Ярослав Александрович Вольпов
Третий день зимы

Он не мог больше ждать. Он должен был увидеть её.

Весь день он был словно сам не свой. Она стала его болезнью, которая с каждым днём протекала всё тяжелей. Забавно: не пристраститься к вину, устоять перед ароматами странных иноземных трав — и после всего этого попасть в такую зависимость… Теперь он должен был встречаться с ней каждый день, тогда как раньше… А когда — раньше? Всего лишь месяц назад он познакомился с ней. Что же произошло с ним за такой короткий срок? Неужели он больше не может жить без неё? Целый день прошёл в поисках ответа на этот вопрос — положительного ответа. Но наступил вечер; и в шорохе ветра, сдувающего с земли остатки тепла, в затихающем шуме города слышалось: нет, нет, нет…

Юноша распахнул дверь и выбежал на улицу. Уже смеркалось, но он знал, что дорогу сможет найти и с завязанными глазами.

— Куда, ты, сынок? — окликнула его мать. Он пробубнил что-то невнятное и направился к калитке, даже не оглянувшись. Он слишком торопился и не хотел тратить время на объяснение того, что ему казалось очевидным.

— Не ходи! — голос, только что бывший тихим и спокойным, сорвался в пронзительный крик. Юноша едва не подскочил на месте и с удивлением и негодованием взглянул на мать. Та протянула к нему руки, а в глазах её… Уже слишком темно, сказал он себе, чтобы увидеть что-нибудь в её глазах.

— В чём дело? — резко спросил он. — Почему это мне нельзя пройтись по городу? Только не говори мне, что сейчас, дескать, поздно! Я быстренько пробегусь и вернусь. Вы ещё и спать лечь не успеете.

— Холодно, — проговорила мать и обхватила себя руками за плечи. Но сын не смог или не захотел понять, что дрожь бьёт её не только от холода.

— Ничего странного, — пожав плечами, сказал он таким тоном, словно спорить больше было не о чём. — Всё-таки зима на дворе…

— Да, — поблекшим голосом сказала она, — третий день зимы…

Юноша вновь потянулся к калитке… но на ней уже лежала сильная рука. Пальцы сжались на досках так, что едва не оставляли вмятины. Было ясно, что пытаться сдвинуть эту руку или же открыть калитку совершенно невозможно. И суровый взгляд, который юноша встретил, подняв глаза, лишь подтверждал это.

— Ты никуда не пойдёшь, — произнёс отец. По его словам чувствовалось, что спорить было бесполезно. Но юноше было трудно смириться с тем, что его планы так неожиданно рухнули, и он всё же решился.

— Но ведь ты только вчера сам говорил… — рискнул он.

— Никаких разговоров! — прикрикнул отец. — Да, вчера говорил. И завтра скажу то же самое: гуляй где хочешь, когда хочешь, с кем хочешь. Я не стану тебя сдерживать. Но только не сегодня! Только не в этот проклятый день! Уже слишком давно зима забирает у нас детей, и я не хочу, чтобы её жертвой стал ты!

— Это всего лишь суеверия, — протянул юноша, хотя и понимал, что этих слов можно было и не говорить. Калитка останется запертой до завтрашнего утра. Проще было затолкать солнце обратно на небо, чем изменить решение отца. Он вздохнул и побрёл обратно в дом.

Остаток дня прошёл мимо него. Ужин, кольца дыма из трубки отца, ритуальные пожелания спокойной ночи, скрип кровати — всё как обычно, как обычно. Этого не должно было произойти. Его не должно быть здесь. Юноша почти чувствовал ночную свежесть, морозный воздух — и лёгкий аромат вьющихся роз на стенах Храма…

— Нет, — прошептал он. — Я должен её видеть.

…Юноша бежал по тёмным улицам. Он пытался ступать как можно тише, но не мог приглушить дыхание. Оно было глубоким, учащённым — но не из-за быстрого бега. Юноша не мог надышаться свободой, которую он получил, несмотря на все препятствия. Самым сложным, надо сказать, оказалось дождаться, пока заснут родители. Он пролежал без движения около трёх часов, чтобы успел уснуть отец. Старик наверняка прислушивался к каждому шороху — но сон сморил и его. И теперь ничто не стояло между юношей и Храмом.

Белые стены чётко вырисовывались в темноте. Это было древнее строение, о котором никто ничего не знал наверняка. Возможно, только в Архивной Башне можно было найти какие-то сведения; но каждый в городе знал, что легче выпросить у чертей котёл смолы, чем добыть в Башне книгу о Храме. Отец Клавдий, хранитель архивов, сторожил свои владения, как три сотни подземных демонов. Старый монах отличался тяжёлым нравом, хотя всегда был готов помочь любому, кто хотел что-то прочитать — но только не в том случае, если дело касалось Храма. Никаких книг об этом нет — вот и весь сказ. Те же несчастные, которые осмеливались усомниться в его словах, рисковали узнать много нового о загробном мире и об удивительных, но весьма болезненных вещах, которые их там ждут.

Других знаний о Храме не существовало. Никто не знал, кто и когда построил его, каким богам он был посвящён, какие обряды в нём проводились. Даже древние старики, как следует порывшись в памяти, находили там только всем известные образы. Потрескавшиеся, кое-где обвалившиеся, но всё равно безупречно белые стены. Плиты двора, к которым словно бы не приставала грязь. Плотный ряд колонн, за которыми в сумраке угадывалась тяжёлая каменная дверь — закрытая, всегда закрытая. И ещё вьющиеся розы, которые плотной сетью оплетали белый мрамор. Эти цветы составляли часть тайны Храма. Они цвели круглый год, даже в самый лютый мороз, и всегда казались по-весеннему свежими. Только ближе к концу осени их лепестки начинали усыхать; но вскоре после наступления зимы горожане каждый раз обнаруживали, что розы снова гордо поднимают головки, отважно встречая ветер и снег.

Но юноше было не до этих тайн. Он знал то, о чём только догадывались остальные жители города, о чём они шептались в тёмных уголках трактиров, пряча голоса за пьяными криками. Юноша знал эту загадку лучше остальных — и каждый день надеялся получить ответ. Может быть, это случится сегодня?..

Он прошёл под увитой розами аркой и оглянулся по сторонам. Все ночные звуки словно остались за стеной, и теперь его окружали тишина и пустота. На мгновение ему показалось, что вокруг никого нет; но затем из-за колонны без звука, без шороха вышла она…

— Я думала, ты не придёшь, — прошелестел её голос. Юноше слышались в нём радость и нежность; но вместо них там были совсем другие чувства…

— Прости, что я без цветов, — улыбнулся он и протянул руку к розам на дверях Храма, приглашая девушку вместе с ним посмеяться над шуткой. Но её крепко сжатые губы не шевельнулись. Юноша взглянул туда, куда сам указывал, и его рука застыла в воздухе. Только теперь он разглядел, что цветы, покрывающие створки, пожухли и сморщились. Он понял, что повсюду на стенах розы увяли, поникли и еле держались на стеблях. Он не заметил этого раньше, поглощённый одной-единственной целью; теперь же было слишком поздно оглядываться.

Ветер, до этого остававшийся за воротами, пронёсся по двору Храма, и юноше показалось, что белые стены потеряли очертания. Красная пелена осыпающихся лепестков скрыла, размыла их, и мир лишился чёткости. Теперь юноша видел только одно: дверь Храма. Но вот и она начала дрожать, стряхивая лепестки с роз, которые оплетали её особенно густо. Их заросли словно бы держали её, не давая раскрыться. Каменные створки на миг замерли, а потом распахнулись, как от нечеловечески сильного удара изнутри. Листья и цветы взлетели в воздух, захлестнули девушку, скрыв её от глаз. Когда же ветер отпустил их, и они упали на землю…

Юноша не мог поверить своим глазам.

Но смотреть ему оставалось недолго.

— Ещё одна жертва… И как жаль, что только одна…

— Зачем?.. Зачем тебе всё это?

— Неужели за год ты успеваешь забыть? Но тебе, впрочем, сложно понять то, что никогда не было известно. Ради силы! Ради свободы! Ради того, чтобы наконец сломать эти проклятые печати! Всего лишь один день свободы за целый год — этого мало, слишком мало. Но однажды я вырвусь из этих развалин, и тогда наш городок станет даже не первым блюдом, а всего лишь лёгкой закуской!

— Я остановлю тебя.

— С трудом верится! С каждым годом, с каждой зимой я становлюсь сильнее, а ты слабеешь. Ты иссушаешь себя в борьбе со мной, потому что боишься за тех, чьи жизни тебе доверили, а я… У меня есть лишь я сама. И для того, чтобы добыть свободу для себя, мне достанет сил.

— Если бы ты боролась только со мной, ты бы давно уже была свободна. Но ты до сих пор не смогла одолеть саму себя — именно потому, что твоя противница становится сильнее…

В трактире "Днище бочки" было шумно и людно. Конечно, ни один человек, мало-мальски представляющий себе, что такое трактир, этому не удивится: трудно найти питейное заведение, где не было бы шумно и людно. Трудно — но возможно. Однако отыскать трактир, где стоял бы такой гам, толпилось столько народу и так сильно пахло бы колбасой, луком и пивом, не удалось бы никому. Здесь человек пьянел, едва переступив порог — но не от того крепкого духа, которыми были плотно пропитаны сами стены, а от разлитого в воздухе радостного и беззаботного настроения. Лишь пригубив эту смесь удовольствий, посетитель сразу же хотел закусить её чем-нибудь кисленьким и остреньким — а ни в том, ни в другом у толстяка Харлима недостатка не было. И вот ещё один голос присоединялся к всеобщему хору, который вразнобой пел о чём угодно, кроме неприятностей.

Снаружи выл ветер, сердясь, что его оставили за дверью. Он грозил страшными карами, и некоторые из его гневных обещаний вполне могли сбыться. К примеру, зимний холод только и ждал удобного момента, чтобы наведаться в гости ко всем, кто не законопатил щели. Снежные тучи тоже были не за горами. Словом, осень была готова перетечь в зиму. День был очень похож на тот, когда влюблённый юноша ушёл в ночь и не вернулся. Однако между этими днями прошёл без малого год.

Но для трёх парней, сидевших в трактире, не было разницы между любыми днями, когда они могли заглянуть в любимое заведение. Не было им дела и до скверной погоды: когда приближаются холода, становится только приятнее распить стаканчик-другой.

— Эй! То ли я уже упился, то ли это дружище Этельред! — воскликнул один из них. — Давай сюда, приятель, у нас ещё осталась пара капель красненького!

— Пара капель? — рассмеялся тот, подходя к столу. — Сколько же напёрстков вы выпили, что называете это каплями? Если я один допью то, что от вас осталось, моё дыхание будет настолько лёгким и благоуханным, что моя ненаглядная Лиа меня и на порог не пустит!

— Неужто откажешься? — лукаво спросил другой.

