"Август" - читать интересную книгу автора (Круглов Тимофей)

Глава десятая

Ужинали торопливо, весело подгоняли друг друга, поглядывая на окна ресторана, за которыми прозрачный, чуть влажный воздух и акварельно прорисованные мягкой кистью облака на горизонте обещали совершенно феерический закат. Петров, памятуя совет Булгакова, налегал на острое и горячее, стараясь прогнать одолевающий хмель. Вера дружески подначивала Андрея, подвигала ему свою порцию гуляша по-венгерски, отобрав, зато себе его овощной салат. Старушка-профессор поглядывала на мужчин острыми глазками, ехидничала сначала, а потом оперлась щекой на подрагивающую нетвердую руку и завела длинный рассказ о том, как гуляли они в пятидесятых послевоенных годах, будучи молодыми аспирантами. Аспиранты нынешние — осоловевшие от крепкого монастырского пива, настойчиво упрашивали своего строгого доцента позволить им сбегать в каюту и принести за стол бутылочку «фирменного воронежского «спрайта». Петров, вчера уже, от нервов и из вежливости попробовал страшного напитка — спирт и лимонад 50 на 50 — и теперь, едва представив себе глоток этого зелья из пластиковой бутылки, поспешил закончить ужин и откланяться. Доцент Слава, однако, оказался строг и тут же, под угрозой лишения ночных танцев в Диско-баре, отправил аспирантов отсыпаться в каюту.

Андрей Николаевич в приподнятом настроении расхаживал по шлюпочной палубе, попивал крепчайший кофе с лимоном из большой кружки, глубоко затягивался сигаретой и вспоминал каждое слово, сказанное Люсей в «Панораме». Продолжить посиделки после ее внезапного ухода из бара не получилось, — первую смену пригласили на ужин. Так Анчаров с Петровым и пошли в ресторан без очаровавшей их обоих спутницы. А ведь Андрей не знал даже, на какой палубе Люсина каюта! И не знал — одна ли она там, или с соседкой. Петров допил одним глотком оставшийся кофе, докурил торопливо сигарету и поспешил к себе за фотоаппаратом — солнце опускалось все ниже над горизонтом, а теплоход вышел уже из Свири в Онежское озеро и все вокруг заиграло на просторе такими сказочными красками, что не сделать хотя бы пару красивых кадров на память было преступлением перед старостью, которая ведь наступит когда-нибудь вместе с желанием перелистать в компьютере старые файлы изображений, из которых сложилась жизнь.

Толян, объявившийся только за ужином, хлопнул по плечу наклонившегося над тарелкой Анчарова, показав ему украдкой большой палец, широко улыбнулся препиравшимся из-за десерта Глаше и Даше, уселся по-хозяйски за стол и, ни слова не промолвив, тут же накинулся на еду. Саня, смекнувший, что ситуация с долбанным кавказцем видимо нормализовалась, резко повеселел, и, ни о чем не спрашивая больше — надо будет, подполковник сам скажет, — с еще большим аппетитом продолжил ужин, искоса поглядывая на потихоньку приходившую в себя, но все еще напуганную Глафиру.

— Ничего, пусть потрясется, на всю жизнь урок будет!

Теплоход неспешно утюжил гладь на редкость спокойной Онеги, туристы на его борту радовались жизни. Маша кропотливо отправляла мэйл за мэйлом в Управление ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. Чернокожая красотка BMW X-5 сиротливо дремала во дворе-колодце серого гранитного здания с решетками на окнах. На Камчатке уже занималась утренняя заря, а на Кавказе ни на минуту не прекращалась война. Впрочем, на Кавказе она уже двадцать лет и не останавливалась.

Люся прилегла на минутку-другую отдохнуть после ужина и долгого дня, принесшего с собой столько впечатлений, душевных переживаний и глупых женских надежд. Вспомнился монастырь и молитва Богородице, и то, как утонула Люся в неведомо каком измерении, приложившись к иконе, прижавшись к холодному стеклу — да-да, — прижавшись к холодному стеклу горячим лбом. Верный знак, услышала Матушка ее отчаянный крик. А вот как все сложится — один Бог весть! «Будет, внученька, не так, как ты хочешь, а как Бог хочет», — вспомнился бабушкин шепот.

