Ярослав Александрович Вольпов
Зеркало сновидений

Есть такие истории, которые разворачиваются и наяву, и во сне.

Обычно во сне герой путешествует или в прошлое, или в будущее; ему снится то, что он обретёт, если приложит капельку усилий — или наоборот, то, что обрушится на его голову, если он этой самой капельки не приложит. В обоих случаях сны приходят к герою с одной-единственной целью: чтобы он хотя бы ночью понял то, на что ему не хватает мозгов днём. Порой во сне герой получает пророчество, исходящее или от некой светящейся фигуры, или, на худой конец, от какого-либо очень уважаемого им человека, а может быть, и от кого-нибудь ещё. Формы, которые внутренний голос принимает, чтобы к нему наконец-то прислушались, бывают поистине причудливы.

Я расскажу вам другую историю.

В ней повествуется и о снах, и о яви. Но герой не будет раз за разом проживать собственную жизнь и, уподобляясь посетителю мелочной лавки, выбирать из предложенных вариантов тот, который его больше всего устраивает. Он не будет пролёживать подушки, ожидая, пока ему откроется явное. Он не будет пытаться узнать что-то новое о себе: на этот счёт ему известно достаточно.

Что же он будет делать?

Нет, здесь я не стану об этом говорить. Единственное, что я могу открыть — что он будет искать то, что ускользает от него в реальности. Однако что он найдёт, и будет ли доволен найденным?.. Терпение. Всё в своё время.

Но кто же он? Скрывать это далее невозможно. Хватит называть главного персонажа истории лишь двумя буквами: пора заменить их… на одну.

Я.

Да, я расскажу вам свою историю. Всей правды не обещаю: что-то случилось на самом деле, что-то лишь могло случиться. По крайней мере, можете быть уверены, что не услышите ничего, чего не могло бы случиться никогда.

Но даже после такого признания нужно как-то назваться. Что ж, зовите меня Джерри. Это в такой же степени правда, как и всё остальное.

Но где же мне начать свою историю? Где искать её истоки — во сне или наяву? Признаться, я и сам не могу сказать наверняка. Порой границы между реальным и нереальным слишком размыты. Судите сами…

…Я снова перевернулся с боку на бок и прислонил лоб к холодной стене. Уставший мозг требовал сна, и тело было с ним полностью согласно. День выдался не из лёгких; но было в нём и то, что теперь заставляло маленький уголок сознания рисовать перед закрытыми глазами всё новые и новые картины. То, что было, то, что будет… Не было только того, чем сердце могло бы успокоиться.

— Спать, — процедил я сквозь зубы. Получилось нечто нечленораздельное: голос уже явно рад был бы послушаться. Однако, даже лёжа в удобной, привычной постели, не всегда удаётся заснуть сразу. Я где-то читал, что сон похож на костёр, в котором сгорают переполняющие память образы: тонкие клубы дыма, поднимающиеся от этого костра, и называются сновидениями… Но сейчас огонь не разгорался. Видно, образов было слишком много.

Пробормотав что-то, чего не понял и сам, я снова перевернулся на другой бок, хотя и знал, что едва ли это даст какие-то результаты.

Результаты были, хотя и не совсем такие, как мне бы хотелось.

Отчего-то мне стало неуютно — так, как бывает, если кто-то пристально смотрит вам в спину. Я медленно разлепил веки. В следующую секунду я дёрнулся назад; но когда вы лежите в постели, когда всё ваше тело опутывает дрёма, а ноги — ещё и простыня, едва ли вы можете ожидать ловкости и грации в своих движениях. Поэтому не было ничего удивительного в том, что я основательно приложился затылком о ту самую стену, о которую только что охлаждал лоб.

Впрочем, я почти не почувствовал боли. Наверно, та часть моего сознания, что ещё не заснула — или уже проснулась — была слишком занята другим.

Рядом с моей кроватью, за моим письменным столом, в моём кресле, всего в двух шагах — да, да, моих шагах! — сидел кто-то, абсолютно мне не знакомый.

Согласитесь, осмыслить подобное нелегко и наяву, не то, что в полусне. Дверь комнаты была закрыта. Ручка у неё тугая и долго шуршит, когда кто-то пытается войти. Я уже не говорю про входную дверь, которую тоже не откроешь без скрипа. Окно как способ попасть ко мне в комнату я всерьёз не расценивал. Я живу на третьем этаже, поэтому таким способом ко мне ещё никто не проникал.

И тем не менее, в моём кресле сидел незваный гость. Разглядеть его было трудно: в смешанном свете луны и пары окон напротив я видел лишь складки какого-то странного одеяния и широкий капюшон — серого цвета, как мне показалось. Но, как известно, ночью все кошки серы.

Несколько секунд я, не шевелясь, смотрел на незнакомца; и его взгляд его глаз, невидимых под капюшоном, тоже был устремлён на меня. Я кожей ощущал это. К тому же, согласитесь, едва ли он стал бы проникать в мою комнату в столь неурочный час, чтобы смотреть на что-то другое.

— Я сплю, — неуверенно сказал я. Не самое умное, что можно было придумать; но тем удивительней был ответ.

— Да, — послышался мягкий голос, в котором чувствовалась улыбка. — Ты спишь.

Нет. Моя история начинается не здесь.

Это лишь начало той её части, в которую сложнее поверить, и поэтому — наверное — интереснее слушать. Однако перед тем как в моей комнате появился некто в мягком сером плаще, случилось несколько более заурядных событий. Я понимаю, что вас едва ли они волнуют: вы ждёте от меня продолжения рассказа про ночной визит. Однако я расскажу вам вкратце о том, что нужно знать, чтобы понять основную часть истории.

Всё началось с того, что Эл пригласила меня на вечеринку.

Эл — моя подруга, я расскажу о ней позже. Суть в том, что на этой вечеринке я повстречал одну девушку…

Да, вы угадали, именно она настолько поразила моё воображение, что сон так и не шёл ко мне в ту ночь. Может быть, попробуете угадать и дальше? Она была самой необычной девушкой из всех, что я встречал за последнее время? Это так, но об этом, извините, и дурак бы догадался. Она была очень красива? Даже если это не так, я всё равно бы не признался; да и дело не в этом. У неё наверняка была гитара, под которую она пела разные душевные песни? А вот это прямо в точку. Мы обменялись телефонами и договорились о встрече?

Мимо.

Конечно, любой нормальный человек так бы и поступил. Но не судите меня строго. Я вообще очень мало с ней говорил. Зачем? Ведь можно было петь… Некоторые песни я знал, некоторые — просто слушал, не закрывая, тем не менее, рот. Потом я ждал, пока накатит и отхлынет новая волна разговора, пока сидящие вокруг друзья Эл наконец-то заткнутся, и тишину опять заполнят звуки струн и голоса. А потом…

Потом она исчезла.

Я до сих пор толком не понимаю, как это произошло. Наша компания уже успела расползтись по разным комнатам — вы же знаете, как это бывает на квартирных вечеринках, где половина народа в первый раз видит друг друга. И то ли Эл куда-то отлучилась, а я вслед за ней — не спрашивайте, зачем; то ли вышла наша певица — не бежать же мне за ней, в самом деле. В общем, оказалось, что она исчезла практически без предупреждения. Эл мне потом говорила, что это в порядке вещей, что так оно практически всегда и случается, куда бы она ни приходила. Но легче мне от этого не стало.

Да, я узнал у Эл её телефон — и домашний, и сотовый. Да, я звонил по обоим номерам несколько раз — и в каждом случае безрезультатно. Дома её никогда не было, сотовый не отвечал вообще. Она могла быть где угодно, она и её гитара, везде была бы как дома и отовсюду бы уходила с такой же лёгкостью, как и от Эл.

Как же я мог её найти?

Зачем мне вообще было её искать, спросите вы, уже уставшие слушать мои излияния. Случайная встреча, полузнакомая девушка с хорошим голосом. Домой не заходит, шатается черт-те где, так что никто понятия не имеет, где она — и ладно. И я с вами соглашусь. Возможно, если бы я точно знал, что каждый день в такое-то время она приходит домой, ставит чехол с гитарой в угол, надевает домашний халат и заваривает себе чай, я бы и не стал ей звонить. Но именно потому, что я впервые встретил странницу, словно прошедшую весь путь от пыльных дорог средневековья до асфальтовых тротуаров, сменив лишь лютню на гитару, но не изменив зову горизонта — именно потому я тянулся к ней. Да только дотянуться не мог.

Осталось лишь эхо песен, нестойкий образ, медленно растворяющийся в памяти, бесполезные номера в записной книжке и обрывки того, что рассказывала Эл. И ещё имя.

Вивиан.

Что ж, теперь, пожалуй, вы знаете достаточно, чтобы мне можно было вернуться к своей истории.

Так вот, после вечеринки у Эл уже успело пройти несколько дней — и ночей. Всё это время я не находил себе места. Особенно тяжело приходилось ночью: тёмный потолок казался моему сознанию слишком хорошим фоном, чтобы не разрисовать его воспоминаниями. В тишине мне мерещился звон гитары. И сколько бы я не пытался уйти в глубину сна, чтобы его мутные воды сомкнулись над моей измученной головой, меня вновь и вновь выталкивало на поверхность.

Нынешняя ночь была ничем не лучше.

Я снова перевернулся с боку на бок и прислонил лоб к холодной стене. Уставший мозг требовал сна…

Постойте, это я вроде бы уже говорил.

— …Я сплю, — неуверенно сказал я. Не самое умное, что можно было придумать; но тем удивительней был ответ.

— Да, — послышался мягкий голос, в котором чувствовалась улыбка. — Ты спишь.

Пожалуй, если бы мой ночной гость решил со мной поспорить, я стал бы упорствовать, доказывая, что наяву ничего подобного произойти никак не может. Но, согласившись, он заставил меня усомниться в собственных словах.

— Как же так — сплю? — пробормотал я и убедился лишь в том, что сон из моего голоса быстро выветривается. — Почему же я тогда лежу в своей постели, а не брожу по подвалам готического храма в поисках карманного электрического ёжика? Мне снились самые разные вещи, но они всегда были хоть немного интереснее, чем моя собственная комната.

— Просто ты ещё не успел погрузиться в глубину сна, — последовал ответ. — Это граница между сном и явью; поэтому твои глаза ещё видят реальность, а сознание уже воспринимает меня.

— Тебя? Но кто же ты? — воскликнул я, позабыв, что уже далеко за полночь и мой крик может кого-то разбудить.

— У меня много имён, — помедлив, ответил гость. — Я мог бы назваться тебе Морфеусом, но боюсь, ты меня неправильно поймёшь. Так что, наверное, зови меня Гипнос.

— Сон… — прошептал я. — Но почему ты не пришёл ко мне в каком-нибудь видении, где я бы ничуть тебе не удивился, а явился ко мне в комнату и напугал до полусмерти? Знаешь, мне гораздо проще поверить в то, что ты залез в окно и решил меня разыграть, чем в то, что ты и есть сам Сон.

— Ох уж эти люди, — тяжело вздохнул мой странный собеседник. — Всё-то им электрических ёжиков подавай… Ладно, будут тебе ёжики.

Серая фигура вдруг выросла, заслонив собой окно. Складки плаща с шелестом развернулись, заполнив собой всю комнату. Я отшвырнул простыню и вскочил с кровати, но тут же наткнулся на мягкую бархатистую ткань. Она облепила меня, оплела, словно сеть. Её прикосновения были странно приятными; я чувствовал исходящее от неё тепло, но, тем не менее, продолжал биться, словно неопытный турист, на которого обрушилась палатка. И я хватался за эту ткань, мял её, дёргал, пока вдруг, отбросив очередную складку, не зажмурился от ослепительно яркого света.

Я находился на огромной площади. А может быть, на пустыре. А может быть, на полигоне. Под моими ногами была жёлтая потрескавшаяся земля. Трещины расходились паутиной именно из того места, где стоял я; рядом со мной они были едва заметны, но, уходя вдаль, постепенно ширились, превращаясь в целые карьеры. Вдали со всех сторон виднелись невероятных размеров серые здания; они были настолько огромны, что я мог различить каждую деталь их угловатой архитектуры, но каким-то образом чувствовал, что до них не меньше километра. Невдалеке от меня обнаружилась толстая колонна, занозой воткнувшаяся в необъятный простор; она казалась вырубленной из цельного камня, напоминающего одновременно гранит и мрамор. Впрочем, я с трудом мог представить себе камень таких размеров: вершина колонны уходила прямо в небо.

Я почувствовал себя невыразимо маленьким и хрупким. Появилось желание припасть к потрескавшейся земле, забиться в какую-нибудь щель, только бы не стоять на этом пустыре, одинокому и беззащитному. Мне казалось, что вот-вот появятся обитатели этого гигантского мира, рядом с которыми я — не более чем лилипут; они растопчут меня, вобьют в каменно-твёрдую землю, на которой под их тяжёлыми шагами уже не осталось ни травинки, ни холмика. Земля словно бы поднималась вокруг, оставляя меня словно на дне огромной чаши, в самой её середине, напоказ любому, кто заглянет в неё; а колонна будто начала заваливаться набок, угрожая рухнуть и похоронить меня под собой.

Вдалеке за моей спиной раздался какой-то глухой шум. Моё тело уже готово было метнуться прочь, куда угодно, не разбирая дороги, только подальше от неведомой угрозы. В самом деле, в подобной ситуации это было бы самым естественным. Но я не двинулся с места. Я понял, кто находится у меня за спиной.

Нет, не понял. Вспомнил.

За моей спиной, на границе пустыря, там, где начинались серые здания-башни, стоял (возник?) каменный куб, размерами не уступающий всему остальному окружению. На верхней грани этого куба бесновался зелёный чешуйчатый зверь, похожий на ящерицу на слоновьих ногах. Время от времени он издавал трубный рык, отголоски которого и долетали до меня. Если бы он захотел, то без труда мог соскочить со своего постамента, и земля затряслась бы под ним; однако он лишь подпрыгивал и топал ногами, словно исполняя некий доисторический танец.

Всё это промелькнуло в моём сознании за ту долю секунды, пока я оборачивался. И верно, зелёный колосс был там. Он топтался на задних лапах, передними размахивая во все стороны, словно грозя миру. Я, однако, страха не чувствовал: мне пришло в голову, что в первый раз он произвёл на меня гораздо более подавляющее впечатление.

Но когда он был, этот первый раз? Где я мог видеть это чудовище?

Ответ пришёл неожиданно быстро — ответ на этот вопрос и на многие другие. Я видел его несколько дней назад во сне.

Я видел зелёного зверя, видел мрачные серые небоскрёбы, видел даже эту нелепую колонну. Проснувшись, я ещё долго видел перед глазами образы, словно сошедшие с картины какого-нибудь сюрреалиста, страдающего гигантоманией. Сон был необыкновенно ярким: помнится, я чувствовал облегчение от того, что выбрался с этой площади великанов, и в то же время в глубине души был не прочь ещё разок взглянуть на неё.

И вот я снова очутился здесь.

— Эй, там! Внизу! — неожиданно прозвучало с небес. — Так тебе больше нравится?

Я задрал голову и завертел ей, чудом не потеряв равновесие. Через мгновение мой взгляд упёрся в вершину каменной колонны, на которой виднелась маленькая серая фигурка. Даже на таком расстоянии я мог разглядеть, что под капюшоном по-прежнему лежит тень — пожалуй, единственная в этом залитом солнцем мире.

Гипнос двинулся вперёд столь свободно, словно переступал на нижнюю ступеньку лестницы, а не шагал в пропасть с высоты тридцатиэтажного дома; и пока он летел вниз, всё его тело просто дышало непринуждённостью. Серый плащ снова развернулся у него за плечами, разрастаясь, скрывая всё большую и большую часть колонны, принимая размеры, уместные в мире гигантов. Я отскочил назад, подумав, что когда Гипнос рухнет на землю, и без того потрескавшаяся земля разлетится на кусочки и вместе со мной провалится в тартарары. Однако мой ночной гость, только что летевший с ускорением жэ квадрат, приземлился так мягко, будто и вправду спрыгнул со ступеньки. Даже пыль не взметнулась под его ногами.

— Я надеюсь, ты узнал свой сон, — голос Гипноса напоминал о его затяжном прыжке не больше, чем всё остальное. — Я выбрал именно этот образ, потому что он был самым ярким за последнее время. К тому же, этот мир относительно спокоен и статичен; даже вон та зелёная зверушка никогда не спрыгнет со своего насеста. Многие сны напрочь лишены логики, а пространство и время в них перемешаны, как в калейдоскопе; в них даже мне было бы сложно найти тебя.

— Но зачем тебе искать меня? — вопрос, согласитесь, лежал на поверхности. — Мне что, нужно спасти какой-нибудь мир, порождённый моим же воспалённым сознанием? Где-то в королевстве, которое мне приснилось неделю назад и о котором я и думать уже забыл, к власти пришёл злобный чародей, вызванный к жизни не переварившейся в моём желудке сосиской, а мне теперь расхлёбывать?

Из-под капюшона раздался смешок. Слава богу, мой собеседник обладал чувством юмора.

— Нет, великий демиург, не беспокойся. Миры, которые создаёт твоё воображение, гаснут в момент твоего пробуждения. В твоей помощи я не нуждаюсь: наоборот, я пришёл кое-что предложить тебе. Более того, я ничего не попрошу взамен.

Приятный поворот сюжета. В наше время бесплатный сыр даже в мышеловках встречается всё реже и реже.

— Сегодня я помог тебе вернуться в твой собственный сон, — продолжал Гипнос. — Это не составило труда, поскольку его образ ещё был жив в твоём сознании. Путешествовать по снам не так сложно: после того, как научишься делать первые шаги, остальные дадутся легче. Я мог бы научить тебя возвращаться в любые твои сны, даже в те, которые оборвал будильник, не дав досмотреть их до конца. Но подобную мелочь ты сможешь освоить и сам… если захочешь. Я же хочу предложить тебе нечто большее…

Мир вокруг меня затих. Даже зелёный зверь вроде бы перестал скакать на постаменте, а ветер больше не шуршал складками плаща Гипноса.

— Я открою тебе дорогу в чужие сны.

Как только упали эти слова, я зажмурился изо всех сил, так, что под сжатыми веками вспыхнули разноцветные круги. Верное средство: я уже много раз применял его, чтобы…

Проснуться.

Когда через несколько секунд я открыл глаза, а красно-зелёные пятна расплылись в стороны, вокруг было привычное окружение моей комнаты. Видно было плохо: ещё даже не начало светать. Но, бросив быстрый взгляд в сторону кресла, я смог убедиться в том, что Гипноса там нет.

Заложив руки за голову, я задумался. Что же мне теперь делать, когда по моим снам бродит этакий доброжелательный Фредди Крюгер? Открыть дорогу в чужие сны… Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Подобная способность даст мне слишком большие возможности, что само по себе опасно. К тому же, за такой дар непременно придётся чем-то расплачиваться. С другой стороны, Гипнос каким-то непонятным образом внушал к себе доверие; даже его загадочный плащ с капюшоном, под которым никогда не расходились тени, не вызывал у меня подозрений. Да и не каждый день (точнее, не каждую ночь) к тебе приходят такие гости, чтобы просто от них отмахиваться…

И я снова закрыл глаза, оставляя без внимания последние крики своей осторожности. В любом случае, человеку нужно спать. Рано или поздно я всё равно снова встречусь с Гипносом… И лучше рано, чем поздно…

Вокруг всё заливал яркий свет, но мне, только что вынырнувшему из тёмной комнаты, он не резал глаза. Огромные строения на горизонте уже не подавляли своей неуклюжей величественностью, а зелёный ящер казался всё более и более нелепым. И только трещины в земле, как мне показалось, стали шире и чернее: даже всепроникающие солнечные лучи не могли осветить эти глубины этих провалов. Мир вокруг словно бы расползался на куски, и я порадовался, что успел вовремя.

