"Час девятый" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Борис Егорович)

7

Прошел месяц.

Лето стояло сухое, жаркое, солнце с утра заглядывало в окно к Анне Матвеевне, потом медленно уползало с подоконника. Окна в палате весь день были открыты, но никак не выветривался тяжелый застоявшийся запах, обычный запах, сопровождающий всех тяжело больных.

Утром, во время обхода, врач – средних лет мужчина, строгий и уверенный в себе, – бегло осматривал Анну Матвеевну, говорил обычные ободряющие слова, расспрашивал, как прошла ночь, слушал, но ответы Анны Матвеевны ничего не значили, она и сама это понимала, говорила нехотя. Время от времени сестры делали перевязки, и тогда Анна Матвеевна особенно хорошо понимала, насколько плохи ее дела. Операционные швы все еще не заживали, гноились, и, когда снимали бинты, запах гниения сильно ударял в нос, потом слабел, скрытый свежими чистыми полосами марли, пропитанными чем-то пахучим. Но уже к вечеру бинты теряли свою белизну, на них выступали бурые пятна, и опять пахло гниением.

Но сильных болей не было – видно, помогали уколы. Больно было повернуться, кашлянуть, нельзя было засмеяться, приподняться – и обычно Анна Матвеевна лежала неподвижно, смотрела за окно, на дерево – крона его густо зеленела, разрослась, и ветерок иногда доносил запах листвы, и запах пыли, нагретой солнцем, и все другие запахи лета, но все они ощущались слабо – все перебивал тяжелый запах палаты.

Дни в общем-то были похожи один на другой, но бывали и какие-то события – небольшие, но приятно нарушающие однообразие больничной жизни. Раз в неделю, приезжали из деревни – или Михаил, или Гришка, а однажды и Олюшка. Анна Матвеевна жадно расспрашивала их о доме, о хозяйстве, о деревне, давала советы – это создавало какую-то видимость ее участия в жизни, хотя она и сама понимала, что все ее советы ни к чему – все равно все пойдет своим чередом.

Михаил Федорович все-таки позвал Устинью – на этом настояла Анна Матвеевна. Приходили письма от дочерей. Ирина писала, что могла бы приехать и сейчас, но без детей и Верки и всего дней на десять, а если подождать до июля, то тогда приедут всем кагалом и останутся на месяц, а то и полтора. Анна Матвеевна велела отписать, чтобы Ирина не торопилась, а приезжала, когда ей удобно будет. Надька писала почти каждую неделю – и тоже сюда собиралась. А недавно и Варвара письмо прислала. Михаил Федорович ничего об этом не сказал, а Гришка проговорился. Тогда Анна Матвеевна заставила прочесть письмо, что Михаил Федорович сделал с большой неохотой. В коротеньком письме не было ничего особенного – поклоны, приветы. Михаил Федорович прочел скороговоркой, а под конец как будто замялся, и Анна Матвеевна сказала;

– Все читай.

Михаил Федорович прочел. В конце письма были такие слова: «Не стыдно вам, батя, при живой-то жене бывшую полюбовницу в дом вести? Что люди скажут, об этом бы подумали». На эти слова Анна Матвеевна побледнела, закашлялась, потом велела написать так: чтобы ты, Варвара, свой нос в чужие дела не совала, которые тебя совсем не касаются, молода ты, чтобы отцу с матерью указывать. А насчет людей вот что скажу тебе: коли своего ума нет, так у чужих не займешь, чужие тебе только дурость свою отдать могут...

И Михаил Федорович расстроился. Анне Матвеевне даже показалось, что он пожалел о том, что позвал Устинью. Она твердо сказала ему:

– А ты лишнее из головы выкинь, нечего всяких дураков слухать. За Устинью я на тебя ничего не имею, в свое время говорено было об этом, нечего еще перемалывать. Она баба неплохая и за Олюшкой смотрит. А на эту длиннохвостую Варвару плюнь, у нее ума-то всегда на донышке было.

Михаил Федорович промолчал, и Анна Матвеевна на всякий случай еще строже добавила:

– Устинье отказывать не смей, не велю, а ежели она сама в чем сомневается, так и передай: я, мол, сама прошу ее помочь. И хватит говорить об этом.

Переволновалась от этого разговора Анна Матвеевна, хуже стало, пришлось укол делать.