Еще было озеро, пахнущее свежестью и чистотой, — до сих пор еще хранило тело этот неповторимый запах, неуловимый и неистребимый одновременно. Был Петров. Люся и сама не заметила, как губы ее изогнулись в счастливой улыбке при одном воспоминании о нем. Вот же, обычный мужчина, ничего особенного казалось бы нет, а душа смеётся и поёт. Один химический состав, что ли? Состав, позволяющий двум разным совершенно людям смешаться в одно целое — без осадка, без взвеси. Сколько умных книг прочла Люся о любви, сколько изучила учебников, монографий, сколько статей проштудировала на эту вечную тему! И вот — все забыто в один солнечный августовский день. Какой тут анализ, какие тесты и проверки реакций? Губы не сжать — улыбаются сами. Сердце выпрыгивает из груди. Грудь напоминает о себе требовательно: я для жизни! Для новой жизни.

Ах, какой свет струится сквозь занавески! Там, за окном, солнце падает в озеро. Медленно-медленно, как тополиный пух, как остывающий воздушный шар. И дорожки золотые наверняка уже тянутся по Онеге — одна за пароходом — бурлящая и искрящаяся, как вино, — другая тянется к солнцу. Прямо за горизонт. Сбрасывай босоножки и иди по воде. Как Ассоль!

Люся почувствовала, как мягка подушка, как обволакивает детской колыбелькой, зыбкой — зыбкой! — всплыло откуда-то старое верное слово, как качает ее постель. Она заснула всего лишь на десять минут. Теплоход и в самом деле стало немного покачивать, вот откуда всплыло это слово: зыбка! Люся отогнала от себя желание встать и записать, разобрать тут же по косточкам навеянные коротким сном ассоциации и видения, уложить свое состояние в прокрустово ложе зыбких теорий.

Она легко поднялась, походила по своему просторному полулюксу на Средней палубе, с удовольствием плеснула в лицо холодной водой, стянула через голову эластичный бюстгальтер, освободилась от трусиков и подошла к зеркалу. «Маргарита, чистая Маргарита и даже лучше!», — похвалила Люся себя, покрутившись так и эдак.

Ей даже вздохнулось с сожалением, при виде платьев в открытом шкафу, что пора одеваться. Покраснела женщина пунцово, вспомнив, что мешок с мокрым после купания бельишком остался в руках у Петрова. Но тут же сама себе улыбнулась лукаво и опытно, хотя опытной не была.

— А пусть, не съест же он мои тряпочки! — засмеялась в голос Люся и снова покраснела.

Теплоход! Скромная роскошь дорогой каюты. Много разной одежды с собой. Закат над озером. Поклонники! Такое смешное слово, ну никак не подходят к нему Петров и Анчаров! А еще ведь есть этот огромный красавец блондин в их мужской компании!

— Мужчи-и-и-и-ны, — пропела, одеваясь, Люся, тихо издеваясь над собой. Или прислушиваясь к себе? Кто знает?! Где ты, Университетская набережная? Помоги! Пропадает Люся, тает, как Снегурочка. Санкт-Петербург, ау! Как назывался прошедший недавно навстречу теплоход? «Святая Русь»! — вот как! Отсюда и Снегурочка. И зыбка отсюда. Русь, Русь! И отсюда сердце, которое тает. Отсюда. Чем дальше от Питера, тем быстрее тает.

Как описать закат над Онежским озером? Петров уже несколько раз менял объективы на своей камере, пока не остановился на широкоугольнике, наконец. Все он успел поймать: горящий шар солнца в окружении пламенеющих облаков, воду, пенящуюся кроваво под низкими косыми лучами, темно-синее небо над кромкой берега далеко в стороне, розовых чаек над головой, путаницу цветных отражений пейзажа в темноте огромных окон диско-бара, послуживших ему зеркалами; яркие блики, кругами уходящие в бесконечность, ветер, играющий флагом на корме. Не хватало только женского силуэта в кадре, силуэта девушки, утонувшей глазами в закате, — не играла картинка, не оживала без нее!

Люся появилась неожиданно, откуда-то сверху окликнула Петрова, а потом и стук каблучков по металлу трапа возвестил о ней веселым встречным маршем.

— Вот он где, оказывается! В обнимку с камерой, конечно! Что ему до случайной знакомой, тоскующей от невозможности разделить восторг этого вечера не с капитаном, так хоть с почтительным юнгой, в конце-то концов! — Люся дразнила не Андрея, а себя, себя дразнила она этим волнующим голосом, этой двусмысленной репликой из зачитанного в детстве до дыр приключенческого романа. В тонком брючном костюме с развевающимися на ветру полами кардигана, с жемчужной ниткой на нежной груди, со светящимися тепло и матово жемчужинами в длинных серьгах, с улыбкой на жемчугу подобном, почти юном лице, с прохладным дыханием не модных уже сейчас почему-то фруктовых духов, единственных, любимых Петровым.

