых пушек значительно ослабла, и поток людей на дороге поредел. Поступает новое донесение — большая группа вражеских танков следует на нас со стороны городских улиц, направляясь на Н[ойштадт]. Мы сразу же получаем приказ немедленно оставить позиции и переместиться влево. В это время показались русские танки, и мы, еще не успев добежать до опушки леса, подверглись обстрелу.

Русские захватили весь округ. Наше командование не хотело или не могло продолжать оказывать сопротивление. Решаю подбить проезжающий мимо танк, но, увы, меня некому прикрыть, и я не могу подобраться к машине на нужное расстояние. Охотничий азарт затмил все остальные чувства — я держал оружие слишком низко, и выстрел повредил только гусеницы. Экипаж молнией выскочил из танка. Второй выстрел пришелся тоже слишком низко. А потом нам пришлось уносить ноги — экипаж другого танка, по понятной причине, пришел в ярость и щедро осыпал всю местность своими подарками. Командир все видел и, несмотря на провал, был очень доволен.

Атака на город продолжалась. Три наших тяжелых противотанковых пушки вывели из строя значительное число русских танков, продвигавшихся в нашу сторону. Пушки были тщательно замаскированы и вели огонь до последнего снаряда. Мы заняли, а потом оставили сначала одну, потом другую позицию. Атакуя мелкие группы врага, мы сами попадали под огонь, ну, а потом считали потери. Больше всего нас донимали русские снайперы, эти ребята свое дело знали…

Похоже, нас обложили со всех сторон так, что деться нам некуда. Наши командиры в большинстве своем пьяны и растерянны. Доверия к ним со стороны солдат никакого. Унтер-офицер (ветеран войны, награжден, несколько раз ранен) командует соседним отрядом. Он просит у меня место в лазарете. К моему великому изумлению вижу, как он хватает ручную гранату и срывает чеку. «Хватит с меня этого дерьма! Все равно нас здесь перебьют, а я хочу еще раз увидеть жену и ребенка — ты поймешь меня и поможешь». Отойдя на несколько шагов, он подрывает гранату. Унтер-офицер жив — стонет, нога изувечена взрывом. Я квалифицирую произошедшее как несчастный случай и тут же подготавливаю его эвакуацию в тыл. На прощанье он крепко пожимает мне руку, и его отряд переходит в мое подчинение.

Наше положение чудовищно, а в радиодонесениях уловить смысл невозможно. Похоже, вышестоящее командование перестало существовать. Отныне каждому придется действовать на свой страх и риск. Поэтому решаем хотя бы попытаться избежать плена, поэтому пробиваемся на Д[анциг]. Неподалеку действуют отряды СС, они и расчистили нам дорогу. У нас не было ничего, чем можно было бы сразиться с русскими — их орудия щедро поливали нас огнем, с каждым часом обстрел становился все интенсивнее. Число убитых и раненых росло.

Лозунг «сражаться до последнего», похоже, утратил смысл для всех, кроме кучки офицеров, находившихся в сильном подпитии. Вот какой-то унтер-офицер прямо на глазах солдат несколькими выстрелами из пистолета укладывает шатающегося лейтенанта, пытающегося вернуть людей назад на простреливаемую танками и артиллерийскими орудиями позицию.

Пламя охватило барак, я пытаюсь вытащить самые необходимые личные вещи, но в пылающий барак уже не войти. И все же пищеблок уцелел, забираю оттуда готовую еду и продукты. Но в половники с супом сыплется штукатурка с потолка. Сняв с вертела несколько колбасок, прячу их в ботинки.

Солдаты рассеиваются в охваченном пожарами городе, переодеваясь на ходу в только что добытую штатскую одежду. Бесконечные машины и колонны снуют по широкой, пропитанной битумом дороге. Они мчатся вперед на полном ходу, невзирая ни на что и ни на кого. Ночь. Русские нас обнаружили и иногда стреляют в толпу наугад. Обломки машин мгновенно сталкивают в канавы, в любой момент с фланга могут появиться танки, и тогда уже точно конец. На протяжении всей ночи связи с нашими нет. Каждый действует сам по себе.

По счастливой случайности нахожу местечко в машине артиллерийской части, ее тянут на буксире.

Двигатель излучает легкое и приятное тепло. Одно плохо — мы движемся не на восток, как планировали, чтобы выбраться из этой заварушки. Скоро засыпаю мертвым сном. В Г[отенхафене] (бывший польский морской порт) у нас заканчивается бензин. Как человек, ни черта не смыслящий в артиллерии, я абсолютно бесполезен. Отдохнув, пробираюсь к месту встречи, где надеюсь отыскать кого-нибудь из нашего батальона.

