"Раскинулось море широко" - читать интересную книгу автора (Белоусов Валерий Иванович)Глава восемнадцатая. Наказание героев и награждение непричастных.В пароходную топку, знаете, просто так не заглянешь… поэтому кочегар глядит искоса, прикрываясь широкой совковой лопатой… И что же мы видим на этой интересной картинке? А то, что топку надо чистить… тащим от бункера короткий и длинный скребки, резак, пику… Быстро открываем шуровочные дверцы, смотрим сквозь полыхающий в лицо, стягивающий кожу, нестерпимый жар, в какой последовательности будем чистить колосники. На одну сторону сгребаем горящий уголь… не забыть, обязательно надеть верхонки – скребок, вынутый из топки, раскалён, да не до красна! Как раз все ладони сожжешь… А шлак-то запекшийся, загустевший, скоксовавшийся… значит, подрезай его резаком, коли пикой, отчаянно матерясь, со зверским лицом, как в рукопашном смертельном бою… Размягчили шлак? Тащи ключ… пудовый! Одевай на колосники и начинай их качать, или как хохлы говорят – трусИть… Чтобы сыпался шлак в переполненный зольник… «Хресть!» Валера Петровский печально выматерился… тяжеленный ключ свободно проворачивался в его руках… это означало, что… «Колоснику пиздец!» Дело-то обычное… надо остужать котёл, затем залезать в него, менять колосник – иначе сквозь дыру топливо будет проваливаться вниз, не сгорая… Да вот беда-то… теперь, когда «Херсон» должен в любой момент дать полный ход, котёл выводить ну никак нельзя… Прибежал механик… да что! Приказывать здесь – нельзя. В раскалённый ад человек ни за какие деньги не полезет. Полезет русский человек – только добровольно и бесплатно. Наденет человек на себя два бушлата, два ватника, две пары рукавиц, закутается, застегнёт все пуговицы, забинтуют ему лицо – лишь только щелочки глаз оставляют… Обольют его из пожарного шланга ледяной забортной водой. Тщательно, насквозь обольют. Отгребут горящий слой подальше от провалившегося колосника, снизят давление пара, насколько возможно… просунут в топку пожертвованную боцманом доску из аварийного запаса леса… И лезет человек очень медленно, осторожно, не делая резких движений – в самое пекло… там он успевает сделать два-три точных движения – опустить лист железа на место прогоревшего колосника – и его тут же вытаскивают за ноги из топки… дымящегося паром, с обгоревшими ресницами и бровями, с пузырями ожогов возле глаз и ноздрей, запалённо хрипящего сквозь запёкшуюся во рту кровь… Обычное дело, простая работа… … Пролив Цугару – это артерия, ведущая к сердцу Японии… Широкий, до пятидесяти миль, при входе в него с Веста – он воронкой сужается до девяти миль, так что с Хонсю до Хоккайдо буквально рукой подать… Русским морякам пролив хорошо знаком, потому – то на его ровных, поросших невысоким японским лесом, не изобилующих бухтами берегах стоит, например – город Хакодате, в начале ХХ века местопребывание русского консульства и порт, наиболее посещаемый российскими амурскими судами. Собственно говоря, первая карта Сангарского пролива и была составлена русским адмиралом Крузенштерном… Но большой пароход, двигавшийся с запада на восток, в Тихий океан – которому усердно помогало достигающее трёх узлов течение, определённо не мог быть русским… и не только потому, что сейчас шла война! А потому, что делать ему в этих водах было нечего. Путь во Владивосток лежал совсем в другой стороне – по волнам Японского моря, строго на Северо-Запад… Именно там, собственно, и ожидал русский крейсер адмирал Камимура со своим отрядом. Потому что этим пароходом и был русский крейсер «Херсон», уже гнусно оболганный всеми прогрессивными газетами мира. … Параграф 6-й Инструкции по задержанию и досмотру торговых судов государства, находящегося в состоянии войны с Россией, гласил: «Чтобы остановить встреченное судно, следует, идя на него и имея свой кормовой флаг поднятым на обычном месте (на гафеле или флагштоке), сделать пушечный выстрел в сторону судна, и, если по таковому сигналу оно не остановится, то через несколько времени выстрел повторить. Если и затем не последует исполнения, делается выстрел ядром, направленным под нос уходящего судна». Не смотря на то, что «Херсон» находился в чужих опасных водах, действовал он исключительно по закону, в соответсвии с Международным Морским правом… Однако, шкипер японской рыболовной шхуны «Нику Мару», в 45 тонн водоизмещением, видимо, ничего о морском праве не слыхивал… пришлось израсходовать на этот плавучий дровяной сарай десяток драгоценных 15-см снарядов. Вахтенный начальник Родзянко недовольно скривил губы:«Зачем эта ненужная жестокость? К чему?» Тундерман Первый ответил, решительно:«Море во время войны – не место для прогулок! Шхуна была – рыболов, а рыба для японца – это хлеб! Сегодня мы оставили без куска хлеба полсотни солдат или матросов… Да. Это жестоко. Но если бы у меня было время – приказал бы спустить шлюпки и сжечь прибрежные деревни… Мой грех, мой ответ. Но я – буду воевать! А Вы, лейтенант, потрудитесь наконец определиться, кто Вы – буддист или русский офицер на боевом корабле…» …«Уой, мамочки…» – склонившуюся над парашей Кэт опять вытошнило… Елена, сочувственно глядя на неё, покачала головой:«Ты чего, чего – нибудь съела не тое?» Кэт утвердительно, вытирая с подбородка слюну, покачала растрёпанной головой:«Ага, воробышка проглотила…» Лена с ужасом выкатила из орбит свои зелёные глазищи:«Мать! Еби меня конём… и давно?» (От автора – я понимаю, что честные воровайки не ругаются матом, но бывают в жизни такие моменты… ) «Уж другой месяц…» «Ах, так тебя… впрочем, тебя и так… ах, Антоний, святой человек, аспид долгогривый… Говорила уже ему?» «Нет… ещё…» «А чего?» «Бою-ю-юсь…» «Спокойно, мать! Я с тобой. Щас мы его обра-а-а-адуем…» «Не смей, Ленка! Не надо… ему же нельзя, он монах…» «Это значить, дрючить тебя во все дыхательные и пихательные ему можно, а как жениться – так сразу нельзя? Вот они, мужики проклятые, сволочи… ну, не бздюмо. Рожать будем вместях…» «Э-э-э… это как же…» «Так же. Не соблюла я технику безопасную… второй уж месяц…» И подруги, долго посмотрев друг другу в глаза, вдруг с отчаянным весельем заржали… истерика, судари мои… … Между тем, преодолевая сулои, бросавшие корабль из стороны в сторону, «Херсон» двигался по Сангарскому проливу… Мало-помалу туман, серым покрывалом скрывавший берега японских островов, стал рассеиваться, и вот справа по борту забелели игрушечные домики Аомори. «Право на борт! Держать ближе к берегу!» – скомандовал командир… «Э… Вы хотели сказать, мористее?» – осторожно переспросил старпом. «Никак нет! Сейчас япошки нас ясно видят, как Вы полагаете? И я так думаю… Машина, самый малый… боцмана на мостик!» … Вот уже два часа «Херсон» дрейфовал на траверзе японского порта. На раскрашенной поперечными белыми и красными полосами маячной башне явственно поблескивали солнечные искры в линзах оптики… «Наблюдают… ну, смотрите, ребята. Любуйтесь. Нам – не жалко!» С высокого борта корабля в серые волны один за другим летели тёмные предметы характерной округлой формы… если быть предельно точным – пустые бочки из-под квашеной капусты и солёных огурцов. А тонули они мгновенно потому – то в них были положены старые, прогорелые колосники… Вот и боцманское скопидомство – в дело сгодилось! «Эх, вот бы и вправду заминировать…» «Мичман, остыньте – здесь глубина до сотни фатомов, а минрепы у нас – на пять морских саженей. Да и мины мы можем ставить только с плотика – а его пока вооружишь… нет, пока ограничимся кислой капустой. Боцман, как идёт дело?» «Вашвысокблагородь, усю провизионку уже разгрузили, больше ничего не воняет!» «Добро… машина, средний вперёд!» Поднимая белый бурун, «Херсон» увеличивал ход. До Владивостока оставалось четыреста миль… А в штаб Камимуры уже летела телеграмма – русские минируют пролив Цугару! … Приписанный к соединению вице-адмирала Катаока тринадцатый отряд миноносцев составляли, как не странно, вовсе не миноносцы… это были корабли, именовавшиеся – миноносками… Пятьдесят четыре тонны, постройки восьмидесятых годов минувшего века, они могли развивать ход уже не более чем 15 узлов, и несли всего по два 38-см торпедных аппарата. Наверное, при иных обстоятельствах – ночью, при атаке на стоящий на якоре вражеский корабль – они могли бы добиться успеха. Но сейчас, при ярком весеннем солнышке, проглядывавшим из-за снеговых сизых туч… Сейчас справа от «Херсона», отчаянно дымя четырьмя трубами, установленными квадратом, как ножки у перевёрнутого стола, со стремительностью беременной черепахи удирал к берегу паром, соединяющий Хоккайдо и Хонсю. Вся верхняя палуба парома была черна от сотен перепуганных японцев. Пароход опасался зря – Тундерман всё же был не настолько жесток, чтобы просто так, без особой нужды, обижать обывателей (хотя, знаете… три железнодорожные колеи на палубе, до 25 вагонов. Однако – 975 пассажиров, в том числе женщины и малые дети… не брать же ТАКОЙ грех на душу!). У него, тем более, в сей момент были иные заботы. Через широкий залив Мутсу, наперехват «Херсону», поднимая высокие, заливающие узкие палубы буруны, спешили японские минные катера. … Нет! Соврал-таки автор. Минный катер отличается тем, что он может подниматься на борт относительно крупного судна-носителя (например, таким носителем минных