Сзади раздался негромкий смешок, в котором слышалось удовлетворение. Обернувшись, я ничуть не удивился, увидев Гипноса. Хорошо ещё, что на этот раз он не стал спрыгивать с колонны или выдумывать ещё какие-нибудь эффекты.

— Я рад, что ты снова здесь, — прозвучало из-под капюшона. — И не менее рад тому, что ты уходил: тебе действительно нужно было время, чтобы всё обдумать. Похоже, что ты согласен, раз уж вернулся. Поэтому я лишь уточню последние детали. Если ты уже начал обдумывать, кому и в каком виде ты явишься во сне, поспеши обуздать свою фантазию: мой дар прослужит тебе очень недолго — от силы неделю. Больше держать открытыми врата между снами мне не под силу. Поэтому советую не размениваться на мелочи: помни, что во сне ты можешь найти то, что ускользает от тебя наяву…

И только тут я понял, как смогу использовать дар Гипноса.

— Вивиан! — вырвалось у меня.

— Наконец-то, — качнулась голова под серой тканью. — Я уже думал, ты о ней не вспомнишь. Если тебе интересно, я затеял всё это именно для того, чтобы помочь тебе найти её.

— Но зачем? — я помнил, что уже задавал этот вопрос, но всё равно надеялся хоть со второго раза получить вразумительный ответ. — Я думал, твоя стихия — сны: какое тебе дело до того, что со мной происходит в реальности?

Гипнос помедлил с ответом.

— Скажем так… Я, будучи воплощением Сна, заинтересован в том, чтобы ты как можно больше времени проводил именно во сне. А между тем я лично видел, что чем больше ты думаешь о своей Вивиан, тем труднее тебе заснуть.

— Ты говоришь правду? — почему-то последние слова Гипноса вызвали у меня меньше доверия. Я снова попытался вглядеться в тень под капюшоном, но получил лишь очередной саркастический смешок:

— Постарайся в это поверить. По крайней мере, можешь быть уверен в том, что я не меньше твоего хочу, чтобы ты встретился с Вивиан хотя бы во сне. Более того, найдя её, ты сможешь узнать, где она находится в реальности. Что дальше — уже не моя забота.

— Но как мне найти её? — спросил я. — Будет ли во сне это проще, чем наяву?

— Я не могу сказать наверняка, — вздохнул Гипнос. — По крайней мере, у тебя будет больше шансов. Постарайся проникнуть в сны тех, кто был на вечеринке у твоей подруги: сознание каждого из них всё ещё хранит свежие образы всех, с кем они там повстречались. Тебе нужно будет вплотную подойти к тому, в чей сон ты хочешь проникнуть, прикоснуться к нему и пристально вглядеться в его глаза. На следующую ночь ты станешь персонажем его сна. Возможно, в чьём-нибудь сознании ты найдёшь образ Вивиан.

Я открыл рот, ещё не зная, какие слова благодарности придумать, но Гипнос не дал мне ничего сказать:

— И ещё одно. Открывать врата между снами — опасное занятие, и пройти в них сможешь не только ты. Поэтому твёрдо запомни одно: если ты увидишь хотя бы малейшие признаки опасности для себя или для других персонажей сна, немедленно просыпайся: тогда ты отделаешься сильно бьющимся сердцем. В противном случае последствия могут быть гораздо более тяжёлыми.

Вот этого я и ждал. Вот он, тот рычажок, на который насажен бесплатный сыр. Значит, уйдя в чужие сны, можно и не проснуться? Выходит, можно. Но мы всё равно попробуем.

У меня не было такого удобного капюшона, как у Гипноса, так что все мои мысли читались на лице. И я не удивился, когда мой собеседник довольно кивнул:

— Вижу, охота у тебя не пропала. Тем лучше… надеюсь. С завтрашней ночи ты можешь начинать своё путешествие по снам. Поэтому сегодня советую выспаться как следует: чужое сознание может рождать ещё более причудливые образы, чем твоё. Что ж, приятно было пообщаться: думаю, мы ещё увидимся. На прощание прими ещё один небольшой подарок…

И тут я почему-то бросился бежать.

Ослепительно яркое солнце над моей головой провалилось куда-то вбок, а из сгустившейся темноты выплыли тяжёлые деревянные стропила. Я бежал по узкому проходу между рядов голых скамей, едва различая дорогу в неверном свете, лившемся из узких окон. Впереди виднелось что-то, похожее то ли на алтарь, то ли на кафедру, но я точно знал, что это — не моя цель. Обогнув алтарь, я метнулся куда-то вправо, потом снова вправо, потом неожиданно вниз, по лестнице в открывшемся передо мной люке. Тьма стала почти непроглядной, но меня вело некое шестое чувство. Оно-то и заставило меня в определённый момент упасть на колени, обдирая кожу, но не чувствуя боли, и выбросить руки вперёд. Под правой ладонью я ощутил что-то круглое и колючее; поборов желание отдёрнуть пальцы, я сжал неведомый предмет и удержал его даже тогда, когда он неожиданно задёргался прямо у меня в руке. Я поднёс его к лицу… и в глаза мне ударил луч ярчайшего света!

Признаюсь, у меня было сильнейшее желание заорать и проснуться. Или проснуться и заорать. Но, к счастью для меня и моих соседей, я вовремя понял, что у меня в руке.

У Гипноса и в самом деле было отменное чувство юмора.

— Добро пожаловать в нереальный мир, — пробормотал я, отводя источник света подальше от лица.

В моих пальцах шевелилось, сопело и ярко светило необыкновенно большими жёлтыми глазами крохотное колючее создание. Карманный электрический ёжик.

На следующую ночь мне снова трудно было заснуть.

Возможно, причина крылась в том, что я и в самом деле выспался впрок, последовав совету Гипноса. Забавно: прошлой ночью сна требовало моё тело, а сознание сопротивлялось; теперь же всё было наоборот. Я ждал, когда же наконец откроется проход в мир иллюзий, чтобы можно было начать мою охоту.

Но, как и всякий охотник, я должен был задуматься о том, какую же дичь мне предстоит встретить. Говорят, что во сне человек видит то, что произвело на него наибольшее впечатление наяву. К сожалению, днём я не смог увидеться даже с Эл, не говоря уже о её полузнакомых мне друзьях. И конечно же, реальность по-прежнему скрывала от меня мою главную цель…

Именно поэтому сейчас я загружал и перегружал сознание образами всех, кто тогда был на вечеринке. Я готовил декорации для фантастического спектакля, вновь и вновь перечитывал первую страницу сценария, где перечислены действующие лица. Кто же должен выйти на сцену?..

Эл, моя лучшая подруга. На самом деле её зовут Мэри-Эл; точно не знаю, то ли родители хотели назвать её Мэриэл, то ли не могли выбрать между Марией и Эллой. Долгое время я был в неё влюблён, но потом мы, как это принято говорить, остались друзьями. Лишь её стараниями всё устроилось так, что мы с ней не разругались и не распрощались: из всех, кого я знаю, она — единственная девушка, которая способна сказать "нет" и после этого нравиться тебе ещё больше. Поэтому она может позволить себе часто говорить "нет". Но всё равно чаще говорит "да".

Бенни, её нынешний ухажёр. Стремительно теряет указанный статус. Я так и не могу понять, то ли он об этом не знает, то ли знает, но не может смириться, то ли знает, смирился, но не подаёт виду. В любом случае, он — лучший из того разнообразия претендентов на сердце Эл, которое успел застать я. Он внушает мне уважение, которое мешает испытывать к нему жалость.

Мэтт, претендент на сердца всех девушек в радиусе дневного переезда своего мотоцикла. Именно такой образ наверняка представляют себе старые длинноволосые рокеры, которые поют трогательные баллады, и молодые мечтательницы, которые их слушают. Я не успел вникнуть, пригласила ли его Эл для личного использования или на радость своим подругам — а поинтересоваться, сами понимаете, не у кого. Не Бенни же спрашивать, в конце концов.

Магда, молчаливая девушка с огромными синими глазами. Я не смог составить о ней определённого мнения. Эл ещё раньше рассказывала мне о ней много лестного, однако ей так и не представилось возможности проявить свои таланты. Не красавица, но об этом можно забыть, глядя в её глаза. Я понимаю, что сравнение "как небо" уже очень затёрто, но зачем изобретать какое-то новое определение вместо того, которое прекрасно подходит?

Вивиан.

Сложно уместить всё, что я думаю, в пару строк. К тому же я не собираюсь навязывать вам своё мнение о ней. Что-то вам может показаться преувеличением, что-то вымыслом; кое с чем вы не согласитесь, кое над чем посмеётесь. И в любом случае не преминете поделиться со мной своими умозаключениями. А я вам честно скажу: ваши умозаключения мне даром не нужны. Поэтому терпите. Представьте себе девушку со светлыми волосами и глазами странного цвета — светло-серо-голубыми, почти прозрачными, а на солнце словно светящимися. Добавьте в них мечтательное, слегка отсутствующее выражение. Нет, оно там не всегда: нужно тщательно следить за её взглядом. Когда она говорит или слушает, её серые глаза становится темнее, как облака осенним вечером; и только когда она поёт, облака расходятся и за ними видно истинную Вивиан.

И наконец, последний, но не худший…

Джерри, ваш покорный слуга. Вот он я, перед вами: посмотрите и сами впишите недостающие слова. Вот-вот начнётся пьеса: только занавес перед этим не поднимется, а совсем наоборот — опустится; опустится вытканная звёздами завеса ночи, и выйдут на сцену персонажи. Я — лишь один из них; и в каждом явлении мне отведена лишь роль второго плана. Показать себя я могу лишь в прологе и, если мне улыбнётся удача — в эпилоге…

Моей комнаты больше нет. Только темнота. Я снова упустил момент, когда сон гасит свечи в театре: остаётся лишь ждать, когда зажгутся огни рампы…

Я иду по улицам города. Они одновременно и знакомы, и незнакомы мне. Я знаю их названия — и не могу вспомнить, что находится за поворотом. Вокруг меня догорает вечер, и небо затянуто багровыми тучами. Они бросают на землю отблески закатного солнца: я словно смотрю на мир сквозь бледно-красное стекло. Но все цвета постепенно уступают место серому: дневной свет гаснет. Нет, гаснет сам этот мир, которому осталось существовать всего ничего — до моего пробуждения. Я бросаю тревожный взгляд на фонари, стоящие по обеим сторонам улицы: они не горят, и что-то подсказывает мне, что никогда и не загорятся. Если я не найду дорогу до того, как иссякнут последние лучи солнца…

Наяву я знаю дорогу. Я ходил по ней бессчётное множество раз. Но здесь, странное дело, я не могу вспомнить ни одного шага из тех тысяч, которые прошёл когда-то. Зачем я вообще покинул дом, если не знаю, куда идти?

Однако идти надо. Эл ждёт меня. Сегодня у неё вечеринка, и она просила, чтобы я непременно пришёл. Вы же понимаете, долго упрашивать меня не надо: я вышел заранее, надеясь успеть до прихода остальных гостей… Надеясь?

Нет. Я точно знал, что приду за полчаса до начала веселья. Я знал и то, что потом вместе придут Бенни и Мэтт, вскоре после них появится Магда, а где-то через час, когда вечеринка будет уже в разгаре, в дверь позвонит Вивиан…

Но это будет потом. Когда я доберусь до своей цели, Эл ещё будет одна. Я уже предвкушал, как передо мной откроется дверь её уютной квартиры, ещё пустой и тихой. Весёлый шум зальёт её чуть попозже, а до тех пор лишь нашим голосам звучать в вечернем полумраке среди пляшущих теней от глиняного светильника…

Но мои надежды не сбудутся, если я опоздаю. И вечерний полумрак моих иллюзий быстро уступает место ночной мгле; лишь тишина не сдаёт своих позиций.

Тишина?

Вокруг нет ни единого человека. Город словно вымер. Такое можно видеть разве что в четыре часа утра: свет уже (ещё?) озаряет улицы и не видит никого, кто мог бы отбросить тень. Но сейчас-то не четыре часа утра! Там, где я лежу в кровати — может быть, но здесь ведь явно вечер! Я точно помню, что Эл просила меня прийти к семи, а вышел я с большим запасом времени. Где же все люди?

Никого. Только крепчающий ветер нарушает тишину. Шумят листья деревьев, просеивая сквозь свои тонкие ладони багровый свет заката. Наверное, когда начнётся последняя мировая война, именно так будет выглядеть земля перед тем, как на неё упадут атомные бомбы.

Не думать об этом. Не думать об этом! Здесь — мир сна, создаваемый моим сознанием; и если в мои мысли прокрадётся страх, неизвестно, как это отразится на происходящем. Конечно, даже если прямо мне на макушку свалится ядерная боеголовка, там ничего страшного не произойдёт; вот только здесь… я так и не увижу Эл…

Отвлечься. Отвлечься от тёмных мыслей. Но как? На что? Где спрятаться от себя? Вокруг нет ни единого человека. Одиночество, верный спутник страха, выползает из-под асфальта и хватает меня за ноги. Я ускоряю шаг, почти бегу, пытаясь стряхнуть его: бросаюсь к ближайшему дому и заглядываю в окно. Может быть, там я увижу хоть кого-нибудь, кто спасёт меня от одиночества…

Я вижу лицо. Знакомое. Слишком.

Моё лицо.

В окно вместо стекла вставлено зеркало.

Я отшатываюсь прочь, кружусь на месте, озираюсь по сторонам, чувствуя себя ещё более беспомощным, чем на площади гигантов из вчерашнего сна. Вокруг меня девятиэтажные дома; я вижу десятки, сотни окон, но все они, словно бельмами, затянуты закатом. Ни в одном не горит свет, не движутся человеческие силуэты, но каждое готово отразить моё лицо — только моё. Во всём городе нет никого, кроме меня. Никого.

Но постойте! Чья это тень мелькнула между домов? Я бросаюсь вперёд — догнать незнакомца, кем бы он ни был, остановить его. Там, наяву, я бы в жизни так не поступил, но здесь — мой сон, и я волен делать, что захочу! Правой рукой я хватаю его за локоть — и чувствую, как на левой руке смыкаются чьи-то пальцы. Но слева от меня никого нет: кто же это может…

Я не успеваю додумать до конца.

Незнакомец оборачивается ко мне. Это… это я. Я держу за руку самого себя.

— Отпусти меня, — говорит он (он? я?) мне. — Я спешу.

— Я тоже спешу, — от удивления говорю я первое, что приходит на ум.

— Почему "тоже"? — в его голосе слышится такое же удивление. — Я и говорю, что спешу. Поэтому и прошу: отпусти.

— Хорошо-хорошо, — трудно спорить в такой ситуации. — Только скажи мне…

— Что я могу себе сказать? Если я чего-то не знаю, то себя спрашивать бесполезно…

— А кого мне спрашивать? — мне всё труднее сдерживаться. — В этом чёртовом городе есть ещё хоть кто-нибудь живой?

— Нет, — приговором падает ответ. — Только я.

Только он? Нет. Только я.

И я бегу, не разбирая дороги.

Неожиданно дома вокруг меня расступаются, и я оказываюсь на широкой улице. Тишина незаметно закончилась: по шоссе в шесть рядов текут машины, но у них у всех, несмотря на сумрак, выключены фары. По тротуару идут люди; свет меркнет всё быстрее, но я всё ещё могу различить их лица. Их лицо. Моё лицо. Одно на всех.

Рядом тормозит автобус — с зеркальными окнами. Я запрыгиваю внутрь — и вечер остаётся за стеной. Здесь горят лампы, отражаясь в зеркалах. Лобовое стекло — зеркало. В нём отражается безмятежное лицо водителя — моё. Он (я?) смотрит вперёд так, словно видит дорогу, и руки спокойно лежат на руле.

— Куда мы едем? — кричу я ему.

— Я не могу сказать то, чего я не знаю, — отвечает он. В голосе звучат те же нотки, которые я слышал тогда, на улице. Нет, это не удивление: теперь я понимаю, что это издёвка. Оглядываюсь — и вижу себя: я сижу в креслах, отворачиваюсь, гляжу в окна, но они — зеркала, и не скроешь, что я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться — над собой…

И верно, смешно — дальше некуда. Программа "Джерри" вышла из-под контроля и заполонила всю Матрицу. Спаси меня, Морфеус!

— Гипнос!

Я закричал так, что зеркальные стёкла чудом не разлетелись вдребезги. Признаться, я не сильно ожидал ответа…

— Чего орёшь? Люди спят.

Ох уж мне твоё чувство юмора, Гипнос.

Пропустив шутку мимо ушей, я завертел головой, но не увидел никого, кроме десятка собственных копий.

— Ну говори, раз уж звал.

Снова — голос из ниоткуда, хотя и с другой стороны. Хорошо, если на этот раз мой остроумный друг не хочет мозолить мне глаза своим серым плащом, пусть остаётся невидимым.

— Гипнос, что происходит?

— Ты меня спрашиваешь? Всё, что ты видишь — порождение твоего собственного сознания. Я — лишь часть твоего сна, его воплощение, поэтому о происходящем знаю ровно столько же, сколько и ты. Твоё сознание работает, сон продолжается, и в любой миг всё может перемениться. Что произойдёт — я не знаю, как и ты; другое дело, что ты увидишь случайность, а я — закономерность.

— Да что ты говоришь! — вырвалось у меня. — Тогда объясни мне закономерности того, что я вижу сейчас!

— А ты погляди в окошко, — насмешливо посоветовал мне голос, на этот раз прозвучавший сзади.

Я повернул голову — скорее машинально, чем осмысленно. Ничего неожиданного я там не увидел: моё лицо, как и везде. Я со злостью отвернулся: давно уже моё отражение не вызывало у меня такой неприязни.

— Кого ты увидел? — спросил меня по-прежнему невидимый Гипнос.

— Себя, — разведя руками, ответил я.

— Правильно. Ведь это твой сон. И напрасно ты отворачиваешься от своего отражения: когда ты начнёшь свой путь по чужим снам, ни в одном зеркале ты не увидишь себя. Там будет тот, кем ты представляешься своим друзьям. И все остальные, кого ты встретишь, будут менять свой облик в зависимости от того, какими их видит хозяин сна. Сейчас хозяин — ты; как ты думаешь, кто сейчас находится вокруг тебя?

— Я, — мне пришлось развести руками ещё шире.

— Нет, — вздохнул Гипнос. — Это обычные люди. Просто ты видишь вместо них себя. Так они отражаются в твоём зеркале сновидений. Признаюсь, в этом сне зеркало немного увеличивает — не без моей помощи. Но я сделал это лишь затем, чтобы ты понял одну простую вещь: не суди людей по себе, Джерри…

Автобус останавливается. Я подхожу к двери: странно, она деревянная, с чёрной овальной табличкой. Рядом — кнопка звонка. Интересные теперь стали делать автобусы… Автобусы?

Это не автобус. Это — коридор дома Эл. Передо мной — её дверь. И мои пальцы уже ложатся на кнопку, и я слышу столь знакомый звонок, а вслед за ним — не менее знакомые шаги…

Но кто мне откроет? Эл — или я?