Бухту безостановочно атакуют с воздуха. Наши зенитки работают как надо, и горящие самолеты англичан или американцев (их сложно различить) камнем устремляются вниз, или же их пилоты, раскачиваясь, опускаются на парашютах.

Одно из двух — либо я преждевременно рапортую о прибытии, либо просто единственный такой слишком ретивый командир. Как бы то ни было, я снова при делах, и меня перекидывают в новое подразделение, сформированное из остававшихся в округе солдат. На следующий день мы начинаем продвигаться к фронту. Все это до боли напоминает мне давнишнюю историю с фольксштурмом, хотя это регулярные войска, которым должны быть присущи «выдержка» и «сплоченность». Кого среди них не было, так это сопляков в форме. Это были прожженные ветераны, знавшие все ходы и выходы, хоть и выглядели понурыми, безразличными ко всему и исхудавшими до костей. Они до последнего защищали Курляндию,[64] но не за горами последний бой, и мышеловка захлопнется.

Военно-морские силы противника ведут огонь из орудий главного калибра. С деревьев свисают на веревках тела, их число не поддается подсчету. Воздушные силы действуют сообща с артиллерией — они подавляют наши зенитные и противотанковые батареи, число их катастрофически уменьшается. Наши артиллеристы, расстреляв боеприпасы, подрывают орудия.

Ночь застает нас в лесу, мы расположились в двух соседствующих бетонных бункерах, связанных между собой узкоколейкой. Темно, сыро и очень холодно. У нас нет соломы, даже сесть, и то не на что. Ни глотка теплого кофе и никакой надежды что-нибудь съесть. Мы промерзли до костей и проклинаем все на свете. Через какое-то время я слышу хлопок, а потом еще несколько ружейных выстрелов в помещении. Опять самострелы. Неужели эти идиоты всерьез верят, что им сделают перевязку и эвакуируют в тыл? Видимо, верят. Может, и на самом деле повезет, да и рана не будет очень болеть, но русские все равно найдут нас.

Впрочем, в этой толчее никак нельзя исключать и случайный выстрел. Хотя санитаров все равно нет и в помине — незачем они здесь.

На следующий день стрелка на барометре моего настроения падает до нуля — меня сделали временным командиром взвода, и предполагалось, что мы захватим небольшой участок территории. В сарае мы обнаружили большой склад оружия и боеприпасов, но, как выяснилось, из-за ржавчины и песка только процентов десять вооружения готовы к использованию. Всего несколько пулеметов исправны, а ленты к ним валяются в песке и грязи. Сменные стволы отсутствовали, а запасы самого важного — оружейного масла и смазки — были и вовсе мизерными. Выбрав все самое лучшее, отправляемся на изгибающуюся цепь холмов и там занимаем позицию, мне еще предстоит осмотреть каждый сторожевой пост и установить связь с командным пунктом.

На ферме находим картофельную пароварку, скоро она вовсю работает и у нас много вкусной, горячей еды. Совсем скоро происходит настоящее чудо — к нам заезжают развозчики еды и оставляют часть своих калорийных сокровищ. Обидно, что суп совсем холодный, но зато есть хлеб, колбаса, масло и табак — истинная радость солдата.

Сначала все тихо и спокойно. Но едва темнеет, как снова начинается ночной концерт русских — из огромных громкоговорителей льются солдатские песни: «Лили Марлен», например, а потом популярные шлягеры и марши. Между песнями голос «обычного человека» произносит обличительные речи, похожие на речи Геббельса. Затем следует правдивая сводка новостей, после чего наши бывшие соотечественники, сдавшиеся в плен русским, живописуют русский рай. А под финал слышим заурядную пропаганду, все те же избитые фразы: «Переходите к нам, не забудьте прихватить миски и ложки, тысячи голых баб ждут не дождутся вас».

На следующий день, после обеда, русские буквально топят нас в минометном огне. Потом переходят в атаку, но мы их ждем и уже издали открываем ответный огонь, в результате которого они несут огромные потери убитыми и ранеными. Перед следующей атакой они снова «обрабатывают» нас артогнем. В довершение ко всему, наша собственная артиллерия допускает несколько ошибок (бьет по нашим же окопам, будто они полны русских!). Наши проклятья не помогают, число убитых и раненых растет.

Отряды СС занимают зону слева. Русские, невзирая на потери, переходят в наступление. Стоит им прорваться, как они окажутся у нас в тылу. И хотя вследствие холмов видимость была ограниченна, мы все слышали и догадались — увы, наши опасения подтвердились — обороняемый подразделением СС участок захвачен противником. Правда, какое-то время спустя в результате контратаки СС русские были отброшены.