катеров был знаменитый макаровский «Константин»). Миноноска – увы, уже не может быть поднята корабельной шлюп-балкой (хотя, английский корабль «Вулкан» – который специально строился как база минных кораблей, мог своими могучими решетчатыми стрелами поднять с воды груз более ста тонн) А так – все черты минного катера. Посудите сами:а) водоизмещение от 25-30 до 90-100 тонн (водоизмещение миноносцев свыше 100 тонн); б) длина корпуса от 25 до 40 – 42 метров; в) вооружение 1-2 торпедных аппарата (на миноносцах 2 – 4 аппарата) и иногда 1-2 малокалиберные пушки; г) одна паровая машина, работающая на один винт (на миноносцах всегда две машины и два винта). Тем не менее, утратив преимущества катера – миноноска сильно не дотягивала до миноносца, хотя бы русского «Циклона». Главным образом, радиусом действия, мореходностью и скоростью… Получилось – на кота широко, на собаку – узко… Тем не менее, стуча, как швейные машинки, оставляя за собой шлейф смешанного с дымом пара, японские моряки шли в атаку. Безнадёжную… Потому что стоящие на вооружении корабликов торпеды Уайтхеда, образца 1886 года, могли пройти со скоростью 24 узла только 550 ярдов… после чего, увы, их винты переставали вращаться… да и проблемы с прицеливанием, знаете ли… «Чесма» и «Синоп» подобрались в ночной темноте к дремлющему «Итинбаху» на сорок саженей! И потому не промахнулись. А здесь, под острыми, как самурайская катана, лучами восходящего солнца, бросающими яркие блики на заснеженные вершины островерхих гор Хоккайдо, даже для того, чтобы выйти на предельную дистанцию стрельбы – воинам Ямато надо было совершить подвиг. И они его совершили… «Начинать новый день нужно так, чтобы быть готовым к неминуемой смерти…» Миноноска номер семь вошла в взметнувшийся перед ее носом белопенный, подсвеченный изнутри розовым, взметнувшийся ввысь водяной столб, как юная гейша в цветущий вишнёвый сад… «Увы – лист ложится на лист. Все осыпаются… И дождь хлещет по дождю…» Когда водяной столб рухнул вниз – на серых водах пролива качалось только несколько черных голов… прощально поднимая руки, моряки хрипло кричали «Хенко тенно банзай!» миноноске номер десять, которая правила прямо на место предыдущего разрыва, справедливо полагая, что дважды снаряд в одно место не попадёт. К сожалению, «десятке» поэтому пришлось пройти прямо через группу плавающих в воде своих же товарищей… впрочем, они уже «выпустили свою стрелу», то есть не могли больше участвовать в битве. А значит, были уже на пути к храму Ясукуни… острые лопасти бронзового винта окрасили воду алой кровью. В этот миг два сегментных снаряда, у которых почти одновременно сработали шестнадцати-секундные дистанционные трубки, с раздирающим душу скрежетом выбросили в зазвеневший воздух 56 готовых поражающих элементов… гораздо тяжелее, чем шрапнельные пули, они тем не менее были уже почти совершенно бесполезны против современных больших миноносцев… но против миноноски действовали еще достаточно эффективно. Сверху, под косым углом, на тонкую, проминающуюся в своё время под ногами гайджинов, строивших миноноску на верфи «Торникрофт», палубу обрушился стальной раскалённый град. Количество убойных осколков увеличилось за счёт чугунных колец, которые до того скрепляли тонкостенные корпуса… впрочем, зазубренные, бритвенной остроты кусочки хрупкого сталистого чугуна были опасны только для человеческих тел, прикрытых тёмно-синими форменками… Тогда как продолговатые, с острыми гранями сегменты, как бумагу, рвали палубную сталь, дырявили дымовую трубу, а ещё, вломившись через световой люк, с истошным рикошетным визгом метались по машинному отделению, которое мигом наполнилось ватно-плотными клубами раскалённого пара… быстро теряя скорость, «десятка» беспомощно закачалась на серых волнах… Истекая кровью через огромную, в кулак, рану, которую он безуспешно зажимал ладонями, сквозь которые ритмично пульсировали багряные струйки, командир миноноски энсин Токугава Кусоки спокойным таким, совершенно домашним голосом печально произнёс: «Жаворонок… Оборвавшись, упала с неба струна. Нет ничего…» Но до конца боя было еще очень далеко… два оставшихся японских корабля брали «Херсон» в стальные клещи с обоих бортов… С дистанции 25 кабельтовых в бой вступили русские 7.5-см крупповские пушки… Стальной бронебойный снаряд, который представлял собой всего лишь раскалённую добела болванку – с воем пронзил борт миноноски номер восемь, покрашенный в уставной светло-серый цвет борт… через долю секунды, выбив внутреннюю переборку, сопровождаемый чёрным фонтаном угля из бункера, он вломился в машинное отделение и срезал, как бритвой, головку цилиндра паровой машины… к счастью, вой вырвавшегося пара заглушил истошные крики погибающих машинистов… Командир миноноски номер восемь двумя ударами сначала в кровь, потом до кости разбил себе кулак о погнутый поручень: «В стихающем ветре опадают надежды цветы, В крике птицы – растёт молчание гор… Я несчастлив.» Однако последняя миноноска – номер девять – как заколдованная, шла и шла вперёд, сквозь столбы разрывов, сквозь лай 47-мм скорострелок, сквозь треск митральез… Мичман Хокусаи Рюдзю, нетерпеливо приплясывая у визира, внимательно щурил свои и без того раскосые, тигриные глаза… У него был только один шанс… сорок один килограмм взрывчатого вещества в головной части самодвижущейся мины не потопят врага… но можно хотя бы снизить его скорость! И дать шанс большим хорошим парням поймать грязного пирата… Нет, не сейчас, не сейчас, не сейчас… вот! Наконец, пора! И в тот миг, когда торпедист уже нажимал на рычаг… стальной штур-трос, небрежно свитый в Эдинбурге, с тонким, неуловимо-трагичным крещендо лопнул… «Девятка» резко рыскнула по курсу – и выпущенная торпеда ушла «в молоко»… «Над темнеющим морем думы о прошлом… Где же оно? Было вот-вот…» Расстегнув китель, капитан «девятки» и по совместительству командир Тринадцатого, несчастливого, отряда, капитан – лейтенант Тогомори Сугимура расстелил прямо на мостике красную бумагу и достал изящный кусунгобу, который вонзил себе в левый бок… быстрым движением рассёк себе живот до правого бока, после чего он перевернул лезвие острием вверх и разрезал его от пупка до диафрагмы… Долгий гудок огласил воды пролива Цугару… с уходящего «Херсона» не видели, что один из шестидюймовых снарядов, пущенных по миноноскам, срикошетировав, пронёсся над волнами и врезался в полуют железнодорожного парома… Од взрыва отдались стопоры вагонов, которые, лязгая буферами, стронулись вперёд, прямо на людей… над палубой поднялся истошный крик… Английский корреспондент Ричардсон, в клетчатом твидовом пледе и котелке, пристроившись в уголке за бимсом,, не обращая внимание на мечущихся в панике пассажиров и на истекающего возле его ног кровью, затоптанного толпой тихо стонущего ребёнка, торопливо черкал в записной книжке патентованным свинцовым карандашом… Читающая публика имела право знать всё! … На обложке – шрифтом, имитирующим готику: «Журнал Esquire предназначен для умных и разборчивых мужчин – для тех, кого не прельщают дешевые сенсации, для тех, кто в состоянии оценить настоящий стиль в литературе и моде. Это высочайшее качество текстов, блестящая журналистика, эксклюзивные интервью с известными во всей Империи людьми и отличного качества цветные хромолитографии.» Из статьи «Поезд смерти»: «Павильон станции Юнокамионсэн на железной дороге Айдзу является воспроизведением традиционных крытых соломой сельских домов района Айдзу в северной части Хонсю… уютный, островерхий домик с выгнутыми вверх углами причудливой на европейский взгляд крыши… проложенная нами дорога принесла Цивилизацию и Прогресс в этот доселе дикий уголок. Но дорога не убила особую, присущую только Японии милую и немного наивную красоту… вот приближается поезд. Локомотив, построенный в Ливерпуле, тормозит у низенькой платформы. Церемонно поклонившись, вы входите в маленький, кажущийся игрушечным вагон. Сняв обувь, вы устраиваетесь на татами вокруг низкого столика и окунаетесь в атмосферу неспешного отдыха… На миг может показаться, что вы в традиционном японском доме. Оформление интерьеров здесь напоминает дзасики – комнату, застеленную татами и обычно использующуюся для приема гостей дома. Поезд составлен из трех вагонов: расположенного сзади паровоза вагона о-дзасики, открытого вагона с пассажирскими местами, который раньше был товарным, а также последнего вагона, специально созданного для осмотра окрестных пейзажей. Такое сочетание и дало поезду особое название – О-дза торо тэмбо рэсся („поезд, состоящий из вагона с татами, открытого вагона и обзорного вагона“). Еще этот поезд называют поездом воздушных колокольчиков – потому что ранней весной пассажиры привешивают к крючкам маленькие бронзовые колокольчики, которые под набегающим ветром издают прелестный звон. А осенью – на эти крючки вешают крохотные, сплетённые из рисовой соломы корзиночки, в которых услаждают слух своими печальными трелями домашние сверчки. Ныне же – это поезд с печками… В середине зимы, когда дует особенно сильный ветер, снег заметает вас со всех сторон, даже снизу. По крайней мере, рассказывают, что такое бывает в районе Цугару в префектуре Аомори на северной оконечности Хонсю, где случаются морозные зимы с сильными