Шорох ключа, скрип двери… Мягкий сумрак в просвете…

— Здравствуй, милая.

— Джерри… Ты, как всегда — самый ранний, но самый долгожданный гость…

Да, это Эл. На ней то же платье, что и в тот день, та же лёгкая шаль с восточным узором, небрежно накинутая на плечи. Да что шаль — никто другой, кроме Эл, не смог бы парой слов перечеркнуть всё, что со мной случилось за последние несколько часов, сведя мир к тому квадратному метру, на котором стоим мы двое. Вокруг тишина, та самая, ради которой я спешил сюда, выйдя из дома именно с таким запасом времени, чтобы прийти не поздно не вовремя, но и не рано — а так, чтобы успеть насладиться обществом Эл за драгоценные полчаса. И вот она смотрит мне в глаза, прекрасно понимая, что в них написано: мы знакомы достаточно давно, чтобы без запинки читать в душах друг у друга. Её губы складываются в улыбку, а затем приближаются к моему лицу…

Это сон. В прямом смысле. Во сне может произойти всё, что угодно; так давайте же просто наслаждаться происходящим…

И когда меня и Эл разделяла лишь пара сантиметров, весь мир вокруг, включая нас, застыл — но не резко, а плавно, так, как застывает воск, бегущий по свече. Не замерли только мои мысли.

Я помню всё, что было на той вечеринке. Этого — не было. И быть не могло. Я люблю Эл, она тоже утверждает, что любит меня; но не больше, чем могут любить друг друга брат и сестра. Каждый из нас живёт своей жизнью — и личной в том числе. И то, что происходит сейчас — лишь порождение тёмных уголков моего сознания, которые не могут смириться с тем, что Эл тогда сказала мне "нет".

Да, сейчас эти тёмные уголки могут получить то, что давно хотели. Я — хозяин своего сна, и Эл ведёт себя так, как того хочу я… Чуть-чуть подправить прошлое — и она будет уверена, что давным-давно сказала "да". В конце концов, почему этого не могло случиться? В другую сторону дул бы ветер, по-другому бы стояли звёзды, другое было бы у неё настроение… Чуть больше моей удачи, чуть больше её легкомыслия… Я бы на её месте…

И вот тут-то я и понимаю, что может произойти, если я позволю капле воска на свече времени течь дальше, растаяв в огне фальшивой страсти фальшивой Эл.

В моих объятиях окажусь я. Очередная копия, вроде тех, которые заполнили улицы города, созданного моим подсознанием.

Воск уже тает, мир приходит в движение. Веки Эл уже почти опустились; миг — и я уже не в силах буду совладать с собой.

— Я люблю тебя, милая, — шепчу я. — Тебя, а не то, что я себе придумал.

И, бережно сжав её пальцы, я вглядываюсь в тёмные глаза…

Вздрогнув, я очнулся. Мир вокруг меня ещё расплывался, скрываясь за полупрозрачной пеленой полусна, но я всё равно нашёл взглядом окно. Поначалу я ничего не мог различить — кроме того, что стекло не было зеркальным.

Постепенно мои глаза стряхивали с себя сон. За окном появились привычные очертания стен дома напротив и розовая полоска в серо-голубом небе.

Светало.

Следующей ночью мне не пришлось долго ворочаться, ожидая сон.

Вы можете сколько угодно хмыкать с понимающим видом и пытаться скрыть от меня свою проницательность. У вас же на лбу написаны ваши гениальные мысли: да, конечно, выбежал из реальности с таким же нетерпением, как тогда, в день вечеринки — из собственного дома. А всё ради того, чтобы поскорее встретиться со своей "лучшей подругой". Что же это ты, Джерри? А как же Вивиан?

И вы устремляете на меня иронически-снисходительные взгляды, ожидая объяснений.

А вот не дождётесь.

Так вот, я заснул, как только улёгся. Едва ли не одновременно в моей комнате погас свет и моё сознание захлестнула тьма. Это случилось настолько быстро, что я, едва ли не в первый раз в жизни, сумел почувствовать наступление сна. Было похоже на то, как мне однажды делали общий наркоз перед какой-то мелкой операцией: я падал вниз, в пропасть, на лету словно стираясь о воздух. Я терял вес, терял по очереди все пять чувств, терял свои мысли. И вот, когда стёрлась последняя мельчайшая частичка и от меня не осталось ничего, наступил сон.

В следующее мгновение я проснулся.

Вернее, мне показалось, что прошло лишь мгновение. На моих настольных часах, тускло светящихся в темноте, было где-то около двух. В доме напротив успели погаснуть все окна, даже те, за которыми жили самые закоренелые полуночники. Луна, наоборот, светила так, что хоть газету читай. Может быть, именно её сияние и разбудило меня.

Разбудило? Но я ведь должен был проникнуть в сон Эл! Если я упущу свой шанс сегодня, кто знает, будет ли её сознание открыто для меня следующей ночью. Тогда придётся снова выходить на охоту за неведомой дичью — и неизвестно, буду ли я столь удачлив, как в прошлый раз. Самое меньшее, две ночи коту под хвост… А мне отпущена всего неделя…

Заснуть. Сейчас же. Как бы не лезло мне под веки сияние назойливой луны. Засунуть голову под подушку — неважно, сон ли придёт или обморок от нехватки кислорода. Утром подумаю. Если проснусь…

Да, мне удалось отключиться снова, хотя на этот раз процесс был более долгим и мучительным. Это уже было похоже на наркоз для бедных, когда тебя просто лупят кувалдой по голове. Собственно, лупил-то себя я сам — даже не себя, а своё сознание. Теперь оно, словно кусок сахара в уже остывшем чае, не желало растворяться во тьме: приходилось давить его, размазывать по стенкам небытия… Вы когда-нибудь пробовали размазывать что-то по пустоте? Ручаюсь, не пробовали. И не знаете, какое это неблагодарное занятие.

Заснул я в итоге, скорее, от усталости. Момент наступления сна, само собой, я поймать не успел.

И момент пробуждения тоже.

Меня опять выбросило в реальность. Это уже был нешуточный повод для беспокойства. В обычное время проснуться пять раз за ночь для меня — не трагедия, но сейчас… Половина четвёртого. Я чувствовал, как цель ускользает от меня.

Что со мной происходит?

Есть только один человек (человек?), который может дать мне ответ.

— Гипнос, — шёпотом позвал я. Кричать, сами понимаете, было бы неосмотрительно; но каким-то образом я был уверен, что мой ироничный друг в сером плаще услышит.

Услышал он или нет, сказать было трудно. В любом случае появляться не стал.

Я собирался позвать ещё раз — пусть даже пришлось бы кричать — но тут же проклял собственную глупость. Конечно же, он не придёт: я ведь не сплю!

Ну что ж, придётся засыпать с его именем на устах, хоть он и не моя возлюбленная. Снова погружаться во тьму… Гипнос… Снова задёргивать тяжелые занавеси на окне моего сознания… Гипнос… Оно, уже и без того изнасилованное, почти не сопротивляется… Гипнос… Мыслей не остаётся… Гипнос… Гипнос…

— Ну чего тебе? Я что, в каждом сне тебе должен указывать дорогу?

На этот раз, для приятного разнообразия, он был видимым. Более того — возник прямо передо мной.

Вокруг нас была абсолютная темнота. Один лишь чёрный цвет без оттенков. Мы стояли на темноте. Тем не менее, я мог свободно различить каждую складочку на плаще Гипноса. Он словно был нарисован на чёрном фоне — причём нарисован неумелым художником, не умеющим накладывать тени. Только под капюшоном, как обычно, зияла пустота.

— Гипнос, я не могу проникнуть в сон Эл! Я сделал всё так, как ты говорил, я нашёл её в своем сне, прикоснулся, посмотрел в глаза, а теперь…

— Ну-ну, полно тебе. Ей-богу, как маленький ребёнок: мама, я не могу заснуть!..

А знаешь, серенький ты мой козлик, за такое можно и по морде получить, будь ты хоть трижды повелитель снов. Только есть ли она у тебя, морда-то, или только дырка под капюшоном?

Гипнос только рассмеялся:

— Не нервничай. Я вижу, как тебе не терпится забраться в её сознание. Ты действительно всё сделал правильно, и этой ночью врата должны открыться. Поэтому не дёргайся и спокойно дождись. До утра больше не просыпайся: ты теряешь время, находясь в реальности. И будь поосторожнее: помни, что это первый из чужих снов…

— Но почему? — закричал я, уже не таясь; я предчувствовал, что мой собеседник сейчас исчезнет, как Чеширский Кот, не оставив даже улыбки. — Почему эти врата до сих пор не открылись?

Ответ прозвучал уже из пустоты:

— Просто твоя Эл ещё не спит…

И голос Гипноса растаял, полностью предоставив темноту звукам моего смеха.

Ай да Эл!

Снизу начинает пробиваться какое-то желтоватое свечение. Я опускаю глаза и вижу, что пустота под моими ногами начинает покрываться золотистым песком: тьма всасывается в него, словно вода. Сияние поднимается всё выше, из него складываются каменные стены, а в стенах — огромные ворота, украшенные причудливой, но грубоватой резьбой, как будто воображение скульптора намного обгоняло его талант. Я смотрю вверх: там ещё сохранилась темнота, хотя и испещрённая яркими белыми точками. Небо чёрное-чёрное, какое бывает далеко на юге. А тут ещё и песок под ногами, и стены из белого известняка; отойди я чуть подальше, наверняка бы увидел высокие башни и круглые купола, на которых очень уместно смотрелись бы полумесяцы. О, дивный Восток, столь любезный сердцу Эл! И как ты не догадался, бедный юноша Джерри-ибн-Кто-угодно, что тебя закинет именно сюда!

Я стою в дверях то ли дворца, то ли храма. Передо мной широкий двор, по плитам которого бегают золотые песчинки, а на другой стороне в распахнутых воротах виднеется группа всадников. Их кони, черные, как эта восточная ночь, в нетерпении взрывают песок копытами, ожидая лишь знака от своих хозяев, чтобы пуститься вскачь стрелами с бедуинского лука; глаза их гранатово-красным горят во тьме…

Стоп! Эк меня занесло. Пусть сон и чужой, сознание нужно сохранять своё. А оно подсказывает: не нравятся мне эти всадники. Совсем не нравятся. От них исходит опасность — пусть даже и не для меня, но всё же…

Из дворца доносятся шаги. Тяжёлые, уверенные: так может ходить человек, наделённый очень большой властью, у которого лучше не становиться на пути. А если всё же попробовать?

Ба, кого я вижу! Это же Мэтт! Он и в реальности парень не мелкий, а тут, кажется, ещё и прибавил в росте. И кожаная куртка его, хотя и осталась кожаной, немного изменила свой вид; и металлических пластин на ней прибавилось, да не простых, а с золотом. Всё-таки уже не байкерская косуха — доспехи благородного воина! Лицо осталось почти тем же: только нос немного другой формы, повосточнее, что ли, челюсть потяжелее — хотя по-моему, и старая бы сгодилась — и брови погуще. А вот глаза под этими бровями… Ой-бай, нехорошие глаза! Не было у Мэтта таких глаз! Что же тебе тут приснилось, Эл? До чего честного парня довела?

Идёт Мэтт, шаг печатает, и ятаган на поясе в такт брякает. К всадникам идёт. Вот дойдёт, и припустят они по пескам в ночь; и не поздоровится тому, кого они на пути своём встретят. А кого встретят? Мне-то откуда знать…

Я — не знаю. А тот, кто Эл снится — знает. И совсем этой встречи не хочет.

— О великий воин! — бросаюсь я ему наперерез. — Дозволь говорить, не расставаясь с жизнью!

Загнул! Это тебе не глаза гранатово-красные. Я-то с жизнью точно не расстанусь: дивно другое — тот, что снится, тоже знает, что не расстанется. Не страшен ему ятаган, что дремлет в позолоченных ножнах; не страшен до поры до времени. Но к этому воителю по-другому не подступишься: и саблю вынимать не станет, а просто так в каменные плиты втопчет.

— Говори, — не стоптал, останавливается, и с брезгливостью смотрят на меня нехорошие его глаза. — Но быстро.

— Царственная жрица Эль-Мари послала меня за тобой, о доблестный Матул, защита нашего храма! Она хочет видеть тебя немедленно!

Защита храма резко разворачивается обратно, не обращая внимания на мои круглые глаза. Тот, кто снится, подсказал мне нужные имена, и на том спасибо — но не более того! Дальше надо импровизировать — а рядом с разъярённым гигантом в доспехах и с саблей как-то неохотно импровизируется.

— Зачем она хочет видеть меня, раб? — не поворачиваясь, рычит Мэтт-Матул. Я лихорадочно пытаюсь что-нибудь выдумать, но пока я проглатываю "раба" и открываю рот, он уже исчезает среди колонн.

Вот так. Слава Аллаху. Чтобы бросить всё и побежать к блистательной Эль-Мари, ему особого повода не нужно. Однако теперь ещё нужно что-то придумать насчёт всадников за воротами.

— О владельцы острейших мечей на сто перелётов ястреба вокруг! — обращаюсь я к ним (ох уж эта восточная вязь, Иблис… тьфу, чёрт её побери!) — Великий Матул приказал передать вам, что волей жрицы Эль-Мари должен остаться в храме. Вам же он велел охранять ворота и о приходе любых странников докладывать царственной жрице лично!

Неужто они на это клюнут? Ведь по лицам видно, не дураки — бывалые воины! Однако спешиваются, расходятся по обе стороны от ворот… По всему видно, тот, кто снится, им знаком хорошо.

— Прикажи позаботиться о лошадях, — недовольно бросает один.

Я, ведомый любопытством, делаю шаг вперёд, за ворота, чтобы поближе рассмотреть чудо-коней: им нашлось бы место в любой арабской сказке. Но что-то держит меня, не даёт выйти за пределы храма: такое ощущение, будто ворота закрыты.

Конечно! На этот раз мне не нужно звать Гипноса, чтобы понять. Эл снится только этот храм, островок в океане бессознательного; я — персонаж её сна, и за его пределы выйти не могу. Эти всадники — лишь статисты, декорация: они могут умчаться в пустыню, в ночь, могут вернуться оттуда вместе с… С кем? Пока не знаю.

И направляясь в глубину храма, я одновременно пытаюсь забраться в глубины памяти — не своей, взятой напрокат. Памяти того, кто снится.

Название этого места вспомнить не могу — наверное, Эл сама не знает. Название храма, как и то, кому тут молятся — тоже. Ясно одно: владычествует здесь царственная жрица Эль-Мари, посредница между народом и богами, сама, по легендам, ведущая свой род от небесных созданий. Через неё боги объявляют свою волю, в том числе — выбирают того, кто станет новым правителем страны и одновременно — новым мужем жрицы. И, судя по всему, именно это вскоре и произойдёт…

Да-да, вспоминаю, нынешний правитель Бен-Хевлет куда-то сгинул — но времена сейчас опасные, поэтому никто особо не удивился. А кто и удивился, тот предпочёл промолчать: полководец Матул болтливых не любит. Но всё равно ходят в народе слухи, что боги укажут жрице именно на него…

Или она укажет богам.

Понятно. Красивый сон, а главное — очень в духе Эл. Итак, кого мы пока имеем? Царицу-богиню, слово которой здесь — закон, и полководца, который ни перед чем не остановится на пути к царскому трону и царицыному ложу. Эл не в счёт — я уже в её сне. В принципе, можно, недолго думая, отправиться в покои жрицы и вглядеться в глаза Мэтта — и пусть Эл дальше смотрит свой сон без меня. Но тот, кто снится, подсказывает мне, что на сцену пока вышли не все герои, и предстоит явление ещё одного — того, навстречу которому с такой яростью направлялся Матул. Пока не знаю, кто это, но в народе о нём уже рассказывают сказки: дескать, он проберётся в храм и силой своей души возьмёт то, что Матул собирался взять силой оружия…

Остаётся последний вопрос. Какую роль в этом спектакле играю я?

Я оглядываюсь по сторонам: то там, то тут проходят слуги в лиловых туниках — большей частью мальчики лет пятнадцати. Какая-то храмовая традиция? Или не хотят более зрелых мужчин набирать в прислугу великолепной жрицы — во избежание? Впрочем, неважно. Нужно спросить одного из них… А о чём спросить? Не подскажешь ли, прекрасный отрок, кто я таков?

И тут я вижу зеркало.

Вот это да! Неужели я, даже находясь в чужом сне, могу как-то воздействовать на происходящее вокруг? Захотел увидеть себя — вот тебе, пожалуйста. Что ж, воспользуюсь случаем. Зеркало высокое, отражает меня полностью…

Чёрт побери!

Вот спасибо тебе, Эл!

Тонкая туника — то ли шёлк, то ли какая другая ткань — светло-лилового цвета. В ремешок на лбу и завязки на сандалиях вплетены золотые нити — пусть и знак отличия, но очень скромный знак. Каждая деталь моего облика свидетельствует о моём положении — свидетельствует неопровержимо.

Я — слуга. Первый среди слуг храма, но всё равно слуга.

Но хуже всего — моё лицо. Прав был Гипнос, говоря, что ни в одном зеркале в чужом сне я не увижу своего лица. Прав… но лишь отчасти. Отражение в зеркале — это я… лет пять назад, я — пятнадцатилетний. От силы — семнадцатилетний.

Мальчик-слуга… Так вот каким меня видит Эл…

И словно бы холодом повеяло от прогретых восточным солнцем плит храма.

— Дорогу! Дорогу!

Я оборачиваюсь и едва успеваю отшатнуться в сторону — хотя и стоял вроде бы не на середине прохода. Просто этот одетый в чёрное воин, несущийся по коридору, так топает, кричит и размахивает руками, что кажется, будто бежит целая толпа. Я едва успеваю заметить его лицо, но оно кажется мне знакомым.

Постойте! Ведь это один из тех всадников, которых я "именем Матула" оставил охранять ворота! Хорошо хоть он успел слезть с лошади, а то бы так и прискакал в храм… Неужели они кого-то встретили? Впрочем, я готов голову прозакладывать — не свою, конечно, а того, кто снится — что знаю, кого именно.

Теперь главное, чтобы Матул не услышал об этом раньше, чем Эль-Мари. Это зависит от того, в каком настроении царственная жрица встретила своего военачальника. Если в плохом — то он сейчас в ярости выходит из её покоев, прямо навстречу своему солдату; причём подобное развитие событий грозит гибелью и мне, и таинственному незнакомцу у ворот. Если в хорошем — то ему сейчас нет до нас обоих ни малейшего дела.

Да, пожалуй, никогда и никому ещё я так не желал благосклонности Эл…

Почему-то всё расплывается у меня перед глазами. Сумрачный коридор с колоннами тает и переплавляется в… огромный зал, освещённый сотней факелов. Зал полон народу, и все смотрят в одну точку в ожидании чего-то… Откуда они здесь взялись? Что это за зал?

Ну конечно же! Это время во сне Эл сжалось, выбросив всё ненужное: миг — один эпизод закончился, начинается другой. Переход настолько резкий, что сильно ощущается нехватка рекламной паузы.

Я стою на каком-то возвышении, по правую сторону от резного деревянного трона; по левую стоит ещё один мальчик в лиловом. Я узнаю его: он ухаживал за Эл чуть меньше года назад. Там он чуть младше меня: здесь нам обоим по пятнадцать.

И чтобы понять, кто сидит на троне, мне не нужно даже поворачивать голову.

Но я всё же не могу удержаться.

