"Избранное: Социология музыки" - читать интересную книгу автора (Адорно Теодор В.)

Заметки о партитуре "Парсифаля"

Из всей музыки, созданной Вагнером, музыка "Парсифаля" в наименьшей степени усвоена общественным сознанием, и сказано о ней тоже мало такого, что проникало бы в самую суть ее своеобразия, – если только не считать анализов формы у Альфреда Лоренца. Закон о "Парсифале", который должен был защищать права мистерии по истечении предусмотренных некогда тридцати лет, так и не был принят; зато само произведение как бы окружено защитным слоем, который, вероятно, в равной мере сложился из благоговения перед культовым характером сочинения и из страха испытать томительную скуку. Этот страх необоснован. Именно в тяжеловесности "Парсифаля", которой страшится неискушенный посетитель оперного театра, и скрывается то новое, что до сих пор поражает своей непривычностью. Обстоятельность искони была свойственна Вагнеру; она связана с его манерой убеждать слушателей, заговаривая их до полусмерти. Характеризуя движение музыкального потока в "Гибели богов"[62], можно вспомнить героя уландовского[63] стихотворения – пловца, которого увлекает ко дну его кольчуга; так и динамика музыкального развития сдерживается тяжелой арматурой лейтмотивов. Завершающая часть тетралогии влечет за собой тяжелый груз своих доспехов – лейтмотивы всех четырех частей, и это парализует развитие. В "Парсифале" все это еще более усиливается и переходит в новое качество: мастер непрерывных переходов в конце концов пишет статическую партитуру. Но тот, кто хочет понять это произведение, прежде должен постичь искусство слушания, которое здесь требуется, как и во многих местах "Гибели богов", – искусство прислушиваться к музыке, ловить ее замирание. Тот поймет "Парсифаля", кто поймет всю его чрезмерность, странность, всю своеобычность и манерность, – как, например, в начале Вступления эти недвижно парящие аккорды деревянных без всякой мелодии, эхо, замирание первой фразы темы причастия, тающей в пространстве еще четыре такта после того, как она, в сущности, кончилась. Стиль "Парсифаля" словно стремится не просто выразить музыкальные мысли, но еще и запечатлеть в музыке их атмосферу, – то, что образуется не в момент собственно звучания, а при его затухании. И следовать за намерениями композитора сможет лишь тот, кто отдастся во власть не столько самой музыки, сколько ее замирающего отголоска.

Статичность "Парсифаля", рожденная идеей неизменного, снова и снова повторяющегося ритуала (в первом и третьем действии), в музыкальном отношении означает следующее: отказ от непрерывного течения музыки на обширных пространствах и от динамики, увлекающей развитие вперед; правда, есть одно важное исключение – сцена Кундри[64] во втором акте. Мотивов меньше, чем в других произведениях зрелого Вагнера. Большинство из них по сути своей заклинания, эмблемы – вроде "Ты никогда не спросишь" из "Лоэнгрина"[65] к которому вообще благодаря родственности сюжета во многом обращены приемы "Парсифаля". Эти мотивы с их аллегорическим содержанием как бы высохли изнутри, они лишены всего чувственного, они аскетичны; во всех них, как и в языке "Парсифаля" в целом, есть что-то внутренне надломленное, ненастоящее, как если бы лик музыки был скрыт за черным забралом. Ослабление стихийной силы воображения Вагнер, с его творческой мощью, обращает в добродетель – складывается старческий стиль, который, по словам Гёте, всегда отходит от явления вещей. Такой характер музыки становится очевидным, если сравнить суровый, мрачный и приглушенный фанфарный мотив Парсифаля с мотивом Зигфрида[66] – каждый мотив теперь как бы цитата, почерпнутая из воспоминаний. Все эти фрагментарные мотивы выглядят здесь обособленно, неприкрыто, голо, не так варьируются и сплетаются друг с другом, не так вбираются течением музыки, как, например, в "Тристане"[67]. Часто они с преднамеренной беспечностью приставляются друг к другу, словно отдельные картинки. Но поворотный момент целого – восклицание Кундри: "Парсифаль!" – выделяется из темы дев-цветов на общем фоне статичных аккордов вторых скрипок и альтов, раскрывая именно в своей тождественности всему предшествующему свою нетождественность ему. Однако обычно музыка "Парсифаля" отказывается от такого экстатического размаха, во всех прочих случаях определявшего вагнеровскую форму.