— Упасите боги! — содрогнулся Этельред. — Нельзя же отдавать эти капельки вам после всего, что вы в себя влили! Придётся жертвовать собой…

И самопожертвование незамедлительно состоялось. С кружкой, поднятой к небесам, Этельред был похож на бога виноделия, вкушающего плоды трудов своих. Он словно олицетворял весёлую, буйную молодость, жадную до развлечений и не беспокоящуюся о расплате. Его красота была поистине дивной, но не вызывала зависти даже у самых мрачных людей: в крайнем случае — мечтательно-грустную улыбку. Трудно было представить, что обильные возлияния когда-нибудь дополнят его облик круглым брюшком и красным носом: сама природа, казалось, не допустит, чтобы столь совершенное её творение поблекло. Этельреда знали все, кто сидел в трактире, а также многие другие жители Вестора. Юноша славился разгульным образом жизни и излишним легкомыслием, но глядя на этого обаятельного весельчака, невозможно было не испытывать к нему симпатии.

— А что же твой брат? — спросил у Этельреда кто-то из сидящих за столом. — Почему-то он редко заходит сюда…

— Альфред по трактирам не ходит, — пожал плечами тот. — Если он куда-то и выбирается из дома, то только в места, где мало народу. По-моему, когда он выходил из утробы, он забыл взять с собой всю любовь к хорошим гулянкам, которая ему была отпущена. Так что мне потом пришлось подобрать и его долю.

— Да уж, тебе этого добра дали, не пожадничали, — усмехнулись друзья.

— А может, у Альфреда свои причины сюда не ходить? — подмигнул один из них. — Может быть, он ещё не отказался от надежды покорить сердце Лиа? Я давно удивляюсь, как быстро он уступил свою возлюбленную младшему брату…

— Сердце Лиа покоится в безопасности в моей груди, — хмыкнул Этельред. — Если братец вздумает за ним полезть, то сверху он напорется на острый язык, а снизу — на затопленную вином печень, — при этих словах он отхлебнул ещё глоток из кружки. — Нет, ребята, мой брат слишком честен, чтобы отбивать у меня подружку. Если ему и захочется тепла, он будет искать его где-нибудь в другом месте…

— Главное, чтобы поиски не привели его слишком близко к Храму, — сказал кто-то.

— Тише! — шикнули на него. — Ещё, чего доброго, беду накличешь…

Однако слово уже оказало своё воздействие, и беседа оборвалась не только за этим столом, но и за парой других рядом. Кое-кто уже косился на друзей — с подозрением, неодобрением или страхом.

— Да полно вам! — воскликнул Этельред. — Вы, чую, выпили или слишком много, или слишком мало. Что вам за дело до этого Храма? Там ничего нет, кроме диких роз на старых камнях. Да ещё эхо сказок старых бабок, которым не хватает воображения сочинить что-нибудь новое.

— Не говори так, — сказал один из парней: пьяная насмешливость улетучилась из его голоса. — Фея Храма — не сказка. Много людей могли бы подтвердить это: да только они уже никому ничего не расскажут. Точно так же, как старина Найвин, сгинувший год назад в первые дни зимы.

— На третий день, — сумрачно поправил кто-то, — на третий день зимы.

— Найвин? — наморщил лоб юноша. — Я думал, он сбежал из дома… Шут его знает, к Храму ли он бежал или нет. Ладно, хотите — верьте, хотите — нет. Я сам там сроду не бывал и спорить не буду.

— Да уж, — рядом раздался смешок, — в винные бочки лазить проще, чем в проклятый Храм…

— Ерунда! — Этельред допил вино и с грохотом поставил кружку на стол. — Это вы поджимаете хвосты, а я побывал в местах пострашнее, чем старые развалины! Эй вы, слушайте! — провозгласил он, приподнимаясь; покачнувшись, он ухватился рукой за стол и продолжил: — Я докажу, что ваши страхи перед Храмом не стоят выпитой бутылки! Я сам отправлюсь туда сегодня же и вернусь с букетом роз, которые подарю моей милой Лиа! Моя любовь к ней не боялась живых людей, не испугается и призраков!

Весь трактир оторвался от кружек и тарелок и воззрился на храбреца. Кто-то зашевелил пальцами, отгоняя злых духов, кто-то сплюнул украдкой, но большая часть собравшихся после минутного замешательства огласила стены "Днища Бочки" дружным рёвом в честь неустрашимого Этельреда.

Лиа стояла у окна и смотрела на тучи. С самого утра небо не прояснялось. Ей хотелось, чтобы наконец-то пошёл дождь, или снег, или что угодно: тогда ей стало бы легче на душе. Девушка чувствовала, что где-то глубоко в ней прячутся слёзы. Другим было бы совершенно не понятно, откуда они там взялись: за последние дни не случилось ничего, что могло бы открыть им дверь. Более того, многие девушки в городе завидовали Лиа: её жених был одним из самых видных кавалеров Вестора. Конечно же, злые языки называли его пьяницей и гулякой, но ради любимой Этельред смирял свои порывы. Или, по крайней мере, делал вид. Так почему же в душе бродят слёзы? Они не стучатся в сердце, блуждают совсем рядом, но и на глаза не показываются. Их невозможно найти и выдворить. Поэтому Лиа и смотрела на тяжёлые облака с надеждой: может быть, слёзы неба помогут ей совладать с собственными. Но тучи, повисшие над городом, не желали ни уходить, ни делать своё мокрое дело. Они были столь же нерешительны, как печаль Лиа. И как кое-кто, поспособствовавший рождению этой печали.

С того момента, как Альфред ушёл, не прошло и десяти минут. Его слова ещё звучали в ушах Лиа… да только не так уж много их было, этих слов. Он просто смотрел на неё, и даже когда она отворачивалась, не отводил взгляда и не прерывал молчание. Она не могла разобраться в его душе. Этельреда было гораздо проще понять. Иногда казалось странным, насколько братья были непохожи друг на друга. Этельред, среднего роста, но прекрасно сложенный, прочно стоял на земле обеими ногами: Альфред же, высокий и худощавый, словно был готов от неё оторваться. Он жил мечтами — пока не встретил Лиа. Девушка помнила, что его любовь вначале внушала ей страх: сумеет ли она соответствовать тому образу, который он для себя создал?.. Да, она чувствовала к нему симпатию, которая готова была перерасти в более сильное чувство — готова была, но не успела. Этельред свалился с неба звездой, ослепил своей вспышкой, и пришла в себя Лиа уже в его руках. Однако Альфред не сделал ни единой попытки удержать её: как бы сильна ни была его любовь, брат был ему намного дороже…

Но теперь он порой приходил к ней… и молчал. Она не могла сказать, что он надоедал ей: слишком редкими были его визиты. Однако Лиа не давала покоя эта недосказанность. Порой ей хотелось крикнуть ему, что она любит одного лишь Этельреда, что он может радоваться тому, насколько прочен союз, возникший при его помощи… Но Лиа никогда не позволила бы себе даже словом ударить Альфреда.

Возможно, потому, что не знала, не последует ли ответного удара.

Раздался скрип двери: вздрогнув, Лиа обернулась. Она подумала, что это Альфред мог вернуться. Но это был Этельред, и его вид мгновенно стёр все печали из души Лиа. Раскрасневшийся то ли от мороза, то ли от быстрой ходьбы, то ли от чего другого, Этельред пылал жизнью, и, хотя он ещё не успел перевести дух, тишина уже бежала прочь от его шумного дыхания. К груди юноша прижимал охапку роз. Сердце Лиа сладко замерло: она уже гадала, что выкинет её возлюбленный на этот раз. Украсит ли её волосы и платье? Сложит ли к её ногам? Подбросит всю охапку к потолку, чтобы цветы окатили всю её алой волной? Или же рассыплет по кровати, после чего…

Но тут кровь, только что согревавшая сердце, на миг замёрзла. Это были не обычные розы. Цветы были слишком маленькими, хотя их оттенок был невероятно насыщенным; а стебли в объятиях Этельреда сплетались в клубок, ощетинившийся длинными колючками. И зубцы на листьях выглядели острыми, как когти. Было ясно, что это дикие розы; но где Этельред мог их достать? Насколько было известно Лиа, они росли лишь в одном месте…

— Этельред, — выдохнула она, — скажи, что эти цветы ты сорвал не в Храме!

— Нет, любимая, — гордо произнёс тот, — именно в Храме. Я подумал, что простые розы, будь они хоть самые прекрасные в этой части света, может купить своей подруге любой, у кого в кармане звенят деньги. Да и красота их — не в самих цветах, а в золоте, которое за них выложили. Я же хотел подарить тебе то, что невозможно купить. Эти розы будут лишь у тебя одной, потому что только я люблю тебя настолько, чтобы забыть страх перед Храмом. Ты знаешь, они цветут круглый год — и вместе с ними будут цвести наши чувства.

Лиа протянула руки к цветам, но замерла на полушаге.

— Этельред, — прошептала она, — зачем ты так рисковал? Ты же знаешь, что рассказывают о Храме. И розы, которые растут там, не предназначены для того, чтобы их дарили девушкам — пусть даже самым любимым. Фея Храма…

— Да нет там никакой Феи Храма! — воскликнул юноша, но уверенности в его голосе поубавилось. — Это всё досужие вымыслы! Я обошёл весь Храм, чтобы никто не посмел сказать, что я заглянул за ворота и убежал; собирал розы на всех четырёх стенах — искал для тебя самые лучшие, дорогая! А одну, — он смолк, чтобы ещё раз полюбоваться букетом, — я сорвал прямо с дверей Храма.

Лиа взглянула на розу, сияющую в центре охапки: она была белой, почти с серебристым отливом. На мгновение ей показалось, что по лепесткам пробежал металлический блеск, а шипы шевельнулись, пытаясь вонзиться в чьи-то руки. Девушка покачала головой:

— Среди всех сказок, которые рассказывают о Храме, таится правда. Не к добру ты принёс эти розы, Этельред. Они принесут нам несчастье…

— Вот спасибо! — рассердился юноша. — Я для тебя старался, а ты… Что ж, не хочешь — не надо! Только обратно я их не понесу!

И с этими словами он швырнул розы к её ногам. С печальным шелестом цветы рассыпались по полу. Лиа упала на колени и принялась собирать их, стараясь не уколоться о шипы и изредка бросая взгляд на Этельреда. Тот сложил руки на груди и отвернулся, всем видом выражая глубочайшую обиду. Хотя Лиа и знала, что долго он так не простоит, тревога не покидала её.

— Фея Храма существует, — тихо сказала она. — И ты знаешь это.

Этельред не спешил поворачиваться, чтобы девушка не увидела в его глазах что-то, похожее на стыд. Сама того не зная, она уличила юношу: он действительно это знал. И знал наверняка.

— Как вовремя он появился… Зима уже приближается, и мне надо будет подкрепить силы. Как я люблю молодых романтиков! Они сами приходят в Храм, чтобы мне не пришлось выискивать их по всему городу…

— Почему ты так уверена, что он вернётся?

— Уж тебе-то следовало бы знать. Я провела здесь достаточно времени, чтобы понять, кто сбежит от одной тени Феи Храма, а кто будет искать встречи с ней снова и снова.