снегопадами. Поезда с „пузатой“ печкой в вагонах курсируют на железной дороге Цугару с декабря по март, преодолевая тринадцать миль по равнине Цугару от станции Цугару Госёгавара до станции Цугару Накасато. Эти поезда, построенные в 1858 году, оборудованы печью, растапливаемой углем, а стены и пол в них сделаны их дерева. Печи нагревают воздух в вагонах, и, кроме того, пассажиры могут жарить на них сушеных кальмаров или рисовые шарики моти. Поезд с согревающей и дарящей ощущение уюта пузатой печкой уносит вас по стальным лентам рельс в Японию прошлого… в эпоху отважных самураев и прелестных гейш… Однако в этот уютный, добрый, светлый мир ворвалась чёрная злоба… недаром корпус корабля убийцы был окрашен в зловещий чёрный цвет! Когда на железнодорожном пароме „Айоба-Мару“ мы пересекали Сангарский пролив – как разбойник из чёрной чащи, на нас напал он… Паром – нельзя спутать ни с чем. Это не броненосец, не монитор… но именно поэтому – пользуясь полной безнаказанностью, трусливо напали презренные русские пираты. Вокруг несчастного кораблика вздымались столбы разрывов – к счастью, русские так же плохо стреляли, как они делают всё на этой земле… тупое, ленивое, злобное племя! Пора, пора цивилизованным нациям загнать руски в их вонючие болота! Ибо несправедливо, что они владеют такими огромными богатствами – золотом, серебром, углем… Но как же, спросите вы – спасся ваш корреспондент? Его, как и других несчастных пассажиров, защитили доблестные японские моряки. Как львы, кинулись двое корабликов на огромный крейсер – и ценой своей жизни, отданной за японского императора – они обратили руски в бегство! Да, огромный черный корабль позорно бежал… А на палубе истекали кровью жертвы подлого убийцы… Найти и покарать мерзкого пирата! Повесить весь экипаж! Вверх ногами повесить!»… От редакции. С прискорбием сообщаем, что это был последний репортаж нашего корреспондента, переданный им по телеграфу в Лондон. Приехав в Токио, он решил, как подобает джентльмену, принять ванну, и попытался сесть в японскую о-фуро, предварительно не вымывшись в тазике… злобные варвары забили его деревянными подошвами гэта… …«Баммм! Баммм!» – под старинными сводами разнёсся звонкий удар колокола погибшего «Лютина»… Перед важными сообщениями глашатай бьет в подвешенный над трибуной поднятый с морского дна корабельный колокол – один удар, если вести хорошие, и два – в случае дурных вестей. Ещё в эпоху парусного мореходства этот колокол был окрещен «колоколом рока», ибо его звон чаще всего не предвещал ничего хорошего. Первое упоминание имени Эдварда Ллойда в письменных источниках относится к 1689 году. Заведение Ллойда находилось тогда на Тауэр-стрит возле Темзы, в связи с чем его клиентура состояла в основном из судовладельцев, капитанов судов, банкиров и купцов, имевших интересы в сфере судоходства. Известно, что уже в 1696 году Ллойд предоставлял в распоряжение посетителей гусиные перья, чернила и бумагу; кроме того, он вывешивал на стене своего заведения рукописный листок, в котором сообщались новости о различных торговых судах – «Ллойдз ньюз». Кстати, в 1734 году последователи Ллойда стали издавать газету «Ллойдз лист», которая выходит по сей день и является старейшей в Лондоне ежедневной газетой. Со временем Ллойд перенес свою кофейню на Ломбард-стрит, а после его кончины, последовавшей в 1713, кофейня обосновалась на Попсхэд-аллей. К тому времени его заведение превратилось в самый настоящий частный клуб; оно полностью контролировалось клиентурой, и люди, не занимавшиеся мореходством или морским страхованием, просто не имели доступа в эту «кофейню». Несмотря на то, что объединение в начале двадцатого века выдает ежегодно свыше 2 миллионов страховых полисов, штатные сотрудники Ллойда в память о том времени, в царствование Якова II, когда договоры о страховании заключались в кофейне Ллойда, до сих пор носят ливреи и именуются «официантами». Ежедневно вывешиваемый перечень потерпевших бедствие судов до сих пор пишется от руки, а записи в книге учета бедствий, куда заносятся названия погибших океанских судов, все еще делаются гусиным пером. Даже конторки, где члены Ллойда ведут свои дела, называются «креслами» – в кофейне Ллойда имелись отдельные деловые кабинеты, отгороженные от общего помещения высокими спинками кресел. Лица, страховавшие суда и грузы, именовались (и продолжают именоваться по сей день) «андеррайтерами», то есть подписчиками, поскольку они писали свои имена и доли принимаемого на себя риска «друг под другом». «Джентльмены из кофейни», кроме того, довольно часто устраивали аукционы, на которых продавались морские суда; такие мероприятия назывались «торгами при свече». Перед началом надбавок к объявленной цене в свечу втыкалась булавка, затем свеча зажигалась, и это служило сигналом, что пора набавлять цену; побеждал тот из торгующихся, чья ставка была последней перед тем, как из свечи выпадала булавка. …«Овсянка, сэ-э-эр!»(От автора – я понимаю, что традиционный английский завтрак – яйца и бекон, но этот джентльмен был не англичанином, а шотландцем) Капитан Джон Маккинтош, рыжий, краснолицый, в посеревшем от соли кителе, был давним посетителем «кофейни», и прекрасно знал традиции старого торгового зала… одна из которых гласила:«Всегда держи – покер фейс!» Но когда он увидел счёт… его брови полезли на морщинистый лоб. «Разгрызи меня Господь, что это?!» «Официант» почтительно опустил голову с тщательным пробором: «Счёт за страховую премию, сэ-э-эр…» «Но ведь это… немыслимо…» «Да, немного больше, чем обычно…» «В семнадцать раз?! Это вы называете – немного?» «Сэ-э-эр, Вы любите Киплинга?» «При чём здесь поэзия, сожри меня акула?» «У Киплинга есть прекрасные стихи про грозный Белый Русский Крейсер, который „свинцом и сталью“ насаждал простой и суровый закон: „НЕ СМЕЙТЕ КОТИКОВ СТРЕЛЯТЬ У РУССКИХ КОМАНДОР!“» «Да ведь я это, не нарушаю закон… просто везу в Японию шеффилдскую сталь…» «Ага, ага… и мне почему-то кажется, что руски это неправильно могут понять, и тогда: Горько бросить корабль и груз – пусть их забирает черт! Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт… Русский закон суров – лучше пуле подставить грудь, Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть. Страховое вознаграждение – не покроет убытки судовладельца… и поэтому Вы плывёте в Японию? Олл райт! Только на свой страх и риск… тем более, вот и в „Эксквайре“ написано, что руски заминировали Симоносекский пролив… не может же ошибаться британский журнал?» … Рассказывают, что один из самураев по имени Ходзе Дзинуске захотел отомстить за убийство своего отца. Однако он не мог противостоять убийце в открытом поединке, так как тот был сильнее и опытнее, а прибегать к услугам наемного убийцы или к убийству из-за угла не позволял кодекс Бусидо. После долгих раздумий самурай понял, что рассчитывать на успех можно только в одном случае: если бросив вызов обидчику – зарубить его до того, как он успеет выхватить свой меч. После длительных тренировок Ходзе осуществил свой замысел и отомстил, одним ударом рассёкши противника наполы. С течением времени искусство мгновенного обнажения меча распространилось по всей Японии. К началу двадцатого века насчитывалось более четырехсот школ иайдо. Безусловно, каждая из них привносила что то свое в технику работы, но в своей сути они были едины: молниеносное обнажение меча из любого, даже самого неудобного положения и один, максимум два последующих удара. Никакой зрелищности. В живых оставался тот, кто это делал быстрее и точнее. Однако всё искусство иайдо бессильно против крестьянской дубины народного гнева… «Легко мечом срубить травинку… трудно мечом выкосить луг!» Первые признаки надвигающейся бури почувствовали уличные торговцы. Казалось бы – ничего не предвещало ужасных событий… ярко светило поднимающееся над Золотым Рогом солнце, в морозном, прозрачном воздухе плавали тонкие блестящие серебром снежинки, неслышно падающие откуда-то из вышины, из глубин по весеннему ясного, бездонно-голубого неба… на Светланской, Алеутской, Шкотовской весело перекликались бегущие в классы гимназисты… а мудрые лао Чень, лао Вань и лао Цзы уже складывали в свои двухколёсные тележки немудрёный товар – жареный «хворост» и соевое молоко, сушёных кальмаров и исключительно крупные жемчужины (почти как настоящие, прессованные из измельчённых в порошок ракушек) «Наша мало-мало уходи… наша боися… – Да чего вы боитесь-то? – Наша снай, о, капитана – наша шибко-шибко снай!» И знатоки примет наступающей бури проводили у себя под подбородком ребром ладони… «Порядок, справедливость и мир!» – было начертано на дадзыбао, которые кто-то расклеил по всему городу. Понятно, без резни здесь никак не обойтись, это и к бабушке Чжао не ходи… «Нун – н – тя – ку или нунчаку» – это всего лишь переложение не катакане старинного китайского словосочетания «шуан-цзе-гун», что означает «двухзвенный цеп»… так! Рисовую солому молотить… а ещё есть приемы боя веслом-эку, серпом -кама, мотыгой -кува и иными прочими предметами мирного крестьянского обихода… шаолиньские монахи вот вообще освоили стиль смертельной борьбы с применением плетёных ивовых корзиночек для подаяний и войлочных тапочек! В конце -концов, китайские писари могли убить