Простому нанизыванию мотивов, самоотверженному отказу от музыкальной взаимосвязи и свободного распева повсюду сопутствует тенденция к упрощению. Когда в конце второго действия копье замирает над головой героя, музыка отражает это чудо не блеском и богатством фактуры, а предельным сокращением выразительных средств. Мотив веры у труб и тромбонов, глиссандо[68] арфы, октавное тремоло скрипок – вот и все. Оркестровка последовательно отходит от мелодических передач, от дробления групп и выделения солистов, от принципа мельчайших дифференциации. Оркестр в гораздо большей степени един с хором, чем в прежних музыкальных драмах; можно сказать, что он более брукнеровский[69]. Tutti сменяются эпизодами, напоминающими речитатив с самым скромным сопровождением. Однако утонченность этой простоты беспримерна; тонкости не забыты, они лишь сэкономлены. Трактовка оркестра как цельного хора основана на удвоениях. Едва ли хотя бы одному инструменту или группе их дозволяется выйти вперед, выделиться. В своем роде уникален смешанный тембр, возникающий в момент проведения темы причастия, когда сливаются тембры скрипок, гобоев и "очень мягко" играющей трубы, т.е. трубы, не выходящей на первый план, не солирующей. Искусство смешения тембров духовых, отграничивавшееся в "Лоэнгрине" деревянными, распространяется теперь и на медные; и трубы, и тромбоны часто удваиваются валторнами, на которые здесь приходится предельная нагрузка. Этим смягчаются яркость и резкость звучания, оно становится более насыщенным и одновременно более темным, как и весь колорит "Парсифаля", такое смягченное, засурдиненное[70] звучание оркестра приобретет чрезвычайно важное значение в новой музыке. Посредниками здесь станут поздний Малер и Шёнберг.

В самом музыкальном материале тенденция к упрощению оборачивается архаизацией: слышатся церковные лады. Вагнер, композиторский опыт которого достиг наивысшей зрелости, ищет способы смягчить давнее противоречие своего творчества – противоречие между фанфароподобной диатоникой[71] и страстно томительной хроматикой: эта последняя теперь стала добычей ада (тристановский аккорд – деревянные в низких регистрах – символизирует мир Клингзора), тогда как диатоника приобретает более темную окраску благодаря церковным ладам и непривычным побочным ступеням минора. Это и приводит к тому сближению стиля "Парсифаля" с Брамсом, которое часто отмечали, хотя, вообще говоря, близость ограничивается только внешними признаками гармонического языка и едва ли затрагивает внутреннюю структуру музыкального произведения. "Парсифалю", кроме немногих комбинаций тем, почти совершенно чужда полифония, чужда и мотивная работа. Напротив, в гармонии появляется момент весьма прогрессивный даже по сравнению с "Гибелью богов": неразрешенный диссонанс. Вступление заканчивается доминант-септаккордом[72] ля-бемоль мажора. Согласно правилам гармонии, следующее за ним фа-бемоль у тромбонов, которым начинается первое действие, можно истолковать как прерванный каданс[73], – но перед цезурой поднимающегося занавеса септаккорд воспринимается как абсолютный вопрос, обращенный в пространство… А использованный уже и в "Кольце" уменьшенный септаккорд с добавленной сверху малой ноной[74], который звучит в минуту страстного душевного излияния Парсифаля во втором действии ("Амфортас! Рана!"), вообще не получает гармонического продолжения, и мотив Кундри, который сопровождается этим аккордом, срывается вниз одноголосно. Грандиозный процесс разложения музыкального языка; он, подобно экспрессионистическому лепету Кундри, диссоциируется на не связанные друг с другом выразительные элементы, создавая угрозу всей традиционной гармонической структуре. "Парсифаль" отмечает тот исторический миг, когда впервые высвобождается многослойное, дифференцированное звучание, выступающее самостоятельно как таковое.