Хороша, ах, хороша! Что ж, если Эл — хозяйка этого сна, то она без труда может присниться себе ещё более красивой, чем на самом деле. Сейчас она похожа на египетскую кошку: изящные руки, точёные плечи, смуглая блестящая кожа… Тонкие пальцы лениво перебирают бусины нефритового ожерелья на груди… В каждом жесте, в каждом вздохе — истинно кошачья расслабленная готовность к прыжку. Внизу, там, где начинаются каменные ступени — целая стая мышей; выбирай любую, а потом говори, что выбор тебе подсказали боги.

Я в этот ассортимент не вхожу. Моё место — за троном.

Я даже отсюда вижу Матула: его трудно не заметить. Могучий военачальник стоит в первом ряду, буравит свою жрицу тяжёлым взглядом. Только нет в этом взгляде уверенности: в развороте головы — есть, в необъятно широких плечах и спине — есть, во всём, что могут видеть стоящие за ним — есть. Только в глазах нет.

Одно мановение тонкой руки, лёгкий звон серо-зелёных браслетов — и шум человеческого моря внизу стихает. Жрица поднимается с трона.

— Возлюбленные мои подданные! — голос у неё чуть более низкий, чем тот, к которому я привык. — Боги сегодня говорили со мной! И перед тем, как донести до вас их весть, я…

— Ты послушаешь меня, жрица!

Это — голос Матула. Он выходит вперёд, поднимается на ступени перед троном, и кажется, что его плечи в кожаных доспехах полностью закрывают Эль-Мари от толпы. Взволнованные люди недовольно шумят, и этот гул всё нарастает; но тогда от стен отделяются воины Матула, дотоле скрывавшиеся в тенях от факелов, неотличимые от гранитных статуй. Они бьют в щиты рукоятями своих ятаганов, и лязг перекрывает человеческие голоса. Да вот уже и нечего перекрывать: люди смолкли в испуге, столпились в центре зала, прижались друг к другу. Это уже не мыши, а овцы, которым волк гораздо страшнее кошки.

Мне видно лицо Матула: на нём написано торжество. Все люди сгрудились в кольце воинов, запертые за забором из стальных лезвий. Только мы трое остались за его пределами: так что же мне делать, чтобы спасти обожаемую жрицу, вырвать её из рук злодея?

Мне — ничего. Не перекричать мне стальной звон, не одолеть огромного Матула. Мне не сделать и шага из-за трона. Моя роль уже сыграна: я сделал всё, что волей Эл должен был успеть в её сне. Молодой слуга заставил грозного военачальника совершить всего один просчёт, и в храм проник некто незваный, но долгожданный. И мои глаза вместе со взглядом Эль-Мари устремляются туда, где стройный юноша в плаще с капюшоном песчаного цвета вынимает из-под складок плаща… нет, не меч, не кинжал, а гитару.

Впрочем, здесь она называется домброй.

Его тонкие пальцы легко прикасаются к струнам, но первый же аккорд заглушает лязг сотни мечей. Он не громче их, нет: он просто не позволяет их слышать. И поздно открывает рот в крике Матул: в храме больше нет места ни для каких звуков, кроме волшебных переливов музыки. Не солгала народная молва: пришёл тот, против кого оказалось бессильно оружие…

Но это не тот. Это та.

Та, которая своей игрой завораживает любое сердце — в том числе и Эл. Та, для которой ни одна дорога не окажется слишком трудной и далёкой, потому что дорога — вся её жизнь. Та, искать которую я отправился в чужие сны — и нашёл.

И ещё до того, как жёлтый капюшон упал с головы, я знал, что увижу под ним…

Шорох. Треск. Грохот. И холод, смертельный холод.

С потолка рушатся камни, давя людей и тут же скрывая их в облаках пыли. А затем, со скрежетом продравшись сквозь пролом, на пол опускается исполинский белый дракон.

Больше не звенят ни мечи, ни струны: вокруг слышатся только крики. Вопли ужаса тех, кто успел отскочить к стенам; предсмертные хрипы несчастных, погребённых под обрушившимися камнями или подмятых огромной тушей. Дракон медленно поворачивает голову на длинной шее, и вокруг разносится скрип — словно сотни ножей скребут по стеклу. Люди под его взглядом замирают на месте, не в силах сделать и шагу от страха…

Но нет, не только кровь застывает в жилах каждой жертвы чудовища: всё её тело покрывается льдом. Тем самым льдом, из которого создан гигантский дракон, неведомо откуда появившийся в мире жары и солнца. Волны холода расходятся вокруг него, и инеем покрываются плиты храма; некоторые из них не выдерживают и трескаются, но даже сквозь этот оглушительный шум слышны крики умирающих.

Я по-прежнему не двигаюсь с места, словно сам примёрз к полу. Дракон стоит боком к трону, поэтому леденящее дыхание пока не коснулось нас с Эль-Мари. Но вот дракон поворачивается — медленно, будто его движения сковывает им же источаемый холод. Мои глаза встречаются с двумя узкими щелями, горящими голубым пламенем. Я вижу, как открывается пасть, усаженная то ли зубами, то ли просто осколками льда, но не могу даже шевельнуться — в кошмарах всегда бывает именно так… Даже в чужих…

И как я не могу оторвать ноги от пола, так и сознание моё не может отвлечься от единственной мысли. Эта тварь — не отсюда. Она не могла возникнуть во сне Эл. Если бы даже ей привиделся дракон, то это был бы гибкий и изящный восточный змей с радужными крыльями, а не уродливый монстр, у которого каждая пядь туши оскалилась сотней режущих граней. Кто же тот сумасшедший, в чей бред должно было ворваться это чудовище, по воле злого случая попавшее сюда?..

Весь мир внезапно срывается с места, словно при переключении с замедленной съёмки на ускоренную. Длинный и тонкий хвост разворачивающегося дракона со свистом проносится в метре от меня и врезается в каменную стену, которая от удара разлетается, словно глиняная. Мои ноги наконец-то вспоминают, что принадлежат мне, и я бросаюсь в пролом. Краем глаза я замечаю, что Эль-Мари так и осталась сидеть на троне: она вцепилась в подлокотники, едва не сминая их, и не шевелится. Не двигается и дракон, поднявшийся над ней во весь огромный рост, и только полупрозрачные ледяные крылья медленно смыкаются вокруг неё…

И тут я падаю на землю, споткнувшись обо что-то… Нет! Об кого-то! На полу лежит исхудавший человек, и от его запястий и лодыжек к стене тянутся цепи. Даже в полутьме мне видно, как вздымаются его бока: рёбра едва не пропарывают кожу при каждом вздохе. Он всё ещё жив, но, хотя весь храм рушится вокруг него, не поднял и головы. Повинуясь наитию, я переворачиваю его на спину — и едва сдерживаюсь, чтобы не выскочить назад, в покрывающийся льдом зал.

— Бенни? — восклицаю я.

— Король Бен-Хевлет? — восклицает тот, кто снится.

Мертвенно-бледные губы беззвучно шевелятся, но мне и не нужно ответа. Так вот где был обречён окончить свои дни правитель, "бесследно пропавший в пустыне", как было сказано народу. Он был замурован в камере прямо за спинкой трона Эль-Мари, чтобы голод и жажда постепенно отняли у него жизнь. И, хотя стена была достаточно тонкой, он ни разу не закричал, не позвал на помощь: он был согласен на любую смерть рядом с той, которая когда-то любила его.

Тот, кто снится, считает, что замуровала его жестокая Эль-Мари, решившая найти себе нового "избранника богов"; но я-то знаю, что король Бен-Хевлет… нет, просто Бенни сам отдал храмовой страже такой приказ. И я бы не поручился, что Эль-Мари знала об этом.

Эл — та знала наверняка.

И я прикасаюсь к руке, похожей на кожаный мешок с костями, и всматриваюсь в помутневшие глаза, из которых даже близкая смерть не могла стереть то последнее, что Бен-Хевлет хотел сказать своей жрице: "Любовь моя, я всегда…"

Я рванулся вперёд так резко, что чуть не вывихнул шею. Моё сердце колотилось так, что весь дом должен был проснуться на грохот.

Что мне там говорил Гипнос? Могу отделаться сильно стучащим сердцем? Он не предупреждал, что грудная клетка может разлететься, как стеклянная.

Но любые свои претензии я предъявлю ему потом — во-первых, потому, что найти его можно лишь во сне, а возвращаться туда я ни в коем разе не собираюсь. Да и кроме того, в тот момент меня волновало совсем другое.

Более тяжёлые последствия, о которых предупреждал Гипнос.

Выскочив из кровати, я схватил мобильник; ненароком смахнул что-то со стола, как показалось по звуку — что-то бьющееся, но почти не обратил внимания. Мои пальцы тряслись так, что набрать правильный номер удалось не сразу.

Гудки. Каждый гудок отнимает у меня пару лет жизни, как минимум.

И затем — голос Эл; такой злой, что даже не кажется заспанным:

— Ты что, с ума что ли сошёл вообще? Чего тебе приспичило в пять часов утра? Мог бы хотя бы дать сон досмотреть…

Нет, милая, не мог. И твой голос, в котором сквозит желание меня убить наиболее циничным способом, мне дороже любого ласкового шёпота, который я от тебя слышал. Самое главное, что ты сейчас сидишь на кровати в ночной рубашке и ругаешь меня последними словами, а не смотришь в горящие голубые глаза ледяного дракона.

Не отвечая ничего, даже не выключая мобильник, я опустился прямо на пол, словно мои ноги растаяли подо мной. Образы покрывающихся инеем плит постепенно растворялись в моём сознании: но я знал, что следующей ночью они вернутся.

Сумею ли я заснуть?

Должен суметь. Меня ждёт следующее видение из череды чужих снов.

Я лежал на спине, глядя в потолок и видя, как он постепенно уплывает от меня. Нет, это не он летит вверх: это я сам проваливаюсь вниз, в сон. Но нет, ещё рано: я должен в последний раз сконцентрировать свои мысли на том, в чьё сознание собираюсь проникнуть. Это может дать мне хотя бы приблизительное представление о том, что меня может ждать.

Итак, Бенни. Любит чёрную одежду и готическую музыку, а также всё, что с ней связано. Знает, что живёт не только для себя, но и для многих других: но чем больше у тебя людей, ради которых ты живёшь, тем меньше времени остаётся на собственные нужды. Бенни пытается успевать везде, не жалея себя. Поэтому у него всё чаще темнеют такие круги под глазами, которые сделали бы честь любому готу.

Но гораздо больше готической музыки и готических же вечеринок Бенни любит Эл. Вы, я думаю, уже и сами об этом догадались.

Мне вспомнились те самые посиделки у Эл, когда я повстречался с Вивиан. Дело шло к ночи, люди успели разбрестись по дому, и я, отлучившись по нужным делам, ходил по комнатам в поисках в поисках своей светлоглазой певицы. Подойдя к одной из полупрозрачных дверей, я уже положил пальцы на ручку, но успел разглядеть за ней два силуэта и услышать обрывок фразы:

— Если бы ты любила меня хотя бы вполовину так, как я люблю тебя…

И входить уже смысла не было. Я знал, кто был в той комнате — равно как и то, о чём шёл разговор.

Бедняга Бенни, ты всё ещё хочешь награды за свою любовь, не понимая, что награды за неё не дождался ни один человек, даже если его чувства были сильнее, чем твои — хотя таких, признаться, немного… Ты по-прежнему считаешь несправедливым, что ты думаешь о своей милой каждый миг, а она о тебе — только в свободное время… Я сам был таким. Как я тебя понимаю…

И, чёрт возьми, как же я жалею, что попал именно в твой сон. Наверняка никого, кроме Эл, я там не найду…

Мои веки опустились, не в силах больше выдерживать собственную тяжесть. Очертания комнаты, отпечатавшиеся в моих глазах, как на негативе, постепенно переплавлялись в новые, неизвестные. Окно расползлось во всю стену, а дома напротив приблизились и осели, из девятиэтажных превратившись в трехэтажные. Передо мной уже проступали очертания кирпичных стен и старой черепицы, как вдруг…

Процесс проявления образа резко остановился. Я словно бы стоял посреди недописанной картины, на которую уже наложили основные цвета, а тени и блики добавить не успели. Зато фигура в сером плаще возникла передо мной полностью прорисованной — и возникла сразу, как будто её резким движением налепили сюда, вырезанную из другой картины.

— Гипнос? — недоверчиво спросил я. — Я не звал тебя…

— Ещё бы! — бросил тот; по его голосу могло показаться, что Гипнос долго бежал, чтобы успеть перехватить меня. — В самых обычных снах ты шагу не можешь ступить без моей помощи, а теперь…

Он умолк, переводя дыхание.

— А что теперь? — воскликнул я; шутки Гипноса успели мне порядком надоесть, но видеть его настолько серьёзным мне нравилось ничуть не больше. — Что случилось?

— Он спрашивает меня, что случилось! — голова Гипноса запрокинулась, но капюшон сидел на ней, как приклеенный. — Ты что, уже забыл тот сон, в котором вчера побывал?

— Ты имеешь в виду дракона? — недоумённо спросил я. — Согласен, я спасся чудом, но ведь спасся же! И с Эл ничего не случилось, и с остальными вроде бы тоже…

— Слушай меня внимательно, парень, — чёрное пятно лица придвинулось вплотную к моим глазам, — этот дракон — сущие пустяки по сравнению с тем, что может встретиться тебе в будущем. Помнишь, я говорил тебе, что сквозь открытые врата может пройти кто угодно? В океане снов плавают самые разные твари — злые, равнодушные, иногда даже добрые. Но то, с чем тебе довелось повстречаться…

— Что это было? — на этот раз я сам едва не схватил Гипноса за грудки. — Хватит ходить вокруг да около! Что я видел во сне Эл?

— Ты видел Смерть, Джерри.

Вот теперь мне по-настоящему хотелось проснуться. Но у меня не было сил даже на то, чтобы крепко сжать веки.

Я слышал голос Гипноса словно сквозь стену: так и хотелось сказать — как во сне.

— Это существо сродни сну, но в тысячу раз опаснее. Оно подчиняет себе сон и превращает его в реальность. Человек, которого оно настигнет, не проснётся никогда. Имя этому монстру — Танатос; я бы назвал его своим братом, если бы мне не мешало омерзение. Я не знаю, что за злой рок провёл его сквозь врата, которые я открыл для тебя, но скажу тебе одно: ты должен немедленно прекратить своё путешествие по снам. Он обитает в твоём сознании и может проникнуть в любой сон, в который придёшь ты. Сейчас ты — смертельная угроза для всех твоих друзей. Мы должны закрыть врата: в твоих собственных снах ты сможешь с моей помощью одолеть Танатоса, прогнать его в ту бездну, откуда он поднялся…

— Нет, — коротко ответил я.

— Что значит — нет? — чуть не задохнулся Гипнос. — Неужели ты не понимаешь…

— Прекрасно понимаю, — я не глядел ему в лицо; всё равно это было бесполезно. — Ты взял на себя ответственность, открыв врата, а я — пройдя в чужие сны. Я от своей ответственности отказываться не собираюсь. Если Танатос снова ворвётся в тот сон, где буду находиться я, я тут же проснусь; а не смогу проснуться — погибну вместе со всеми остальными. В любом случае стыдно мне уже не будет. Но я не прекращу свой поиск из-за того, что на моём пути встало чудовище из глубин океана снов, каким бы опасным оно ни было. Я найду Вивиан — неважно, какой ценой.

— Я не пущу тебя дальше, — в голосе Гипноса слышалась угроза. Складки его плаща вновь развернулись, и сам он стал расти, закрывая небо, а тень его навалилась на меня удушающей тяжестью.

Но я отвернулся и поймал взглядом стену дома рядом со мной. Она казалась вырезанной из тёмного картона с выдавленными на нём очертаниями окон и дверей. Однако я чувствовал, что в этой стене скрыты краски; они уже созданы чьим-то сознанием, они готовы просочиться наружу, в бытие, они хотят существовать. И точно так же этого хочет сознание, что породило их. Ещё одно усилие — и бутафория декораций станет настоящим миром, готовым принять в себя актёров — и даже режиссёра. Они уже за сценой, они всем сердцем жаждут выхода; их воля точно так же помогает родиться краскам, как и моя…

— Нас много, Гипнос, — сквозь зубы, но с торжеством прошептал я, — а ты один.

Мир вокруг меня наполнялся цветом. Под ногами появились камни мостовой, в стенах уже можно было различить очертания кирпичей, за окнами виднелись занавески. Пейзаж напоминал викторианскую Англию, мокрую от вечного дождя. Картина оставалась серой, но уже играла многочисленными оттенками: белые блики в каплях воды, бурая грязь под ногами, тусклая зелень деревьев, бледно-голубое небо, проглядывающее в прорехи туч. Только плащ Гипноса не менял цвет, становясь всё более и более неуместным…

— Тебе пора, — сказал я. — Ещё минута — и мне придётся знакомить тебя с Бенни, Эл… и Вивиан.

— Влюблённый идиот, — прошипел Гипнос и растаял в воздухе.

Возможно, я просто льстил себе, но в его словах мне послышалось уважение.

Дома и деревья вокруг меня начинают двигаться. Ещё не слышно никаких звуков, а краски этого мира только начинают выбираться из-под гнёта серого цвета; из-за этого мне кажется, будто я попал в немое кино. Однако вскоре до моих ушей доносится какой-то стук. Нет, это цоканье копыт.

Я еду в каком-то открытом экипаже. Повернув голову, я вижу прямо перед собой широкую спину извозчика. Что ж, это вполне естественно. Будем надеяться, что он в ближайшее время не спросит меня, куда править дальше.

Повернув голову в другую сторону, я вижу рядом с собой молодого человека. На нём чёрное пальто, между колен пристроился зонтик. Несмотря на холодный ветер, никакой головной убор не покрывает его длинные растрёпанные волосы. Бледное лицо обрамлено чёрными бакенбардами. Наверное, именно они, да ещё выражение подавленного страха помешали мне сразу узнать Бенни.

Тот, кто снится, подсказывает мне, что лучше называть его Вениамин.

Я бросаю ещё один осторожный взгляд на своего попутчика, но ему, похоже, было бы всё равно, если бы я продолжал рассматривать его в упор. Он смотрит прямо перед собой остановившимися глазами, не обращая внимания ни меня, ни на дорогу, по которой нас везёт экипаж. Его челюсти стиснуты, а на искусанных губах видны капельки крови.

Ладно. Если какие-либо беседы мне пока не грозят, можно в очередной раз порыться в памяти персонажа, которого я играю. Новые картины разворачиваются в моём сознании так легко, как если бы я листал сценарий; вот только окрашены они в основном в тёмные тона.

Судя по всему, ничего весёлого меня в этом сне не ждёт.

Наш экипаж направляется к Гримроуд-парку, который расположен почти в самом центре города, но в последнее время не пользуется популярностью. Собственно говоря, это даже не парк, а скорее небольшая роща, в глубине которой стоит церковь. В былые года её своды часто принимали как верующих, так и тех, кто просто искал уединения и спокойствия вдали от мира, уже почти готового навеки сдаться шуму. Однако теперь об этом немногие помнили — или по крайней мере, немногие хотели вспоминать. В церковь пришло зло, и от её старых стен расползлось по всему парку. Теперь после захода солнца никто не отваживался входить в его кованые ворота — хотя и до захода желающих находилось не так уж много.