врага листом рисовой бумаги (перерезав им противнику горло). Так что против атрибутов смерти – старинных мечей, которые являлись фамильными драгоценностями, встали орудия честного, простого труда и мирной жизни! «Меж цветов красуется сакура, меж людей – самураи», -гласит пословица. Разумеется, в правильном поединке в дворе фехтовальной школы, у любого, самого отважного из крестьян против самого захудалого самурая не было бы ни единого шанса… но «Грозному орлу не победить стаю мотыльков…» Их выследили… по всему Владивостоку двое суток шла неслышная, тайная работа. Передавались из рук в руки непонятные записочки на прозрачной бумаге, кто-то шептал в покрытое болячками, давно не мытое ухо уличного попрошайки (достопочтимого члена Гильдии Нищих) загадочные фразы… И могучая, невидимая и неслышимая воля сплела вокруг города незримую сеть – из которой не мог вырваться ни один японский шпион… Древние духи дао-дай с неслышным чужому уху тигриным рычанием жаждали крови… … На открытке фотомастерской Шеррера, Набгольца и Ко, номер два, Морское собрание – белое, изящное здание, с башенкой бельведера над правым крылом – выглядит одноэтажным… И это – действительно так, если смотреть на него со стороны улицы Светланской. Тогда, действительно, дом номер шестьдесят восемь кажется одноэтажным. Но на берег Золотого Рога, в покрытых – тонким уже – ледком водах которого парят высокими трубами владивостокские крейсеры… Туда глядят высокими окнами бемского стекла уже три этажа Собрания… сопка, судари мои, крутейший склон… Юные мичманы, после хорошего буфета, с трудом понимают, отчего для того, чтобы выйти на улицу, им надо подниматься вверх по лестнице… Капитан первого ранга Рейценштейн, Николай Карлович… старый, пятидесятилетний… с удовольствием смотрел сквозь хрустально -прозрачное стекло на залив… там, прямо под сопкой, стояли на внутреннем рейде корабли отряда… его отряда! Еще недавно командир пятитрубного красавца «Аскольда» – который злые языки окрестили «Аскольдовой Могилой» – он теперь командир ВОК. А должность-то… глядишь, скоро и чёрные орлы плавно спланируют на его пока ещё пустые, без единой звёздочки, погоны… Николай Карлович с удовольствием откинулся в мягком и удобном кресле… перед ним на полке стояли какие-то загадочные скляночки, фарфоровые флакончики, никелем блестели куафёрские инструменты… Нет, бриться он не собирался – потому что мужчина без бороды, всё равно что женщина с бородой! Однако же, бороду следовало подровнять… да и усы тоже! А то капитан первого ранга стал уже походить на соборного отца протодьякона. Китаец – парикмахер, вежливо зашипев, поднёс к лицу Николая Карловича ароматное, горячее, влажное полотенце. Компресс! Рейценштерн с удовольствием закрыл глаза… потом, спустя несколько дней – он рассказывал в кают-компании «Громобоя» – что никогда в жизни он не испытывал такого чувства покоя, неги и наслаждения… гедонист. Спустя несколько минут парикмахер отнял полотенце от его порозовевшего лица, и, тщательно взбив невесомые хлопья пены помазком из конского волоса, начал обильно наносить её на шею капитана первого ранга… правильно, чтобы подбрить! А потом, китаец-парикмахер вдруг схватил Рейценштерна за бороду, вздёрнул её вверх, обнажая шею, и – занеся бритву над его беззащитным телом – прокричал:«Тенно хейку банз… хрхрхр…» Рейценштерн, сперва машинально вцепившийся в подлокотники кресла, оттолкнул от себя китайца и вскочил, приготовившись защищаться… но защищаться было уже не от кого! Потому что, покачавшись с носка на пятку, мнимый парикмахер вдруг ещё сильнее захрипел и рухнул на блестящий мастикой дубовый паркетный пол, обильно орошая его хлынувшей чёрной кровью… Над парикмахером стояла, мило улыбаясь, изящная как куколка раскосая горничная, в белом кружевном фартучке, в белой наколке на чёрных как смоль волосах… в её крохотных ручках была капустная сечка. С остро заточенного лезвия медленно стекали капли крови и кап, кап, капали под ноги Николая Карловича «Слава Богу! Я холост!» – пронеслась в его голове совершенно неуместная мысль… «Аааа-иии…» – донеслось из-за окна. Там, среди укутанных на зиму соломой стволов японской вишни – было видно, как садовник Морского собрания отмахивается сверкающим на солнце клинком от толпы окруживших его китайцев совершенно разбойничьего вида… вот сверкнула лопата, и голова садовника, курясь на морозце обнажившимся мозгом, развалилась напополам… Николаю Карловичу стало дурно… … Слово «джонка» происходит от южноминьского, chыn, что значит всего-навсего «судно». Просто судно… высоко маневренное, добавлю я! Если вы хоть раз увидели её бамбуковые реи и паруса в виде циновок, которые сворачиваются наподобие жалюзи… вы никогда и ни с чем джонку уже не спутаете. Предназначенные для плавания среди береговых рифов и речных отмелей, джонки были способны совершать дальние походы. Например, знаменитая «Кхейин» в 1846 году дошла из Гонконга до Лондона (через Мыс Доброй Надежды и Нью-Йорк), причём пересекла штормовую Атлантику быстрее, чем иные английские пакетботы… На Темзе джонку посетила королева Виктория… и еще семь тысяч любопытных… впрочем, Диккенсу судно не понравилось. По его словам: «„Кхэйин“ – нелепое уродство, вылитая плавучая игрушечная лавка»… Тиковый борт джонки «Циин-хао», которая сейчас огибала остров Русский, был окрашен в кроваво-красный цвет… На носу была нарисована пара глаз, на корме – огромный петух. Джонка имела три мачты из железного дерева. Грот – мачта была 27 метров высотой и три метра в обхвате на уровне палубы. Каждая мачта несла только один прямоугольный парус. Паруса были из циновок, усиленных поперечными бамбуковыми ребрами; благодаря такой конструкции, главный парус весил 9 тонн, и для того, чтобы его поднять, требовалось два часа. Руль был решетчатый, из железного дерева и стали, и весил семь тонн. Крепился к корпусу на двух канатах и мог играть роль киля. На рыбачье судно «Циин-хао» походила очень мало… Впрочем, одно рыбачье судно у Русского Острова уже было… шхуна «Накадзима-Мару номер пять», постройки верфи Кавасаки, законопослушно несла на бизани корейский флаг… единственное, чего на шхуне не хватало – это транспаранта:«The Japanese spy» … Заскрипели брасы, паруса джонки развернулись, и корабль стал сближаться с японским «рыбаком». Член Антирусской лиги «Таиро-Дашиквай» адвокат Сумо Хироси поправил надетый поверх европейского платья соломенный плащ мино, который носят в непогоду японские крестьяне… широкополую шляпу он держал в руках. Выглядел Хироси на палубе шхуны так же просто и естественно, как черносотенец Пуришкевич в своём золотом пенсне, армяке, онучах и липовых лаптях, посреди хоральной синагоги. Впрочем, Хироси был действительно обут в деревянные сандалии – гэта, выглядывающих из-под брюк, построенных из бристольского чисто – шерстяного сукна. …«Э-э-э – задумчиво произнёс шкипер – не нравиться мне это. Очень, очень не нравится!» «Ерунда! – гордо произнёс Хироси – мерзкие киташки до смерти боятся Императорского гнева!» Однако, это были не совсем китайцы – и гнева императора страны Ниппон они вовсе не боялись! Взвизгнув – над палубой взвились стальные кошки на крепчайших сизалевых канатах… и тут же на палубу японской шхуны обрушился град стрел, выпущенных из многозарядных станковых арбалетов. Подобно великому Ли Гуану, капитан красно – бортного корабля сам наводил изощрённую смертельно-опасную конструкцию. Впрочем. во время последней войны японцы уже имели сомнительное удовольствие ознакомиться с действием этого старинного оружия. Кроме многоствольных, закрепленных на вертлюге – на красном корабле были лёгкие, магазинные арбалеты. Сейчас сотня воинов, вооруженных этими арбалетами многократного действия, могла за четверть минуты выпустить тысячу стрел в ряды противника – и, можно поклясться, они их выпустили все до единой. Японские матросы, которые оказались в этот недобрый час на палубе – стали походить на ежиков… А потом, со скрежетом соприкоснулись борта, и на японскую шхуну с воем посыпались пираты… когда всё было кончено (и очень быстро) – капитан «Циин-хао» снял шлем в виде оскаленной тигриной морды – и сморшив хорошенький носик, обмакнула тонкий пальчик в кровь японского адвоката, специалиста по разводам… На рубке «Накадзимы-Мару номер пять» появилось уже знакомое изображение смешного, пузатого водяного дракончика… … Паша Шкуркин, пребывая в некотором недоумении, рассматривал рекламные щиты, выставленные в витрине «Апотека дядюшки Чэнь, старый очень старый Даос». Среди наиболее интересных слоганов наблюдались следующие: «Хочу поправиться! Хочу кушать. Но нет аппетита. ПеИте и будет!» «Грибок гниль нога – самое надёжное средство!» «Нога – корень здоровья!» «Не хочу. Курить тоже» «Мазь доктор Вей удаляет бородавки из бутылочки. Если где чешется – мазать из белой баночки через пять дней пройдёт» «Чай пить хочу понос!» «Средство для поправки» (нарисовано ужасного вида чудище) «Попе плохо геморой» «Самое лучшее невроз. Одна капля перед сном хочу спать! Муж не хочу!» «Вот гад, а, скажи, Владимир Иванович? Капли от мужиков продаёт… ну, я ему сейчас…» «Ну почему же только ОТ мужиков? Вот смотрите: „Капля. Выпил через десять минут, любить хочу. Для женщин!