— Но он собирал цветы… Наверняка у него есть возлюбленная!

— Не смеши меня! К тому моменту, когда он выходил за ворота, он меньше всего думал о ней. Как мало надо этим юным глупцам! Взгляд, поворот головы, намёк на улыбку — и они уже готовы забыть о любой опасности. А опасность ждёт, ждёт их… Поверь, он придёт — и его душа станет пищей для меня. На третий день зимы… когда ослабнут печати… И ты ничего не сможешь поделать. Его не спасти — потому что он не желает быть спасённым…

Цветы не простояли долго.

Они увяли даже быстрее, чем того можно было ожидать от обыкновенных роз. Лиа делала всё, чтобы продлить их жизнь, но её усилия были бесплодны. Вода в сосуде с розами не изменяла свой уровень даже на волос, а стебли сохли по всей длине. Через пару дней цветы выглядели так, как будто их неделю держали под палящим солнцем. А когда Лиа попыталась вынуть одну из роз, та рассыпалась прямо в руках. В воздух поднялось облако пыли, от которой девушка долго и мучительно кашляла, а кусочки сухих лепестков долго не удавалось вымести.

— Ты видишь, Альфред, что с ними стало? — безучастно произнесла Лиа, не оборачиваясь. — Этельред говорил, что они будут жить столько же, сколько и наша любовь. Тогда он имел в виду совсем другое… но в конечном счёте всё-таки оказался прав.

Альфред растерянно смотрел на бурый остов букета. Он думал, что эти сухие стебли в чём-то похожи на него самого: в этом доме они совершенно бесполезны и неуместны. Но Лиа всё равно не выбрасывает их… Почему? Они напоминают о былой радости, о собственной угасшей красоте или о том, кто принёс их сюда? Или же просто избавиться от них сложнее, чем оставить?

— Он словно бы забыл обо мне, — продолжала Лиа. — Лишь несколько дней назад он говорил… Впрочем, сказать можно что угодно, но я и сама видела, как дорога ему! Но сразу же после того, как он принес мне эти цветы… Я должна была знать заранее. Все говорят, что Этельред не обделяет вниманием ни одной девушки: глупо было предполагать, что на мне он остановится. Он, случайно, не упоминал, кто его очередная избранница, а, Альфред?

— Лиа, не стоит так говорить, — смущённо произнёс тот. — Во-первых, он при мне ничего подобного не упоминал; а не в его характере скрывать свои новые увлечения. Кроме того, тебе по-прежнему завидует весь город: если бы Этельред не был верен тебе, сразу же поползли бы слухи, которые дошли бы даже до меня. Я убежден, что у тебя нет соперниц — да и быть не может.

— Не надо успокаивать меня, — вздохнула девушка. — Я понимаю, что если бы ты и знал что-нибудь, всё равно не сказал мне. Ты не предашь брата, ты будешь обманывать меня, уверяя в его любви… как давно уже обманываешь самого себя. Сознайся, Альфред, ты ведь хотел бы сказать мне нечто другое? Не очередную ложь во благо своего брата, а правду — ради собственного блага?

Сказав это, Лиа пожалела о своих словах. Зачем ей дразнить Альфреда? Только потому, что ей одиноко сейчас, она не имеет право давать ему лишнюю надежду. И ни к чему эти рассуждения о правде и лжи. Она прекрасно знает, что Этельред её разлюбил — но также и то, что сама не сможет разлюбить его.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — глухо сказал Альфред, — но я не стану отказываться от своих слов. Я слишком хорошо знаю своего брата… и тебя.

— Тогда почему же он даже не вспоминает обо мне? — горько воскликнула Лиа. — С любимыми так не поступают! С того самого дня, как он решил отправиться в Храм…

Её лицо побелело. Несколько секунд она стояла без движения, а затем резко направилась к дверям.

— Куда ты? — с тревогой воскликнул Альфред.

— В Архивную Башню, — отозвалась она. — Я хочу знать, что за беда грозит Этельреду.

— Отец Клавдий никому не позволит найти книгу о Храме! — Альфред попытался остановить девушку.

— Посмотрим, — бросила она. — Ему ещё не приходилось сталкиваться со мной.

В Архивной Башне царил полумрак. Отец Клавдий всегда становился грудью — а точнее, своим объёмистым животом — на пути у всего, что могло бы каким-либо образом навредить хранящимся здесь книгам. А в этот длинный список входил не только огонь, но также свет и даже воздух. Поэтому широкие окна имелись только на верхних этажах, где хранились наименее ценные, с точки зрения отца Клавдия, манускрипты. Монах обычно хмыкал с презрением, когда кто-то спрашивал его об этих книгах, а затем с явным злорадством рассказывал, сколько ступенек незадачливому посетителю Архивной Башни нужно преодолеть по пути к цели. Возможно, рукописям на верхних этажах было суждено рассыпаться на несколько веков раньше, чем остальным, но там было приличное освещение и свободно поступающий воздух. И из-за этого читать становилось не в пример приятнее.

Тем книгам, которые отец Клавдий считал более нужными и полезными, он обеспечивал гораздо лучшие условия. В тёмных каменных мешках, где вместо воздуха посетитель хватал ртом затхлый дух бумаги и кожи, хранились манускрипты многовековой древности. На некоторых пыль нарастала едва ли не с первого дня их пребывания в архивах. Однако старый монах был непоколебимо уверен в том, что именно эти книги однажды будут необходимы всем и каждому: просто человечество ещё не доросло до понимания того, что написано в них.

В каком именно уголке этого многоэтажного собрания сочинений хранилась книга о Храме и его мифической обитательнице, Лиа не знала — и в глубине души боялась, что и не узнает.

— Кто ещё там пришёл за мудростью? — раздался где-то за стеной басовитый голос отца Клавдия. — Во многой мудрости, говорят, много печали: и верно говорят. Вот если бы я, к примеру, не знал, что где лежит на всех этих полках, у меня не было бы печали разъяснять всем и каждому, где им достать книгу… — Бормотание прекратилось, и внушительная фигура монаха выплыла из тёмного дверного провала. — Кто здесь?

— Меня зовут Лиа, — нерешительно сказала девушка, — и я…

— Лиа? — сощурился монах. — Слыхал, слыхал. Не один юноша просил у меня баллады Джонатана Чаровника или Тримальхиона из Нан-Элломина, чтобы попробовать пленить ими твоё сердце. Однако сама ты раньше книгами не интересовалась, если память мне не изменяет. Что же привело тебя сюда, дочь моя?

— Мне нужно кое-что узнать о… — начала Лиа.

— Всё, что угодно! — развёл пухлые руки отец Клавдий. — О том, как бы подчеркнуть свою прелесть? Имеются сочинения некой Плутонии Афродизиак "Шестьсот шестьдесят шесть рецептов божественной красоты", "Как увеличить свою…" Тьфу, нечисть, — монах сплюнул через плечо. — И ещё много в этом же духе. Многие дамы города знакомы с этими произведениями, каждый день приходят. Самый верхний этаж, справа от двери под потолком, рядом с окном. А есть трактат "Salkue Alkarinkwa": говорят, он был написан лесным народом, но после того, как…

— Нет-нет, — испуганно взмахнула руками Лиа, пока Клавдий не принялся перечислять ей все хранящиеся на верхних этажах труды. — Может быть, в другой раз. Я хотела бы узнать что-нибудь… о Храме.

От этих слов монах преобразился. От добродушной услужливости не осталось и следа. Он словно раздулся ещё больше, навис над девушкой всем своим немалым весом и пророкотал:

— Служитель истинной веры, коим я являюсь, не станет держать у себя книг о демонах и их приспешниках. И ни один человек, если не хочет сойти за еретика, не должен интересоваться подобными вещами!

— Но я же знаю, что такая книга у вас есть! — воскликнула девушка. — В Архивной Башне есть знания обо всём; не может быть, чтобы ни в одной книге не упоминалась главная тайна города!

— Не подвергай мои слова сомнению, девчонка, — бросил отец Клавдий, — я не для того посвящал жизнь служению вере, чтобы на старости лет брать на душу грех лжи.

— Прошу вас! — взмолилась Лиа. — От этого зависит жизнь человека! Я должна спасти его!

— Мне всё равно, зачем тебе эта книга, — сказал монах, отворачиваясь. — Даже если бы она у меня была, я бы не позволил столь опасному знанию выйти за пределы этой башни.

— Значит, она всё-таки есть! — вскричала Лиа. — И ручаюсь, что не я первая прошу её у вас! Вы прекрасно знаете, святой отец, что каждый год в Храме погибает кто-то из горожан; вам известна причина этого и, возможно, даже способ справиться с напастью! Но вы не хотите ничего сделать! Интересно, что подумают жители города, если им сказать, что "служителя веры" ничуть не беспокоит их жизнь и их смерть?

— Мне совершенно безразлично, что они подумают, — устало вздохнул монах. — Со мной ничего не сделают — хотя бы потому, что другого дурака, который согласился бы сидеть в темноте и пыли, присматривая за книгами, нигде не найдёшь. До мирской же славы мне дела нет. А теперь уходи: больше я ничего не скажу.

Лиа гордо вскинула голову — то ли для того, чтобы одарить монаха надменным взглядом, то ли затем, чтобы сдержать подступающие слёзы.

— Что ж, — прошептала она, — если знаний о Храме нет в Архивной Башне… я добуду их в самом Храме.

Когда Лиа ушла, отец Клавдий снова удалился в темноту архивных залов. Пройдя между столов и стеллажей извилистой тропой, известной ему одному, он подошёл к неприметной полке, ощупью нашёл определённую книгу, вынул её и пошарил в образовавшейся пустоте. Раздался слабый щелчок, а затем — тишина. И только сам монах знал, что один из шкафов в другом конце комнаты теперь можно легко отодвинуть.

Отец Клавдий шёл в личный архив, книги из которого в руках не держал никто из ныне живущих, кроме него. Там содержались рукописи, которые было бы опасно читать при нынешней власти, или же в ближайшие сто лет, или же опасно читать вообще. Некоторые, возможно, лучше всего было бы давно уничтожить. Но монаху сжечь книгу было гораздо сложнее, чем многим его братьям — сжечь человека.

Он открыл одну из рукописей, завёрнутую в чёрную кожу со странными красными пятнами. На первой странице было написано: "Семь смертных грехов Всевышнего". Если бы кто-то нашёл эту книгу, подобного заглавия было бы достаточно, чтобы бросить её в костёр, не читая. Именно это и нужно было монаху. Он знал, что на самом деле в книге содержатся куда более важные вещи, чем очередные извращения над верой.

Это была история его страны. Но не та, которую рассказывали народу. В этой книге было всё, что людям приказывали забыть — зачастую ради их же блага. Ведь существуют знания, с которыми слишком тяжело жить — тяжело, но возможно. Хотя и бессмысленно. Ведь в мире лучше считать правдой то, во что верят все окружающие. Конечно, если держать свои знания при себе, жизнь может оказаться не такой тяжёлой. Но беда с ними именно в том и заключается, что молчать о них способна только закрытая книга.

