"Я — «Берёза». Как слышите меня?.." - читать интересную книгу автора (Тимофеева-Егорова Анна Александровна)

Отчий край

Каждый на всю жизнь сохраняет в памяти годы своего детства и родительский дом. И золотая пора юности навсегда остается красочной, незабываемой страницей. Неугасимый огонек сердечной близости с отчим краем постоянно манит нас до преклонных лет, сохраняя в душе естественную потребность посетить родные места, повидаться с близкими, поклониться могилам ушедших.

Наш тверской край испокон веков славился гостеприимством. По престольным праздникам с широким русским размахом у нас принимали своих дорогих гостей со всей близлежащей округи. Традиционно собирались не только родственные семьи: приходили близкие по духу люди, приезжали гости и издалека. Загодя готовилось к таким торжествам угощение.

Помню, моя мама на престольные праздники всегда варила пиво. Оно было такое сладкое, вкусное, что даже и нам, детям, давали его понемножку. Для пива у нас в огороде на высоких тычинах рос хмель. По осени мы его щипали впрок, а на печи в мешке долго лежал ячмень, пока не прорастет на солод. Из солода мама варила в русской печи в больших чугунах сусло. В сусло добавляла хмель, дрожжи. Все это потом процеживалось в бочонки, и через сутки-двое пиво готово. Кто заходил в дом, всех угощали из больших кружек, из ковшиков.

Вообще-то наша деревенька Володово, затерянная в лесах между Осташковом и древним Торжком, была в одну улицу. К 1930 году всего сорок пять дворов. Летом здесь все собирали грибы и ягоды в лесах и перелесках Галанихи и Микинихи, в Заказнике и на Сидоровой Горе. Основным же занятием в наших краях, заботой многих поколений был лен. Когда он цвел, глаз не оторвешь от сине-голубого моря, а когда созревал, море золотое. А какой у нас воздух в разнотравье полей и лугов! А хрустально чистые родниковые ключи на Вешне и в Песчанке, на Лотках и Ясеницах… По извилистым берегам речки Яременки было много черной смородины. Зимой мы катались на лыжах и санках с Молошной горы, на Сопках и Шише, играли в простые деревенские игры. Мужики долгими зимними вечерами чинили хомуты и сбрую, женщины пряли лен и рукодельничали, а молодежь организовывала танцы. В солнечную погоду с горы Шиш (никакой горы тут не было — просто сохранился один из холмов Валдайской возвышенности, теперь там стоит тригонометрическая вышка с отметкой высоты над уровнем моря) были ясно видны золотые кресты Торжокских соборов, на которые мы бегали любоваться. Когда ранней весной подсыхала земля и взрослые и дети там играли в лапту. Начало Торжка теряется, по поговорке, во тьме веков. Роль Торжка, построенного по соседству с Волгой, на ее притоке Тверце, невозможно переоценить. Это был город, самим своим местоположением предназначенный для торговли, для двух огромных торговых потоков, сходившихся тут один с севера, другой с юга. Здесь встречались пушнина и ткани, соль и оружие, мед и кожи и множество других товаров, которые привозили купцы со всего света. Но главное, Торжок был поставщиком хлеба. С самого основания Торжок представлял собой огромный амбар. Еще Торжок с древних времен славился удивительным народным искусством золотым шитьем. Завезли это чудо не то из Византии, не то из Ассирии, а может быть из Вавилона. До наших времен сохранилось в Торжке золотошвейное искусство.

После окончания четвертого класса Сидоровской сельской школы, мама решила отвезти меня в Торжок и определить в школу золотошвеек. Привезла. Но оказалось, что не подхожу по возрасту. Мама упросила начальницу принять меня условно и уехала. В школе было очень интересно. Учились одни девочки. Учителя — важные дамы рассказывали нам о золотошвейном мастерстве.

Вечерами, помню, нас парами вводили в большой зал, где стоял рояль. Старая дама в пенсне садилась за инструмент, играла, а мы хором тянули: «И мой всегда, и мой везде, и мой сурок со мною…» «И что это за зверюшка такая?» — засыпая думала я. А через неделю запросилась домой, потому что поняла — не смогу сидеть целыми днями над шитьем, поняла своим детским умом, что к такому искусству надо иметь еще и призвание. Золотошвейка из меня не состоялась. Но учиться было негде — средней школы в наших краях не было и тогда старший брат решил взять меня в Москву, а сестренку Зину увезли к родственникам в Ленинград (ныне опять Санкт-Петербург).