“ – я думаю, весьма полезная штука…» «Да Вы что, Владимир Иванович? Вы представляете, что будет – купят, к примеру, подлюги-гимназистки, да своей же классной даме на перемене в чай и подольют… какая уж тут контрольная…» «Павел, да на что нам этот китаёза, пойдёмте уже…» «Нет, дорогой мой… я за потребительский рынок отвечаю! На этого обормота уже жаловались. Купила тут купеческая вдова Семибрюхова у него средство для похудания – и три дня потом из ретирадного места не вылезала… отравил, подлец! Ну, сейчас я протокольчик-то составлю… и деньги у меня кончаются…» Но не судьба была помощнику полицмейстера поправить финансовое положение… Витрина старого, очень старого даоса разлетелась вдребезги, и под ноги Семёнову грянулся трепещущий кусок окровавленного мяса… «Печень – констатировал Шкуркин – с признаками алкогольного цирроза – видите, ожирение?» Семёнов в очередной раз пожалел, что сегодня утром плотно позавтракал… Однако Владимир, проявив явно начинающий формироваться профессионализм, всё же подавил так хорошо за последние дни знакомый ему позыв, и сглотнув слюну, несколько охрипшим голосом произнёс:«Интересно, чья это печень?!» Шкуркин, меланхолически, отвечал:«Да думаю, вряд ли дядюшки Чэня… он зелёным вином не балуется, в основном ганджубас покуривает…» «Чего – чего он курит?» «Cannabis Indica»… «А-а – вот как! каннабис, значит!» – Семёнов всё равно ничего не понял. В гимназиях он не обучался, по слабости здоровья, был на домашнем. А в Морском Корпусе латынь была не в чести. Да и сам Семёнов с латынью, как весьма многие русские школяры, не дружил… Вдохнув, Шкуркин достал из кармана форменного пальто аккуратно смятый лист газеты «Дальнiй Востокъ», приготовленный было для собственных естественных нужд (бумага тонкая, мягкая, и совсем не пачкается типографской краской), и, нагнувшись, осторожно, чтобы не обкапаться, прихватил шматок человеческого мяса:«Вещдок такого рода оставлять на мостовой не годиться! Вмиг бродячие собаки утащат…» Потом Шкуркин на секунду задумался и добавил:«Или коты.» Затем, держа в левой руке быстро намокающий красным свёрток чуть наотлёт, вытащил сзади, из-за пояса брюк верный «бульдог»: «Ну, пройдёмте, надо же посмотреть, кто это такую ценную вещь потерял…» Колокольчик в дверях аптеки приветственно звякнул… Сразу при входе, встречая гостей, висели традиционные красные вымпелы – слева с золотыми иероглифами «Кан-ти», а справа, разумеется, с серебряными «Тань-ши»… Аптека была пуста… только тихо потрескивали ароматные палочки, курясь таинственными запахами… Оглядевшись по сторонам, Шкуркин продекламировал: «Наконец, я зашёл в аптеку, которую посещал, должно быть, ещё сам Конфуций, - чтобы попросить себе Зуб Водяного Дракона, который, как я слышал от друзей из полиции, иногда сулит утешение и никогда не приносит вреда. Китаец, куривший трубку, спросил, что меня беспокоит, и я, как всегда, не сразу нашёлся с ответом. „Стихи, эти проклятые стихи – ответил я, Там, где другие видят красоту переживаний, я кричу от боли! И ещё: потом меня тошнит кровью и темнеет в глазах, знаете ли, ужасно больно… “ Аптекарь взял фарфоровую чашку и показал где-то на её дне воспалённую поверхность моей души.» «Павел, Вы чего?» – с опаской спросил Семёнов. Будто пробудившись, Шкуркин встряхнул головой и, положив печень на бронзовую чашку звякнувших весов («Три фунта ровно» – машинально отметил про себя Семёнов) отвечал:«Так, ничего-с… навеяло… но где же дядюшка Чэнь?» Красно-лаковая дверь, ведущая в задние комнаты, распахнулась, и через неё, путаясь в шёлковой занавеске, в торговый зал выпал окровавленный человек… «Как любопытно…» – с отстранённым, несколько философским интересом проговорил Шкуркин (Семёнов стал вообще замечать, что после знакомства с мадам Вонг и её водяными дракончиками стал Павел Андреевич каким-то задумчивым. Ходит и постоянно меланхолически вздыхает, как ломовая лошадь. И стихи вот эти непонятные… футуристические, без рифмы! Вообще, как поэт поэта, Семёнов его где-то даже понимал, догадываясь, отчего у его товарища эта душевная боль – которая бывает хуже, чем зубная… ). «Да-с, посмотрите – весь с головы до ног в кровище – а раны-то где?» Действительно, испачканный кровью, как жрец Митры во время жертвоприношения, довольно ещё молодой китаец, с опухшим, испитым лицом, обнажённый до заплывшей жирком талии, видимых ранений не имел… «Может, из носа натекло?» – предположил с испугавшей его самого академичностью Семёнов (опыт, великое дело… когда в деревне поросёнка резали – он потом месяц мяса не мог есть, а вот поглядите-ка сейчас!) «Да нет… если бы из носа – то в ноздрях корочки запеклись бы… да, а где дядюшка Чэнь, я интересуюсь?» Из распахнутой двери повеяло многозначительным дымком… «Ха, да это же марихуана – радостно воскликнул Семёнов, потянув носом – Была у меня одна питерская курсистка, которая любила „книжки почитать“, из гомеопатической аптеки на Малой Морской не вылезала…» «И чего же она в аптеке читала?» «Так, в основном психоделику… Блаватскую, Рериха…» «Рерих – это который неолитические стоянки раскапывал? А Блаватская… Не слыхал. Впрочем, Ex ungue leonem cognoscimus, узнаю льва по когтям. Если кто-то в аптеке дядюшки Чжэна пыхает травкой, значит, скорее всего – это дядюшка сам и есть…» Действительно. Перед обитой чёрной кожей кушеткой сидел на корточках длиннобородый, в три волосинки, китаец – которому можно было с успехом дать и тридцать, и сто тридцать лет… Мудрый даос отстранённо пыхал маленькой трубочкой, из которой струился сладковатый аромат. Увидев незваных гостей, у одного из которых в руках был короткоствольный револьвер, даос только покачал головой – чего только не привидиться во время сеанса… После непродолжительной беседы, во время которой задумчивый даос демонстрировал какие-то рукописные свитки с красными вислыми на золотых шнурках печатями, Шкуркин пояснил суть дела. Мандарин второго класса Чжу Дэ в силу особенностей своего благородного характера крепко начал принимать ветер с дождём, то есть увлекаться алкогольными напитками… Когда его благородная печень стала давать знать, что скоро мандарин обретёт дух ветра, то есть воссоединиться со своими благородными предками – то он не нашёл ничего лучшего, как обратиться за «золотыми пилюлями» к дядюшке Чжэну. Обследовав страдальца, старый даос определил, что консервативное лечение весьма запоздало. Однако, можно попытаться провести операцию по методике, которую «Золотой Флот» Чжен Хе привёз из далёкого Хормозгана… «Как же это он собирался делать здесь операцию – воскликнул Семёнов – в антисанитарных условиях! Небось, ещё и грязными ножами…» «Нет, никаких ножей. Только голыми руками. Я не знаю как, не спрашивайте… это не переводимо. Да вот что-то у врача не заладилось…» Покачивая головой и попыхивая трубочкой, даос подтвердил:«Не полусяеся, однако…» «Да только потерпевший сам виноват – он заранее заверил нотариальное согласие на любые лечебные манипуляции, в том числе могущие повлечь смерть…» «Всё равно его помирала… а мне было любопытно. Дземо бань!» – и мудрый даос ещё раз поглубже затянулся… Когда озадаченные товарищи уже собирались покинуть апОтеку, дядюшка Чжэнь жестом остановил их – и попросил Шкуркина, как самого главного амбаня над извозчиками, прислать ему телегу для перевозки трупов… «Да зачем тебе телега? Тут на ручной повозке увезти можно…» Однако, старый-старый накурившийся даос, двигаясь плавно, как сомик в аквариуме, жестом пригласил друзей на задний, крытый гаоляном, дворик. Там, рядком, голова к голове, лежало десятка полтора азиатов – тоже, без каких-либо видимых повреждений, но мёртвые, как Лю Шао Цы… «Ниппоныса, однако… мало-мало полусилось…» «Scientia potentia est!» – только и проговорил пораженный Шкуркин. Приличных русских слов у него уже не оставалось… … Между мысом Соя – Мисаки и скалой, на которой возвышается маяк Крильон, всего – навсего 43800 ярдов… сплошных туманов, серых, стоячих волн, бросающих «Херсон» с борта на борт. А где-то там, за стеной тумана, затаился коварный Камень Опасности. Все это называется 45 градусов 40 минут северной и 142 градуса 30 минут восточной… пролив Лаперуза! Мели, плавучие льды… а в гавани Вакканай-Ко, которая отгородилась двумя длинными каменными пирсами от бухты Соя-Ван, она же бухта Румянцева – «Мацусима»… Крейсер. Второго ранга. 