ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Всего три дня, проведенных в коровнике, помогли стя­жать невиданную славу. Эта слава лишний раз покажет нам великолепные мыслительные способности Чжуан Чжуна

Однажды вечером Народная площадь снова была пол­на народа, и Би Юнгэ, облапив микрофон, зычным голосом говорил:

— Сейчас перед вами предстанет жалкий шут, собака, которая посмела лаять на небо и злобно нападать на нашего самого-самого-самого-самого лю­бимого вождя, великого полководца и учителя, слав­ного кормчего — председателя Мао. В своей злобе эта собака дошла до полного бешенства, терпеть ее больше нельзя. Скажите, что делать с этой собакой?

— Вытащить ее сюда и показать народу!

— Вытащить и бросить на землю, да еще насту­пить ей на голову, чтоб никогда не поднялась!

Первую фразу произнесли все, а вторую — слева от сцены. Эта фраза привлекла общее внимание, лю­ди вытягивали головы, чтобы разглядеть, кто ее выкрик­нул, и увидели Чжуан Чжуна. Одни, указывая на него, говорили: «Это он, он!» Другие уточняли: «Это знаменитый Чжуан Чжун. Помните, как он называл себя вместилищем порока?» Писатель, довольный, усмехался. Внезапно раздался вопль:

— Это он выступил против революции и предсе­дателя Мао!

Несколько здоровенных детин, стоявших возле сце­ны, решительно направились к Чжуану. Писатель по­думал: «Наверное, контрреволюционер спрятался за моей спиной. Как же я не заметил этого типа? Пло­хо дело, мне изменяет наблюдательность!» И он, под­няв кулаки, изо всех сил возопил:

— Схватить его!

В ту же минуту его схватили и бросили на зем­лю. Он хотел извернуться, закричать, что ни в чем не виноват, но чья-то тяжелая нога встала ему на шею и выдавила из него весь воздух. Затем писателя подняли, повесили на шею огромную доску с его именем, перечеркнутым крест-накрест, заставили со­гнуться до земли и так, на четвереньках, всего обделав­шегося, втащили на сцену. Он снова хотел закричать, что не виноват, однако Би Юнгэ, руководивший ми­тингом, опередил его. Подняв над головой небольшую газету, он загрохотал:

Этот мерзавец выпустил газетку «Борьба с раз­ложением и злом», напечатав физиономию Лю Шаоци прямо на голове председателя Мао!

Я не виноват, ничего этого не было! — в холодном поту завопил Чжуан Чжун, перемешивая слова со слезами. Но едва он выкрикнул это, как стоявшие за ним детины так крутанули доску с его именем, что проволока, на которой она висела, сдавила ему горло, и он снова задохнулся. Правда, уши у него еще работали, и он слышал, как со сцены его громко называли членом контрреволюционного «Клуба Петефи», втершимся в ряды цзаофаней; говорили, что еще в пятьдесят седьмом году, когда правые выступили против партии, он тоже бешено нападал на партию... Чжуан Чжун, согнутый в три погибели, истекая потом, жалобно скулил: «Зачем так говорить? Вспомните лучше, как мы вместе громили черное гнездо Вэй Цзюе, крити­ковали этажерку, вспомните о моих больших заслугах, а то сейчас свой своего не узнает, море вторгается во дворец морского царя-дракона! Это страшная не­справедливость, я настоящий левый, участвовал во многих движениях, всегда был активен, всегда впереди...»

Полночи его обличали, а потом поволокли, как скотину на убой, и заперли в коровник. По дороге писатель снова кричал, что он не виноват, тогда один из цзаофаней сунул ему под нос газету «Борьба с разложением и злом», которую редактировал Чжуан:

— Ты еще отпираешься?! Смотри сам, доказатель­ства железные!

Чжуан вгляделся: действительно, карикатура на Лю Шаоци, когда газету сложили, отпечаталась на портрете председателя Мао.

— Помилуйте! — взмолился писатель.— Это же слу­чайность, чистая случайность!

— Ах ты сука! Продолжаешь отпираться? Лучше честно признайся в скоих черных замыслах, а иначе никто тебя не помилует! — выругался цзаофань и, заперев дверь коровника, ушел.