Я украдкой смотрю на небо. За серыми тучами невозможно разглядеть ни солнце, ни его заход. Однако несложно понять, что скоро совсем стемнеет. У нас остаётся не более получаса.

Остаётся только выяснить, за каким чёртом нас понесло в зловещий Гримроуд-парк на закате дня.

Чужое сознание охотно подсказывает мне ответ. В семь часов вечера Вениамин явился в дом Элеонор, своей невесты, чтобы вместе с ней отправиться в оперу, однако дома её не застал. Испуганная горничная сообщила ему, что молодая леди ушла на прогулку в Гримроуд-парк — и не вернулась. Недолго думая, Вениамин бросился к единственному, кто мог ему помочь — священнику Джереми…

Недолго думая? Лучше бы ты всё-таки хоть немного подумал, Бенни!

…И вместе с ним поспешил на выручку своей возлюбленной. Солнце уже садилось, и надежды успеть до заката почти не оставалось.

Всё ясно. Итак, что мы имеем на этот раз? Готический триллер с осквернённой церковью и нечистью, которая ночью выходит на охоту. После недавнего разговора с Гипносом всё это смотрится особенно обнадёживающе. Молодой влюблённый очертя голову бросается навстречу опасности, рискуя жизнью (добро бы своей, так ещё ведь и моей в придачу!) ради дамы сердца. Остаётся лишь один вопрос: что этой самой даме сердца понадобилось в самом опасном месте города в столь неподобающий для прогулок час?

Тот, кто снится — не знает. Более того, не знает, очевидно, и сам Вениамин.

Я механически ощупываю свой наряд, чтобы понять, чем располагаю в этом приключении. Очевидно, священник Джереми полагается только на тяжёлый крест, висящий на груди. Да, арбалет с серебряными стрелами остался в другой реальности. В кармане ещё обнаруживается небольшая фляжка с чеканными узорами: но если учитывать мою нынешнюю роль, там, скорее всего, не коньяк (как мне хотелось бы), а святая вода.

Решив извлечь из фляжки хоть какой-то прок, я поворачиваю её к себе обратной, отполированной стороной и подношу к лицу. На металле проступает моё отражение.

Что ж, могло быть и хуже. Свои черты я вижу плохо: и зеркало попалось не из лучших, и мягкая широкополая шляпа бросает тень на лицо. Однако ничего страшного, кроме совершенно не идущей мне бородки, я не замечаю. Я — обыкновенный священник, изнурённый соблюдением поста и прочих обетов, зато приобщившийся к высшим истинам.

Спасибо и на том, Бенни.

Экипаж останавливается, и на бледном лице Вениамина проступает некое подобие жизни. Он бросает несколько монет в подставленную ладонь извозчика и соскакивает на землю. За ним следую и я.

Тяжёлые ворота Гримроуд-парка открыты перед нами, словно объятия радушного хозяина. Однако лично я совсем не спешу упасть в эти объятия, которые сулят удар острым кинжалом. И кованые шпили над воротами лишь усиливают это ощущение. Их недобрый блеск хорошо виден даже в меркнущем свете… Странно, старые чугунные ворота не должны так блестеть. Разве что эти шпили были недавно заточены…

Подойдя ближе, я с удивлением вижу, что их острия не только заточены, но и покрыты серебром. Серебряные накладки украшают и створки ворот: особенно много их рядом с петлями для замка. Новое, блестящее серебро. Его много, и все эти украшения наверняка стоили немалых денег. Но у властей не возникло даже тени мысли о том, чтобы сэкономить на серебре для ворот, а у горожан — о том, чтобы отпилить кусочек-другой на хозяйство. В обоих случаях вышло бы себе дороже.

— Послушайте, Вениамин, — говорю я, — наверное, не стоит нам двоим идти в парк сразу. Уже темнеет…

И, неожиданно для меня самого, фразу заканчивает тот, кто снится:

— …И вам лучше подождать здесь. Если с Элеонор всё в порядке, я приведу её в целости и сохранности. Если же нет… вы всё равно ничем не сможете помочь ни ей, ни мне.

Вот здорово! Чей это сон, в конце-то концов? Я уже было смирился с ролью второго плана, а тут мне придётся разыгрывать охотника на вампиров в одиночку? Тем не менее, времени на пустые сетования не остаётся. К тому же, единственный, кому я мог бы пожаловаться — это Гипнос, а он, похоже, на меня в обиде.

Чёрно-серебряные ворота остаются за спиной — а вместе с ними и все звуки вечернего города. Остаётся только скрип гравия под ногами. Теперь, когда ветви деревьев сомкнулись над моей головой, кажется, что солнце уже давно село. Я иду, не решаясь даже посмотреть по сторонам, и не отвожу глаз от дорожки, которая через каждые десять шагов разделяется то надвое, то натрое. Интересно, как я в этом лабиринте собираюсь найти Элеонор? Чтобы обойти этот лес, нужен не один час — и это если не сходить с дорожек. А внутренний голос подсказывал мне, что неосторожная невеста моего друга гуляла не по дорожкам…

Но тут же я вспоминаю, что события в этом мире зависит не от законов логики, а от воображения Вениамина. Написанный им сценарий вряд ли позволит мне бродить по лесу до ночи; кого-нибудь я да встречу…

Слева от меня раздаётся шорох. Похоже на шаги. Только не на человеческие.

Сразу же — рефлекторные движения того, кто снится: рука — к кресту на груди, взгляд — влево. Лично я бы не стал делать ни того, ни другого; но роль нужно играть до конца. Я успеваю заметить лишь длинную приземистую тень, змеёй мелькнувшую между деревьев. Не двигаясь с места, я вслушиваюсь в тишину…

Имеющий уши — да услышит. Из сумрака доносится глухое рычание.

Вот теперь тот, кто снится, может говорить всё, что угодно: из двух дорожек, лежащих передо мной, я выберу ту, что ведёт направо. Чтобы в одиночку бросать вызов нечисти Гримроуд-парка, мне не хватило бы даже пресловутого арбалета с серебряными стрелами. И чем позже мне придётся столкнуться с ней, тем лучше…

Я иду навстречу, всё ускоряя шаг. Тут же — новая развилка.

На этот раз рычание доносится справа. Выбор напрашивается сам собой.

Новые и новые развилки, шаг превращается в бег, рычание — в вой, сумрак — в мрак. Я уже не помню, сколько раз поворачивал и куда, и думать могу лишь о том, что долго я так не пробегаю. Скоро, уже скоро придётся узнать опытным путём, какая сила скрывается в кресте и фляжке со святой водой…

Я выбегаю на небольшую полянку. Ветви над ней не смыкаются так густо, и мне видно серое небо. На нём уже проступает бледное пятно луны. Кроме той тропинки, что привела меня сюда, в разные стороны расходятся ещё четыре. Куда повернуть? Волчий вой больше не слышен…

Но поворачивать мне никуда и не надо. На другом конце поляны появляется чёрная тень, которая тут же распадается на два силуэта — человеческий и звериный. Мне несложно узнать и тот, и другой: и лохматого чёрного волка, пристально смотрящего на меня жёлтыми глазами, и девушку, которая держит руку у него на холке.

Мы опоздали — и я, и Вениамин-Бенни. Элеонор уже находится под заклятием волка-оборотня — равно как и Эл уже во власти чар Мэтта. Ох, Бенни, какую же неприглядную картину тебе нарисовала твоя ревность. Если бы ты откровенно поговорил со своей подругой, а не взялся домысливать всё за неё, может быть, и не пришлось бы мне стоять сейчас в заколдованном лесу перед оборотнем и вампиршей…

— Мы рады, что ты пришёл, Джереми, — слышу я голос — прекрасно мне знакомый голос Эл, лишь немного искажённый лёгкой хрипотцой и затаившейся болью. Но я не могу отделаться от мысли, что говорит волк, а не Элеонор. Более того — что именно она сейчас сидит у его ног, а не наоборот. — Мы ждали тебя…

Я снова теряю контроль над собой, растворяясь в вязких сумерках, бесплодно пытаясь оторвать взгляд от фигур на другой стороне поляны. И вроде бы неподвижно сидит чёрный волк, низко опустив тяжёлую голову и рассматривая меня исподлобья, и не колышется ни единая складка на платье Элеонор… но всё равно каким-то образом эти двое приближаются ко мне.

— Теперь всё будет хорошо, — шуршит шёпот в моих ушах. — Вениамин хотел, чтобы ты нашёл меня — и ты нашёл… Тебе остаётся только привести его сюда — и больше мы не расстанемся… Мы сможем вечно ходить по тёмным тропинкам; к нам будут приходить новые друзья, которые станут нам верны, не обманут, не предадут, не убегут… Мы всегда будем вместе…

Я силюсь поднять руку — к груди, к кресту; но рука налита тяжёлым металлом — жаль, не серебром… Пальцы цепляются за пояс, шевелятся в поисках оружия… и встречают что-то холодное. Это фляга — со святой ли водой, с колодезной ли, поздно гадать. Подняться чуть выше… одним пальцем крутануть крышечку…

Элеонор и волк уже совсем рядом.

Взмах руки — и струя воды летит прямо в них. Волк срывается с места настолько стремительно, что на миг превращается в смазанное серое пятно. Он бросается вправо, боком сбивая с ног Элеонор. На неё попадает лишь несколько капель, прожигая платье и кожу и исторгая из груди хриплый вопль, больше похожий на волчий вой. Я смотрю на неё с ужасом: но часть ужаса вызвана мыслью о том, что я едва не разрушил её красоту… К счастью, святая вода не попала на лицо, и ожоги останутся лишь на плече, на руке, там, где они будут не слишком заметны…

Ушатом холодной воды приходит следующая мысль. Кому замечать эти ожоги, кроме волка? А ему-то, скорее всего, всё равно…

Волк. Он тяжело поднимается с земли: его бок и передняя лапа превратились в чёрно-бурое месиво слипшейся шерсти и обваренной кожи, но, в отличие от стонущей Элеонор, он не издал ни звука. Зверь утратил часть своей стремительности — но это я успеваю осознать уже после того, как его челюсти щёлкают у моего плеча, срывая клок одежды и посылая по руке пылающую волну боли.

Правая рука отказывается мне служить: но левая, как это всегда бывает, обретает новые силы. Не дожидаясь приказа от меня, она срывает с груди крест и вонзает его волку в загривок. Крест входит так легко, словно бы был заточен и раскалён. Лапы волка на миг подкашиваются — но этого мига мне хватает, чтобы броситься бежать по первой попавшейся на глаза тропке.

Я не тешу себя напрасными надеждами. Волка-оборотня не убить одним ударом; Элеонор вытащит крест, и они оба пустятся за мной в погоню. Жажда мести придаст им сил, а мне силы взять негде… Не отыскать дороги… Не найти укрытия…

И тут, словно наперекор моим мыслям, деревья расступаются, открывая тускло светящуюся в лунном свете церковь.

Закон жанра: ночью в церкви гораздо опаснее, чем в лесу. Особенно в церкви Гримроуд-парка, от которой, по слухам, по округе и расползлось зло. Да и сама по себе она не выглядит гостеприимной. Две узкие башни, тянущиеся к небу, напоминают клыки — не самая приятная ассоциация в моём положении. Однако сзади ко мне приближаются вполне реальные клыки, и у меня нет другой дороги, кроме как внутрь.

В готический храм. Где мой электрический ёжик?

Я толкаю дверь… и на мгновение мне кажется, что я ослеп, оглох и обезумел.

Ни в каких ёжиках необходимости нет. Со всех сторон в меня летят лучи света, режущие глаза больнее, чем зубы оборотня. Голова раскалывается от визга и воя, в котором я через несколько секунд угадываю пение. Тут же я вижу и самого певца: он мечется по сцене, занявшей место алтаря, и крутит перед лицом микрофон, словно бы примеряется его перегрызть. Его скулёж сопровождает вовсе не орган, а тройка электрогитар, которые дёргаются в руках музыкантов наиболее похабным образом.

А между мной и этими сумасшедшими беснуется чёрно-бело-красная толпа.

Я пытаюсь зажмуриться; но тот, кто снится, всё равно видит их лица. Мертвенно-бледная от пудры кожа; чёрные круги под глазами, расползающиеся на пол-лица; беспорядочно висящие комья спутанных волос; кожаные шипастые ошейники, встречающиеся здесь столь же часто, как галстуки-бабочки на светском приёме; и глаза, такие же чёрно-бело-красные, как и вся эта орда, глаза, в которых не осталось ничего человеческого.

Это не люди: это нежить. Высокий парень в наброшенном на голое тело кожаном жилете — выпирающие рёбра, оскаленные зубы, чёрные провалы глазниц; не человек, а лишь остов человека. Девушка, лицо которой белее мела, с одним лишь неестественно красным пятном губ; голодная кровопийца. Существо непонятного пола, чьё лицо прошито кольцами и булавками; новое чудовище Франкенштейна. Совсем маленькая девочка в белом балахоне — она не нуждается в гриме; её искажённой бессмысленной жестокостью лицо и так просится на афишу фильма ужасов. И это лишь те, кто заметен сразу; обыкновенных растрёпанных ведьм, гривастых оборотней и бледных призраков здесь десятки, если не сотни. И все они извиваются в такт музыке, как черви в котле, виснут на шее друг у друга и взасос целуются с такими рожами, на которые и смотреть противно.

На моё плечо ложится скользкая когтистая лапа. Я то ли охаю, то ли ору во весь голос — в пронзительной музыке не разобрать. Лапа оказывается блестящей кожаной перчаткой со стальными накладками и принадлежит бритой наголо девице в коротеньких шортах и чёрных лентах поперёк груди. В её ноздрях висят кольца, от которых к серёжкам идут тоненькие цепочки. Её глаза настолько мутны, что я не уверен, на меня ли она смотрит.

— Потанцуем? — по её губам читаю я. Не дожидаясь ответа, она прижимается ко мне бёдрами, начиная двигаться в ритм оглушительным басам. В том же ритме начинает пульсировать рана у меня на плече, оставленная клыками волка.

Человек, укушенный оборотнем, рано или поздно сам превратится в оборотня. Я чувствую, что если останусь здесь, то превращение завершится в считанные минуты. И отшвырнув бритоголовую, я бросаюсь к дверям. Снаружи меня ждут всего лишь двое чудовищ; здесь же их сотня. Я снова вываливаюсь в готический вымысел, оставляя готическую реальность за спиной.

Снова — тьма, слегка разбавленная лунным светом. Снова — шелест ветвей, где каждый листик пытается подражать звуку шагов. Снова — безумный бег туда, куда глаза глядят; но на этот раз я не ощущаю даже лёгкой усталости. Ведь это не я бегу, а тот, кто снится. Он знает дорогу не лучше меня, но ему легче следовать той роли, которую написал Бенни…

И когда прямо мне навстречу выплывают поблескивающие серебром ворота парка, я понимаю, что это не удача, не промысел Божий, а всего лишь эпизод моей роли.

Это не те ворота, через которые я вошёл. И Вениамина здесь нет. Вместо него неподалёку стоит какая-то девушка в серой шали. Когда она бросается ко мне, я с большим трудом удерживаю себя на месте: мне нужно больше времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что я уже за пределами Гримроуд-парка и не всё, что движется, хочет меня ухватить и разорвать.

— Отец Джереми! Как прекрасно, что вы здесь…

Вот с этим я мог бы поспорить.

— Я повсюду искала вас… Я — Магдалена, сестра Вениамина…

Магда? Ой, как интересно! И что же ты делаешь во сне Бенни?

— …Вениамин отправился искать Элеонор, и я поняла, что он пошёл в Гримроуд-парк, а потом стемнело, и я просто не находила себе места, и… Вы знаете, где он? Вы можете ему помочь?

Магда говорит ещё что-то, но я уже плохо различаю смысл слов, не понимаю даже того, что сам отвечаю ей, пытаясь утешить, обнадёжить. Я вижу, как луна начинает сползать с неба — но не за горизонт, а куда-то вглубь, в темноту, которая почему-то пошла складками. Сон Бенни заканчивается; но моя роль ещё не сыграна до конца, и я — её заложник. И я снова бегу, теперь к тем воротам, где оставил Вениамина; я знаю заранее, что не обнаружу его там, что он уже в парке, вместе с Элеонор, но ничего не могу с собой поделать. Один семимильный шаг, второй — и я смотрю на опустевшую улицу перед воротами. Третий, четвёртый шаг — и я снова в Гримроуд-парке, куда бы не пошёл дажё под страхом расстрела. Плечо наливается тупой болью, начинают чесаться дёсны, но я знаю, что Бенни проснётся раньше, чем я стану волком.

Я опять на поляне, откуда расходятся пять тропинок. В прошлый раз я шёл к ней полчаса, теперь — полсекунды; время в гаснущем сне сжимается, как и пространство. На этот раз передо мной три силуэта…

Только теперь, слишком поздно, приходит понимание. Я — словно персонаж, которому за миг до финала дали прочитать почти написанную книгу. Я наивно возомнил себя главным героем, хотя с самого начала знал, что мне отведена лишь одна из второстепенных сюжетных линий. Мои блуждания по лесу не имели для книги почти никакого значения: она была о том, как Вениамин, немного подождав священника Джереми у ворот, сам отправился в Гримроуд-парк — чтобы встретить там свою невесту, теперь навеки обвенчанную с потусторонним миром. И когда Элеонор раскрыла свои объятия, Вениамин видел лишь её губы, не замечая выдвигающихся из-за них клыков… И почти одновременно с тем, как в его жилах перестала течь кровь, на его руке сомкнулось металлическое кольцо; по мере того, как он переставал быть человеком, холодный металл жёг всё сильнее и сильнее…

Теперь я вижу лишь развязку. Волк лежит чуть поодаль, а Элеонор надевает на шею Вениамину цепочку с ключом.

Этот ключ — от оков, которыми рука Элеонор соединена с рукой Вениамина. И мне даже отсюда виден блеск серебра и гримасы боли на их лицах; у неё — лёгкая, подавленная, а у него…

— Отпусти меня! Умоляю тебя, отпусти!

— Нет, — шипит Элеонор. — Сам возьми ключ и освободись… если хочешь…

— Но он из серебра! Теперь я не могу коснуться его!

— Какое мне дело… Отныне ты обречён на меня и на боль — и на знание того, что путь к спасению в твоих руках, но тебе до него не дотянуться…

Слышит ли он это — не Вениамин, а сам Бенни? Понимает ли?..

— Джереми, — долетает до меня сиплый шёпот, — беги… Со мной всё кончено… Скажи Магдалене…

Но у меня уже нет времени слушать, что он хочет передать Магдалене. Я бегу через парк, между уползающими в землю деревьями, мимо обрушивающейся церкви, к воротам, за которыми ждёт одинокая девушка. Мир гаснет, я уже почти ничего не вижу, не слышу, не чувствую, не думаю…

— Отец Джереми! Он жив? Скажите, у меня есть надежда?

Почти на ощупь — найти её руки, увидеть глаза — последнее, что я увижу здесь…

— Надежда есть, дитя моё. Но не более.

Пробуждение было не столь резким, как в прошлый раз. Мои глаза распахнулись, пришло сознание того, что ещё один этап пути позади, что я успел найти дорогу в сон Магды за секунду до того, как сон Бенни закончился; но я не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. В душе медленно оседала тоска — и страх; чувства, которые приходят после того, как заглянешь опасности прямо в лицо.

Меня не тревожили воспоминания о вампирах и оборотнях. Я понимал, что избежал куда большей опасности — не сейчас, а когда-то давно.

Этот сон мог присниться мне самому.