Сегодня ничего нового как будто не предвиделось. Гришка вчера на велосипеде прикатывал, а больше пока некого ждать. Привозил Гришка письмо от Андрея. Андрей писал, что вскорости приедет, вот на заводе немного с делами управится да Маша экзамены сдаст. Еще сказал Гришка, что прислал Андрей денег, да сколько – двести рублей! На это Анна Матвеевна и обрадовалась и рассердилась. Обрадовалась, что не забывает ее племянник, помнит о беде, а рассердилась – зачем деньги, да еще столько? Давно ли сам на стипендию жил, только на ноги становится, все покупать надо, а жалованье, какое бы оно ни было, все ж таки всегда невелико. Да и жена у него молодая, красивая, ей одеться надо. Еще и то неприятно было, что пришла такая мысль – Андрей долги отдавать хочет. Когда учился он в Москве, Анна Матвеевна изредка посылала ему чего-нибудь – меду, сала, кусок окорока. Так это ж совсем другое – они никогда не бедствовали, всегда сыты были, и это им не в ущерб, а Андрею – кстати.

Велела Анна Матвеевна написать Андрею, чтобы денег ни под каким видом не присылал, а если хочет порадовать тетку, то пусть приезжает повидаться хоть на часок, и непременно с женой, а то бог знает, когда еще придется свидеться.

Вот и ждала она теперь Андрея и Машу, хотя и ждать-то было рано.

Бывали у нее дни спокойные, тихие, когда ничего не болело и даже лежать было приятно – хоть и давно уже ныли все кости от лежания. Но так мало приходилось Анне Матвеевне за всю жизнь просто так лежать и отдыхать, не обременяя себя заботами, что поневоле и это лежание иногда казалось приятным.

И сегодня был вот такой день. Живот только чуть-чуть побаливал, и от бинтов не очень пахло. Где-то за окном высоко стояло солнце, птицы голосили на дереве, а здесь тихо было, и даже неприятный запах палаты ощущался как будто меньше.

В такие дни начинала Анна Матвеевна вспоминать свою долгую жизнь, думать – какая же она была: хорошая, плохая или так себе? Вспоминала, как иногда эта жизнь казалась ей страшной, невыносимой, такой, что хоть выходи на улицу и волком вой, или в пору вниз головой с обрыва броситься. Немало было таких дней, а сейчас, вспоминая о них, Анна Матвеевна чуть заметно улыбалась – ну и дура же была. Ведь все тяжелое, страшное – это ненадолго, все уходит, а другого-то, хорошего – ведь куда больше было, его-то зачем забывать? Взять хотя бы детство. Плохо жили, голодно, пришлось начать работать, когда и двенадцати не было, другие девчонки еще в куклы играли, а она уже наворачивала по дому, все хозяйство на ней было. Егор весь день на извозе работал, приезжал только к ночи, а она уже ему и свежее полотенце повесит, и постель приготовит, и поесть подаст, и одежа всегда в чистоте была. Плохо, конечно, что отца с матерью не было, – так ведь Егор был, он ей и отца и мать заменил. И что с малых лет работать начала – тоже к лучшему. Рано научилась труд уважать, зло от добра отличать, ценить людей не за слова, а за дела. А потом год от году жить все лучше становилось. А как девкой стала – ах, какая жизнь была! И работы было вроде не меньше, но успевала и погулять, и с Мишей до утра миловалась, и одета была не хуже других – об этом Егор заботился, привозил ей вещи из города, – и хоть и красавицей не слыла, но тоже и на этот счет не из последних была. Да и Миша ее парень был что надо. Наговаривали ей – он с тобой так просто крутит, его Устинья приговорила. Та самая Устинья, что сейчас в ее доме хозяйничает. В то время она была девка первостатейная – и красивее Анны, и ростом выше, и одета побогаче. Что у них там с Михаилом было – неизвестно, но женился-то Михаил на ней, Анне, а не на Устинье. Потом сам же и посмеивался: «Я же, Анюта, не дурачок, сам вижу, где золото, а где так, блеск слюдяной». Зажили они вдвоем душа в душу, дети пошли – Варвара, Ирина, перед самой уже войной – Колюшка. Михаил ласковый тогда был, внимательный, по чужим бабам не таскался, не пьянствовал – если и выпивал, то всегда меру знал.

Хотя и сейчас ведь почти не пьет, да больно уж слаб стал... А каким в ту пору-то был! Вспоминаешь сейчас – и не верится уже, что Михаил тогда почти ни в чем не уступал Егору, а тот поздоровее его был. Не раз они схватывались бороться – оба любили эту забаву, – и редко когда удавалось Егору одолеть его. А как жаден был Михаил до работы... Ни минуты спокойно посидеть не мог – всегда находил себе дело. Такой домину всего за три месяца отгрохал. И почти все – сам, сам... Конечно, и она помогала, да Михаил чаще гнал ее – иди-ка отсюда, мать, не женское это дело, займись чем полегче... Как родилась Варвара, он и стал ее матерью звать. А шел тогда двадцать первый годок...