4277 тонн. Шесть 120-мм, эльсквикские. И одно орудие – 320 -мм Канэ… причём, прикрытое двенадцати-дюймовым барбетом, оно стояло на корме! Заложенный в 1888 году в Тулоне, ко времени Великой войны он уже считался устаревшим… хотя в свое время! О, в своё время… Война с Китаем 1894-95 годов: флагман главных сил в бою при Ялу, серьёзные повреждения и наибольший среди своей эскадры урон в личном составе, 26-ти суточный ремонт в Куре, и потом – таран собственного броненосца «Фусо»… В Императорском флоте поэтому считался – не счастливым кораблём… так что на его долю оставалось конвоирование транспортов, береговая оборона, дозорная служба… Впрочем, предполагалось его участие в обеспечении высадки на Сахалин! Для корабля, который даже после замены старых огнетрубных котлов на новые, системы Бельвилля, мог максимально выдавать только 15 узлов – это вполне разумные и приемлемые задачи. Такая, знаете, ОЧЕНЬ большая канонерка… … На «Херсоне» большой однотрубный и одномачтовый корабль с высоким и длинным, до миделя, полубаком заметили очень поздно… Тундерман Первый опустил бинокль и произнёс великую, вошедшую в анналы Русского Флота фразу: «Господа! Бежать мы не успеем… Придётся драться!» Драться… на дистанции 25 кабельтовых, при скорострельности главного калибра японцев – 1 выстрел в пять минут, для среднего калибра – 5 выстрелов в минуту, вероятности попадания составляли 8% и 0.66% соответственно. У русского корабля, шестидюймовые орудия – а только их и следовало принимать в расчёт – 1 выстрел за 1.5 минуты и 2% вероятности… Следовательно, за час боя «Мацусима» может получить восемь шестидюймовых фугасных и столько же 75-мм бронебойных (аккуратные такие дырочки в бортах) попаданий, а «Херсон» гарантированно получит 12 попаданий 120-мм и весьма вероятно, одно 320-мм… впрочем, как показал опыт, за всю Великую войну «Симы» из своего главного калибра так ни в кого и не попали! А теперь сравните их живучесть: военный корабль специальной постройки и лайнер, защищённый матрасной бронёй… Мало кто на «Херсоне» сомневался в том, что их плаванию приходит конец… обидно! Ведь почти до самого дома дошли… Перегнувшись через отвес мостика, Тундерман Первый пошутил в мегафон в адрес отца Антония, церковно-ссыльного иеромонаха: «Батюшка, Вы бы покамлали, что ли… напоследок!» На это отец Антоний широко перекрестил мостик русского крейсера, и солидно ответствовал:«Не в силе Бог, а в Правде!» … Последние несколько лет «Мацусима» пребывал в состоянии вялотекущего ремонта… кроме того, на его борту находились курсанты из Этадзимы. Курсанты… это ещё полбеды. Беда была в том, что это были курсанты выпускного курса, которым уже светили близкие погоны энсинов. А сколько мук, сколько поистине нечеловеческих испытаний пришлось им пережить, чтобы до этих вожделенный погон – просто дожить… Остров Этадзима широко известен в Японии. Сорок лет назад тут был заложен фундамент первой офицерской школы военно-морского флота. Материал для строительства заказали в Англии, а затем, обернув в рисовую бумагу каждый кирпич, доставили на боевом корабле… За четыре десятилетия училище взрастило семь тысяч офицеров, ровно треть которых погибла в горниле войн. Этадзима – не просто символ. Прошлое здесь перебросило мост в настоящее. На острове расширенный комплекс военных учебных заведений и главное – крупный пропагандистский центр… Военный городок. Плац. Красные кирпичные здания. Горы, море, сосны вокруг. Довольно обычная картина. Но рядом – величественный особняк. На мраморе колонн иероглифы: «Дворец воспитания курсантов». Здесь, на стене Дворца воспитания, можно увидеть портреты тех, кто пал за страну Ямато… Корпуса Этадзимы представляли особый мир, тщательно огороженный от обычных военных учебных заведений. Вступивший сюда не мог вырваться обратно. Впереди у него был один императив – смерть. Умереть, не дрогнув, с чувством радостной готовности, – воспитание этих качеств красной нитью пронизывало учебный процесс… Это потом шли учебные плавания, стрельбы, занятия по навигации и артиллерии. А сперва были побои, муштра, жесточайшая, до такой степени, что на протяжении первых месяцев «воспитания» кончало жизнь самоубийством до нескольких десятков курсантов. Били за все, за малейшую провинность и за ее отсутствие. Постепенно люди ожесточались, тупели, о предстоящей смерти в бою вскоре думали уже как об избавлении. Разумеется, попав из родных ласковых стен альма матер на борт военного корабля, старшекурсники несколько расслабились… В погребе главного калибра был, разумеется, подъёмник, а рядом с ним – стоял ящик с промасленной ветошью, оставшейся после работ на подъемнике. Начальник курсантов попросил старшего артиллерийского офицера сложить там их имущество, тот разрешил, но не определил порядок хранения. Все хотели домой после трех месяцев в море, тем более что курсантов ждали погоны. Считай, уже коллеги, товарищи, морские офицеры… Большие дети. Курсанты выпускного курса пьянствовали, пряча спиртное в шинелях (24 штуки) и одеялах (57 штук), сложенных у входа в погреб. Когда сыграли боевую тревогу, кто-то не погасил окурок… После первого выстрела ГК (снаряд ушёл «в молоко») от сотрясения упала на пол и разбилась бутылка с виски (крепостью 45 градусов). Ветошь занялась мгновенно! Огонь не прожег 3-дюймовую деревянную стенку погреба -он змейкой юркнул по шахте подъёмника, и в 04:08 внезапно воспламенились и стали рваться 32-см заряды (53 штуки), которые по английскому обычаю хранились в шёлковых картузах. А потом сдетонировали и снаряды. В пламени чудовищного взрыва погибло 223 человека, включая командира. А изуродованный, пылающий «Херсон» опять прорвался… теперь путь во Владивосток не преграждал никто. Телеграмма Командующего флотом Тихого океана – Наместнику Е.И.В., 25 Февраля 1904 г?67. Сегодня отправлены Циндао два негодных коммерческих парохода, для затруднения входить на рейде добавим еще несколько мин. На 207 номер – доношу, что Рейценштейн не считает себя в праве выходить до очистки Уссурийского залива; нахожу, что там нужно адмирала, назначаю адмирала Иессена начальником отряда и, как только дам ему наставление, тотчас отправлю во Владивосток. Подписал: Вице-Адмирал Макаров. Рапорт Командующего флотом Тихого океана – Наместнику Е.И.В., 16 Марта 1904 года. ?306. Из переписки, препровожденной при отношении Морской Походной канцелярии Вашего Высокопревосходительства за?296, видно, что регулярных поездов для потребностей Морского ведомства не установлено. Между тем, уже теперь экстренно потребны грузы Ревельского Спасательного Общества, особенно необходимые при настоящих обстоятельствах для работ у «Ретвизана» и «Цесаревича», задержаны в дороге и до сих пор не получены. Сверх этого ожидаются в Артуре следующие грузы: из Владивостока – масло коровье и обмундирование, различные провизионные продукты от Гинсбурга, масло из Москвы от Бландовых и провизия по заказу Главного Управления. Из Петербурга: большое количество трубок для миноносцев, элементы котлов Бельвиля, водолазные аппараты и большое количество различных шкиперских и машинных запасов и госпитальных вещей, также большое число мин и боевых припасов. Все высланные грузы где – то стоят, и мы не знаем, когда они придут. При экстренности, нет никакой возможности ускорить получение, и может случиться, что какой нибудь корабль будет бездействовать лишь потому, что вагон с его трубками или иными вещами будет где нибудь случайно оставлен и забыт. На основании изложенного Вам, ходатайствую пред Вашим Высокопревосходительством об установлении специальных срочных поездов для Морских грузов в Порт-Артур и Владивосток. Подписал: Вице-Адмирал Макаров. Из записи в «Вахтенный Журнал Боевых Действий корабля Добровольного Флота „Херсон“… Ослепительное действие боевого фонаря, коим он нас освещал, а равно и ослепляющий блеск и грохот выстрелов и разрывающихся снарядов, как наших орудий, так и его, помешали мне лично убедиться во взрыве, который был произведен несколько секунд до того, как я резал ему корму. По донесениям мичмана Черкасова и лейтенанта Остолопова и по опросу нижних чинов, видевших как самый взрыв, так и его последствия, и по личным моим отрывочным впечатлениям, – обстоятельства этого взрыва были нижеследующие: после наших выстрелов, которые были произведены один очень скоро вслед за другим, одна из наших гранат взорвалась около трубы; поднялся столб воды, и за ним из всех вентиляторных труб, равно как и из верхней палубы, выбросило столбы пара, огня и дыма с искрами. Неприятель, накренившись на правый борт и осевши на корму, стал быстро погружаться, при чем нос сильно поднялся. Луч боевого фонаря, коим он нас освещал, спустя несколько секунд направился вверх, но он почти сейчас же погас, равно как и другие огни. Стрельба с него прекратилась, и он спустил вверх невысокую тонкую ракету, которая, разорвавшись, дала букет маленьких блесток, при чем кормовая часть его уже сравнялась с водой. Все это произошло в промежуток времени, пока я успел с момента выпуска снарядов сделать пол-циркуляции при 18-ти узловом ходе, из чего заключаю, что все вышеописанное продолжалось около 1м. 15сек. После этого неприятеля не стало видно. В то время, как я, имея лево на борт, циркулировал вдоль левого борта неприятельского корабля, к нам в жилую палубу под мостик попал 4-дм. примерно снаряд, который разорвавшись там, поранил людей подачи, перебил паровые трубы рулевой машины, при чем газами отшибло рулевого Николая Задуйвитер от штурвала, и он, вылетев из окна рубки, будучи весь изранен, первым делом доложил мне, что рулевая машинка не действует. Пройдя немного, я остановил машины; кругом все было тихо. К этому времени я уже имел возможность управляться с кормового мостика. Этот момент замечен был по часам спустившимся в машину моим старшим помощником Родзянко – 4 часа 20 минут. В это время выяснилось, что другим снарядом попавшим в левый борт и влетевшим в переднюю (правую) машину, убило наповал машинного содержателя Трофима Потехина; в носовом же плутонге оказались ранеными – хозяин трюмных отсеков Иван Сенников, которому перебило левую ногу в бедре, у 47 – мм. пушки матрос Федор Обидин со смертельной раной в правом паху, машинист Павел Алкаев, бывший 3-м номером у той же пушки, ранен в правую голень, кок Дмитрий Степанов, бывший при носовой подаче – в левую сторону груди, в область шестого ребра на вылет, матрос Ефим Матвеев, исправлявший совместно с минным квартирмейстером Мухортовым перебитую цепь боевого фонаря и носовой проводки, ранен в правое плечо, кочегар Валерий Петровский получил незначительные поранения пальцев правой руки, и подшхипер Павел Михайлов получил несколько ссадин в правом плече. Немедленно же было преступлено к переноске в кают-компанию и перевязке раненых, которым были произведены перевязки корабельным врачом. Вообще, я всегда считал экипаж моего корабля примерным, а теперь увидел – на какой нравственной высоте он стоит и насколько он проникнут чувством исполнения долга. Лейтенант Остолопов, будучи почти в самом начале дела ранен, отказался от помощи и стоял на своем посту и, перемогая боль, помогал мне в управлении кораблем. Мичман Неженцев своей хладнокровной и бесстрашно – толковой распорядительностью под выстрелами быстро завел сперва румпель-тали, а потом произвел с не меньшей быстротой сложный переход с парового на ручной штурвал. Что касается и.