Чжуан поморгал в полутьме глазами, пошмыгал носом, запах отнюдь не обрадовал его. Он не знал, что газета была только поводом для его ареста, а настоящая причина состояла в том, что во время совместных выступлений с цзаофанями он вообразил себя слишком независимым и проболтался об этом. Би Юнгэ велел приструнить его, для цзаофаней не было ничего проще, вот так все и получилось. Но писатель чувствовал себя крайне униженным: «Я же боролся с черной линией, а меня ни за что ни про что сунули в коровник, это...» Слезы потоком хлынули из его глаз, и он продолжал уже вслух:

— Я вовсе не выступал против председателя Мао, я беспредельно предан ему, ни одного «танца верно­сти» не пропустил и еще готов танцевать! На про­шлой демонстрации я танцевал от вокзала до самой пристани, ни секундочки не отдохнул, даже туфлю потерял, а меня обвиняют...

Он стучал себя кулаком в грудь, топал ногами, кричал и плакал, так что «коровы» в конце концов проснулись, начали переглядываться заспанными глаза­ми и поняли, что у них появился новый товарищ.

— Чжуан, ты бы отдохнул лучше! — раздался в ушах писателя знакомый голос. Чжуан подпрыгнул от испуга, сразу поняв, что это Вэй Цзюе — тот самый черный бандит, с которым он боролся. Вглядевшись внимательнее, он увидел чуть ли не всех «быков и змей» местной литературы: черного поэта тридцатых годов Цзян Фэна, выпускника яньаньской лусиневской академии Гао Цайшэна, автора антипартийного романа «Звезды» Лю Хуа, создателя ядовитых пьес Шэнь Цзюня, прозаика Янь Миня, которого в пятьдесят седь­мом году причислили к правым за рассказ, направлен­ный против бюрократизма... Наш крупный писатель дернулся, как будто его ударило током, ему стало еще горше, чем тогда, когда его прорабатывали. «Какой стыд! Меня, левого, поместили в компанию этих ядови­тых гадов, а я не знал и плакал перед ними!»

Он решительно унял слезы. В его душе осталась только бдительность, бдительность и еще раз бдитель­ность. Широко раскрытыми глазами он наблюдал за каждым движением и взглядом этих черных бандитов, прислушивался к их перешептываниям, сонному бреду, мольбам о прощении, которые им полагалось повторять. Он все старался запоминать, потому что в этом черном гнезде классовая борьба была особенно напряженной, о ней не следовало забывать ни на минуту, и тогда, может быть, наступит момент для реабилитации.

Такой момент настал уже на следующий день после водворения писателя в коровник. Но тут я должен извиниться перед читателями и предупредить, что изо­бражение этого героического акта требует не совсем приличных слов и, возможно, не всем придется по нраву.

В тот день главарь цзаофаней Би Юнгэ явился в коровник с инспекцией. Все «быки и змеи» с испи­санными досками на шеях были выведены на улицу и построены в ряд. Би Юнгэ, округлив глаза, важно подошел к ним, а сопровождавший его охранник-цзаофань громко крикнул:

— Эй вы, навострите свои собачьи уши, главно­командующий Би сейчас будет поучать вас!

Би Юнгэ гордо распрямил плечи, еще больше округ­лил свои маленькие глазки и зыркнул ими по сторонам. Писателю стало совсем обидно. Сколько раз они в про­цессе совместной борьбы сидели рядом, а сейчас Чжуан превратился в какого-то жалкого пленника и вынужден униженно стоять перед Би. Да, в этом «благородном муже» не сыщешь ни благородства, ни чувства долга! Чжуану хотелось многое сказать, но он понимал, что сейчас это невозможно; оставалось лишь верить, что когда-нибудь удастся поговорить с Би и тот вспомнит старую дружбу.

Между тем Би Юнгэ вовсе и не смотрел на него, он лишь похохатывал:

— Писатели-бумагомаратели. Ха-ха-ха! Художники от слова «худо». Га-га-га! Вы над нами семнадцать лет властвовали... Признаете это? А?

Угодливые смешки и гневное фырканье слились в один звук, а потом все сразу стихло, слышалось только шумное дыхание простуженных узников. И в этот мо­мент кто-то из «коров» вдруг громко пустил ветры, как будто в знак протеста. Протест был таким неожидан­ным, смелым, дерзким, что даже видавший виды Би Юнгэ остолбенел. Он молчал, наверное, секунд десять, прежде чем очнулся и загремел:

— Кто это?! Какая собака посмела лаять на небо и отвечать на мои слова подобным образом? Кто это? Три шага вперед!