Отец Клавдий надеялся, что и он тоже на это способен.

Среди откровений этой книги была правда и о Храме. Эта глава в истории города на фоне остальных выглядела относительно безобидной — но её опасность просто была лучше скрыта. Монах никому не позволил бы прочитать эти страницы. Ему было известно наверняка, что слишком много людей решили бы испытать себя, узнав истинную сущность неведомого зла. Пугающая тайна удерживала горожан на расстоянии от Храма; если бы её покров рассеялся, какие-то герои обязательно бы нашлись. Но к чему бы привела их отвага?..

"…И тогда повержена была демоница и заключена в стенах храма, где когда-то искали люди защиты от её зла. Всю силу, выпитую у невинных душ, заставили её извергнуть, и этой же силой было наложено заклятие на узилище её. Как нельзя вернуть жизнь жертвам её, так невозможно лишить жизни демоницу; и посему решено было бессмертие её рассеять в воздухе, дабы питало оно всё живое, находящееся в храме. Ибо живыми стали печати на воротах тюрьмы её: дикие розы оплели двери храма, и каждый цветок есть слово заклятия. Покуда жива демоница, не увянут розы; покуда же не увянут розы, не вырваться злу за пределы храма. Нерушимым было заклятие, и мудрыми считали себя те, кто наложил его, но не учли одного. В заключении своём слабела демоница, и вместе с ней слабели печати. И настал день, когда вновь обрела она свободу…"

Перевернув страницу, монах вздохнул и задумался. Он вспоминал ту девушку, которая только что дала слово отправиться в Храм. Сегодня был не тот день, когда опасность, живущая среди увитых розами камней, становилась смертельной. Но этот день был уже слишком близок.

Лиа была уверена, что Альфред лгал ей. И она была совершенно права.

Этельред не просто упоминал о своей новой возлюбленной. Он говорил о ней целыми днями. Он упорно молчал лишь об одном — кто она. Впрочем, зная о ней всё, включая оттенок глаз, Альфреду несложно было догадаться. Особенно после того, как Этельред назвал её имя — и с тех пор повторял каждую минуту.

Эверморн…

Альфред, в отличие от брата, не мог похвастаться тем, что знал всех девушек города, но был уверен в том, что ни одна из них не носила подобного имени. "Вечное Утро" — это было слишком смело для того, чтобы какие-нибудь родители назвали так свою дочку. Однако имя вполне подходило для той, матерью которой была вечность, а отцом — по-видимому, дьявол. И от этого знания восторженные рассказы Этельреда о её пленительной красоте и наивном очаровании приобретали в глазах Альфреда совершенно иной оттенок.

Он молил бога, чтобы Этельреда миновала участь всех, кто посмел полюбить Фею Храма. Он не надеялся, что его брат прозреет сам; Этельред и раньше не сдерживал чувств, но теперь страсть к Эверморн поглотила его целиком. И поэтому Альфред готовился к тому, что, когда наступит третий день зимы, он запрёт, свяжет, напоит, оглушит брата, но не выпустит его из дома до рассвета следующего дня. Кто знает; возможно, после того, как этот рубеж будет пройден, Фея снова исчезнет из Храма — и из сердца Этельреда. И тогда они с Лиа снова будут вместе.

Как видно, остатков лжи, запасённой для Лиа, Альфреду вполне хватало.

Звуки шагов Лиа гулко отдавались в тишине Храма. Возможно, в другое время года густые заросли вьющихся роз скрадывали бы любые звуки. Но сейчас цветы почти увяли, и значительная часть лепестков лежала на плитах под стенами. Без своего главного украшения кусты казались пустой сетью, ждущей неосторожного путника. И уже через несколько мгновений после того, как девушка прошла под аркой, покров из зелёного и тускло-алого, оплетающий проход, начал медленно смыкаться.

Но Лиа было не до того. С тех самых пор, как девушка покинула Архивную Башню, она не опускала головы и не смотрела по сторонам. Она не замечала поблекших цветов — хотя многие из её сограждан обходили Храм десятой дорогой, лишь только розы в нём начинали увядать. Она не замедляла шаг до тех пор, пока на неё упала тень колонн перед белой дверью. Здесь розы были белыми, резко выделяясь среди алых, багровых и кровавых тонов, которыми играли стены. Девушка заметила, что рядом с тем местом, где должен быть замок, среди роз словно бы зияет дыра.

— Кем бы ты ни была, — начала Лиа, — чем бы ты ни было! Выйди из своего убежища и предстань перед той, которая не чувствует к тебе ни любви, ни страха! Взгляни в глаза той, кого ты обокрала! Тебе не спрятаться среди своих роз: я оборву их до последней, но найду тебя!

— Не надо рвать розы, — послышался тихий голос, — я уже здесь.

Эти слова раздались не из-за дверей Храма, не оттуда, куда так яростно смотрела Лиа, но среди колонн сбоку. Эта неожиданность пробила первую брешь в её гневной решимости; но ей ещё предстояло увидеть обладательницу голоса. Из тени вышла не огнеглазая фурия, не кровожадное чудовище, а просто девушка. Она была небольшого роста, чуть ниже Лиа; её красота, хоть и легко заметная, была ни в коей мере не хищной и не вызывающей. Среди роз стояла вовсе не соблазнительница и не искусительница. Вначале Лиа увидела всего лишь молодую девушку, во взгляде которой была усталость, словно после долгой дороги. Её было не отличить от простой горожанки, которая сбилась с пути и весь день искала свой дом. И только приглядевшись к её лицу, Лиа поняла, что оно перестало меняться сотни лет назад, навсегда оставшись свежим, но бледным и неподвижным. Её глаза были странного серебристого цвета, к которому примешивался нежный розоватый отблеск, словно на утреннем облаке. Таких глаз не могло быть ни у кого из людей — хотя грусть, живущая в них, была самой что ни есть человеческой.

Несколько секунд девушки молча смотрели одна на другую. Лиа — с ошеломлением, недоверием и растущим удивлением от прозрения; неведомая обитательница Храма — с сочувствием и пониманием.

— Когда я шла сюда, то ещё не знала, что буду делать, — нарушила молчание Лиа, — но твёрдо знала, что избавлю город от проклятия — или погибну. Но теперь я вижу, что мне не с кем бороться. Я не верю, что ты можешь быть виновна в гибели стольких людей: даже я чувствую, что в тебе нет зла.

— Увы, — ответила та, — ты неправа. Или, сказать вернее, ты не совсем права. Моё имя — Эверморн, Вечное Утро, и именно на моей совести смерть каждого из тех, кто осмелился прийти в этот Храм. Пусть они погибли и не от моих рук — это моя вина.

— Я не понимаю, — растерянно покачала головой Лиа.

— Это долгая история, — тяжело вздохнула Эверморн. — Если рассказывать её целиком, обычный человек может устать её слушать. Я же перестала быть человеком давным-давно, но сил во мне почти не осталось — потому, что я была одной из тех, кто писал эту историю. В ней не говорится о Великом Зле — лишь о его части; но та была достаточно сильна, чтобы не знать отпора со стороны людей. Не говорится и о Великом Добре — но о той его доле, которой хватило, чтобы остановить врага. Однако всё это уже не имеет значения. Важно лишь то, что зло, принявшее женский облик, было заключено в этом храме, и розы стали печатями на дверях. Сила той, что томится внутри, стала источником жизни цветов. Но волхвы, которые накладывали заклинание, были слишком могучими, чтобы сделать его таким простым. Кроме пленницы, в пределах храма осталась ещё одна девушка, ставшая хранительницей дверей. Главные печати, белые розы, питались именно её силой — и, в свою очередь, делились с ней своей. Так девушка и розовый куст обрели бессмертие — одно на двоих. Эта девушка — я; вот уже много веков я несу свою стражу, и нет никого, кто сменил бы меня.

— Твоя должность тяжела, — проговорила Лиа, — но почётна. Ты бережёшь город от зла, одна стоишь у него на пути; многие позавидовали бы тебе.

— Нет, — печально сказала Эверморн. — Никто бы не позавидовал. Мой мир свёлся к этим стенам; я привязана к Храму шипастыми лозами; и за всё я не получаю никакой награды. Ни один человек не согласился бы взять на себя подобную ношу; я же в своё время вызвалась добровольно. Есть кое-что, от чего моё бремя становится легче — и одновременно стократ тяжелее. Для всех та, что заключена в Храме — чудовище, убийца; но мне она — родная сестра, которую я когда-то любила. Я всё ещё помню время, когда она была маленькой весёлой девочкой; теперь же она — Невермор, Пустая Вечность.

— Твоя сестра… — прошептала Лиа. — Но если ты по-прежнему хранишь печати, тогда почему в Храме гибнут люди?

— С каждой зимой розы слабеют, — ответила Эверморн, — вместе с тем, как слабеет Невермор. То же самое происходит и с моими печатями, и со мной. Один день в году, в третий день зимы, двери открываются, и моя сестра выходит на свободу. Долгие месяцы заточения не оставляют в ней никаких чувств, кроме ненависти — и голода. Если она вырвется в город, где все жители, будут в её власти, пересилит первое: и тогда прольётся столько крови, сколько не видел никто из нас. Поэтому каждый раз, когда заклятие спадает, в Храме должен находиться хотя бы один человек. Невермор поглотит его душу и вновь обретёт силу; но вместе с ней оживут и печати, и двери Храма начнут закрываться. Если Невермор не успеет вернуться в Храм, она окажется отрезанной от источника бессмертия — а она уже намного пережила свой срок. Она знает об этом; ей известно и то, что, удержавшись от жажды крови, она оставит двери открытыми и обретёт долгожданную свободу. Но она слишком привыкла убивать, чтобы пересилить себя. И из года в год она снова сама себя запирает в Храме, лелея надежду однажды совладать с заклятием — но не с собой.

— А я… — опустила она голову, — у меня нет даже надежды. Именно на мои плечи ложится обязанность находить жертвы для Невермор. И раз за разом я приманиваю, очаровываю молодых и наивных людей, которые проходят слишком близко от Храма. Колдовская сила, которую я делю с моей сестрой, лишает их рассудка: они не могут противостоять мне. Они приходят каждую неделю, потом каждые три дня, потом каждый день — пока не наступает зима. Многие из них знают, что ждёт их, когда розы увянут, но не могут совладать с собой: я не позволяю им. Одна жизнь за год спокойствия — подходящая цена… если не считать моей жизни. Невермор спит, насытившись, а я слышу каждое проклятие, посланное мне, всегда мне. Для всех людей я — Фея Храма; я — воплощение зла; я — чудовище, убивающее лучших юношей города; я проклята и отвержена. Вот благодарность, которую я получаю за исполнение своего долга: за то, что я заточила себя в этих развалинах, стала тюремщицей собственной сестры, стала живой печатью на вратах узилища демона — одна лишь ненависть.

