"Остров" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Борис Егорович)

3

Поднялись сыновья только к обеду, – жадно припали к банкам с рассолом. На мать старались не смотреть – стыдно было. А она грустно оглядывала нетронутый стол, – не до еды сыновьям было, – думала: что же дальше с ними будет?

А вечером набились в избу соседи, дружки, – и пошел дым коромыслом, гульба почти до рассвета. Геннадий бессчетно сорил деньгами и на четвертый уже день смущенно попросил у матери:

– Ты, это самое... дай мне еще деньжонок... Надо бы еще ребят угостить.

– Бери, бери, – неловко засуетилась Дарья Андреевна, отпирая сундук. И не удержалась, добавила: – Не пил бы так, Геня. Смотри, зеленый уже весь стал.

– Ничего, покраснею, – отшутился Геннадий и быстро ушел.

И еще два раза спрашивал он у нее деньги. Теперь гуляли где-то у дружков, домой являлись только ночевать, да и то не всегда. Пришел к Дарье Андреевне мрачный председатель, угрюмо сказал:

– Уйми своих сыновей, Андреевна. Они мне всю деревню споят, никого на работу не выгонишь.

– Да я что могу, – растерялась Дарья Андреевна. – Они, чай, не маленькие, сами себе хозяева, какая я им теперь указчица...

– И то верно, – с досадой крякнул председатель. – Попала вожжа под хвост...

Все же Дарья Андреевна решила поговорить с Геннадием, да, видно, не совсем удачное время выбрала – тот не сразу и понял ее, а когда понял, зло нахмурился:

– А чего он тебе-то жалится? Пусть мне скажет, я уж ему найду, что ответить.

– Да что уж ты так, Геня? – испугалась Дарья Андреевна его непонятной злости. – Он же как лучше говорит.

– Лучше?! – оскалился Геннадий. – Я этому черту сухорукому покажу лучше! А не ты ли сама говорила, как он у нас пол-огорода чуть не оттяпал? А за что? Забыла? Это он тоже как лучше хотел сделать?

– Ну, когда это было... – вздохнула Дарья Андреевна.

И правда, было какое-то вздорное дело, взъелся на нее председатель, – сейчас уже и не вспомнить толком, из-за чего все началось. А огород и вправду чуть не ополовинили... Геннадий, брызгая слюной, продолжал:

– Он, может, и забыл, а я-то помню. Я все-е помню... – мстительно протянул Геннадий. – И как лебеду жрали, и как на «палочки» хрен с маслом получали, и как ты своих же ягнят от райфо по закутам прятала, будто украла их... А что я всю деревню пою – не попрекай. Я, может, для того целый год и вкалывал там, чтобы сейчас всю деревню споить... Пусть знают, кем стал Генка Харабаров. Они помнят, в каком дранье я в армию уходил, – а теперь на всю жизнь запомнят, каким обратно пришел... А этот дерьмовый председатель сам мою водку стаканами лакал, руку жал, Геннадием Григорьевичем величал. А выходит так, что этот Геннадий Григорьевич, – он вдруг засмеялся, – у него власть в колхозе отобрал... Во до чего дошло.

«Эх, глупой ты, – вздохнула Дарья Андреевна. – Нашел, чему радоваться».

– А о деньгах не жалей, – сказал Геннадий. – Я через год еще больше привезу...

– Не в деньгах дело... – начала было Дарья Андреевна, но Геннадий, не слушая ее, упрямо повторил:

– Не жалей о деньгах, еще больше привезу.

Недели через две Коля, по обыкновению, стал было собираться на очередную гулянку, натянул нейлоновую рубашку, но Геннадий, посмотрев на него долгим оценивающим взглядом, как бы в раздумье сказал:

– А не хватит ли нам куролесить, а, братишка?

И, подумав, сказал сам себе:

– Хватит. – Не ожидая ответа брата, приказал Дарье Андреевне: – Дай-ка, мать, рабочие штаны, пойдем дурь выгонять.

Коля стал покорно снимать рубашку.

И братья взялись за работу. Работали, как и гуляли неистово.

За неделю привели они хозяйство в порядок, проверили все до последнего гвоздика, наготовили дров на зиму. А закончив работу – замаялись без дела, на второй же день крепко выпили, пошли колобродить по деревне. Наутро Геннадий твердо сказал:

– Все, мать, давай собирай меня в дорогу.

Дарья Андреевна так и села на лавку.

– Когда ехать-то думаешь? – спросила наконец, переводя дух.

– Дней через пять, – подумав, ответил Геннадий и виновато посмотрел на нее.

Дарья Андреевна весь день ходила молчаливая, все валилось у нее из рук. Боязливо посматривала на Колю – а тот глаза отводил, уходил во двор, принимался с остервенением кромсать на щепки уже наколотые дрова, – на растопку, как угрюмо объяснил матери. А вечером, когда все собрались за столом, Коля сказал, бледнея:

– Мама, отпусти меня с Генкой.

И как ни ждала этих слов Дарья Андреевна – дернулась, будто от удара, еще ниже склонилась над штопаньем, молчала. И Коля молчал, низко опустив голову. Потом весь вскинулся, подался вперед, тихо сказал:

– А, мама?

– А я-то как же? – хрипло выдавила из себя Дарья Андреевна, теряя голос, вслепую тыча иголкой в носок. Опустив руки вместе с шитьем на колени, с отчаянием взглянула на младшего сына. – Оба уедете, а я одна останусь?

Коля насупился, молча водил пальцем по узорам скатерти. Дарья Андреевна посмотрела на Геннадия.

– Геня, хоть ты скажи...

– Говорил уже, – не выдержал ее взгляда и Геннадий. – Да только и ты подумай – что его ждет здесь? Специальности никакой, выучиться чему-нибудь негде, а с лопатой и вилами много ли наработаешь? Сама посуди, что это за жизнь? Пусть уж лучше со мной едет. Поработаем там два-три года – вместе вернемся, переберемся в город, – снова заговорил он о старом, как о деле решенном, и Дарья Андреевна поняла, что возражать бесполезно, – все уже без нее обдумали сыновья. Сказала, боясь расплакаться:

– Поезжайте, бог с вами.

– Спасибо, мама, – быстро сказал Коля, не пряча радости, а Геннадий продолжал:

– Теперь тебе много легче будет. Деньги будем высылать, тяжелой работы сама не делай, попроси кого-нибудь, за деньги всякий тебе поможет. А мы через год приедем, тогда видно будет... Может, тогда и совсем останемся, – добавил он, подумав, но Дарья Андреевна поняла, что сказал он это только для того, чтобы ее утешить. Кивнула головой, соглашаясь с ним, а про себя подумала: «Эх ты, несмышленыш... Легче будет... Плохо же ты знаешь, что самое трудное на свете...»

Сама она слишком хорошо знала, что самое трудное в жизни – это ожидание, но ничего не стала говорить им. И в оставшиеся предотъездные дни старалась не показывать сыновьям своей печали, своего беспокойства, и они ничего не замечали – жили они уже другой, предстоящей им жизнью, и тревога матери за них была непонятна им: чего им бояться, таким здоровым, молодым, сильным?