Следующей ночью ко мне снова явился Гипнос.

Я уже успел выйти из своего сна, но ещё не проник в сон Магды. Темнота ушла, уступив место абсолютной белизне. В обычных условиях мне бы это не слишком понравилось: слишком похож был этот ровный свет на тот, который описывают в рассказах про клиническую смерть; свет другого мира, не режущий глаза, не отбрасывающий тени, не встречающий никакой преграды на своём пути. Однако я точно знал, что это не смерть, а всего лишь сон — и появление знакомой серой фигуры лишь подтвердило мою мысль.

— Доброй ночи, Гипнос, — помахал я ему рукой.

— Я вижу, ты так и не отказался от своей затеи, — его голос был по-прежнему мрачен, но в нём уже не было той тревоги, которая так удивила меня вчера. Или она просто сменилась безнадёжностью? Я не захотел разобрать.

— Ну, затея-то не столько моя, сколько твоя, — поддел я его. — Брось, всё идёт, как задумано. Правда, в сон Магды я едва не опоздал, но…

— Лучше бы ты опоздал! — раздражённо воскликнул Гипнос. — У тебя было бы время ещё немножко поразмыслить: может, ты бы и понял, какую делаешь ошибку…

— Делаю ошибку… — саркастически повторил я. — А что, если ошибаешься ты? Я прошёл через сон Бенни и не увидел там даже признаков Танатоса.

— Не увидел? — в голосе Гипноса было гораздо больше сарказма, чем в моём. — А откуда, думаешь, взялся чёрный цвет, в который был окрашен этот сон? Откуда в него пришли упыри и вурдалаки? Откуда в церкви взялась орава пьяных готов? Ты думаешь, они были в сознании твоего друга? Нет, он бы видел их другими глазами, и этот притон стал бы не источником зла, а убежищем от опасности. Ты помнишь, как чуть не превратился в волка? Ещё немного — и Танатос бы взял своё…

— Пусть так, — недоверчиво проговорил я, — но почему тогда он не явился сам, как во сне Эл? Он мог принять облик какого-нибудь готического чудовища — вампира, оборотня, хоть самого Сатаны. Но ничего подобного я так и не увидел.

Гипнос не ответил. Он повернулся ко мне спиной, всем видом показывая, что не намерен больше меня переубеждать. После этой небольшой демонстрации он шагнул в свет и растворился в нём, как в тумане. И уже из ниоткуда до меня донеслись слова:

— Может быть, это потому, что ты не успел увидеть свою Вивиан…

Я не стал задумываться над услышанным. Под самоуверенностью я скрывал признание того, что Гипнос прав, прав во всём, что касается его стихии — снов. И в его последних словах я чувствовал правду, которая могла бы оказаться слишком страшной для меня. Поэтому я не стал обращать на них внимания.

Вместо этого я стал думать о Магде.

Только тогда я понял, что почти не помню, как она выглядит. Во сне Бенни я не сумел её толком разглядеть; к тому же его зеркало сновидений наверняка отразило её преображённой. Чётко я представлял только её глаза: в них я успел вглядеться перед тем, как меня выбросило в реальность, но, впрочем, и без того хорошо их помнил.

Глаза особенно ярко выделялись на фоне непримечательной внешности Магды. Поймать их взгляд было не так-то просто: в основном они смотрели или в пол, или куда-то в сторону, и из них не уходило выражение смущения и какой-то неловкости. Помнится, под конец мне самому стало неудобно: мне постоянно казалось, будто я знаю про Магду что-то нехорошее, и поэтому она меня избегает. Впрочем, я не мог даже приблизительно представить, как могла эта тихая, скромная девушка в своей жизни совершить что-то нехорошее — да ещё и так, чтобы я об этом узнал.

Остальных, насколько я помню, такие мысли не занимали. Эл любое молчание готова была заполнить своим голосом, Бенни слушал только Эл, Мэтт вообще почти никого не слушал, а Вивиан… Когда я думал о Вивиан, меня переставала заботить Магда. Поэтому молчаливая синеглазая девушка могла спокойно следить за происходящим со стороны, не вмешиваясь — и, вполне возможно, получая от этого своё удовольствие.

Свет… Куда ни посмотри — везде только чистый свет… Как чистая страница, на которой ещё ничего не написано — да и как решиться на то, чтобы оставить чёрные следы на этой незапятнанной белизне? Нет, не нужно ничего привносить извне — нужно всего лишь помочь свету проявить то, что скрыто в нём. Подобно тому, как в серости предыдущего сна были скрыты краски, в белом цвете скрыты все цвета радуги. Можно выделить любой — но зачем? Белый и так хорош… Разве что чуть-чуть добавить синего…

Какие-то чёрные точки появляются на сияющем фоне, словно почки, которые вскоре распустятся буквами и словами. Я не могу разобрать, что это; мои глаза ещё затянуты пеленой — только не сна, а яви. Но я чувствую, что это — птицы. Птицы в белом небе.

Я опускаю взгляд — и, признаться честно, мне хочется подпрыгнуть. Я стою на какой-то грязно-серой, шершавой, мокрой поверхности. Ничего более контрастирующего с белизной, окружающей меня со всех сторон, и придумать нельзя. Что же это такое?

Картина перед глазами постепенно обретает чёткость. Забавно: одно и то же происходит и тогда, когда просыпаешься, и когда засыпаешь…

Нет, я не вижу каких-то новых деталей. Белое у меня над головой остаётся всё таким же чистым, чёрное под ногами — таким же грязным. Просто я начинаю понимать, что стою на крыше дома, один на один с небом. В нём не видно солнца, и оно кажется холодным, словно ранней весной — и всё равно невыразимо притягательным.

Я делаю несколько шагов вперёд, нерешительно подхожу к краю крыши и… Мне стоит немалых усилий не отшатнуться. Земля так далеко, что у меня кружится голова. Люди, бродящие внизу, кажутся настолько меньше муравьёв, насколько те меньше людей. Никто из них не поднимает взгляда, не замечает меня: ещё бы, чтобы увидеть крышу этого дома, нужно задрать голову так, что шапка свалится. Но даже если бы крыша была от них всего лишь в нескольких метрах — кому понадобится на неё смотреть? Особенно тем людям, которым неинтересно смотреть даже на небо…

Я вижу ещё один дом, прямо напротив моего. Дорога, разделяющая два строения, сверху кажется ниточкой — но расстояние между крышами выглядит пропастью. Стена уходит вниз отвесным обрывом; вся она сложена из красно-бурых кирпичей, и в ней нет ни окна, ни просвета. Неужели кто-то мог выстроить такой небоскрёб с полностью глухой стеной?.. Но вот я поворачиваю голову и вижу ещё один дом, стоящий ко мне углом. Обе стены, доступные моему зрению — такой же кирпичный монолит. Невозможно даже сосчитать этажи, хотя счёт наверняка перевалил бы за сотню. Ни окон, ни дверей… И в крыше, на которой я стою, тоже нет никаких отверстий. Между мной и людьми, ползающими внизу — только гигантские кирпичные коробки и воздушный океан. Всё вокруг столь же подавляюще огромно, как на приснившейся мне когда-то площади гигантов — только ещё более безлико.

Я один. Только небо. И птицы.

Но на этот раз одиночество не успевает заключить меня в свои бесплотные объятия. На противоположной крыше появляется девушка. Я гляжу на неё и не могу поверить своим глазам, которые упорно говорят мне, что это Магда.

Та ли это, кого я видел на вечеринке у Эл? Та ли это, которая, казалось, считала нескромностью открытый взгляд, брошенный на человека? Та ли это, которая прятала свои синие глаза и даже не дала мне возможности запомнить свой голос? Теперь она не прячет ничего, стоя на крыше в дерзкой, первозданной наготе; её волосы отброшены назад и легко колышутся на ветру. Далеко внизу ходят люди, но они заботят её ничуть не больше, чем она — их; впрочем, даже если бы они столпились на улице, глазели бы на неё и показывали пальцами, это не стёрло бы с её лица гордо-отрешённого выражения. Да и зачем бы им глазеть на Магду? Что может быть естественнее женской красоты, не облачённой ни во что иное, кроме потоков воздуха? Ханжество, прячущееся за личинами Скромности и Стыда, осталось там, внизу, стиснутое кирпичными стенами; до этих крыш ему не допрыгнуть никогда.

Ого! Это не мои мысли: это вкладывает Магда в сознание всех персонажей своего сна. И, признаться, я чувствую, как от моей собственной личности остаётся всё меньше — гораздо меньше, чем в других снах. Здесь нет декораций, украденных из чужих пьес, нет неуклюжих имён, которые нужно натягивать на себя, как неудобные театральные костюмы — но именно здесь я становлюсь совершенно другим. Здесь — мир, полностью созданный Магдой, открытый и блестящий, как её обнажённое тело; ничто не напоминает мне обо мне-прежнем. И только где-то в глубине души, далеко-далеко, дальше, чем улица между домами, звучит внутренний голос: вот тебе и скромница Магда… Вот какие черти водятся в этом тихом омуте…

Я гляжу на неё, не отрываясь, пока наши взгляды не пересекаются. Внутренний голос, полузадушенный, кричит: отвернись, дурак, перед тобой девушка без одежды, а ты стоишь, как ни в чём не бывало! Сам дурак, отвечаю я ему. Не понимаешь, что ты не перед случайно открывшейся дверью в женскую раздевалку, что не нужно ждать визга, оскорблений и пощёчины, что девушка перед тобой имеет такое же право быть обнажённой, как античная статуя… И Магда, словно подслушав мой разговор с глупым внутренним голосом, улыбается мне — одними своими синими глазами. Но в этой улыбке мелькает нечто, похожее на снисходительность. Адресована ли она мне — или тому, кто внутри меня?..

Я придвигаюсь ближе к краю крыши, ближе к ней. Осторожнее, шипит внутренний голос. Заткнись, говорю я. Теперь и губы Магды тоже улыбаются — мне; а глаза её уже смеются — над внутренним голосом. Она шагает вперёд… но ведь она и так стоит на самом краю, и под её ногами ничего нет, кроме пропасти… Ничего нет… Нет!..

Она падает вниз — и воздух принимает её, как вода. Как вода, он выталкивает её в сияющую белизну над моей головой, туда, где заканчивается бурый кирпич домов, придуманных серыми людьми без воображения, туда, где не нужно ходить по грязной дранке крыш, туда, где только воздух ласкает твоё тело, чистый воздух… И я вижу, как на плечах Магды возникают соткавшиеся из этого воздуха крылья. Они ей не нужны, чувствую я, она может летать и так; но полёт в человеческой мечте неразрывно связан с крыльями, и здесь, где мечта сбывается, она должна сбыться полностью…

Теперь, приняв Магду, воздух становится более прозрачным. Я вижу, что крылатые точки, которые я принимал за птиц — это люди. У них такие же крылья, как у Магды — и никто из них не стеснён одеждой. Я узнаю некоторых из них; вот прямо над моей крышей, вовсе не так высоко, как казалось вначале, летает Бенни. Он как-то неуверенно взмахивает крыльями, словно бы идёт по скользкой дороге и боится оступиться, но с каждым мигом в его движениях появляется всё больше свободы. Ещё выше, над ним, я вижу Эл; она купается в лучах света, то и дело замирая в воздухе с распростёртыми крыльями, позволяя всем любоваться собой. И ей не может не любоваться ни один из крылатых, чей взгляд не замутнен ни стыдом, ни похотью.

А там, где из-за яркого света всё начинает расплываться даже перед моими новыми глазами, я вижу… о боже, я вижу Вивиан…

Выше Магды, выше Эл, выше всех. Я не знаю, вижу ли я её или чувствую, знаю, что она там — как знаю и то, как она там оказалась. Я представляю, как она бежит, долго, а потом чуть подпрыгивает, отрывается от земли, и кажется, что падает, но не до конца, и — летит… Но это было раньше, а для меня ничто не имеет важности, кроме того, что происходит теперь… Я упиваюсь блеском её глаз, которые не могу видеть на таком расстоянии, но вижу всё равно. Я уже говорил, что обычно они очень светлые, почти прозрачные — но теперь именно поэтому сквозь них столь свободно льётся сияние души; а собственное или отражённое — зачем об этом думать?..

Сердце сжимается в радостном предчувствии. Напрасно пугал меня Гипнос, напрасно слал мне навстречу свои кошмары Танатос — я достиг своей цели. Здесь, во сне Магды, я встретил свою странницу, и теперь нас не разделяет ничего, кроме воздуха и света. Я развожу руки в стороны, уже чувствуя, как растворяюсь в стихии воплощённой мечты; двигаю плечами — и ощущаю лёгкие крылья. Мне остаётся лишь шагнуть к краю крыши, лишь взмахнуть…

…Господи!..

Кто вам сказал, что если хочешь проснуться, нужно себя ущипнуть? Кто сказал, что боль может разрушить сон, вернуть тебя в реальность? Никогда наяву я не испытывал боли, подобной той, которая взорвалась в моих крыльях… нет, в правом крыле. Упав на колени, я могу думать лишь об одном — как хорошо, как замечательно, что я не успел сделать последний, лишний шаг. Иначе я бы уже, кувыркаясь, летел к земле — и кто знает, открыл бы я поутру глаза там.

Не находя в себе сил подняться, я отползаю от края. Под рукой я чувствую что-то мокрое: это старая лужа, не высохшая со времени прошлого дождя. Вода грязная, в ней плавает мусор, неведомо как попавший на такую высоту — но всё равно я вижу своё отражение на фоне белого неба. Зеркало сновидений Магды показывает меня почти не изменившимся; только вот крылья за спиной… и одно крыло неестественно вывернуто…

Внутренний голос злорадно шепчет мне…

Какой, к чёртовой матери, внутренний голос? Это я, я и есть, я — настоящий! А тот, кто называл себя мной — лишь роль, решившая сама сыграть актёра! Он — тот, кто снится, и не более! Невольно я бросаю взгляд вверх, на Магду: какова! Появиться голой при всём честном народе — ерунда, даже для такой тихони, какой она мне показалась; но силой своей воли, силой сознания добиться того, чтобы моя личность в её сне полностью заместилась чужой — вот настоящие черти, которые водятся в омуте по имени Магда.

Что, девочка, отказываешь мне в способности летать? Выходит, лишь я один — калека, неспособный приподняться над своими представлениями о мире, отдаться на волю чувств? Таким ты видишь меня? Что и говорить, хорошая череда: мальчик-слуга, монах-отшельник, а теперь — хромой на одно крыло? Но в чём же заключается роль, которую ты мне отвела? Сидеть на крыше и смотреть, как ты порхаешь в вышине? Нет, дорогая моя. Мне надоело подчиняться режиссёру: время импровизировать.

Несколькими шагами я преодолеваю расстояние до края крыши и, не дав себе времени задуматься, шагаю вниз. Это только сон. И если из владений Гипноса я попаду прямиком к Танатосу, пусть в этом винят Магду…

…Я с трудом открываю глаза, из которых в первые секунды чуть не посыпались искры. Мои крылья несут меня между крыш, скользя в потоках воздуха. Я пытаюсь не шевелить правым крылом, но уже чувствую, что боль в нём утихла. Нет, она не ушла, просто растеклась по плечу, по руке — скрытая, ноющая, как боль в тоскующем сердце. Такое ощущение, будто бы в кости изнутри всунули металлические прутья, и крыло болит, но держит. Я неуверенно пытаюсь подняться выше — и словно бы наступаю на ногу, распоротую по всей длине ступни. Пока я просто планирую, вывихнутый сустав не тревожит меня; но так я не приближусь к Вивиан…

Каждый взмах крыльев отдаётся скрипом в стиснутых зубах. А воздух почему-то становится всё холоднее, и лететь в нём ещё труднее. Но я не отвожу взгляда от Вивиан: теперь я вижу её отчётливее, а свет, ранее окружавший её серебристым ореолом, больше не слепит меня. То ли глаза мои привыкли, то ли небо стало темнее…

…Как бы я ни старался, она неуклонно удаляется от меня. Ещё бы, ей не нужно превозмогать себя каждую секунду: лететь для неё — не мучительный труд, а естественное состояние. Когда мои силы будут на исходе, она лишь войдёт во вкус. И всё равно я ползу по воздуху, цепляясь за него крыльями и едва не обламывая перья, ползу в надежде, что она бросит взгляд вниз и, может быть, хоть на секунду замедлит свой полёт.

Краем глаза я замечаю на крыше, с которой только что шагнул, какую-то фигуру…

— Джерри! Остановись! Ты не должен лететь за ними!

Ба, это же Гипнос! Не ожидал увидеть его здесь. Раньше он появлялся только между сном и явью, скрываясь в сумерках сознания, там, где видеть его мог я один. Теперь таинственного хозяина снов, по-видимому, не заботит, увидит ли его кто-нибудь из героев этого сна — да им и не до него. Равно как и мне.

— Ты не должен лететь за ними! Это не твоя роль! Тебе не суждено догнать эту девушку: чем выше ты будешь подниматься, тем дальше она будет от тебя! Не нарушай законов сна!

Плевал я на законы сна; и на тебя, друг мой, тоже. Смачно плевал, с большой высоты. Я удваиваю усилия: в перьях свистит воздух, в ушах звенят колокола, и в общем итоге Гипноса мне не слышно. Боль, терзающая моё крыло, уже пустила корни по всему телу, словно раковая опухоль; но мне не страшно — я уже умирал во сне. Сейчас главное — лететь быстрее, ещё быстрее… махать крыльями чаще… Глядя на Вивиан и остальных, я не замечаю своего движения, но оглянувшись назад, с удивлением вижу, что кирпичные небоскрёбы — и Гипнос вместе с ними — уже скрылись в каком-то тумане, словно мы взлетели над облаками.

Больше ничто не напоминает о земле. Есть только небо.

И это небо стремительно темнеет.

Магда свечой взмывает всё выше — хотя уже и сложно сказать, где верх, а где низ. Рядом с ней теперь летит какой-то парень. Я не хочу узнавать его, но не узнать не могу: это Мэтт.

Я наблюдаю, как эти двое кружатся друг вокруг друга, рисуя в небе две спирали; это уже даже не танец — это акт любви, воплощённая страсть, от которой раскаляется сам воздух вокруг и, раскаляясь, возносит их в небеса. Ах, девочка, как же тебе удаётся видеть в бесшабашном байкере белокрылого ангела, видеть и во сне, и наяву… Зачем мечтаешь летать вместе с ним, когда не можешь не догадываться, какими путями он летает…

И мои крылья наливаются тяжестью. Ну да, конечно: с такими мыслями мне нет места в небе. Всё, что угодно, кроме мечты и радости, неизбежно потянет меня к земле… которой уже давно не видно. Я рухну с небес, придуманных Магдой, но она не услышит ни крика, ни удара. И не услышит никто. Не услышит и Вивиан.

Она летит выше всех, выше Магды с Мэттом, не позволяя никому даже догнать себя. Она одна — но её крылья наполняет любовь, излучаемая всеми вокруг. Поэтому ей без труда удаётся парить над танцующими в небе — и надо мной. Мне же не помогает ничто — и каждое усилие грозится стать последним… Белое небо больше не хочет терпеть меня…

Оно больше не белое. Тьма расползлась по нему тысяченогим спрутом, отравила своими чернильными выделениями всё вокруг. Что это? Грозовая туча? Я никогда не видел, чтобы тучей становилось всё небо; нет — весь мир. В самом центре её свинцовых складок сгустилась аспидно-чёрная мгла: словно бы из глубины капюшона смотрит чьё-то лицо — только нет в этом мраке лица.