— Люся! Наконец-то! Вы чудесно выглядите, и вы именно такой мне нужны! — Андрей Николаевич деловито, заодно и смущение скрыть этой деловитостью желая, чуть-чуть приобнял женщину за плечи и решительно повлек к плавному изгибу борта кормы. — Облокотитесь на поручень, вот так! И смотрите на закат так, как будто видите его впервые. Пожалуйста! Вы не думайте, будет виден только силуэт, я не вас конкретно хочу сфотографировать. Мне образ нужен! Вот, замечательно! Минуту так постойте!

Петров отбежал в сторону, дальнозорко держа камеру на вытянутых руках, повертел туда-сюда дисплей видоискателя, и выпустил пулеметную очередь затвором фотоаппарата, надеясь на чудо, на то, что выберет из десятков кадров два-три по-настоящему ожививших и остановивших навечно это мгновение.

— Ты прекрасно, ты прекрасно! — бормотал он вслух, урча по-кошачьи от удовольствия хорошей работой, меняя ракурс и не переставая снимать Люсю, озеро, вечернюю зарю, догорающую в облаках и, конечно, женственный изгиб широкого деревянного поручня смотровой площадки на корме теплохода. Чувственные очертания женской фигуры и плавные обводы борта перетекали друг в друга, и даже солнце, почти утонувшее в озере, было овальным.

— Ну, будет вам, Андрей Николаевич! — с видимым удовольствием тщательно выговорила имя отчество Петрова Люся и повернулась к нему лицом. — «Я не вас хочу, мне только силуэт нужен, образ», — передразнила она. — Как вам не стыдно, право!

— Да что вы, Люся, я именно вас хотел, то есть, о вас мечтал, то есть, именно такой хотел сделать снимок. — в конец запутался Андрей, с ужасом понимая, что теперь уж и вовсе несет что-то неподобающее. К счастью, на корму шлюпочной палубы вышли чинно две прогуливающихся пары: Анчаров с Глафирой и Муравьев с Дашей. Офицеры прогуливали молодых женщин как дочерей. Отечески придерживали под локотки, беседовали о возвышенном — ни капли развязности в тоне. Присматривали, в общем, за молодежью и всем видом показывали, что никому девчат в обиду не дадут. Даже на симпатичных и вежливых аспирантов, появившихся было на горизонте, посмотрели так строго, что те нерешительно помялись неподалеку от красивых девушек и исчезли уговаривать доцента на пиво.

Как так оказалось, что уже через полчаса на корму были снесены целых три столика и чуть не десяток стульев, и стояли на этих столах «Баллантайн» Петрова, коньяк приднестровцев, спирт воронежцев, «мартини» студенток и даже бутылка «Вдовы Клико» от Люси, купленная в Париже после очередного ученого симпозиума — непонятно. Тут и фрукты были, и рыбка свежая копченая с Лодейного поля, и бутерброды нарезали женщины очень споро. Кофе в большом ресторанном термосе и тот присутствовал — это уж Анчаров расстарался, всегда умевший поддерживать отношения с «кухней». Из репродукторов теплохода лилась тихонько старая песня:

Закат догорал, оставив после себя лишь угольки, посыпанные пеплом потемневших облачков.

Быстро перезнакомились, кто не знаком еще был, тут же и выпили за знакомство. И потекла неторопливая общая беседа, перемежаемая шутками, воспоминаниями и сказочными историями.

Как водится — люди-то собрались русские, — очень скоро был задан вечный вопрос: что главное в жизни и зачем живет человек?

Кто первым задал его, и не угадать даже. Но какая еще мысль вертится в голове, когда закат над озером догорает, когда августовский вечер теплым ветром расчищает розовые облака, чтобы показать людям звезды? Наверное, у всех одно на уме: вот так бы всю жизнь плыть и плыть в хорошей компании. Любоваться миром Божьим, любить друг друга, и чтобы вино не кончалось, и был бы хлеб на столе и главное, чтобы не было войны.

— Чистая совесть! — пылко воскликнула Глафира и тут же потупилась, попыталась спрятаться в тень, даже подвинулась вместе со своим креслицем подальше от света дежурного фонаря, только твердая рука Анчарова удержала ее от внезапного бегства.