Теперь есть возможность передохнуть и надеяться на спокойную ночь. Танки всех видов выдвигались к основной линии фронта, будто готовясь к параду. Было ясно, что ребята, в них сидящие, уверены, что контролируют ситуацию, несмотря на серьезные потери. Что касается нас, мы сознаем, что наше легкое оружие тут не поможет — да, наши фаустпатроны, несомненно, пробьют парочку дыр, но разве смогут сдержать натиск неприятеля? Нам позарез нужны были тяжелые вооружения.

На другой стороне из укрытия нагло выходят несколько фигур. Вероятно, они чувствовали себя в безопасности на таком расстоянии, но мы одного за другим снимаем их выстрелами. Оружие мы накрываем куртками и брезентом, оно — самое ценное, что у нас сейчас есть. В целом, все очень походило на охоту, и я смог записать на свой счет несколько безукоризненных попаданий в цель. Мои подчиненные удивились не на шутку и увлеченно считали число попаданий. В конце концов, старый лесник и охотник свое дело знал.

Сегодня русские повели себя вопреки обычному — атаковали нас дважды, причем невзирая на плохую видимость. Снова подобрались чуть ли не вплотную к нашим окопам, но нас выручили ручные гранаты — их у нас, слава Богу, достаточно. После этого стало возможным, наконец, оттащить раненых.

На рассвете на стороне противника заурчали двигатели, и послышался характерный лязг танковых гусениц. Был отдан приказ очистить район, и опять начался ад. Мы бросались из одной воронки в другую, в них можно было какое-то время отсидеться и стереть грязь с физиономии.

Прыгнув окоп, я приземлился прямо на груду трупов русских и наших солдат СС. Обстрел стал еще интенсивнее — будто стальной метлой прошлись по земле. Оставалось лишь вжаться в землю и передвигаться только ползком. Мы уже успели привыкнуть и к тому, что иногда приходится прижиматься не только к земле, но и лежащим на ней телам погибших.

На повороте траншеи замечаю двух солдат СС, они пытаются заправить патронные ленты в тяжелые пулеметы. Тут один из них чуть приподнимает голову над бруствером, и в этот момент каску и голову под ней прошивает неприятельская пуля. Его товарищ, заметив меня, делает знак следовать за ним. Мы ползем дальше по окопу и на следующем повороте видим еще один пулемет. Стрелок продолжает вести огонь. Выходит, эти ребята еще держатся, обеспечивая отход выживших.

Еще один отрезок траншеи, здесь нет убитых, а чуть дальше свои и чужие лежат вповалку друг на друге, причем в несколько слоев. Добираемся до так называемого командного пункта, здесь даже есть связь с тылом. Впервые за долгое время мне полушутя выговорили за то, что я был без каски. Оправдываюсь — дескать, потерял, слетела где-то.

Мы неловко обнялись. Я попросил прикурить, после чего мне в двух словах доложили об обстановке. Этот боец мобильного отряда, который бросают в самые горячие точки, не мог сказать ничего определенного, он не знал, что произошло за последние часы. Русские самолеты-разведчики пролетали на бреющем, русские намечали цели для будущих ударов. Чуть позже появлялись их танки и спокойно, как бы невзначай, сметали одно за другим наши укрепления, вместе с засевшими там солдатами.

За ближайшим холмом обстановка спокойнее. И стреляют здесь реже, и танков совсем не видно. Изредка попадаются солдаты самых разных частей и подразделений, все в панике и еле держатся на ногах. Присоединяюсь к группе, направляющейся к командному пункту. У них еще остается оружие и боеприпасы, поэтому они чувствуют себя увереннее. На одной из ферм, расположенной вдалеке от передовой, проходит заседание «военного совета». Здесь тоже функционирует связь. Печатаются даже списки личного состава, вносятся изменения и в списки погибших, формируются новые отряды.

Ночью выходим на позицию. Вместе со мной в стрелковой ячейке рядовой 1-го класса и унтер-офицер. Наша задача — поддерживать связь с командным пунктом и соседним участком. 28 марта 1945 года, я никогда не забуду этот день. На рассвете мы начинаем набрасывать план местности. Когда рассвело окончательно, мы поняли, в каком безнадежном положении оказались. Слышится ставший привычным гул танковых двигателей, и тут же над нашими головами проносятся первые самолеты-разведчики. Из тыла, а он всего в 20 минутах ходьбы, донесений никаких.

Я быстро черчу план-схему и составляю короткий рапорт. Рядовой, забрав бумаги, отправляется на командный пункт. В этот же момент из соседней ячейки меня окрикивает солдат и, пользуясь возможностью, подбегает ко мне за распоряжениями. И сразу же начинается светопреставление — целая симфония звуков. В бинокли мы так и не разглядели, откуда русские вели огонь. Вдалеке показался танк, потом другой, двигались они без маскировки, экипаж вел себя весьма уверенно.