Лиа со страхом и жалостью смотрела на Эверморн. Она не знала, что теперь делать: если бы Фея Храма была такой, какой девушка себе её представляла, всё было бы намного проще. Оставалось бы только два выхода: победа или смерть. Но теперь, взглянув в лицо хранительнице печатей, Лиа понимала, насколько ничтожным кажется её собственное горе.

— Я пришла просить тебя о милости, — наконец решилась она. — Пощади того юношу, который несколько дней назад пришёл в Храм! Я понимаю, что он — лишь выкуп за мир в городе; но, умоляю тебя, пусть это будет не он! Ты всегда приносила в жертву лишь одну жизнь — так не бери же в этот раз две!

— Нет, — на лицо Эверморн вернулась неподвижность вечности. — Он умрёт: его судьба решена. И не в последнюю очередь — им самим.

— Но почему? — в отчаянии воскликнула Лиа. — Разве тебе не всё равно, чью душу отдать твоей сестре? Чем провинился перед тобой Этельред?

— Его вина больше, чем ты думаешь, — сурово ответила хранительница. — Она — в тех розах, что он сорвал для тебя. Если бы он унёс из Храма только красные цветы, его можно было бы спасти. Но та единственная белая роза была одной из главных печатей. Ты видишь, их совсем мало; твой возлюбленный, сам того не зная, ослабил заклятие, удерживающее Невермор. Теперь мне намного сложнее бороться с ней — особенно в конце осени, когда она прилагает все силы, чтобы справиться с властью печатей. Твой друг совершил преступление и расплатиться за него должен жизнью.

— Но ведь он совершил его во имя любви! — вскричала Лиа. — Он рисковал собой ради меня! Ручаюсь, что если бы он знал о цене своего дара, он бы и тогда не отступил — но я не хочу этого! Неужели тебе не известно, что любви можно простить всё?

— Не говори мне о любви, — сдавленно сказала Эверморн, — я давно отказалась от неё; и отказалась во имя долга. Я любила Невермор… но теперь среди той ненависти, что направлена на меня, есть и её доля. Я отдала всё, что имела. А ты молода и красива, ты никогда не будешь одна; я же не могу найти успокоения даже в одиночестве — каждая секунда его отравлена. Я постоянно слышу голос Невермор; он звучит в моей голове, не смолкая. Твоя жертва — ничто по сравнению с моей; неужели у тебя не хватит смелости принести её?..

— Тогда позволь мне принести другую жертву, — решительно произнесла девушка. — Тебе нужна пища для твоей сестры? Возьми меня, а не Этельреда. Я думаю, что после стольких месяцев голода она не заметит разницы…

— Я предвидела это, — помолчав, сказала Эверморн. — Я знала, что если предложу тебе такой выход, ты согласишься… Но я никогда бы не смогла попросить тебя об этом. Твоя жизнь стала бы слишком высокой ценой за короткий год мира…

Она прервала себя. Лиа с надеждой и ожиданием смотрела в бледно-серебристые глаза хранительницы печатей, но та молчала.

— Уходи, — наконец прозвучало в тишине. — Уходи к своему возлюбленному и посмотри, действительно ли его жизнь стоит твоих молитв. С этого дня он не увидит меня: больше я ничего не могу тебе обещать.

Если бы Эверморн была существом иного мира, Лиа опустилась бы перед ней на колени. Если бы та была простой девушкой — обняла бы её. Но поскольку Лиа не знала, кем на самом деле является хранительница, она смогла лишь прошептать слова благодарности. И ей показалось, что холодные глаза Эверморн, так долго не видевшие человеческого тепла, чуть смягчились.

— И чего же ты добилась? Она узнала нашу тайну — и покинула Храм живой? Не узнаю тебя, сестрица.

— Она никому не расскажет. Люди слишком привыкли ничего не знать о Храме, чтобы поверить ей.

— Так ли ты в этом уверена? Почему же ты тогда не поведала ей оставшуюся часть истории? Почему не рассказала, какие последствия на самом деле повлечёт за собой опрометчивый поступок её дружка? Ты помнишь, что несколько десятков лет назад белых роз на дверях моей тюрьмы было больше, чем сейчас; но я поняла, что нить заклинания можно изменить. Я подчинила себе малые печати, а часть главных смогла преобразовать; тогда белые розы стали красными. Тебе и раньше было тяжело бороться со мной — а ведь ты была сильнее меня. Но потом мы сравнялись; а теперь… равновесие снова покачнулось — но уже в мою сторону. Пройдут века, десятки лет, а может быть, даже года — и я выйду на свободу. Тогда-то, сестричка, ты и вспомнишь сорванную белую розу и пожалеешь, что так легко рассталась с ней.

— Я не злопамятна. И я никогда бы не позволила погибнуть той, которая почувствовала жалость к Фее Храма.

— Зато ты, похоже, позволишь погибнуть тем, кто не ведает о том, что на третий день зимы я приду к ним в гости! Ты ведь решила на этот раз не подавать мне завтрак в постель? Значит, я сама отправлюсь за ним…

— Я найду тебе другую жертву.

— Столько хлопот, и всё ради одного молодого бабника. Скажи, ты и вправду думаешь, что он снова вернётся к этой смертной? Я уже говорила тебе: он не желает быть спасённым, и поэтому все старания — и твои, и девчонки — окажутся напрасными…

Шёл первый день зимы.

Этельред, как слепой, бродил среди увитых поблёкшими розами стен. Никому из его знакомых не было известно, где он находился. Если бы жители города проведали, что он отправился в Храм — они бы изумились. Если бы они узнали, что он отправился туда в одиночестве — они бы испугались до дрожи в коленках. Но о том, что юноша по собственной воле вошёл в Храм, когда цветы стали увядать, никто из горожан и услышать бы не хотел. Не хотел — и не услышал. И поэтому Этельред был предоставлен самому себе.

Но его это ни в коей мере не беспокоило. Этельред не осознавал, где он; не понимал, что если с ним что-нибудь случится, ни одна живая душа не сможет помочь ему. Он твёрдо знал лишь одно — Эверморн исчезла. Она пропала, не предупредив его ни словом, ни взглядом.

В прошлый раз она вела себя так, как будто наконец повстречала того, кого ждала всю жизнь. Этельред чувствовал себя сказочным принцем, явившимся, чтобы спасти заколдованную красавицу из усеянных шипами зарослей. Когда он покидал её обитель, на него наваливалась тяжесть, превосходившая мраморные громады Храма: он едва мог выносить невозможность крикнуть всему городу, что его сограждане — полные дураки. Как можно было бояться Феи Храма? Да и какая она фея? Если не замечать её красоты — хотя попробуй, не заметь — Эверморн была самой настоящей живой девушкой, истосковавшейся по человеческому теплу. Все легенды о том, что Фея Храма убивает горожан уже много веков, были полной ерундой: теперь Этельред знал это наверняка. Если бы другие хотя бы раз взглянули в её глаза, они бы с ним согласились. Ведь только человек может испытывать любовь, которую юноша видел в глазах Эверморн — нежно-серых, почти серебристых, чудесного оттенка… Каждый день он упивался своим счастьем и не заметил ни единого намёка на то, что оно скоро закончится.

— Эверморн, — шептал он, не находя в себе сил на крик. — Эверморн…

Он медленно повернулся к дверям Храма, скрывающимся за колоннами. От них его отделяло всего несколько метров; но расстояние казалось неизмеримым из-за того, что его наполняла пустота, пустота… Этельред побрёл к дверям, и с каждым шагом слабела его надежда на то, что в тени портала блеснёт светлое платье. Но только розы, цепляющиеся за лепестки, как разведённая женщина за молодость, белели в темноте.

Этельред протянул к ним дрожащую руку. "Кто знает, — пронеслось у него в голове, — может быть, если я сорву розу, она почувствует, что я здесь, и выйдет…" Но не успел он прикоснуться к цветку, как сухой стебель, словно живой, изогнулся и вонзил в пальцы юноши сразу три шипа.

Резкая боль вернула Этельреда в реальность — но только на мгновение. Мысль о том, что Храм гонит его, снова лишила юношу способности ясно мыслить.

Как в бреду, он повернул назад. Десять шагов до ворот Храма казались десятью жизнями — и Этельред обрывал их одну за одной, ставя ногу на землю. Пять шагов… три… один… Последний миг последнего дня последней жизни. Словно упираешь во что-то рукоять меча, а остриём ищешь щель между рёбрами. Хватит ли у него сил сделать последний шаг?..

Нет. Не хватило.

— Эверморн… Эверморн…

И Этельред свалился на камни, потеряв сознание прежде, чем ощутил их холод.

— Чего же ты ждёшь, сестрёнка? Беги туда, к нему! Затащи его за ноги обратно в Храм, чтобы он не лежал на пороге. Чего доброго, пройдёт какой-нибудь сердобольный человек мимо: в лучшем случае — умрёт от страха на месте, в худшем — растрезвонит всему городу, что проклятая Фея убила ещё одного юношу. Беги, пока не поздно: ты же добрая, ты хотела его спасти — давай, спасай! Он очнётся, увидит твоё лицо и решит, что просто видел дурной сон.

— Зачем? Чтобы ты убила его через два дня?

— Без тебя он не доживёт и до этого срока. Ты слишком сильно привязала его к себе: за сотни лет ты прекрасно научилась этому искусству! Посмотри на него: он уже не придёт в себя. Ему слишком хорошо в мире снов: там ты не с ним, но где-то рядом… Он не променяет свои грёзы на реальность, в которой нет ничего, кроме холодных камней и увядших роз.

— Несчастный…

— Ах, теперь тебе жалко его? Пожалела бы беднягу тогда, когда смотрела на него своими серебристыми глазами так, как будто готова отдаться ему прямо на розовом кусте. Теперь уже слишком поздно: ты поработала на славу, и вот плоды твоих трудов.

— Я делала это для тебя! А ты… упрекаешь меня в жалости? Да что ты знаешь об этом чувстве?

— Ничего! Ровным счётом ничего! И когда придёт время, я убью его со спокойной душой — а не его, так другого. А ты, сестричка, не сердись так; а то морщинки появятся, станешь некрасивой. Кто тогда на тебя польстится? А мне потом из-за тебя голодной сидеть? Ты ведь не допустишь этого? Ты ведь любишь свою сестру, правда?..

Шёл второй день зимы.

Лиа долго стучала, прежде чем Альфред открыл ей дверь. Девушка поразилась тому, насколько осунулось и потемнело его лицо. Его глаза, очевидно, не закрывались всю ночь, но за долгие часы не увидели ничего утешительного. Он полностью отдавал себя на то, чтобы вернуть здоровье брату — но вместо этого лишь терял собственное.

— Как он? — тихо спросила Лиа.

— Ему стало ещё хуже, — покачал головой Альфред. — Я делаю всё, что в моих силах, но он по-прежнему не приходит в сознание. Если так пойдёт и дальше… его душа может окончательно потерять связь с телом.

— Я хочу его видеть, — побледнев, сказала Лиа.