— Да у кого она чистая, подруга? — скептически вопросила Даша, с бокалом шампанского в руке тихонько бродившая вокруг сдвинутых столиков, разминая затекшие от сидения длинные гладкие ноги.

— Если рассматривать совесть как смысл жизни человеческой, так ведь ее, в конце концов, и очистить можно. — как задачку учебную начал привычно решать один из аспирантов.

— Это как? Не согрешишь — не покаешься? Так что ли? — тут же бросился в бой его товарищ.

Доцент сделал изумленное лицо и повнимательнее всмотрелся в свою молодую гвардию. Офицеры сосредоточенно пили коньяк и отмалчивались. Петров не видел и не слышал никого, кроме Люси, а она, наоборот, с удовольствием ловила каждое слово ставшей, наконец, общей, беседы.

— Ну, безгрешных нет людей на свете, наверное. Но грешить специально, чтобы было в чем каяться — это ведь глупо! — с кукольного личика Даши давно уже соскочила холодная маска, щеки раскраснелись, она начала таять на глазах, превращаясь из столичной Барби в обычную молодую женщину, особенно, когда ловила на себе рассеянный взгляд Муравьева.

— А от чего грешат люди? — тихонечко спросила Люся. Без подначки спросила и ехидства. Так спросила, что всем стало ясно — ей действительно интересно, что ответит молодежь.

— Господи помилуй! — неожиданно громко вырвалось у доцента, — да что ж в таких категориях размышлять? Я физик, технарь, атеист! Что такое грех? Преступление против морали? Что такое мораль? В каждом обществе своя мораль, в каждом монастыре свой устав, да даже в каждом времени нормы морали свои, часто революционно отличающиеся от недавно еще принятых за аксиому.

— А вы что же, Вячеслав Юрьевич, в самом деле не чувствуете, что грешно, а что нет?

— Людмила Николаевна, я из литературы классической про грех знаю, но не из практики церковной, уж простите. Есть общепринятые нормы поведения в обществе, есть поступки, за которые стыдно и есть поступки, которыми можно гордиться. Но лишь нравственный закон внутри нас является определяющим в каждом конкретном случае!

— А кто формулирует для вас нравственные правила? Вы сами, получается?

— А кто же еще?

— А откуда же вы вообще о нравственности узнали?

— Ну, социальное воспитание, родители, школа, личный опыт — за что выпорют или осудят и здороваться перестанут, а за что похвалят, уважать будут, премию дадут, в конце концов!

— Откатом поделятся. — хмыкнул аспирант Илья. Дима, товарищ его, тут же пояснил:

— Дело в том, что наш научный руководитель, он же и начальник наш по институтским шабашкам — рассчитать там проект, то сё хоздоговорное, жить-то надо как-то и теплофизикам, так вот, уважаемый наш Вячеслав Юрьевич ни откатов, ни взяток как раз не берет и не дает! От чего наши растущие молодые потребности как раз страдают!

— А что? Разве не так? Вчера одна мораль, сегодня другая! Вот вы о грехе начали, как будто верующие все тут, в самом деле, а ведь вы же, старшие товарищи, еще недавно комсомольцами были или коммунистами! Ведь были же? — Глаша вместе со своим стулом смешно проскакала опять в круг света и теперь горящими огромными глазами строго впилась в безмятежно покуривающих офицеров и весело улыбающегося Петрова.

Анчаров не отвел своих вечно прищуренных глаз, с достоинством кивнул, подтверждая, да, было дело. Муравьев только руками развел, правда, совсем не обескураженно. А Андрей Николаевич оторвал восторженные глаза от Люси и откашлялся, прежде, чем снова обрел голос:

— Славные вы наши! Это я не в смысле уси-пуси, какие милые карапузики подросли. Вы люди взрослые вполне, и девушки наши, и молодые люди. И размышляете здраво. Я и сам об этом не раз думал. Традиция прервана во многом. Не порвана совсем, слава Богу! Но прервана была, надорвана, если хотите. И к Богу, а значит, к христианской морали, к заповедям современного человека все чаще за ухо, да пинком под зад жизнь приводит. А что есть жизнь? Жизнь есть любовь, уж с этим-то вы спорить, надеюсь, не будете. А любовь — это Бог! И Бог есть любовь.