…Шагаем по Москве. Вася одной рукой тянет меня, в другой несет корзинку с моими пожитками. Я упираюсь, останавливаюсь, ошеломленная страшным шумом стуком по булыжной мостовой колес от телег ломовых извозчиков, звонками трамваев, гудками паровозов — и удивленная великолепием трех вокзалов Каланчевской площади. Особенно приглянулся мне Казанский вокзал — с высокой башней, удивительными часами на ней. Я никогда не видела таких высоких и красивых зданий — разве только во сне. А вот трамваев, столько спешащих куда-то людей в свои одиннадцать лет я и во сне не видела.

— А куда это народ-то бежит? — спрашиваю у брата. Вася смотрит на меня, улыбается и говорит:

— По своим делам.

Я удивленно думаю: «Что это у них за дела такие? Я вот еду без дела, так. А может быть, и не без дела?..»

В вагоне трамвая мне страшно, особенно когда с грохотом проносится мимо встречный вагон. Я даже глаза зажмуриваю, цепляясь обеими руками за брата.

— Сухаревский рынок, — объявляет кондуктор.

Брат подталкивает меня:

— Смотри, смотри вправо. Видишь, посреди улицы высокий дом с часами?

— Вижу.

— Это Сухарева башня. В верхних этажах ее раньше помещались большие баки водопровода, снабжавшие Москву водой.

— А почему она Сухаревой называется? — спрашиваю робко.

— Тут уж история! — смеется Василий. — А историю своей родины, своего народа, каждый человек знать обязан. Это наука очень нужная наравне с математикой и родной речью.

— Ты слышала что-нибудь про царя Петра Первого и стрельцов?

— Нет. Зачем мне про царей знать да каких-то там стрельцов?

— Так вот, был такой хороший царь Петр.

— Хороших царей не бывает, — не утерпела я.

— Ну хорошо, пусть не бывает. Отвечаю на твой вопрос. Сухаревой эта башня называется в честь стрелецкого полковника Сухарева. Он — единственный, кто со своим полком остался верен царю Петру во время стрелецкого бунта.

— А почему здесь базар устроили? — не унимаюсь я.

— А ты слышала о войне 1812 года?

— Это когда французы Москву сожгли?

— Ну, допустим… — Мой брат терпелив. Он готов отвечать на тысячи моих вопросов. — Так вот, после войны с французами, после пожара Москвы жители города стали возвращаться домой и разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор издал приказ, в котором объявил, что все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только раз в неделю, в воскресенье, на площадь против Сухаревой башни.

Уже давно кондуктор трамвая прокричал: «Са-мо-те-ека», «Каретный ря-ад», еще какие-то интересные названия остановок. Мы уже два раза пересаживались с трамвая на трамвай, а Василий все рассказывал и рассказывал и, мне кажется, что все пассажиры его слушают с вниманием, и я мысленно горжусь своим старшим братом.

— Кра-а-а-сная Пре-е-сня, — протяжно кричит кондуктор, и тут Василий говорит:

— Вот и приехали.

По дороге к Курбатовскому переулку, где брат живет с семьей, он рассказывает мне о событиях 1905 года, о том, как рабочие Пресни забаррикадировали улицы и героически сражались с царскими войсками и жандармами. Брат показывает улицу под названием «Шмитовский проезд», названную так в честь студента Московского университета, владельца мебельной фабрики Николая Павловича Шмита. Его фабрика во время Декабрьского вооруженного восстания стала бастионом революции на Пресне, а он сам — активным участником событий. После подавления восстания, Шмита заключили в Бутырскую тюрьму и там убили.

Брат еще что-то рассказывал и показывал мне, но я уже плохо слушала и плохо видела заплаканными глазами. Мне было жалко Шмита, жалко погибших рабочих. А тут еще вспомнила тихую нашу деревню Володово, подружек, с которыми так весело было играть, и еще пуще заревела. Василий купил мне в одном из лотков Моссельпрома, которые попадались на каждом шагу, длинную конфету в красивой, яркой, витой обертке с кистями, но и это меня не утешило. Тогда он стал расспрашивать о доме, о матери, о братьях.

— Как папа умер, — всхлипывая и размазывая по лицу слезы, принялась рассказывать я, — мама стала часто болеть, плакать и молиться богу. Она и нас стала заставлять ходить в церковь, молиться, когда садились за стол. Зина с Костей хитрые — крестятся и на маму смотрят. А я так не могу, обязательно на икону взгляну.

— А почему тебе нельзя на икону смотреть?

— Да я ведь пионерка, крестный! Ты что, не видишь разве — на мне галстук пионерский?

Брат впервые внимательно оглядел меня.