— Нет-нет! — поспешно проговорил Альфред, поняв, как неосторожны были его слова. — Его сейчас лучше не беспокоить. Сейчас болезнь протекает наиболее тяжело, но это продлится всего день-два, не дольше. Потом Этельред обязательно пойдёт на поправку. Вот если ты придёшь тогда, он очень тебе обрадуется, а теперь…

Лиа молча отстранила Альфреда и вошла в дом.

— …Он тебя даже не узнает, — поникшим голосом закончил тот.

Постель, на которой лежал Этельред, была в таком же беспорядке, как и его сознание. Несмотря на все старания Альфреда, покрывало постоянно слетало на пол, а простыня превращалась в измятую тряпку. Пальцы Этельреда впивались в ткань так, что та едва не прорывалась, закручивали её в узлы и тут же бессильно разжимались. Волосы его, слипшиеся от пота, были всклокочены, а глаза плотно закрыты. Он с хрипом втягивал воздух, а на выдохе бормотал что-то неразборчивое. Трудно было узнать в нём того цветущего юношу, каким Этельред был лишь пару дней назад.

Лиа метнулась к нему; сзади предостерегающе вскрикнул Альфред, но она не слышала его. Она упала на колени рядом с кроватью и обхватила руками голову Этельреда, повернув к себе его лицо, сведённое гримасой страдания. Неожиданно глаза больного широко распахнулись, и Лиа едва не отпрянула: в них не было ни капли человеческого. Белки стали розовыми от полопавшихся сосудов, а радужная оболочка, наоборот, побледнела. Но девушка нашла в себе силы не отвернуться; она словно пыталась проникнуть в его душу и найти тот замок, который удерживал Этельреда в самом себе. И вот постепенно, мало-помалу, его безумный взгляд стал осмысленным. Лиа едва сдержала радостный возглас: видно было, что юноша узнал…

— Эверморн… — прохрипел он.

Лучше бы он принял её за убийцу и вцепился ей в горло, лучше бы увидел в девушке дьявола и с воплями шарахнулся от неё; лучше бы его помутненный рассудок нарисовал какую угодно картину — но только не ту, другую. Её имя хлестнуло Лиа по лицу, подобно плети, и, словно рубец, загорелись её щёки. Жизнь покинула глаза девушки, и они стали такими же пустыми, какими они только что были у Этельреда.

— Я хотел тебя остановить, — печально сказал подошедший сзади Альфред, — но больше нет смысла скрывать правду. Он не прекращает повторять её имя, твердит и днём и ночью.

Двигаясь, словно во сне, Лиа встала, но пальцы Этельреда вцепились в её рукав с нечеловеческой силой.

— Не уходи, — выдохнул он.

Лиа готова была броситься обратно, снова упасть в его объятья и выкинуть из памяти последнюю минуту — но следующие слова Этельреда растоптали её радость.

— Не уходи… Эверморн… — шептал он. — Не… покидай… Мне… только ты…

Альфред положил замершей девушке руку на плечо, но она не заметила ни самого жеста, ни того, как непросто было юноше на него решиться. Через несколько секунд она поняла, что если останется неподвижной, то рухнет на пол. С трудом она сдвинулась с места и пошла прочь. Сзади по-прежнему доносился хриплый шёпот, но она то ли не слышала его, то ли пыталась заглушить уверениями, что не слышит.

— Эверморн… Никогда… кроме тебя… Если захочешь… Всё… для тебя…

— Третий день зимы приближается; я чувствую это всем телом. Мне кажется, что я умираю — но заклятие истает раньше меня. Я вновь буду свободна!..

— Всего лишь на несколько часов.

— Пусть так; но сама ты не освободишься никогда. Ты считаешь себя моей тюремщицей, но по-настоящему в плену находишься только ты. Теперь у нас всё общее: и жизнь, и свобода. Выпусти меня отсюда, и ничто больше не удержит тебя в этих старых стенах!

— Никогда.

— Выпусти меня, сестра!.. Пусть падёт последняя граница, разделяющая нас. Пусть не будет больше ни алых, ни белых роз, и печати станут служить нам обеим. Освободись от бремени, которое сама на себя возложила; перестань быть Феей Храма, оставь позади всеобщую ненависть. Возьми свою жизнь в собственные руки! Возможно, стоит лишь выйти за ворота — и ты найдёшь того, кто полюбит тебя, а не твои чары. Ты найдёшь этого человека, а я, так уж и быть, ради тебя оставлю его в живых. Поверь, рядом с ним тебе не будет дела до остальных. Так освободи же меня — и обрети всё это!..

— Нет.

— Освободи меня! Я знаю, ты способна на это…

— Нет!..

— Освободи меня! Ты ведь и сама хочешь этого! Ради любви, которую ты испытывала ко мне, ради любви, которую тебе только предстоит познать — освободи меня! Освободи!..

После ухода Лиа Альфред долго сидел у постели брата. Видение Эверморн наконец покинуло Этельреда, и он впал в забытье, невидящими глазами уставившись в потолок. Альфред сказал себе, что не имеет права оставлять его без присмотра, и, борясь со сном и усталостью, не отходил от больного. Наконец глаза Этельреда закрылись, и обморок, казалось, перешёл в сон. Альфред с облегчением вздохнул, решив, что теперь может хоть немного успокоиться…

…Очнувшись, он едва не подскочил на стуле. Первым делом он понял то, что всё-таки заснул, несмотря на все обещания, которые давал себе! Альфред выругался последними словами, пользуясь тем, что брат его всё равно не слышит. И только потом он осознал, что проснулся от тишины. За окном стояла глухая ночь, даже ветер стих. Но совсем недавно комнату наполняли звуки тяжёлого дыхания Этельреда, а теперь…

Грудь юноши не поднималась.

Стул с грохотом полетел в сторону, когда Альфред сорвался с места. Но прежде, чем он успел что-то предпринять, Этельред снова со свистом втянул в себя воздух, сделал глубокий вдох… и снова стих. Альфред схватил его за запястье: сердце билось каким-то странным образом. Его удары были чётко различимы, но промежутки между ними были неравномерны. Возникало ощущение, что сердце Этельреда порой забывает сделать удар-другой, будучи поглощено чем-то другим. И чем дальше, тем реже оно вспоминало о том, что надо продолжать биться. Этельреда переставало заботить то, жив ли он…

Альфред беспомощно огляделся по сторонам. Ночь, хотя и успела окутать мир тишиной, лишь недавно вступила в свои права, и полночь ещё не положила конец старому дню — второму дню зимы. Тем не менее, юноша понимал, что на город уже опустился страх перед Храмом, двери которого вот-вот должны были распахнуться. Ни один человек в этот час не вышел бы на улицу, и Альфреду не у кого было просить помощи. Не на кого рассчитывать… кроме себя.

Альфред подошёл к стене и открыл стоящий там сундук. Ему пришлось перерыть его снизу доверху: вещь, которую он искал, таилась на самом дне. Юноша, наверное, никогда не думал, что она ему понадобится; но вот он отодвинул в сторону последнюю тряпку и вытащил из сундука меч в ножнах. Он перекинул перевязь через плечо и, прежде чем покинуть дом, подошёл к постели брата. Этельред по-прежнему делал вдохи всё реже.

— Потерпи немного, — прошептал Альфред, — третий день зимы ещё не успеет наступить, как я сниму с тебя проклятье.

Если бы даже к Этельреду сейчас вернулся рассудок, он не узнал бы брата. То, что так долго пряталось в темноте глаз Альфреда, вышло наружу. В кого эта скрытая сущность превратила скромного и нерешительного юношу, было ещё не известно — пока.

Отца Клавдия разбудил громкий стук. Спросонок он подумал, что надо было не засиживаться за столом и давно уже удалиться в свой кабинет, где до него не достучались бы никакие запоздалые посетители. Потом он понял, что никого, кроме него, в Архивной Башне в этот час уже не осталось, а значит, и открывать ему. На мгновение пришла мысль послать этого опозданца в такие места, которые не пристало упоминать служителю веры, и идти спать дальше. Однако стук усиливался, и монаху подумалось, что если он не откроет дверь, неизвестный посетитель снесёт её с петель. А тогда, конечно же, начнётся сквозняк, а книгам этого ой как не надо…

Кряхтя, он вылез из-за стола и направился ко входу. "Даже если этот лунатик искал ответ на главный вопрос человечества, — думал монах, — и ему осталось прочитать только одну книгу — он может убираться восвояси. Архивы закрыты — и весь сказ. Пусть потерпит до завтра". Отец Клавдий, как уже было сказано, и днём не отличался лёгкостью нрава, а уж проснувшись среди ночи — и подавно.

Фигура монаха по ширине приблизительно совпадала с дверным проёмом. Поэтому он так и не понял, как получилось, что ночной посетитель оказался внутри без разрешения; отец Клавдий не мог признаться себе, что непрошеный гость просто оттёр его в сторону и вошёл. До сих пор никто не позволял себе такого кощунства по отношению к хранителю архивов.

— Послушай, сын мой, — загудел монах, вглядываясь в силуэт, слабо видневшийся в темноте. — Если ты думаешь, что…

— Мне нужна книга, в которой бы говорилось о Храме, — холодным голосом бросил тот. — Немедленно.

— Да знаешь ли ты… — начал отец Клавдий, возмущённый подобной наглостью до глубины души. В этот момент он казался себе праведником, который в первый и последний раз в жизни выходит из себя — разумеется, вследствие весомых обстоятельств. Он уже собирался приступить к перечислению кар, которые Всевышний должен был обрушить на главу бесцеремонного незнакомца, как вдруг список этот в одно мгновение резко увеличился. В темноте сверкнуло серым, и в толстый живот монаха упёрлось лезвие меча.

— И знать не хочу, — прошипел Альфред — а это был именно он. — Мне известно лишь то, что такая книга у тебя есть, и ты уже много лет скрываешь её ото всех — но не спрячешь от меня. Если ты сейчас же не отыщешь её, я распорю твоё брюхо, как бы противно мне это ни было.

— Если ты убьёшь меня, — выдавил монах, пытаясь сохранить самообладание, — ты никогда в жизни не найдёшь её.

— Найду, — пообещал Альфред. — Переверну всю башню, но найду. А остальное свалю в одну большую пыльную кучу и спалю. Если даже не найду, спалю просто так, от отчаяния. Ну, что скажешь, святоша? Рискнёшь? Или всё же облегчишь мои поиски?

— Я… — отец Клавдий хотел вздохнуть, но острие меча помешало ему, — я дам тебе эту книгу. Но запомни: я соглашаюсь лишь потому, что ты не сможешь никому поведать её секретов. Они погубят тебя раньше, чем ты сможешь рассказать о них: я знаю это наверняка.

— Меньше слов, — бросил Альфред, — веди.