Вот уважаемый наш Вячеслав Юрьевич о морали говорит, о нравственном законе по Канту, так ведь мораль-то не на пустом месте выросла. Как и родители наши. И школа советская и даже российский государственный технический университет в славном городе Воронеже, — Петров, собираясь с мыслями, поглядел на Люсю с отчаянием почти, она же улыбнулась одобряюще, и голос Андрея Николаевича снова обрел уверенность:

— Непривычно обсуждать все это вслух! Нет привычки у нас говорить вслух, с друзьями даже, о самом главном! О чем угодно можем говорить: о работе, о пьянке, о женщинах, уж простите. Но только не о самом главном! О спасении души. А без чистой совести как спасешься? Права Глаша, мечтая о чистой совести, кто из нас не грешен, и кто очиститься не мечтает?

Илья говорит: нельзя грешить, чтобы покаяться! Так ведь, не знали мы, что грешим! И что же теперь, нет нам прощения? Так тогда один путь, еще как Достоевский писал: если Бога нет, так все позволено. Гордость наша — вот причина бед России. Не можем себе признаться, что виноваты были, что согрешили! В чем угодно каемся и перед кем угодно! Перед мировым, растудыть его туды сообществом, перед младшими братьями нашими по Советскому Союзу, перед врагами явными и откровенными каяться не боимся в грехах мнимых! А вот перед собой, что сподличали, что соблазнились, что надеялись на успех свой личный за счет других — в этом признаться боимся. Признавать свои ошибки — подвиг интеллектуальный, не так ли, господа ученые? — боимся. И сами мы, и власть в государстве нашем. И не первый раз уже, действительно! И вся история человеческая такова! Так может, в этом и есть смысл покаяния, что иначе никак нельзя исправить жизнь нашу? Ни личную, ни общественную, ни государственную.

Но о совести Глашенька не зря сразу нам напомнила! Потому что по совести надо и каяться, а не в том, в чем враг рода человеческого нам велел каяться! За что каялись? За то, что у русского народа доблестью было и подвигом — и трудовым, и нравственным! С чужого голоса пели и били себя в грудь — вот ведь как!

— Простите, что мир от фашистов защитили! Простите, что десятки малых народов сохранили за свой счет! Извините, что гомосексуалистов от общества изолировали! Виноваты, что доллар вместо иконы не чтили! — поддержал вдруг осекшегося Петрова Муравьев. — Конечно, единожды солгавши, кто ж тебе поверит?! Не первый раз ведь, прав доцент, курс меняем! Но не побояться признать это — вот в чем подвиг! В 17-м году поддались одному соблазну, в 91-м — другому! Так что ж упорствовать, что оба раза правы были?!

— Так и с личной жизнью, не только государственной! — просто сказал Анчаров, тихо сказал, но все услышали. — Знал бы где упасть, соломки подстелил бы. А соломка эта одна, права девочка, соломка эта — жить по совести. Не сразу получается, тут молодежь права опять же. Да только от этого жить бояться начинать не следует. Надо, как Андрей говорит, ошибки свои видеть, не бояться их осознать. Истина немудреная. Сначала в школе этому учат каждый день, потом в армии! Да все, все знают, как правильно жить человек должен! И никто нового ничего помимо евангельских заповедей не придумал, даже коммунистическая партия. Запутывают простой вопрос, называют его сложным настолько, чтобы не обсуждал никто и не задумывался, зачем живет?! Потому как, если хоть раз задумается об этом человек, то дальше его уже с пути свернуть трудно. А там и Бог поможет, к себе приведет.

— Ничего не понимаю! — рассерженно поставила пустой фужер на стол Дарья. — Так в чем смысл жизни, взрослые умные люди, остепененные даже некоторые, в чем смысл?!

— «Смотреть на закат, ковырять в носу», — так философ один русский сказал, — мечтательно промурлыкала Люся. — Вот так бы сидела в кресле и смотрела в небо, на те самые, по тому же Канту, звезды в нем. Да и не читал никто из нас толком даже «Критику чистого разума». И другие имена знаем лишь понаслышке. Да и что нам, Евангелия почти не читавшим, философские доктрины? Исправить свои ошибки, как Андрей Петрович говорит, не так-то просто. Для этого сначала понять надо, в чем предназначение твое, в чем талант твой, Богом данный, который нельзя закапывать в землю. Если ты воин — будь воином, если торговец — торгуй, если землепашец — хлеб выращивай, если монах — молись! Но как понять, кто ты? Не поймешь, ошибки как исправлять?