И навстречу крылатым танцорам летят первые капли дождя.

Эти капли больше похожи на вёдра. Одна из них бьёт меня в крыло — и вывихнутый сустав снова взрывается болью. Я не могу стряхнуть воду с перьев: они слипаются, отказываясь держать меня в воздухе. Новые капли летят в меня, как пули в расстреливаемого: вот-вот их поток увлечёт меня за собой вниз.

Но теперь за мной последуют все, кто дерзнул забраться так высоко.

Я успеваю заметить, как они корчатся в ледяных струях воды, сковывающих крылья, выбивающих перья. В облаке водяной пыли рядом со мной падает Магда: на её лице ужас, который не отпустит её и после того, как она проснётся… если она проснётся. Мэтт по-прежнему борется с ливнем, но даже его сил хватит ненадолго. И когда крылья отказываются служить ему, он падает вслед за Магдой…

Но я хватаю его за руку.

Один взгляд — вверх, в месиво чёрного и лилового. Нет, Вивиан там больше нет, хотя я и не видел, как она падает. Значит, тучи приняли её в себя с такой же охотой, как принимало небо. Мне не догнать её: она вновь исчезла в кошмаре Танатоса, укрылась им, как чёрным плащом с капюшоном.

И поэтому второй взгляд — в глаза Мэтта.

Надеюсь, в следующий раз повезёт больше. Он может стать последним.

Обычно, когда снится, что падаешь, распахиваешь глаза мгновенно. Но теперь мои веки поднялись медленно — и взгляд, который они открыли, не был добрым.

Магда, Мэтт, Бенни, Эл… Вивиан… Что произошло с ними после того, как меня выбросило из чужого сна? Растворилась ли туча, испарилась ли вода с их крыльев? Ушёл ли кошмар вместе со мной? А может быть… вовсе не я носитель кошмара?

Во сне Эл одновременно появились Вивиан и ледяной дракон.

Во сне Бенни Вивиан не было — и не было чудовищ, кроме нас.

Во сне Магды ливень смыл с небес всех, кроме Вивиан.

Оставался последний сон, сон Мэтта. Что он принесёт? Подтвердит ли мою догадку? Узнаю ли я, кто за кем гоняется — смерть за мной или я за смертью?

Ответы мне даст только следующая ночь.

Лёжа в постели, я не стал долго размышлять. Я знал, что если позволю себе задуматься, то не усну вообще.

Темнота, одна лишь темнота кругом. Очевидно, тьма со светом решили по очереди заполнять те островки между сном и реальностью, в которых я оказываюсь перед началом нового путешествия. Я оглядываюсь вокруг: где же Гипнос? Последнее время он являлся ко мне с завидным постоянством, однако теперь, по-видимому, решил на меня обидеться. Что ж, это не из тех вещей, которые мне было бы сложно пережить.

Что очень кстати, поскольку таких вещей вокруг меня становится всё больше.

Из темноты постепенно вылепляются очертания многоэтажных домов. Они во многом похожи на те, что я видел во сне Магды — но не до конца. Я далеко не сразу улавливаю различие: оно — в восприятии. Одни и те же прямоугольные стены Магде и Мэтту не кажутся одинаковыми. Если для одной они — душные коробки, то для другого — родные стены, которые помогут в любой ситуации. Да, зеркало сновидений играет даже образом города… Как же оно отразит меня?

Мир вокруг за несколько секунд уже успел проявиться полностью. Мэтт не стал утруждать себя сотворением чего-то нового: здесь, в отличие от фантастических декораций снов Эл или Бенни, каждый камень, каждый кирпич имеет своего двойника в реальности. Я прекрасно узнаю улицу, на которой стою; правда, обычно она выглядит более оживлённой. Наверное, я просто не бывал здесь (там?) в столь поздний час. Даже фонари уже почти погасли, излучая лишь тусклый свет, чтобы заплутавшие в ночи могли найти дорогу домой.

Но до моего дома не дойти: вряд ли он мог присниться Мэтту. Я совершенно один в чужом, враждебном мире, случайный гость, ещё более слабый и ничтожный, чем на площади великанов.

Таким я и отражаюсь в зеркальном стекле магазина напротив.

Конечно, можно утешать себя тем, что это — лишь тот, кто снится. Слабое утешение, но всё же лучше, чем никакое. Или не лучше?..

Я слышу вдалеке нарастающий рокочущий шум. Несложно догадаться о его источнике: этот шум прекрасно известен любому, кто живёт рядом с дорогой. Он похож на рёв доисторического зверя, несущегося на вас, чтобы разорвать и сожрать — причём топот его лап отдаётся во всём вашем теле. И в тот самый момент, когда ваш ужас достигает апогея, когда вы понимаете, что сейчас будете растоптаны и растерзаны — с воющим хохотом зверь проносится мимо, а вы с трудом переводите дыхание, чтобы в очередной раз проклясть бешеных байкеров с их мотоциклами.

Ну-ка, угадайте с трёх раз, кто сюда едет?

Вслед за звуком появляется свет — столь же резкий и дерзкий. Он с размаху бьёт по моим глазам, и я едва успеваю проморгаться, чтобы увидеть летящую мимо адскую машину — и её всадника.

Нет, это не чудовище, не волк-оборотень, а обычный человек. От него не исходит ни надменная злоба, как от арабского полководца, ни очарование отваги, как от беспечного ангела. Это лишь мой знакомый Мэтт, знакомая проклёпанная кожаная куртка и знакомая грива волос, развевающаяся по ветру.

И знакомая девушка за его спиной.

Нет, Магда, не для тебя предназначено место на вытертом сиденье мотоцикла. Только в твоих грёзах тебе позволено летать рядом с красавцем Мэттом; сам же он выбрал себе другую спутницу. Надеюсь, лабиринты сна не приведут тебя сюда, и тебе не придётся стоять на пустынной улице, провожая растерянным взглядом своего романтического героя.

Так, как я сейчас провожаю взглядом Вивиан.

У меня была лишь секунда, чтобы рассмотреть её лицо в неверном свете фонарей, так что теперь можно лишь гадать: действительно ли на нём было счастье, или мне просто показалось? А если было, то кому оно принадлежало — ей самой или той, кто снится Мэтту? А если ей самой, то отражением чего стала эта радость — прошлого или будущего?..

Какой прок ломать над этим голову сейчас. Стремительный снаряд на колёсах уже скрылся во тьме, оставив лишь грохочущее эхо. Куда теперь направятся ночные странники — ведомо только Мэтту. Одно ясно наверняка: сюда они больше не вернутся. В городе слишком много дорог, чтобы дважды проехать по одной и той же.

Так что же — моя роль во сне Мэтта уже сыграна? Одинокий, потерянный мальчик на обочине, случайно попавшийся на глаза и не заслуживающий даже того, чтобы мотоцикл притормозил? Да и заметил ли меня герой автострады, или его мысли были заняты лишь девчонкой за спиной? До меня ли ему было, когда требовалось решить важный вопрос — везти ли светловолосую красотку сначала в какой-нибудь ночной притон или сразу к себе домой?

Не пытайтесь ущипнуть меня: едва ли боль будет сильнее, чем от моих собственных ногтей, впившихся в ладони. Впрочем, я едва ощущаю её: все мои чувства подминает под себя холод, лютый холод…

— Эй, тип, закурить есть?

Их трое, и они возникли из пустоты. В реальности я по меньшей мере услышал бы звук их шагов, попытался бы скрыться в какой-нибудь подворотне или просто раствориться в тенях. Но сон Мэтта тремя штрихами нарисовал их прямо передо мной, и бежать больше некуда.

— Не курю, — еле слышно отвечаю я.

— А позвонить? — коренастый и бритоголовый парень даже не скрывает издёвки.

— Извините, парни, — мои побелевшие губы растягиваются в неестественной улыбке, — не звоню…

Один из них разражается кудахтаньем, а другой делает шаг вперёд, одновременно опуская руку в карман.

— Не курит, ни звонит, — бросает он через плечо своим дружкам, — кому он такой нужен? Ну чего, отпинаем его или сразу кончим?

Вы, наверное, уже затаили в душе надежду, что сейчас в тишине снова загремит мотор мотоцикла, и в блеске фар доблестный рыцарь Мэтт соскочит со своего железного коня и бросится на помощь несчастному Джерри. Негодяи будут повержены; спасённый, не умея найти нужных слов благодарности, станет с замиранием сердца трясти сильную руку спасителя; а за всем происходящим с кожаного седла будет с восторгом наблюдать прекрасная дама… Нет, дорогие мои, хозяин этого сна читал другие книжки — если читал вообще. И у него свои способы очаровывать девушек, менее опасные для здоровья. Я один. Один против всех.

И я чувствую, как моё сознание снова покидает меня. Но на этот раз к нему на смену приходит не чужая личность, не навязанная роль, а слепая ярость. Она копилась во мне в течение нескольких ночей, пока я смотрел в души людей, а из них мне в лицо била грязь; пока я играл роли заднего плана, из-за декораций подглядывая за чужим счастьем; пока я понимал, что в каждом из созданных ими миров я — чужой. Я отбрасывал эту ярость в сторону, прятал в тёмных уголках сердца; но теперь её стало слишком много.

Мой взгляд застилает тьма; но эта тьма видит. Видит моими глазами, а я вижу ей.

Тьма за спинами уличной шпаны обретает форму и плоть. Она огромными ладонями сдавливает их тела, прежде чем они успевают хотя бы крикнуть. Я не слышу ни треска, ни хруста; но зато какими-то новыми, только что появившимися у меня органами чувств я ощущаю, как тьма выжимает из этих сволочей жизнь. После этого ладони разжимаются — и они пусты.

А затем тьма сжимается до размеров человеческой тени; она поднимается с асфальта и принимает до боли знакомые мне очертания. Просторный плащ, сотней складок скрывающий фигуру, и глубокий капюшон.

Чёрного цвета.

— Здравствуй, Джерри; рад наконец встретиться с тобой. Меня зовут Танатос.

Танатос… Смерть, наконец, нашла меня.

Он и вправду похож на Гипноса, как брат. Та же пустота вместо лица — но и она другого цвета, если только пустота может иметь цвет. Даже в голосе звучит тот же сарказм, что и у Гипноса во время наших первых встреч. Впрочем, он тоже перекрашен в чёрный…

— Зачем ты искал меня? — Боже, я и вопросы им задаю одинаковые! — Почему ты преследуешь меня в каждом сне?

Иронии в его голосе прибавляется:

— Я не преследую тебя. В каждом сне ты сам призывал меня, но в последний момент тебе никогда не хватало духа взглянуть мне в глаза. Что заставляло тебя искать убежища в реальности? Наверняка мой братец Гипнос рассказал тебе много нелестного об ужасном Танатосе, так? Я, дескать, чудовище, обитающее в твоём сознании и поджидающее лишь удобного момента, чтобы уничтожить тебя. Скажи, не задавал ли ты себе простой вопрос: если я живу в тебе, зачем мне тебя убивать?

Хороший вопрос; и он никогда не приходил мне в голову. Очевидно, я настолько проникся доверием к Гипносу, что даже не пытался обдумывать его слова…

— Я скажу тебе даже больше, — Танатос придвигается ближе; я больше не испытываю страха — только сильный холод. — Гипнос наверняка убеждал тебя, что лишь с его помощью ты можешь спастись от смертельной опасности, которую повсюду несу я. Но посмотри, куда он заводил тебя? Мрачный храм, где правит жестокий воин-деспот, зловещий лес, полный чудовищ… Даже вот этот город, где каждый закоулок готов поглотить тебя — это всё его творения; он — хозяин снов и создатель декораций для пьес твоих друзей.

— А ледяной дракон? А чудовища в человеческом обличье? А грозовая туча и ливень, ломающий крылья? Это, скажешь, тоже его творения?

— Джерри, я бы сказал тебе "Проснись"! — только боюсь, тогда нам снова придётся расстаться. Разве ты не помнишь, что именно благодаря этим творениям ты каждый раз находил дорогу в новый сон? Дракон открыл тебе путь к царю Бен-Хевлету, чудовища прогнали к воротам, где ждала Магдалена, ливень позволил добраться до Мэтта, до которого ты на одном крыле не долетел бы никогда… Но главное — они позволяли тебе вырваться из миров, где ты был лишь пешкой на чужой доске. Это не Гипнос спасал тебя от меня — именно я спасал тебя от Гипноса!..

— Ты гнал меня в чужие сны, скрывая дорогу к Вивиан! Если ты действительно хотел помочь, то почему заставил меня пройти столь длинным путём?

— Потому что это был единственный путь, который вёл ко мне, Джерри.

Мне кажется, что плащ Танатоса окутывается вокруг меня, пряча в своих складках. Но нет, чёрная ткань висит неподвижно; это ночная тьма всё более плотно, всё более любовно приникает ко мне. И точно так же мой разум скрывается в голосе Танатоса.

— Ты считал меня воплощением зла — но тебе я всегда желал только добра. Ты стал островком в океане снов, твёрдой землёй, на которую я смог опереться; ты оставил меня в своём сознании, не поддавшись на увещевания Гипноса; ты открыл мне дорогу в мысли других людей. Поверь, я отблагодарю тебя — и тебе придётся по вкусу моя благодарность…

— В таком случае, — я пытаюсь заставить свой голос не дрожать, — отведи меня к Вивиан.

И я словно бы вижу улыбку Танатоса, когда из-под капюшона звучит:

— Если ты действительно этого хочешь…

И одним движением Танатос сбрасывает свой чёрный плащ — но под ним пустота. Как будто бы тёмный брат Гипноса снял с плеч самого себя… и укрыл собой меня. Тяжёлая ткань обжигает ледяным прикосновением — но лишь в течение доли секунды: затем я становлюсь единым с холодом… и тьмой.

И если в других снах я был не-я, то теперь я — больше-чем-я.

Мир Мэтта наполнен темнотой, поэтому я ощущаю его полностью, как скульптор чувствует под пальцами мягкую глину. Более того, этот сон так же послушен и податлив, поскольку его создатель не позаботился тщательно продумать своё творение. Пространству и времени здесь легко придать новую форму: и то, что далеко, может оказаться лишь в двух шагах…

Как та дверь, за которой в полутёмном зале бара за столиком сидят Мэтт и Вивиан.

Страшно взглянуть на те рожи, которые окружают их со всех сторон. Бритые затылки сменяются сальными гривами и кудлатыми бородами. Руки, бугрящиеся мышцами, покрыты татуировками. Желтозубые рты орут все сразу, так что общий гвалт сливается в одно слово — да и то в высшей мере неприличное. Они ещё более отвратительны, чем та толпа, что наполняла осквернённую церковь в Гримроуд-парке; единственное отличие в том, что здесь я вижу не чудовищ, а людей.

Что в данном случае гораздо хуже.

Однако наших голубков ничуть не смущают обитатели этого злачного места. Мэтт чувствует себя, как рыба в воде, и его настроение явно передалось и Вивиан. Пока им хоть как-то удаётся слышать друг друга сквозь гомон, их не заботит ничто другое.

— И тебя по-прежнему тянет к ней? — раздаётся в моей голове голос Танатоса.

— Это не она, — медленно говорю я. — Это её отражение в зеркале сновидений Мэтта, который уверен, что всех девушек можно покорить одним и тем же путём. Настоящая Вивиан не стала бы…

В два простых слова Танатосу удаётся влить целое море сарказма:

— Ты уверен?

Но мне некогда отвечать. Я переступаю порог забегаловки, которую там обошёл бы десятой дорогой.

По океану потной человеческой плоти ходят высокие волны; массивные туши образуют постоянно меняющийся лабиринт, узенькие тропки которого не остаются на месте ни на секунду. Проскользнуть по этим тропкам, не задев никого и не оттоптав ни одной ноги — задача почти невыполнимая, требующая немало сил и времени.

Я не желаю тратить ни того, ни другого.

Складки плаща на моих плечах приходят в движение — и человеческие волны расступаются передо мной. А если говорить без излишнего пафоса, то столы, стулья и люди просто разлетаются в стороны. Крики боли и ярости совершенно не режут слух: в этом баре, куда ни на минуту не пускают тишину, они кажутся привычными и даже обыденными.

Поэтому парочка за дальним столиком едва замечает меня, когда я появляюсь перед ними. В их глазах лишь лёгкое удивление. Мэтт пытается принять благородно-суровое выражение лица; он как будто ждёт, что я попрошу разрешения потанцевать с его девушкой.

Танатос что-то шепчет мне в ухо, но я не хочу слушать. Я знаю, что сейчас может произойти всё, чего я ни пожелаю. Мэтт даже не догадывается, что парень в диковинном чёрном плаще держит в руках его судьбу. Одно движение — и табурет, на котором сидит байкер, сожрёт его и не подавится. Или, если мне захочется зрелищности, в бар вломится бронированный динозавр. А ещё я могу просто скомкать этот сон и вылепить из него свою реальность, в которой Мэтт будет плутать столько, сколько мне угодно. Плащ в нетерпении шевелится у меня на плечах, готовый превратить окружающую нас полутьму в полную тьму.

Но, не обращая внимания ни на плащ, ни на Мэтта, я уверенным движением беру за руку Вивиан и гляжу ей в лицо.

Как долго я мечтал ощутить её пальцы в своей ладони… Как я жаждал беспрепятственно смотреть в её светло-светло-серые глаза… Там, в реальности, Вивиан стала для меня кем-то вроде персонажа фильма, который нельзя посмотреть заново; я стремился ко встрече с ней, но в глубине души даже не считал это возможным. Там я привык довольствоваться памятью о ней, здесь — искажёнными отражениями в зеркалах сновидений. И теперь, когда она передо мной — почти реальная, поскольку сознание простодушного Мэтта не смогло её изменить — я даже не успеваю насладиться мигом прикосновения и взгляда…

И лишь проснувшись, я понял, что мне был отпущен только миг.

С тех пор, как я улёгся, прошло уже часа два, но сон по-прежнему не шёл. Впрочем, скажу точнее: он пытался прийти ко мне — но безуспешно. Не обращая внимания на мучительную резь в усталых глазах, я не позволял своим векам сомкнуться.

Приближалось моё последнее путешествие в чужое сознание. Моя цель была близка, как никогда, но всё же я не мог решиться протянуть к ней руку. Даже перед тем, как проникнуть в сон Мэтта — того самого Мэтта, появление которого всегда знаменовало начало кошмара — моё сердце билось не так часто. Я не мог понять самого себя: что такого ужасного может ждать меня во сне нежной девушки? Меня, прошедшего и готический лес, и лабиринты ночных улиц? Особенно теперь, когда я сам властен над кошмарами, а не они надо мной?

Вот именно это меня и пугало. Когда Гипнос впервые предупредил меня, что я являюсь носителем смерти в обличье Танатоса, я отмахнулся от его предостережений. Я был уверен, что смогу совладать с любой опасностью и уберечь от неё как себя, так и моих друзей. До сегодняшней ночи так оно и было; однако я успел убедиться в том, что Танатос обладает слишком сильным даром убеждения.

Более того, если признаться честно, мне не так уж страшно было нести кошмары Танатоса в сны Бенни и Магды — не говоря уже о Мэтте. Но сейчас, когда свои двери передо мной откроет беззащитное сознание Вивиан… Что сможет оправдать меня, если я позволю тьме ворваться и в него?