"…И стало известно людям, что демоницу, ранее слывшую бессмертной, возможно убить оружием человеческим. Во времена, когда была она впервые заточена в своём узилище, дьявольская сила её была слишком велика, чтобы чёрная душа могла расстаться с телом. Но с тех пор, как заставили её разделить свою жизнь с храмовыми печатями, к бессмертию прибавилась уязвимость. И теперь, каждый раз, когда выходит демоница на свободу, мир ждёт героя, что не дрогнул бы перед ней, ждёт — и не может дождаться. Ибо сколько бы жизни не выпили печати у сего порождения зла, мощь её остаётся неодолимой. И любой, кто решит положить конец её богомерзкому существованию, вначале должен будет одолеть в поединке самого себя, а затем уже вступать в схватку с демоницей. Но где смертному человеку найти сил, дабы выдержать подобные битвы — сие тайна великая есть…"

Альфред быстро шёл по ночному городу. Если бы он сбавил шаг, то не успел бы до наступления рокового третьего дня; если бы перешёл на бег, то мог бы потратить больше сил, чем мог себе позволить. Любой, попавшийся ему на пути, счёл бы за благо отойти прочь и прижаться к стене какого-нибудь дома. Никто бы не стал заступать дорогу высокому парню с внушительного вида мечом за плечами. К счастью — или, скорее, к несчастью — Альфред и не мог никого повстречать. Новый день был слишком близко, чтобы горожане решились выйти из домов. И юноша шёл по пустым улицам до тех пор, пока из темноты не выплыли белые стены Храма.

Обнажив меч, Альфред прошёл под аркой. Он уже набрал воздуха в грудь, чтобы вызвать на бой демоницу, кем бы она ни была… Но слова застряли у него в горле. Он увидел ту, кого искал — и это была лишь хрупкая девушка в светлом платье. Её волосы были странного серебристого цвета с металлическим оттенком, но на этом всё необычное, что было в незнакомке, заканчивалось. Она совершенно не казалась опасной. И, как будто всего этого было недостаточно, чтобы огорошить Альфреда, рядом с ней стояла Лиа.

Первые несколько мгновений Альфреду казалось, что девушка о чём-то рассказывает обитательнице Храма, а та слушает её с сочувствием. Лицо в обрамлении серебряных волос выглядело странно неподвижным, но какие-то черты в этой застывшей маске делали её не равнодушной, но понимающей и милосердной. Но через пару секунд на Альфреда снизошло озарение. Конечно же, эта личина будет выглядеть неподвижной и неестественной! Ведь только Всевышний знает, какое чудовище скрывается под ней! Эта нелюдь играет с Лиа, забавляется с ней, как кошка с мышью, даёт несчастной девушке надежду, а потом, когда третий день зимы, наконец, наступит… Лиа даже не успеет понять, во что превратится та, с которой она сейчас говорит, словно с доброй подругой! И это может произойти прямо сейчас, в любую минуту! Если бы он, Альфред, тоже поверил в доброту и невинность этого среброволосого существа, Храм бы снова забрал свою жертву. Возможно, в этом и заключалось испытание, о котором говорилось в книге? Но он справился; так пусть же начнётся второй бой, последний бой!..

— Лиа! — девушка вздрогнула от окрика. — Отойди от неё! Сейчас же!

Лиа с замершим сердцем наблюдала, как к ним приближается Альфред. Она с трудом его узнала: куда делся тот мягкий, деликатный юноша, с которым она была знакома раньше?.. Даже меч в его руках выглядел не таким страшным, как слепая жажда разрушения в глазах. Как будто заразным оказалось безумие Этельреда, перекинувшееся на измученную душу Альфреда. Лиа даже не могла найти в себе сил, чтобы пожалеть его. Она не могла прогнать одну мысль: неужели этот одержимый когда-то добивался её любви? Как она могла не разглядеть то, что было скрыто в нём?..

— А тебя, демоница, — меч Альфреда повернулся к Эверморн, — я уничтожу здесь и сейчас! Слишком долго ты морочила голову всем жителям нашего города! Но только я не поддамся ни страху, который ты внушаешь трусам, ни жалости, с помощью которой ты проводишь глупцов! Я знаю, что ты есть на самом деле — чудовище!

Он шагнул вперёд и, чтобы выплеснуть хоть немного ярости, переполнявшей его, рубанул по ближайшему розовому кусту. Сухие лепестки, почти невесомые, неслышно осыпались на землю — но зато низким гневным гулом отозвалось что-то внутри Храма.

— Нет, Альфред! — воскликнула Лиа. — Ты не знаешь всей правды!

— Я знаю ровно столько, — Альфред даже не взглянул в её сторону, — чтобы убить эту тварь! Я знаю, что она погубила сотни невинных людей! Знаю, что из-за неё сейчас умирает мой брат! Знаю, что она заманила тебя сюда, чтобы присоединить твою душу ко всем, которые уже поглотила! Но самое главное — я знаю, что она, как и все мы, смертна! И мне неважно, что течёт в её жилах — кровь или травяной сок!

Мир на мгновение застыл, когда Альфред занёс меч над Эверморн. Лиа была скована страхом и пониманием неотвратимости происходящего; сам Альфред наслаждался моментом, который должен был превратить его в городского героя. Однако не двигалась и Эверморн — не делала ни одного движения, чтобы избежать удара. Даже словом она не попыталась остановить разящую руку; и именно это бесстрастное молчание заставило Альфреда заколебаться ещё на долю секунды. Но затем он решил, что лицо демоницы, должно быть, не может выражать даже страх — а может быть, это ещё одна из её уловок? Нет, ей не одурачить его! И, призвав на помощь всю свою решимость, он вонзил клинок в грудь Эверморн.

С металлическим звоном осыпались белые розы с дверей Храма.

Этот тихий звук, словно камешек, упавший на склон горы, повлёк за собой лавину других. Пронзительно закричала Лиа. Взвыл ветер, запутавшийся в шипастой сети кустов; пытаясь высвободиться, он только сильнее всаживал в себя когти роз. Испуганно ахнул Альфред, увидев, как под нарастающим ветром приходит в движение багрово-зеленое море вокруг. Только Эверморн не вплела ни стона, ни вздоха в общую какофонию. Но весь этот безумный оркестр смолк, когда вступил самый страшный его инструмент — скрипящие двери Храма. Они открывались томительно медленно — а может, просто так казалось молодым людям, пойманным во власть момента? Но вот, наконец, створки распахнулись — но за ними не оказалось никого.

И лишь потом исполосованная колоннами тьма в дверном проёме окрасилась алым. Сам воздух, казалось, сгустился, наполнив портал кровавым туманом. Под порывом ветра зловещее облако вылетело из дверей, но не двинулось к людям и даже не приобрело какой-либо формы. Секунду повисев в воздухе, оно распалось на множество частей; каждая опустилась на одну из оплетающих стены красных роз. Цветы будто вспыхнули холодным огнём: от них разлился яркий свет, который затем сошёл с них, подобно пыльце. И только тогда из этого сияния соткался женский силуэт. Через несколько мгновений он приобрёл чёткие очертания и краски…

На потрясённых людей смотрела Невермор, Пустая Вечность.

Её облик было сложно описать: она была похожа на хищную розу, ожившую и вышедшую на охоту. Стройную фигуру обтягивала чёрная ткань, обрисовывая каждую деталь, каждый изгиб; а над плечами в воздухе реяли алые складки плаща. Всё тело Невермор дышало стальной гибкостью и упругостью цветочной лозы, а пронизывающий взгляд вызывал мысли об острых шипах. Глаза Невермор пригвождали к месту любого, словно булавка бабочку. Не сразу можно было понять, что они светились красным, как самая яркая роза Храма.

Невермор сладко потянулась, словно после долгого сна, и жадно втянула насыщенный ароматами цветов ночной воздух. Оглядевшись вокруг, она увидела прижавшую руки к губам Лиа, остолбеневшего Альфреда и безжизненную Эверморн — и расхохоталась. Этот звук не был похож ни на что, слышанное Альфредом или Лиа. Если бы природа создала певчих птиц, питавшихся падалью, именно так звучали бы их голоса над усеянным трупами полем.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Никогда ещё сестрица не обставляла моё освобождение с таким шиком! Целых две души; правда, одна из них — с душком! — она снова расхохоталась. — Зато другая — просто объеденье. Её я, пожалуй, оставлю на закуску, вернусь к ней после обеда. Сегодня никто не будет торопить меня, никто не прогонит из-за стола! Теперь, когда моя сестра наконец-то мертва, двери Храма не закроются никогда! Это тебе, юноша бледный со взором горящим, я обязана подобным праздником? В другое время я бы тобой побрезговала, но ради такого случая — ты станешь первым на том пиршестве, на которое я сегодня приглашаю весь город!

Невермор тряхнула головой, и чёрные волосы грозовой тучей поднялись вокруг неё. По ним пробежал зелёный отблеск, и густая блестящая масса прямо на глазах стала превращаться в сплетение плетей диких роз. Ближе к голове волосы остались такими же чёрными, но уже в полуметре от висков они выбросили узкие листья и ощетинились шипами — настолько длинными и острыми, каких не знали даже дикие розы. Эти плети росли с непостижимой скоростью — и тянулись к Альфреду. Юноша не успел и шевельнуться, прежде чем несколько десятков шипов вонзились в его грудь, руки и лицо. Крик Альфреда взлетел над Храмом и тут же оборвался — одна лоза захлестнула его горло, а другие впились в губы и высосали его голос. Миг — и его тело скрылось в бурлящем клубке. То, что происходило внутри, невозможно было разглядеть или даже представить. Но когда из волос Невермор выбились бутоны, тут же со щелканьем разорвавшиеся и превратившиеся в тёмно-бордовые розы, стало ясно, что душа Альфреда покинула тело.

— Как я и думала, — недовольно произнесла Невермор, — с гнильцой. Надо быстро чем-нибудь запить, чтобы отбить привкус. Что ж, город ждёт меня! А ты, девушка, никуда не уходи: я, правда, не могу обещать, что вернусь скоро. Находясь в заточении, я слишком многое не успела сделать; но теперь я наверстаю всё, всё!

Она ещё раз тряхнула волосами, и они разрослись, скрыв от глаз всё небо. Казалось, что плети роз своими шипами вцепились в небо и подняли туда Невермор. Над Лиа пронеслась тень, которая на мгновение скрыла луну, а улетев, оставила на той алый след. Девушка, словно окаменев, стояла на месте и не могла понять, куда ей страшнее взглянуть: вслед улетевшей Невермор или на то, что осталось от Альфреда.

Сознание никак не покидало Эверморн, позволяя ей отчётливо чувствовать приближение конца. Её собственная жизнь почти оставила израненное тело; но Эверморн по-прежнему держалась за тоненькую нить, тянущуюся к ней от сестры. Силы, которую сейчас впитывала Невермор, хватило бы на двоих — но та не собиралась ею делиться. Лишь потому, что за долгие века плена единство сестёр и роз стало неделимым, Эверморн была ещё жива. Однако её это ни в коей степени не радовало.

Перед её взором проносились страшные картины — но мертвящая слабость не позволяла ей даже сомкнуть глаз. Эверморн знала, что, даже зажмурившись, не смогла бы избавиться от этих образов. Они крылись слишком глубоко — как и её связь с Невермор. Смутные очертания, возникающие в сознании Эверморн, были отражением того, что видела её обезумевшая от жажды крови сестра. Размытые, нечёткие, они всё равно стали бы невыносимыми для любого смертного. И даже Эверморн, за свою жизнь повидавшая много зим и много кровавых пиров Невермор, сейчас просила смерть поскорей прийти и избавить её от этих кошмаров.