Безусловно, непосредственное воздействие "Парсифаля" на композиторов было гораздо менее значительным, чем воздействие "Тристана", "Мейстерзингеров"[75] и "Кольца". "Парсифаль" менее всего укладывается в рамки новонемецкой школы, elan vital (жизненный порыв) и жест утверждения настолько чужды ему, что в финале оперы так же трудно верится в спасение, как иногда в сказке. К тому же в третьем действии царит какой-то сдавленный тон, по сравнению с которым искупительное деяние Парсифаля выглядит иллюзорным и беспомощным; в конце концов Вагнер оказался более верен Шопенгауэру, чем хотелось бы думать тем, кто низводил Вагнера до роли апостола немецкого обновления.

Тем дольше, однако, продолжалось незаметное, глубинное воздействие "Парсифаля". Все, что впоследствии отрешилось от ложного блеска, прошло через его школу: опера-мистерия оказалась предшественницей "новой вещности". Так, в жалобном эпизоде хора с колокольчиками из Третьей симфонии Малера имеется откровенная реминисценция траурной музыки на смерть Титуреля; Девятая симфония Малера вообще не мыслима без третьего действия, без сумеречного света "Чудес Страстной пятницы". Но наиболее сильным было влияние "Парсифаля" на "Пеле-аса и Мелизанду" Дебюсси; опера французского антивагнерианца по своей музыке – таинственно ирреальная тень музыкальной драмы Вагнера. Скупость очертаний, статическое сопоставление тембров, затемненный колорит, соединение архаического и нового – средние века как предисторический мир, – все это идет от "Парсифаля", и ритм лейтмотива Парсифаля призрачно блуждает по этому созданию, стоящему у самых истоков новой западной музыки, в частности даже и неоклассицизма. Благодаря "Парсифалю" сила Вагнера передалась тому поколению, которое отреклось от него. Его школа вышла в "Парсифале" за свои собственные рамки.

Но что общего у "Парсифаля" с "Пелеасом" – так это элемент модерна, "югендстиля"[76], который Вагнер ввел в Германии задолго до того, как появился сам термин. Аура "чистого простеца" Парсифаля близка ауре слова "юность" ("Jugend") в 1900 г., а небрежно набросанные девы-цветы напоминали тогда орнаменты "югендстиля"; такой орнамент, который, воплотившись в образ Мелизанды, становится героем целой драмы. Идея мистерии – это во всем идея религии искусства, как понимал ее модерн; само понятие "религия искусства", впрочем, значительно старше и принадлежит Гегелю. Эстетическое сознание призвано пробудить к жизни, вызвать, следуя прихотливой закономерности своего стиля, некий метафизический смысл, которого субстанциально недостает прозаическому, лишенному чар миру. "Парсифаль" задуман так, чтобы возникала атмосфера "святости", – этому подчинены аура образов и аура музыки. Произведение это верит в искупительную силу, якобы присущую художественному выражению того, что, согласно шопенгауэровской догме, есть сущность мира, – слепой воли; верит в возвеличение квиетизма, в отрицание воли состраданием. Но в тщетности этих надежд, в том самом, что составляет неистинность "Парсифаля", берет начало и его истина – невозможность вызвать исчезнувший смысл только силой духа. Так, искупивший искусство сам нуждается в искуплении, будучи скрытым Клингзором. Вот итог того, что в "Парсифале" превозмогает время, – это выражение напрасных усилий, бессмысленности заклинаний.

1956/57