— Так просто все, как будто, — аж притопнула ножкой Даша, — нам с вами, Людмила Николаевна, рожать и Глашке тоже. Мужчинам — нас защищать и кормить. Не врать, не воровать, не убивать, не подличать, не развратничать, а просто рожать и кормить, защищать и трудиться! Так почему же до сих пор не кончились войны, а зависть, и бедность, и голод, и пороки только распространяются все больше по земле?

— Университет закончим скоро. Журналисты, кажется, по образованию, нам, кажется, писать о том, как правильно жить, что хорошо и что такое плохо. Но обо всем этом первый раз в жизни сегодня говорю! Преподаватели на лекциях об этом молчат. Слов много, целые реки, особенно на философии, а о главном ни одного внятного слова. Только и слышишь — нравственные нормы эластичны, права человека универсальны. — Глафира по-детски пухлую губку оттопырила и загоревала.

— Все воруют вокруг! У всех одни деньги на уме! Полстраны взятки берет, а вторая половина их дает! От армии отмазаться — почетно! Девчонку, простите, на постель развести и не жениться — дело чести! Телевизор включишь — ложь. В Интернет войдешь — ложь. Газету откроешь — ложь! И не только у нас — во всем мире так! Какая нравственность, господа? Какая там мораль? Какая вера в Бога, если близким людям верить нельзя?!

— Ты же сам, Дима, говорил, что Вячеслав Юрьевич откатов не дает, и потому вы без грантов остаетесь московских! Так значит, не все воруют и лгут? — строго сказал Муравьев.

— Не все. Но почти все, — вздохнул аспирант и пошел по кругу, разливая всем желающим остатки напитков.

— Водки у нас сегодня маловато, чтобы все эти вопросы решить, — философски подытожил дискуссию Анчаров.

— Говорить надо о том, что болит, тогда и ответы найдутся, — убежденно сказала Люся и сладко зевнула, прикрывшись узкой ладонью. — Люблю я вас всех, рада, что вы есть, вот и жизнь не покажется зряшной. Ну что же, девочки? Давайте убирать со стола.

— Встать! Заправить скамейки, выходи строиться! — зычно скомандовал Толя Муравьев сам себе и начал разносить по местам столы и стулья.

Мужчины за пять минут справились с нехитрым делом восстановления порядка на корме шлюпочной палубы и пошли разводить дам по каютам. Раскланявшись с женщинами, собрались снова вместе, покурили молча и тоже разошлись. Утром теплоход прибывал в Кижи, потом в Петрозаводск, там экскурсия на водопад Кивач — наступающий уже потихоньку новый день обещал быть длинным.

Петров заснул мгновенно, знал, что во сне увидит Люсю.

Люся, блаженно улыбаясь, приняла душ, прилегла на минутку голая, прикрывшись полотенцем, поперек широкой, двуспальной кровати, — так утром и проснулась. Глаша и Даша, смыв косметику, залегли было на один диванчик, обнявшись, — пошептаться о мужчинах. Тут же провалившись в сон, они всю ночь брыкались, не в силах разойтись по своим постелям. Доцент с аспирантами рухнули замертво поверх одеял и захрапели тут же. Анчаров с Муравьевым почистили зубы, расстелили постель, аккуратно повесили в шкаф одежду, обсудили еще раз сегодняшний разговор Толи с полковником ФСБ Кириллом и скомандовали друг другу: «Рота, отбой!».

Кирилл Владимирович, весь вечер просидевший на корме средней палубы, прямо под гуляющей над ним веселой компанией, тихонько вернулся в свою каюту, поправил на Маше раскрывшееся одеяло, включил неяркое бра над креслом и уселся перечитывать «Идиота» Федора Достоевского — бессонница стала у полковника делом привычным. Лейтенант Зайцев, проклиная маловатую ему матросскую форму, еще раз обошел для порядка весь теплоход и теперь сладко почмокивал во сне губами. Вера плакала в подушку в маленькой одноместной каюте — ровно год назад на Северном Кавказе погиб в командировке ее муж, капитан спецназа ФСБ. Сорокалетние подружки блондинки визгливо хохотали, напившись водки в компании поселкового Майкла Джексона, даже в каюте не снимавшего свою кепку с бритой головы и ссорились потихоньку между собой, кому с ним спать.

Русские танки, рокоча дизелями, подавляя огнем слабеющее сопротивление противника, начали продвижение в сторону грузинской столицы. Ночное черное небо, одно на всех нас, августовским звездопадом щедро делилось с людьми — кому на погон звездочку, кому на могилку. А кому на счастье, чтобы верил — сбудется!