Вот какой-то мужчина, опутанный волосами-лозами. Его рот широко раскрыт: наверное, он кричит во весь голос — хвала богам, что ей этого не слышно. Но тут же десяток стеблей вползают прямо ему в горло, выпуская там новые побеги и прорастая сквозь его плоть. Несчастного теперь хуже видно — это у Невермор от наслаждения всё расплывается перед глазами. Картина мутнеет — и на том спасибо…

Вот совсем маленький ребёнок. Эверморн не успевает разглядеть его лица — наверное, боги прислушались хотя бы к части её молитв. Волосы Невермор разрослись настолько, что ей и самой не видно своих жертв, и среди них распускается всё больше тёмных роз. Но ей нет до этого дела: она уже не женщина, а хищное растение, чьим лепесткам не нужно приказов, чтобы кого-то поймать и убить. И маленькое тельце лишь на миг скрывается в переплетении лоз и шипов, а затем Невермор летит на поиски новой пищи. Она не оборачивается, чтобы взглянуть на останки ребёнка, и Эверморн неслышно благодарит её за это…

А вот пожилой человек, почти старик. Его губы шевелятся: возможно, он просит пощадить его жизнь, срок которой и без того почти истёк. А может быть, он говорит в лицо своей убийце, что не боится её. И то, и другое совершенно бесполезно: Невермор сейчас понимает значение слов так же плохо, как и сама Эверморн. Если бы старик попался ей позже, когда она утолила бы первый голод, возможно, он остался бы в живых: слишком малую ценность его душа представляет для Невермор. Но пока её жажда крови чересчур сильна, чтобы делать различия между жертвами…

Эверморн чувствовала, как поток энергии, текущей к ней, становится всё сильнее. Вряд ли это Невермор решила поддержать сестру: скорее, душа самой демоницы была уже переполнена, и сила выплёскивалась через край. Эверморн думала, что, возможно, сумела бы не только избежать смерти, но даже залечить свою рану — если бы воспользовалась жизнью, отнятой у других. Но всю эту энергию она отводила от себя, направляя на изорванные розовые кусты у дверей Храма. Каждый раз, когда новое убийство порождало всплеск силы, поникшие стебли пытались выпрямиться — но никак не могли сомкнуть руки-листья, чтобы стянуть петлю на Храме.

Неожиданно Эверморн ощутила прикосновение нежных рук. Над ней склонилась Лиа, и лицо девушки на несколько мгновений позволило умирающей отвлечься от кровавых образов.

— Прости, — прошептала Лиа, — это я виновата в том, что случилось с тобой. Мне следовало знать, что Альфред догадается о причине болезни Этельреда. Я должна была предупредить, остановить его, объяснить, что настоящая Фея Храма — это не ты… Прости меня…

— Не стоит, — одними губами произнесла Эверморн. На её лице, которое не изменила даже боль, появилось слабое подобие улыбки. — Я не виню ни его… ни тем более тебя… Вы освободили меня… Дали мне то, что я не осмелилась бы взять сама…

— Но цена оказалась слишком велика, — вздохнула Лиа. — Кроме тебя, кто сможет остановить Невермор? Люди не в силах ей сопротивляться: она уничтожит весь город, но и на этом не остановится…

— Есть лишь один выход, — проговорила Эверморн. Она впервые перехватила поток жизненной энергии и содрогнулась от отвращения: но ей необходимы были силы, чтобы успеть рассказать Лиа то, что пришло ей в голову. — Я была связующим звеном между печатями: после моей смерти цепь может замкнуть только другая человеческая душа. Но это слишком трудно: тот, кто решится на подобное, должен быть готов отдать всего себя без остатка. Принести себя в жертву… как однажды поступила я…

— Что нужно сделать? — воскликнула Лиа, вскакивая.

— Просто возьмись за лозы… обеими руками… — прошептала Эверморн; она вновь отвела от себя поток и теперь угасала быстрее горящей розы. — Ты поймёшь… И да хранят тебя боги…

Лиа понимала, что на счету каждая секунда; но она, не колеблясь, пожертвовала несколько мгновений на то, чтобы закрыть глаза Эверморн.

Пальцы Этельреда комкали простыню, голова металась по подушке. В лунном свете слабо блестели белки широко раскрытых глаз и струйка слюны, стекавшей из уголка рта. Но постепенно лицо больного покрыла тень. Не было слышно ни скрипа двери, ни стука ставней; просто в тёмной пустоте над его кроватью зашевелились покрытые розами стебли. Черты Этельреда вновь стали видны: их осветило красноватое сияние глаз Невермор. Тонкое лицо демоницы было прямо над Этельредом — но тот словно бы ничего и не замечал.

Шипы уже потянулись к Этельреду, как вдруг он вздрогнул и вгляделся в глаза Невермор. Ровно секунду в них было испуганное удивление, а потом бледные губы растянулись в улыбке и прошептали:

— Эверморн… Ты пришла…

— Да, любимый, — прошелестело во тьме. — Обними же меня…

— Эверморн… — в голосе Этельреда было абсолютное счастье.

Словно тысячи рук схватились за нервы и жилы Лиа — и рванули в разные стороны. Но девушка почти не ощутила физической боли: та была пустяком по сравнению с тем, что захлестнуло её сознание. Мир встал на дыбы, вывернулся наизнанку, а затем всей своей громадой протиснулся сквозь её горло. Её глаза словно вспыхнули, не в силах вместить всё обилие образов, которые хлынули в них. Лиа оказалась везде и всегда, в один миг узнала всё, что видела и чувствовала Эверморн… а потом слилась с душой её чудовищной сестры. Это был багровый водоворот картин, по которому Лиа неслась со скоростью мысли — пока не провалилась в самый центр. Туда, где Невермор была сейчас.

Она видела Этельреда. Она тянулась к нему в поцелуе. И он готов был ответить — но не ей. Девушке не нужно было слышать его голос: она знала, что означает движение губ: "Эверморн…" Шипы волос Невермор уже упёрлись в кожу Этельреда. И Лиа понимала, как много решится за те несколько секунд, прежде чем она сожмёт ладони. Для Этельреда это будет вопрос жизни. Для города в целом нет разницы, одной смертью больше или меньше. Для Невермор этот миг станет окончанием её свободы. Но чем мгновение обернётся для неё самой? Принесёт ли оно возмездие за поруганную любовь, за нарушенные клятвы, за отвергнутую верность? Позволит ли она Этельреду встретиться с обратной стороной того, на что он променял её?..

— Нет, — прошептала она. — Я люблю тебя — а любовь умеет прощать.

И она крепко стиснула ладони. Тонкие лозы впились в её тело и через несколько секунд выбились из плеч и груди. Бледные побеги на глазах набирали силу, и на них уже появлялись маленькие бутоны, сквозь зелень которых просвечивало белое. Двери Храма скрипнули и начали закрываться…

В глубине города Невермор вскинулась и издала пронзительный крик. Она почувствовала, что створки дверей её тюрьмы готовы захлопнуться и отсечь её от источника бессмертия; нет — от источника жизни. Она не успела даже подумать о том, кто после смерти её сестры смог возродить печати и сомкнуть ворота. Она понимала, что если опоздает хотя бы на миг, то исчезнет в считанные секунды. Она рванулась прочь — но не смогла сдвинуться с места.

Руки Этельреда, наполненные силой безумия, держали её, как стальной капкан. Юноша приподнялся на кровати и тянулся к ней, к её лицу, к её губам. Он видел свою возлюбленную — и ничему бы не позволил разлучить их.

— Эверморн, — как заклинание, повторял он.

— Прочь! Отпусти меня! — взвизгнула Невермор. Её ногти вцепились в его лицо, а волосы-лозы поднялись, готовые разорвать его в клочья, только чтобы разомкнуть смертельные для демоницы объятия. Но двери Храма были уже почти закрыты, и в сердце Пустой Вечности закралась пустота смерти. Невермор поняла, что уже слишком поздно. Тогда она отбросила назад волосы, с которых уже постепенно осыпались тёмные лепестки роз, и впилась в губы юноши в жадном, страстном, хищном поцелуе. В нём выплеснулось всё, что когда-то происходило в душе Невермор — и то, чего там никогда не было. Самая сущность страстей, кипевших в ней, могла обжечь Этельреда; но ещё сильней был холод тоски по любви. Ведь никогда Невермор не доводилось испытать это чувство; и теперь, в последние мгновения жизни, она убеждала себя, что любовь Этельреда принадлежит именно ей.

…Юноша пришёл в себя, не сразу поняв, где он находится. Он совершенно не помнил, что произошло с ним за последние несколько дней. Он не понимал, почему его постель всклокочена так, словно её изжевали и выплюнули. Но сильнее всего Этельреда удивило то, что он прижимал к губам чёрно-бордовую, словно опалённую, неимоверных размеров розу.

Прошло более полугода.

Лиа сидела на ступенях Храма, зная, что если кто-нибудь войдёт в белую арку, он не увидит ничего, кроме розового куста. Но она понимала, что едва ли кто-то мог появиться среди развалин. Поначалу её удивляло то, как быстро величайшая тайна города превратилась в нечто обыденное и заурядное; теперь она не обращала на это внимание. Да, после третьего дня той зимы алые розы так и не расцвели снова. Люди поохали, поахали — и успокоились. Нет роз — нет тайны. Правда, белые цветы на том кусте, что рос у самых дверей Храма, стали ещё больше и свежее — но кому до этого какое дело?..

Возможно, когда третий день зимы наступит снова, люди, как обычно, забьются в дома и будут дрожать там до полуночи; потом выйдут на улицы и узнают, что все горожане остались в живых. Их удивлению не будет границ; но в следующем году об этом уже никто и не вспомнит.

Как никто не вспомнит о девушке, пропавшей без вести прошлой зимой. Никто — даже тот, ради кого она пожертвовала привычной жизнью. Лиа могла видеть его: даже после того, как её тело превратилось в свет и вышло из паутины цветочных лоз, она сохранила способность смотреть на весь город сразу. Однажды она попыталась найти Этельреда. Его обнимала какая-то темноглазая девушка, а он вплетал ей в волосы странную чёрно-бордовую розу…

Лиа стиснула зубы и вдруг ощутила тянущую пустоту в сердце. Оглянувшись, она посмотрела на свои розы и увидела, что их лепестки все ещё чистые и белые, но уже начинают увядать…

Лиа знала, что смерть цветов принесёт смерть ей самой.

Она знала и то, как сохранить их свежими ещё хотя бы на год.

Но сможет ли она подавить в себе зло, которое когда-то помогала уничтожить, сможет ли противостоять зову лишённых разума, но жаждущих жить растений, сможет ли стать тюремщицей для самой себя — всё это ей лишь предстояло узнать.