д. старшего механика помощника старшего инженер-механика Павла Воробьева, находчивость его, равно как и спокойно обдуманные и целесообразные действия, вполне характеризуют этого доблестного офицера. Мичман Александров отозван был мной от своих прямых обязанностей по расписанию, чтобы помочь мне в управлении кораблем; помощник старшего инженер-механика Воробьев вступил в обязанности этого офицера и, лишь благодаря его распорядительности, были своевременно выпущены гранаты. Когда телеграф правой машины и одновременно с ним рулевая отказались действовать, он немедленно устроил передачу, чем дал мне возможность, управляясь машинами, атаковать неприятеля с зеленым фонарем. Он своевременно подумал первый и оказал помощь раненым. О нижних чинах скажу только, что в их абсолютном спокойствии и примерной исполнительности я черпал решительность для своих поступков. Офицеры и нижние чины были достойны, повторяю, достойны друг друга.» …«Однажды зимою, сибирский бродяга, Я чапал тайгою, был жуткий дубняк. Секу, кочумает на сопку коняга, Таранит какой-то обапол в санях. И рядом, каная за честного вора, Под жабры ведёт эту клячу лохмен: Колёса со скрипом, бушлат от Диора, С тузом на спиняке… а сам – с гулькин хрен! „Здорово, братишка!“ – Пошёл бы ты в жопу! „Следи за базаром, а то писану! Откуда обапол?“ – А хули ты, опер? Дровишки на зону везу пахану. Пахать западло для козырного зэка… „А что за пахан и какая семья?“ - Семья-то большая, да два человека - Лишь мы с паханом – на кодляк бакланья. „Как, брат, погоняло?“ - Да Влас мне кликуха. „А кой ты тут годик?“ – Шестой разменял… Пшла, падла! – заехал кобыле он в ухо, Добавил пинка и без горя слинял.» «Хорошие стихи… сама написала?» «Да нет, что ты – Фима Жиганец, из ростовского филиала… но да, стихи прямо в тему. Скоро уж Владик – и вместо уютного твиндека будет нам сначала пересылка, а потом и этап… и хорошо, ежели на колесуху! Там можно в конторе пристроиться, уборщицей, к примеру… А то загонят на лесоповал – и будешь в одну репу всю бригаду обслуживать, всю ночь… полярную!» «М-да… не хотелось бы…» «Знамо дело! Замнут нахрен. Так что вот что я думаю, Катя…» …«Святой отче, исповедуйте меня!» «Ты что, Раб Божий, обшитый кожей, помирать вздумал?» «Нет, мысли у меня, чёрные…» «Мысль – не грех, сие есть всего лишь праздное мечтание…» «Батюшка, я человека готов жизни лишить, лишь бы её с каторги спасти…» «Не один ты, не один… и другие согрешить готовы, прости меня Господь и помилуй…» … Преодолевая сплошные, куда не кинешь взгляд, поля битого льда, обледеневшие, с палубами, засыпанными свежевыпавшим снежком, корабли Камимуры приближались к Владивостоку… Пора было отомстить за зверства русского крейсера в проливе Цугару! Газета «Новый Край», Порт-Артур. «ВЛАДИВОСТОК, 22-го февраля. (Соб. кор.). 22-го февраля в час двадцать пять минут дня, 5 неприятельских броненосцев и два крейсера подошли от острова Аскольд и, выстроившись в боевой порядок, открыли беглый частый огонь из дальнобойных орудий на расстоянии около 8 верст от берега. Фортам и батареям повреждений не нанесено. Всего выпущено неприятелем до 200 снарядов. Бомбардировка продолжалась 55 минут. Ровно в 2 часа 20 минут огонь прекратился и неприятель отошел по направлению к Аскольду. Одновременно появились близ Аскольда 2 миноносца и 2 близ мыса Майделя. Нападение следует считать безрезультатным. Городское население оставалось все время совершенно спокойным. ВЛАДИВОСТОК, 23 февраля. Подробности вчерашней бомбардировки. Серьезных повреждений никаких нет, а лишь снарядом 12-и дюймового орудия пробит деревянный домик мастера Кондакова. Снаряд вошел через крышу и вышел через противоположную стену на двор, при чем в самом доме убил жену Кондакова, беременную, мать четверых детей. В Гнилом углу снаряд пробил, тоже не разорвавшись, дом полковника Жукова, прошел через спальню, разрушил на пути печь и вещи, пробил противоположную стену и разорвался близ денежного ящика. Часовой при ящике, осыпанный землей и снегом, от взрыва не дрогнул, а только крикнул разводящего, чтобы вынести знамя, которое тотчас же вынесла супруга полкового командира вместе с вестовым. Пожаров нигде не было. Наконец на дворе казармы Сибирского флотского экипажа разорвался снаряд, ранивший легко пять матросов. Более ни убитых, ни раненых нет. Убытков также нет. Причина полного молчания наших батарей, кроме малой вероятности попадания в виду дальности расстояния, еще нежелание преждевременно обнаружить их местоположение. Подъем духа в городе и среди войск необычайный.» Напрасно Камимура до боли вжимал в глазницу медь подзорной, английского производства, трубы… Обещанных сигнальных дымов у мест расположения русских батарей не было! Как не встретилось ни одного разведочного судна, посланного орденом Чёрного Дракона к русским берегам. Море точно вымерло! Не смея в таких условиях рисковать кораблями, скрепя сердце, Камимура отступил… … Объявление обер-полицмейстера в газете «Владивостокъ»: «По невозможности загонять и содержать при полицейском управлении бродячих свиней, таковые будут забираться и уничтожаться». «И-и-и-ии…» – истошный визг изловленной городовым Гуляйбабой хавроньи пресёкся самым жестоким образом. Как тигр в зверинце (только что не хлеща себя от ярости хвостом по высоким, лаковым сапогам), полицмейстер прошёлся по кабинету из угла в угол… Шкуркин и Семёнов, вытянувшись во фрунт, ели начальство глазами… Резко остановившись, полицмейстер потряс перед носом у товарищей смятой бумагой: «Эт-та что такое? В Ваньку Каина поиграть решили?! Видоков развели?! Как Вы посмели – привлечь к борьбе с японскими пиратами – пиратов китайских? Устроили погром! Молчать! Я лучше знаю! Теперь весь мир, вся либеральная пресса только и будет говорить о том, что русская полиция покровительствует хунхузам…» Семёнов поднёс палец к губам: «Ваше Высокоблагородие! Тс-с-с… Тихо!» Полицмейстер удивлённо прислушался… за окном действительно стояла мёртвая тишина… «Слышите? А не проведи мы… акцию… то после визита япошек тут стоял бы сплошной бабий вой… потому что японские шпионы устроили бы свою резню… да! Мы прижгли калёным железом! Но мы прижгли калёным железом моровую язву!» «А Вы вообще помолчите! Моррряк… что Вы понимаете в наших полицейских делах… Господи! Думал, пришлют приличного офицера…» У Семёнова стали угрожающе раздуваться усы… «Нет, Вы не подумайте плохого… просто в нашем деле – Вы, извините, не компетентны… а Вас, господин Шкуркин… да я Вас… да Вы мне… молчать, когда с Вами разговаривают!» Шкуркин совершенно равнодушно:«Извольте… в отставку? Считайте, что моё прошение, Ваше Высокоблагородие, уже у Вас на столе…» И развернувшись, слепо пошёл к выходу… … Семёнов догнал его уже во дворе. «Куда же мы теперь, Павел?» «А… куда-нибудь… вон, к дядюшке Чжэню в аптеку… кстати, Владимир, у Вас ведь почки больные? Давайте, он Вас заодно подлечит…» «Вынув больную почку без помощи ланцета, одним напряжением мысли? Спасибо. Потерплю как нибудь. А зачем нам туда надо?» «Нас хочет видеть мадам Вонг…» … По -прежнему тихо курились ароматные палочки… Только стекло в разбитой витрине уже заменили. Печально звучала струна эрху, которой вторила не менее печальная струна матоуцинь… обнимая левой рукой деку, обтянутую змеиной кожей, мадам Вонг медленно водила смычком по одной из двух струн, натянутых на длинную бамбуковую шейку инструмента… Ей вторила похожая на неё как две капли воды девушка (та самая, которая сидела на золотом троне, а потом спасала Рейценштейна), держащая в руках восьмиугольный корпус, увенчанный шейкой с навершием в виде конской головы… её инструмент просто плакал… низкие, пронзительные звуки казалось, доносят до самой глубины души чувства нежности и тоски… «Здравствуйте, Павел… Вы не сердитесь, что я оторвала Вас от важных дел? Впрочем, говорят, Вы вынужденно решили оставить службу… быть может, это смягчит Вам боль утраты?» Появившиеся неслышно, как тени – два обнажённых по пояс китайца поставили у ног Шкуркина маленький, но тяжёлый даже с виду сундучок… «Вот Ваша