На нас обрушился град реактивных снарядов знаменитых «катюш». А это означало уже ад в чистом виде. На моих часах было ровно 8.30 утра. Опустившись на колени и пригнувшись, мы дымили одну сигарету за другой, время от времени выкапываясь из грозившего засыпать и нас, и нашу траншею песка. Рядом со мной пожилой, прошедший войну ветеран клянется, что ничего подобного за всю войну не переживал. И уверяет меня, что этот, мол, бой станет для нас последним.

Посланный мной на командный пункт солдат не вернулся. Теперь уже никто и не пытался выбраться из песка, уже почти засыпавшего траншею. Когда же нас, наконец, накроет снарядом, и все закончится? Ведь отсюда уже не выбраться, нечего и пытаться. Неужели мы все-таки загремим в плен к русским? Или нас до этого подстрелят? Нет, живым я им не дамся. В моем старом добром маузере еще целых семь патронов, один для себя лично, а остальные… Ах, самоубийство — грех для христианина? Значит, лучше позволить русским зарезать тебя заживо? Нет уж, в аду нет места сомнениям. Мое единственное желание — чтобы в нужный момент хватило сил нажать на спуск… И эта мысль успокаивала меня.

Унтер-офицер (я даже не знаю его имени) просит меня запомнить адрес его сестры. Там же я найду его жену, он просит им передать, что… и так далее. Я лишь улыбаюсь в ответ, а он принимается с жаром уверять меня, что, дескать, я выживу, это точно, он чувствует это, выживу, хотя бы потому, что у меня крепкие нервы. Мы уже не слышим друг друга, нет сил перекричать этот ужасающий грохот, и оба чувствуем, что нам не выбраться из этой преисподней.

Ящик для противогазов всегда под контролем — обычно в нем хранят табак и сигареты, а не противогазы. Как же кстати сейчас оказывается табак! Что бы мы без него делали?

И снова перед мысленным взором проносится вся моя жизнь, я вспоминаю самые важные события. С некоторыми людьми мне хотелось поговорить снова, или даже просто помахать на прощание своим родным и близким. И еще хотелось бы узнать, в чем коренится это повальное насилие, как все будет потом и что еще человеческие особи задумали на будущее.

Русская артиллерия палит в воздух (возможно, и наша тоже, разве отличишь по звуку), обрушивая весь свой арсенал на землю. Ослиным воем надрывались позаимствованные у нас шестиствольные минометы, русские теперь обернули их против нас. Все остальные реактивные установки воют чуточку по-другому, и дальность у них повыше. Артиллерийские орудия одновременно выпускают 30 снарядов, ведут огонь еще и минометы разной мощности, от их выстрелов недолго и оглохнуть. Всё, что было изобретено человеком для истребления себе подобных, кроме газа, извергалось и обрушивалось на нас.

Обстрел прекратился ровно в 9.30. Сразу же разгребаю песок и откапываю три наших фаустпатрона. Потом привожу в чувство своего соседа, заставляю его приготовиться к нашей заключительной миссии. Третий, похоже, уже отправился к праотцам — на пинки, во всяком случае, не реагирует.

Самолеты, пролетая в считанных метрах над нами, теперь поливают нас пулеметным огнем. Петляя, как зайцы, танки грохочут со всех сторон, они постоянно меняют направление, чтобы держать под огнем как можно больше участков местности. С нашей стороны нет никакого сопротивления. Мы уничтожены, раздавлены, тут сомнений нет и быть не может. Оказывается, не совсем — в нескольких сотнях метров, справа, вижу знакомую вспышку, за которой сразу же следует взрыв. В яблочко. Второй выстрел, оттуда же, и снова бронированная крепость на гусеницах вспыхивает. Этот парень меткий стрелок. Укрылся где-то в тылу и палит себе — вот еще взрыв, и в воздух вздымается облако дыма.

Похоже, опытные вояки просто так сдаваться не хотят. За считаные минуты полдесятка русских танков пылают как свечки. Оставшиеся рассредоточиваются по полю, кидаясь то вправо, то влево, обстреливая или давя гусеницами любой попадающийся им на пути холмик земли. Прекрасная возможность проверить меткость. И ничто не сравнится с восторгом от прямого попадания.

От унтер-офицера больше нет никакого толку. Прикрыв голову руками, он пригибается к земле, словно покойник. В паре десятков шагов от нас проползает один из стальных монстров, подставляя свой бок. Другие подобрались еще ближе, но вот стрелять в них не очень-то удобно. Взрыва от первого фаустпатрона я не видел, потому что, едва успев выстрелить, сразу же нагнулся за вторым. И в этот момент невидимая сила, приподняв меня, швырнула куда-то, и я потерял сознание.