Но тьма может оказаться единственным, что позволит мне достичь цели. Раньше я боролся с ней, как отчаянный пловец — с волнами, как затерявшаяся в небе птица — с ветром. Но в одиночку не одолеть стихии, и Танатос, смеясь над моими жалкими попытками сопротивления, вёл меня, куда хотел. Так почему же не оседлать волну, не взнуздать ветер, чтобы они сами несли меня вперёд — пусть и не тем путём, который я представлял себе вначале? Если даже волна превратится в цунами, а ветер — в торнадо, что мне до этого? Всё разрушение останется далеко внизу, под моими ногами, и мне незачем будет оглядываться назад. Незачем будет отрывать взгляд от прозрачных серых глаз.

Сон наступил на меня огромной лапой, втоптал в мягкость кровати, выдавил последние остатки осознания реальности. Момент истины наступает, хочу я того или нет; какой же мне сделать выбор? Кому из двух братьев я доверю вести себя?..

— Гипнос… — чуть слышно произнёс я. Или это произнесла осторожность? А может быть, память о прошедших днях, когда я позволял серому хозяину снов определять мой путь за меня?..

Но ответа не было. Выбора, таким образом, не оставалось тоже.

— Танатос! — само это имя заставило мой голос звенеть металлом уверенности. Что же, если сумерки больше не хотят помогать мне — пусть придёт тьма…

— Я здесь, — довольно шепчет знакомый голос, и на мои плечи ложится чёрный плащ с глубоким капюшоном.

Я не удивляюсь, когда пустота безвременья между сном и явью постепенно наполняется ярким светом. Всё довольно предсказуемо; как день сменяет ночь, чернота сна Мэтта сменяется сиянием мира Вивиан.

Первое, что я вижу — это небо. Но в нём нет холодной белизны, как во сне Магды. Оно даже не голубое, а ослепительно синее; его цвет ровно настолько насыщен, чтобы не казаться неестественным. По нему медленно движутся облака: они огромные, каких я никогда раньше не видел — но всё равно они не закрывают небо, достаточно широкое, чтобы вместить всё. А оттуда, где небо заканчивается идеально ровной линией горизонта, из невероятной дали тянется степь. Лёгкий ветер колышет траву — высокую, мне по пояс — заставляя меня ощущать себя в безбрежном море. Но здесь нет места одиночеству, поскольку всё насквозь пронизано жизнью. Сквозь стебли травы тут и там проглядывают цветы самых разнообразных оттенков: я не знаю и сотой доли из них. В этом бескрайнем цветнике, созданном самой природой, не найти двух похожих видов — но при этом всем им присуща трогательная простота. Даже серый ковыль кажется умилительно-пушистым, создавая прекрасный фон для россыпи разноцветных искр. Но всё это не бросается в глаза, поскольку служит лишь обрамлением для… дороги.

Она выбегает прямо у меня из-под ног, уводя в неизвестность. Камни, которыми она вымощена, уложены так плотно, что между ними остаются лишь едва заметные трещинки. Кому оказалась под силу подобная работа — создать столь прекрасную дорогу? Да ещё притом, что она, как может показаться, тянется через весь мир? Однако что-то подсказывает, что она — не единственная в этой степи, что сотни её близняшек готовы протянуться от тебя до чудесных, невиданных мест. И любая из них такая же широкая и удобная, и каждая только и ждёт, чтобы ты выбрал именно её — ждёт с таким же нетерпением, как сельская девушка на танцах жаждет решения приглянувшегося ей парня. Но не стоит этому удивляться, ведь дорога — основа этого мира, созданного странствующей певицей, а путь здесь — не средство, а цель.

Я делаю первые несколько шагов, и в скрипе собственных подошв мне слышится довольный голос дороги; ей уже начало казаться, что я слишком долго задержался на одном месте — хотя я и простоял-то от силы пару минут. Да, я уже иду — но куда? Степь простирается везде, насколько хватает взгляда, и чтобы пересечь её, нужен не один день. У меня же в запасе — как ни сложно об этом вспомнить — всего одна ночь.

Я смотрю направо, собираюсь посмотреть налево… но не успеваю. За ту долю секунды, пока я поворачивал голову, в нескольких метрах от меня в воздухе успело соткаться странное видение. Оно похоже на мираж — так же висит над землёй, слегка подрагивая в прогретом воздухе, и так же выделяется из окружающего пейзажа. Но в нём нет предательской обманчивости, оно не кажется призрачным. Неведомым образом я ощущаю, что если пройду пару десятков шагов, то проникну в это видение — и смогу остаться в нём столько, сколько пожелаю. А затем тонкая завеса вновь отдёрнется, выводя меня ещё на одну гладкую дорогу среди ромашек и полыни.

Я напрягаю глаза: что же предлагает открывшийся передо мной путь? Пара шагов вперёд — и моему неверящему взгляду предстаёт городская улица, зажатая между домами с зеркальными стёклами. По ней не спеша идёт человек: это не я, но у него моё лицо.

— Ну, это я уже видел, — непроизвольно вырывается у меня.

Я отступаю назад и отворачиваюсь — и там, где только что маленькими белыми звёздочками цвёл колючий куст, из моей дороги вытекает новая, столь же ровная и утоптанная. На ней меня уже поджидает новое окно в другой мир: там, в чернильной мгле арабской ночи, из песка поднимаются жёлтые башни с куполами, увенчанными полумесяцами. Там правит загадочная жрица, ждущая своего короля — и её выбор может пасть на каждого, кто войдёт в ворота храма…

Но и этот путь не для меня. Я не ищу возвращения к прошлому, сколько бы ошибок я в нём не наделал. Поэтому я шагаю прямо в ковыль и под шелест травы иду напрямик, не обращая внимания на новые дороги, пытающиеся юркнуть мне под ноги. Я не хочу ещё раз попытаться спасти юную девушку от волка-оборотня, меня не привлекает крыша, откуда можно шагнуть прямо в небо, не соблазняет беспечной вседозволенностью ночной город. И воздушные картины гаснут одна за другой, пока, наконец, одна из дорог не ловит меня на свою серую ладонь. Я не вижу её конца — только горизонт и небо; но всё равно ощущаю, что искал именно её.

Я иду вперёд, в пустоту — и вижу, как облако над дорогой медленно опускается к земле, чтобы зависнуть над ней в десятке метров. Из облака вырастают зубчатые стены, шпили с флагами… Я понимаю, что едва ли не первым из всех людей вижу самый настоящий воздушный замок.

— Хватит этих игр, — ворчу я, обращаясь непонятно к кому.

В самом деле, хватит. Я пришёл в этот сон с одной-единственной целью, и ничто другое не сможет отвлечь меня от неё. Напрасно облачный замок сверкает первозданной чистотой, которую позволяют себе хранить в душе только неисправимые романтики, напрасно он манит меня заглянуть в собственную мечту, которую кто-то услужливо воплотил за меня. Кто бы ни ждал меня за стёклами из солнечного света — это будет не та, которую я ищу…

И воздушный замок опускается на землю, принимая очертания более земные и грубые, но зато источающие надёжность и добротность. И теперь невдалеке от меня прямо у дороги стоит небольшой, но очень уютный трактир.

Туда я и направляюсь.

Но ещё до того, как передо мной распахивается дощатая дверь, пропахшая дымом и копчёным салом, я слышу доносящиеся из-за неё звуки струн… и голос.

Этот был голос Вивиан. Я не спутал бы ни с одним другим. Я мог забыть её истинное лицо, потеряв его в лабиринтах чужих сновидений — но только не её голос. С того самого вечера, со времени которого прошла вечность длиной в неделю, он не покидал меня ни на один день. Но я не мог даже представить, как этот голос что-то говорит мне; только песня казалась достойным применением ему. И неудивительно, что этот мир, который создала Вивиан, целиком строится на дороге — и песне.

И с чувствами, которые испытывает ребёнок перед тем, как развернуть свой новогодний подарок, я толкаю дверь и переступаю порог.

Картина, которая предстаёт моим глазам — почти полное отражение той далёкой и близкой вечеринки. Несмотря на то, что снаружи полдень, в трактире царят сумерки — как и в доме Эл, где веселье началось только после захода солнца. И в этой полутьме я вижу точно те же знакомые лица: Эл, чья картинная поза выражает отрешённое восхищение; Бенни, отпускающего свои тяготы, чтобы раствориться в песне; Магду, слушающую с полузакрытыми глазами и лишь изредка бросающую взгляд на певицу; Мэтта, увлечённо изучающего потолок, но при этом — как он ни старается это скрыть — не пропускающего ни одной ноты. Именно так они сидели и тогда — только в мягких креслах, а не на дощатых скамьях. А в углу, за спиной Вивиан, стоит ещё одна скамейка — и она свободна…

Я уже готов присоединиться к ним — только тихо, чтобы не нарушить гармонию струн и голоса — как вдруг моё внимание привлекает какая-то искра, мелькнувшая сбоку. Ах, это всего лишь забытый на столе широкий нож, начищенный до блеска. Я, почти не задумываясь, беру его в руку и подношу лезвие к лицу. Моё путешествие по чужим снам подошло к концу, и мне интересно в последний раз увидеть своё отражение в чужом сознании.

Но гладкая поверхность не отражает ничего.

Я поворачиваю нож и так, и этак, одновременно пытаясь придумать какое-то объяснение. Может быть, это один из фокусов незнакомого мне мира? Может быть, здесь я стал каким-нибудь не отражающимся в зеркалах вампиром, не хуже, чем в готическом видении Бенни? Но беспощадный разум уже подсказывает мне единственно правильный ответ…

Просто меня нет.

Меня нет во сне Вивиан, нет в её сознании, нет в её мире. Она попросту забыла меня, не оставившего достаточно яркого следа в её воображении. Меня нет, и ничего нельзя изменить. Нельзя даже в очередной раз воскликнуть: "Это ложь!", уверяя себя, что видишь всего лишь искажённое отражение в зеркале сновидений. Здесь Вивиан — реальная, во сне даже более реальная, чем наяву; там другие решают, кем считать её, а здесь она определяет это сама. И сама лепит облик всех гостей своего мира.

Впрочем, её не слишком сильно заботят гости.

— Достаточно? — вторгается в моё сознание вкрадчивый голос. Я, вырванный из середины песни, не сразу осознаю смысл сказанного слова — а равно и то, кто его произнёс. Но мгновение спустя я понимаю и то, и другое.

Невидимый, как и я сам, за моим плечом стоит Танатос.

За тем самым плечом, на которое наброшен тяжёлый чёрный плащ.

— Это последний сон, — тихо говорю я — не то Танатосу, не то себе. — Больше их не будет. Все те тысячи дорог, которые есть в этом мире, сошлись в одной точке — и обратных дорог из неё не будет. Никто не выйдет из этого сна. Ни один человек.

И я наконец позволяю плащу Танатоса — своему плащу — развернуться во всю ширину.

Заросшая ковылём степь, ранее казавшаяся мне бесконечной, вдруг умещается у меня на ладони. Я продолжаю стоять в тёмном трактире — и одновременно гляжу сверху на мутно-серый океан, на волнах которого качается маленький островок света. Он исполосован какими-то тоненькими ниточками, на пересечении которых стоит миниатюрный бревенчатый домик. Из него еле слышно доносится пение…

Я протягиваю вперёд руки, так, что островок оказывается между моих ладоней. Теперь волны океана снов катятся на него со всех сторон… и постепенно начинают его размывать. Под бессмысленно-равномерными ударами его берега тают, как кусок сахара в горячем чае. Вот волны подкатываются к тому месту, где пушистую поверхность пересекает первая ниточка, вгрызаются в землю… и бессильно отступают. Одна из дорог мира Вивиан оказалась непреодолимой преградой для серой бессознательности.

Но не для меня.

Я зацепляю дорогу двумя пальцами и выдёргиваю её, как занозу. Краем глаза я успеваю уловить, как на конце ниточки, вспыхнув, гаснет нечёткая картина. Чей-то путь в другой мир только что закрылся.

А волны с радостным шипением продолжают разъедать сон Вивиан.

Я вырываю из его плоти всё новые нити; искры вспыхивают то тут, то там, но у меня нет времени даже разглядеть их. Серая масса подбирается ближе и ближе к центру.

Из тысячи дорог остаётся лишь несколько. На конце одной не хочет растворяться в небытии образ ночного города, где по улице несётся одинокий мотоцикл. Сейчас я рвану эту нить — и его больше не будет. Мэтт уже не сможет найти дорогу домой.

Деревья мрачного парка покачивают своими узловатыми ветвями, словно предостерегая: нет, не надо… Холодное белое небо закрывается облаками — оно первое в том мире вздумало чем-то закрыться… Дёрнуть ещё два раза — и прощайте, Бенни и Магда. Ваши сны были интересными — но не для меня…

И ещё одна дорога кольцом сомкнулась вокруг маленького домика, рядом с которым плещется Ничто. Это дорога в арабскую ночь, где чёрное небо и золотой песок, нефритовые бусы и агатовые глаза…

Мне будет не хватать тебя, Эл.

— Джерри!

Мои пальцы застывают в воздухе. Я смотрю поверх островка — теперь лишь крохотного клочка земли — и вижу в пустоте на другой стороне огромную фигуру в сером плаще.

— Ты выбрал не самый удачный момент, Гипнос, — говорю я, но слышу голос Танатоса.

— Нет, — отвечает он, и что-то в его голосе заставляет меня отступить на шаг назад. — Я как раз вовремя.

Гипнос склоняется над белым пятнышком посреди океана, и оно радостно наливается светом, тогда как волны утихают.

— Пришёл помешать мне? — усмехаюсь я. — Может быть, поведаешь сейчас очередную мудрость? Предостережёшь от козней Танатоса? Нет уж, друг мой; теперь я знаю, кто есть кто.

— Неужели? — его голос наполнен более лютым холодом, чем я когда либо ощущал — даже в присутствии Танатоса. — Тогда взгляни на себя!

Он выбрасывает вперёд ладонь — и она сверкает зеркальным блеском. Очередное зеркало сновидений?

Вглядевшись, я вижу чёрный капюшон, под которым нет лица — только мгла. Это и есть повелитель ночных кошмаров? Но ведь Гипнос показывает мне моё отражение…

Только теперь я понимаю.

Танатос — это я.

Резким движением Гипнос прячет зеркало в кулаке… и так быстро, что я не успеваю даже удивиться, сбрасывает капюшон. Моим глазам теперь открыто лицо, которое раньше не было позволено видеть никому… Но это моё лицо.

Гипнос — это тоже я.

— В самом первом сне тебе было дано предостережение, — слышу я голос, пропитанный болью человека, осознавшего своё полное поражение. — Ты видел только себя во всех, кого ни встречал. Когда в автобусе ты звал меня, я вовсе не прятался; просто меня было не различить в толпе твоих двойников. Я пытался показать тебе истинную сущность твоих друзей, но ты предпочёл смотреть на них сквозь стекло собственной души — увы, слишком мутное. Ты не захотел поверить им, не захотел представить, что они могут относиться к тебе лучше, чем ты от них ждёшь — и повернул зеркало сновидений обратной стороной. Танатос — не чудовище из океана снов; он — твоя тёмная сторона, которой ты поддался, он — ложь, которой ты поверил. Неужели ты и сейчас не захочешь узнать правду?

Вновь шелестит плащ Гипноса.

Я продолжаю смотреть сверху на мутно-серый океан — и одновременно стою в тёмном трактире. От его двери ведёт пять дорог.

Шаг — и я оказываюсь в огромном зале, освещённом сотней факелов. Но вместо одного трона на возвышении стоит два. Конечно, тот, на котором сидит царственная жрица Эль-Мари, и выше, и богаче украшен; но трон короля Бен-Хевлета ничуть не роняет достоинство правителя. Чуть позади, по левую руку жрицы, стоит полководец Матул; на его лице написана спокойная уверенность и лёгкая пресыщенность излишне пышными мероприятиями.

Но почему же я смотрю правителям прямо в лицо? Всё просто; я — в первом ряду толпы, собравшейся на празднике Первого Полнолуния. Я — почётный гость, лично приглашённый жрицей, равно как и стоящая рядом со мной…

Шаг назад.

Прости меня, Эл.

Шаг — и я под сводами готической церкви. Нет, нет, постойте, какой церкви? Это же обыкновенный ночной клуб! Я стою, опершись на металлическую спинку стула, и с лёгкой улыбкой наблюдаю за двумя моими добрыми друзьями, танцующими под гитарную музыку. Я не люблю танцевать, да ещё в таком ритме; пусть развлекаются сами. Но всё равно хорошо, что они вытащили меня сюда; компания в клубе хоть и разношёрстная, но очень колоритная. Попадаются, конечно, и личности, лишённые вкуса, но большинство выглядят очень впечатляюще…

Шаг назад.

Простите меня, Бенни и все готы города.

Шаг — и я на крыше дома… нет, над крышей дома. Зачем ещё что-то говорить? Я лечу — на двух сильных, здоровых крыльях. Рядом со мной какая-то девушка — очень миловидная, но совершенно мне не знакомая. То есть не знакомая мне-реальному; тот, кто снится Магде, знает, что это одна из её подруг; он знает и то, что эта девушка во многом похожа на меня, и что если бы мы встретились…

Шаг назад.

Прости меня, Магда.

Шаг — и я иду по ночной улице. Меня окружает шумная полупьяная компания; я смущённо улыбаюсь раздающимся вокруг грубоватым шуткам и думаю, что всё-таки, чёрт возьми, в этих людях есть много хорошего. В конце концов, не зря же такой достойный человек, как Бенни, дружит с этими парнями — и особенно с Мэттом. Да, он может показаться излишне брутальным, но если вглядеться…

Шаг назад.

Никогда не думал, что скажу это, но всё же… прости меня, Мэтт.

Передо мной последняя дорога. Она ведёт в мир Вивиан — в тот мир, где нет Танатоса. Я уже слышу доносящееся оттуда пение…

Шаг — и я…

Зажмуриваюсь изо всех сил.

Я не хочу знать правду.

Я только что положил телефонную трубку и сидел, уставившись на аппарат. Я успел пообщаться с Бенни и Магдой, которые, по-видимому, были немало удивлены, услышав мой голос. Признаться, я и сам себе удивлялся — но иначе поступить не мог.

Я должен был знать, могу ли верить Гипносу.

И оказалось, что могу.

Конечно, было бы слишком смело сказать, что я научился смотреть на людей другими глазами. Нет, я только начинал учиться. Я понял, что зеркало сновидений ничуть не более надёжно, чем зеркало реальности — и что законы сна и яви во многом совпадают.

Пару секунд назад я попрощался с Эл. Наш разговор был даже более долгим, чем обычно — и куда более доверительным. Её голос, когда она шептала "Пока", был настолько нежным, что я усомнился, со мной ли она разговаривает. Только потом я понял, что не только она разговаривает со мной, но и я — именно с ней. С ней, а не с образом, который я сам придумал для себя.

Только один номер остался не набранным. Я успел выучить его наизусть — но не хотел им пользоваться сейчас.

Я отпускаю тебя, Вивиан. Я оставляю тебе твой мир и твои дороги. Залитая солнцем степь слишком широка для меня, а ты к тому же привыкла ходить быстро. Спасибо за то, что однажды мы встретились на обочине. Спасибо — и прощай. Себе я оставлю лишь память о твоём голосе.

Мои мысли разлетелись вдребезги от телефонного звонка. Вздохнув о своей мечте, которая рассеялась от резкого звука, я взял трубку.

— Алло…

— Алло, Джерри? Это Вивиан…

* стихи Елены Бушуевой.