У меня, действительно, был линялый-прелинялый галстук, выглядывавший из-под воротника пальтишка. На ногах — яловые полусапожки с резинками, сшитые маминым братом дядей Мишей. На голове платок, а из-под него торчали две косички с бантиками.

— Галстук пионерский мне сшила из своей кофточки сестра Маня, моя крестная, — похвалилась я, и тут брат заметил:

— Ты меня, пожалуйста, крестным-то не зови, я ведь коммунист, депутат Моссовета…

Так, разговаривая, мы дошли до дому.

В семье брата мне было хорошо, особенно от теплых ручек годовалого Юрки. Он не отпускал меня ни днем ни ночью, а если случалось, что меня не оказывалось рядом, начинал так реветь, что будил всех в квартире.

В школу я не ходила, так как опоздала на два месяца. Гуляла с Юркой, с ребятами из нашего двора по Курбатовскому переулку, помогала по дому, бегала в магазин за хлебом. Как-то послали нас с Томкой, подружкой, жившей этажом ниже, за керосином на Малую Грузинскую улицу. Но вместо керосиновой лавки нас занесло в парикмахерскую. Остригли мы там косы и попросили сделать самую модную в то время прическу — «чарльстон». Ну и получили — чуть ли не под первый номер, на лбу завитушка какая-то в сторону. Вышли с Томкой из парикмахерской, посмотрели друг на друга и заплакали. Чтобы не напугать домашних, пришлось в аптеке купить по аршину марли да завязать свои легкодумные головушки. На оставшиеся деньги мы купили по два фунта керосину в каждый бидон и отправились домой. Приближаясь к дому, идем все тише и тише, наконец, наши шаги на лестнице совсем замедлились. Однако вот и Томкина дверь. Я позвонила — и через ступеньки вверх! Вскоре на весь подъезд раздались вопли моей подруги… Долго я поднималась к себе в квартиру, долго стояла у двери, но решив — будь что будет, позвонила. Открыла Катя, жена брата. Увидела меня с забинтованной головой и запричитала:

— Нюрочка, девочка, что с тобой? Да лучше бы я сама сходила за керосином! — И стала медленно, боясь сделать мне больно, разматывать с моей головы марлю. Сняла и обомлела.

— Нет, я тебя пороть не буду, дрянная девчонка! Пусть брат тебя проучит. Садись и решай десять задач и двадцать примеров из задачника, который я тебе купила! — Катя взяла Юрку, бидон, из которого уже успели вытечь те два фунта керосина, и ушла.

Я подтерла керосиновую лужу и села решать задачки. А тут зашла соседка по квартире — спросить, почему так сильно пахнет керосином, увидела меня во всем великолепии цирюльного искусства и ахнула:

— Где же твои косы, Нюрочка?

— В парикмахерской остались, тетя…

Соседка взяла ножницы, подстригла мою завитушку на лбу, расчесала получилась челочка.

— Вот так лучше, — сказала она и ушла, а я опять села за задачки.

Вечером, перед приходом брата, Катя выпроводила меня к Томке:

— Иди, посиди у Фроловых, а я Васю подготовлю.

И подготовила. Когда я заявилась домой, брат сердито посмотрел на меня, ухватил за ухо и начал трепать да приговаривать:

— Ах, ты негодница! Самовольница! Надо бы тебя бритвой побрить!.

От наказания меня спас Юрка. Увидев такое надругательство над своей любимицей, услышав мой неистовый рев, он громко заплакал, скатился с дивана, поднялся на еще неокрепшие ножки и сделал первые шаги в его жизни — в мою сторону, защищать!

Мир в доме был восстановлен. За ужином Катя даже сказала:

— Вася, посмотри-ка на нее — а ей идет челочка…

Зимой в нашем дворе залили каток. Привязав веревками самодельные деревянные коньки к валенкам, мы даже выписывали на льду какие-то фигуры. Побывала я в цирке — выступал сам дедушка Дуров. Сводил меня брат и в Большой театр. Помню, шла опера Бородина «Князь Игорь». Я не понимала тогда ни музыки, ни пения, но половецкие пляски и арию князя Игоря запомнила на всю жизнь.

Забегая вперед, скажу, что однажды мне придется слушать эту арию в плену у гитлеровцев. Пленный итальянец Антонио будет ее петь для синьорины Анны, пока немцы не расстреляют его. Годы спустя, когда у меня родится второй сын, я назову его в честь русского князя — Игорем…

Так, со всякими разностями, открытиями, восторгами отроческого возраста, прошла моя первая московская зима.