Никто не шелохнулся, но все стояли напряженно, чувствуя, что порох может вот-вот взорваться. Чжуан Чжун тоже стоял, вытаращив глаза, и соображал, кто же это мог быть. Внезапно кто-то тихо добавил:

— Просто орудийный залп!

Чжуан Чжун скосил глаза и увидел, что это правый новеллист Янь Минь, который в свое время призывал вторгаться в жизнь. Чжуан поглядел на него, и тот пре­зрительно усмехнулся в ответ, как будто говоря: «Ну что, знаменитый левак, попал с нами в один переплет?» «Нет уж,— гневно подумал Чжуан,— я ни за что не останусь с вами вместе»,— и выкрикнул:

— Разрешите доложить!

Би Юнгэ бросил на писателя удивленный взгляд, но разрешил. Чжуан вдохновенно начал:

— Необходимо до конца расследовать, кто пустил ядовитые газы, потому что это новое проявление клас­совой борьбы, заслуживающее самого серьезного вни­мания. Почему они были выпущены не раньше и не позже, как в тот момент, когда главнокомандующий Би заговорил с нами о семнадцатилетнем господстве черной линии в литературе? И потом, этот громкий звук: он явно направлен против пролетарского дела! Это самый бесстыдный протест, самое злобное наступление!

— Это все, что ты хотел доложить? — нетерпеливо спросил Би Юнгэ, давая понять, что такими способно­стями к анализу он и сам обладает.

— Нет, у меня есть нечто более важное,— быстро ответил Чжуан, боясь, что сейчас его лишат права голоса.— Янь Минь только что сказал: «Просто орудий­ный залп!» Что это значит?! Это настолько серьезно, что я даже не могу выразить. Пусть он сам объяснит.

Би Юнгэ кое-что понял, но тоже не мог выразить, насколько это серьезно. Хотя в предыдущий день он и наказал Чжуан Чжуна из тактических соображений, теперь ему была на руку его поддержка. Он приказал всем провинившимся убраться в коровник, а последую­щие несколько дней посвятил критике Янь Миня — за газы и за «орудийный залп». В процессе этой борьбы Чжуан Чжун снова проявил свои способности забегать вперед. Но вернуться в ряды цзаофаней ему все же не удалось, что очень печалило его. Он поклялся, что любой ценой вырвется из коровника.

К счастью, небо не забывает бедных людей, и такой случай вскоре представился. Когда на следующее утро революционные массы, как обычно, танцевали танец верности, «быков и змей» вытащили из коровника, поставили со склоненными головами лицом к востоку и велели громко каяться в своих страшных преступле­ниях. Поскольку все заключенные каялись одновремен­но, разобрать их слова могли только рядом стоящие, а остальные слышали сплошное жужжание. Но наш остроглазый и остроухий писатель, не забывая каяться сам, одновременно всячески присматривался к тем, кто стоял впереди (присматриваться ко всем окружающим он не мог, ибо ему не позволяли поворачиваться), и в один прекрасный момент увидел, как правый новел­лист Янь Минь, рассказывая о своих преступлениях перед заместителем командующего Линь Бяо, закаш­лялся, а потом с силой отхаркнул мокроту.

Чжуан Чжуна точно громом поразило. «Что это значит?! — воскликнул он про себя.— Это же непри­крытое выражение ненависти к заместителю командую­щего? Большее вредительство трудно себе предста­вить!» Он тут же возопил, что у него есть исключитель­но важное сообщение, и, едва общее покаяние окончи­лось, доложил, как Янь Минь, совершая неслыханную политическую диверсию, плевал на заместителя коман­дующего Линь Бяо.

Понятно, что Янь Миню пришлось плохо. Ему при­помнили и газы, и «орудийный залп», и давний призыв вторгаться в жизнь, а Чжуан Чжун стал героем дня. Его даже выпустили из коровника и перевели в конюш­ню. Правда, перед цзаофанями он по-прежнему должен был стоять по струнке, но «быков и змей» мог теперь вовсю поучать и ругать. Во время танца верности ему уже нужно было не каяться, а просто надзирать за «быками и змеями». Тут он проявил высокое классовое чутье и специфический боевой дух.