десятина… можете не проверять…» Шкуркин внимательно посмотрел в раскосые, чёрные глаза:«Говорят, Вы любите маленьких детей? Передайте это для бездомных сирот…» Мадам Вонг опустила голову… на её щёки взошел лёгкий румянец… «Вы знаете, Павел… когда я была совсем юной, мой дядя… в общем, наши лучшие лекари в точном соответствии с Нань Цзин (Примечание автора – Трактат о трудном -). сказали мне, что я уже никогда не смогу иметь детей. Поэтому я с благодарностью принимаю Ваш щедрый, настолько щедрый, что Вы сами не догадываетесь о размерах своей щедрости – дар… всё будет так, как Вы сказали…» Хлопок в ладоши, и те же две тени неслышно унесли тяжёлый сундучок за шелковые занавеси… «Но чем же я могу отблагодарить Вас тогда?» «Подарите мне мгновение счастья…» Мадам Вонг ещё сильнее смутилась… «Стоит ли благосклонность простой деревенской девушки Ваших неоценимых заслуг?» «Она стоит… Всего золота мира…» «Хорошо, пусть будет так…» – и королева Водяных Драконов смиренно преклонила голову перед бывшим подпоручиком… Спустя год ассистент Восточного Института Павел Шкуркин (примечание автора – будущий профессор-синолог, известный своей работой о тайных обществах Востока) получил из далёкого Шанхая письмо… в нём, наклеенный на плотную паспарту, был вложен фотопортрет двух прелестных китайчат, раскосых по-рысьи, и при этом рыжих, с конопушками… лёгким, летящим почерком была сделана на обороте приписка:«Спасибо! Я счастлива. Ты подарил мне целый мир. Если только захочешь… приезжай.» Вздохнув, Шкуркин убрал фотографию подальше от жены… … Кстати говоря, дядюшка Чжэн почки Семёнову таки вылечил, всего двумя «золотыми пилюлями»… …«Да как Вы посмели!!» – Николай Карлович, сорвавши голос, перешёл на хрип… «Да как Вы посмели… Купить ворованное орудие! Что о нас подумают интеллигентные люди!» «Извольте немедленно сдать орудие на склад порта – а я отнесусь к английскому консулу – надо же вернуть… позор! Русский офицер, и связался с фармазонами…» Тундерман Первый, приведший «Херсон» сквозь огонь и льды во Владивосток, медленно бледнел щекой… «Позвольте мне…» «Не позволю! Своим поистине пиратским рейдом Вы опозорили Россию! Вы опозорили флот! Молчать! Как Вы посмели… да кто Вы такой? Какой-то „доброволец“… какой Вы капитан второго ранга? Вы простой „купец“! Возомнили себя Дрейком? Я Вас отстраняю… Извольте сдать командование… и немедленно, немедленно!» Уроженец Ревеля, урождённый чухонец Александр Янович Берлинский, в своей жизни руководствовался мудрыми советами Молчалина: «… собачку дворника, чтоб ласкова была…» Доживши до тридцати четырёх лет, он был мудро холост… Служба его до сего рокового дня протекала на благословенной Балтике… и была таковой: Адъютант штаба командира Кронштадтского порта (до 24.6.1896). Заведующий гребными судами начальствующих лиц (с 25.6.1896). Заведующий морской телеграфной станцией и её развлечениями, хором портовых музыкантов и устройством лекций для нижних чинов… На язык просится совершенно чуждое слово, северо-американское «zampolit»… Однако же, не выходя за пределы Маркизовой лужи, Александр Янович имел Сиамский орден Белого слона 2-го класса (14.7.1897), французский орден Почетного легиона (8.9.1897), прусский орден Короны 3-й степени, в том же году… то есть знал, где лизнуть, где гавкнуть! Российских наград, впрочем, ни одной не не получил, кроме знака в честь проведения всероссийской переписи населения 1897 года – был в числе счетчиков города Кронштадта… и очень этим отсутствием должного «иконостаса» тяготился, зачем и отправился на «маленькую победоносную войну». Во время нашего рассказа пребывал Берлинский в высокой должности Помощника командира Владивостокского порта по охране рейда… Вообще, борьба с пиратами была в его епархии… но Берлинский предпочитал тиранить корейских ловцов трепангов, предписывая им установленную окраску бортов их джонок… … Рейценштейн задумчиво рассматривал судовую роль «Херсона». «И что, все офицеры вслед за командиром подали рапОрт о списании? Забавно… Ну, видно и впрямь – каков поп, таков и приход… Надо назначить туда хорошего „дракона“, чтобы подтянуть экипаж… а вот Семёнов? Чем не старпом? Ведь вроде на „Боярина“ его старшим сватали? Ага, пускай его помучается… Да, а с „Херсоном“ надо что-то решать… Номина сунт одиоза! Уже у всех цивилизованных людей на ушах это поганое имя нависло… но как же его назвать…» Позвякивая ведром, в кабинет, изящно прогнувшись в талии, взошла (вот правильное слово!) уборщица, ссыльно-каторжная Елена Крейсерман… «Лена… что вы, господа! Это я про крейсер… мы назовём его ЛЕНА!» Рейценштейн был неисправимым романтиком… … Создание самостоятельного тактического соединения крейсеров с базированием на Владивосток предусматривалось еще в 1901 году, но состав «Отряда крейсеров эскадры Тихого океана» определился лишь к весне 1903 года. Его основу должны были составить броненосные крейсера «Россия», «Громобой», «Рюрик», бронепалубный крейсер «Богатырь» и пароходы Добровольного флота «Москва» и «Херсон», которые ещё должны были прибыть во Владивосток. Кроме этих кораблей Владивосток должен был защищать оборонительный отряд в составе канонерских лодок «Кореец», «Манджур», «Бобр», «Сивуч», минного транспорта «Алеут», военных транспортов «Камчадал» и «Якут», миноносцев? 201, 202, 209 и шести миноносок для охраны рейда и минных заграждений. По замыслу отряд должен был защищать Владивосток с моря, отвлекать силы японского флота от главной базы флота Тихого океана – Порт-Артура, и использоваться для крейсерских действий на коммуникациях противника. Официально Владивостокский отряд крейсеров был сформирован 7 июня 1903 года. После этого во Владивосток прибыли еще семь номерных миноносцев, но канонерские лодки и пароход Доброфлота «Москва», который должен был выполнять при эскадре функции быстроходного вспомогательного крейсера – разведчика, во Владивосток не попали. Чем конкретно должна была заниматься «Лена», командиром ВОКа определено не было… Приказ номер один. Неоднократно замечая, что машинная команда, имеет весьма слабое понятие о строе и той выправке, которую должно иметь всякому матросу, предлагаю Г. Старшему офицеру по соглашении с Старшим Судовым Механиком принять к исполнению: ежедневно обучать по частям машинную команду, не исключая и унтер-офицерского звания не только строю, но и маршировке и приемам с палашами. Командир Крейсера «Лена» кап. второго ранга Берлинскиий … Первый выход Владивостокского Отряда Крейсеров уже состоялся! В ночь на 9 февраля начальник отряда (капитан 1-го ранга Рейценштейн) получил две телеграммы Наместника: 1) «Крейсерам начать военные действия, стараясь нанести возможно чувствительный удар и вред сообщениям Японии с Кореей и торговле, действуя с должной смелостью и осторожностью, оставаясь крейсерстве сообразно обстоятельствам не более 10 дней». 2) «Ввиду изменившихся обстоятельств подтверждаю действовать полной осторожностью, крейсерстве пробыть не более 7 дней, получением сего известия немедленно донесите». В 9 ч. 30 м. с флагманского крейсера «Россия» был сделан условный сигнал для сбора находившейся на берегу части личного состава. На крейсерах было объявлено о начале военных действий. К полудню вокруг крейсеров усиленно работали ледоколы, а в 13 ч. 30 м. при помощи ледокола «Надежный», разломавшего лед во входе в бухту Золотой Рог, крейсера «Россия», «Громобой», «Рюрик» и «Богатырь» снялись с якоря и направились через Уссурийский залив в море. На берегу и ледяном припае сосредоточилось провожавшее население, крепость произвела установленный салют. Однако, салют был несколько преждевременным… очевидец отмечал:«Чорт знает, что такое. Шли к Корее, а в 6 часов утра, когда мы находились на меридиане Владивостока, вдруг приказано повернуть и итти в свой порт. Это называется, действовать без всякого плана: надоело крейсеровать – пойдем домой!». Впрочем, безумно отважный Рейценштейн ссылался на объективные трудности! «… Обстоятельства погоды не позволили итти вдоль японского берега, почему взял курс на Шестаков, чтобы выдержать шторм в море и подойти к корейскому берегу. Вследствие бурного состояния моря, мог держаться против зыби только 5-ю узлами, причем сильно заливало, и при 9° мороза крейсеры обмерзли и пушки покрылись слоем льда. Выдержал два жестоких шторма, продолжавшихся 3 суток… Качка, холод, напряженное внимание сильно утомили команды.» Ограничившись потоплением «Наканоура Мару», с грузом риса, и запугав до икоты уж совсем крохотный каботажник «Зеншо Мару», океанские крейсеры, своё главное качество – возможность долго держаться в море независимо от погоды и необходимости пополнения углем – так и не использовали. Адмирал Рейценштейн по непонятным причинам сделал вывод о том, что в «зимнее время более 5 дней отряд ходить не должен». Таким образом, первая операция Владивостокского отряда оказалась практически бесполезной. Она не привела ни в какой мере к изменению в дислокации японских морских сил. Адмирал Катаока со своим отрядом с 6 февраля базировался и продолжал базироваться на залив Такесики (остров Цусима), обеспечивая предстоящую перевозку в Чемульпо 12-й японской дивизии, посадка которой на транспорты в Сасебо началась 15 февраля. Требовалась вторая попытка… и срочно. |
|
|