А все проклятая война нарушила. Михаила на второй день взяли, осталась Анна Матвеевна одна с тремя ребятишками – Варваре шесть было, а Колюшке-то и всего восемь месяцев. Тогда-то и началось самое страшное. Работала Анна Матвеевна так, что от этой работы и лошадь бы сдохла. А она ничего, вытерпела... И в колхозе надо было работать, и три рта дома накормить. Вот только Колюшку не уберегла, от дифтерита умер. Да тут уж не вся ее вина была: пока за врачом поехали, пока отыскали его, пока приехал он – Колюшка и задохся, посинел весь. Даже поплакать над его могилкой досыта Анне Матвеевне не пришлось – надо было о живых заботиться.

Михаил писал с фронта нечасто – воюем, что там еще писать. Два раза ранен был, но оба раза по легкости. А тут на побывку стали его однополчане приезжать, и пошел по селу слух – путается там Михаил с гулящими бабенками. Соседи при встрече с ехидными улыбочками намекали об этом Анне Матвеевне – та сразу обрывала их:

– За своими смотрите, а мы уж как-нибудь сами разберемся.

Ни слова упрека не написала Анна Матвеевна Михаилу, как будто и не слыхала ничего.

В сорок третьем, после контузии, приехал и Михаил на побывку. Анна Матвеевна еще за околицей встретила его – два часа выглядывала, ждала. Упала ему на грудь и наплакалась и насмеялась вволю. Привела в дом – уже и банька была готова, и стол накрыт, и детишки принаряжены. Хорошо помнила этот долгий радостный вечер Анна Матвеевна. Сидели за столом, ели, пили – все запасы в ход пошли, – приходили гости, вели долгие разговоры.

Наконец разошлись все, Анна Матвеевна уложила детишек спать, сели вдвоем за стол. Анна Матвеевна все никак не могла насмотреться на своего Михаила. Выглядел он ничего, справный был. Только голова иногда чуть подергивалась после контузии. Смеялся, шутил, но иногда что-то настороженное мелькало в его глазах, когда посматривал на Анну Матвеевну, – не знал он, успели ли мужики донести ей о его похождениях. Догадалась об этом Анна Матвеевна, но ничего пока не стала говорить. Только потом, когда стали раздеваться, спросила словно невзначай:

– Ты там, случаем, дурной болезни еще не успел подцепить?

Михаил как держал в руках ремень, так и выронил его от неожиданности.

– Да ты что, Анюта? – сказал он первое, что пришло в голову.

– Да я-то ничего, – дрогнувшим голосом сказала Анна Матвеевна. – Это я к тому, что если этих самых болезней у тебя нет – так давай ложиться вместе, а ежели есть – не взыщи, на другой кровати постелю. Мне по врачам таскаться некогда будет, да и не к чему мне это.

– Знаешь уже... – упавшим голосом сказал Михаил.

– Как не знать... Твои же дружки по всей деревне разнесли, постарались.

Дернулся Михаил, опустил голову, молчал с минуту. Анна Матвеевна ждала, что он скажет, смотрела на него.

– Виноват я перед тобой, Анюта, был грех... – наконец произнес он. – Никаких болезней у меня нет, а с бабенками валялся. Да ведь и ты пойми – два года с тобой не живем, а ведь я мужик. Да и другое учти – каждый день по краю смерти ходишь, то ли доживешь до завтра, то ли нет...

– Да я и не виню вовсе, – помягчела Анна Матвеевна. – Коли б винила – не встречала так. Я ить тоже понимаю, не деревянная.

Михаил Федорович поднял голову, что-то блеснуло в его глазах, видно, хотел он сказать что-то, но сдержался. Анна Матвеевна сама поняла:

– Аль подумал, что и сама этим промышляла? Не бойся, не было этого. Не такая я. Да и до того замотаешься, что и не захочешь. Ай не видишь, что одна кожа да кости остались? После твоих бабенок тебе со мной и спать-то несладко будет, – не удержалась она, чтобы не кольнуть его, но увидев, как дернулось лицо Михаила, покаялась: – Прости, это я со зла так. Умом-то я все понимаю, а бабья жадность наружу лезет.

На том и помирились, легли вместе. А утром Михаил сказал:

– Спасибо тебе великое, жена, что поняла и простила. Большая душа у тебя.

Долго помнила эти слова Анна Матвеевна...

Побыл Михаил дома месяц, уехал, а вскоре и пришла бумажка: «Ваш муж, Прокофьев Михаил Федорович, пропал без вести». Два дня отлежала тогда Анна Матвеевна, встать не могла, не ела ничего. Соседка детей взяла, к ней наведывались, пытались разговаривать с ней – она все молчала, отвернувшись к стене, а уходили они – тихо плакала, глотая слезы. Очень ей тогда жить не хотелось.

А на третий день в избу вошла Иринка, робко остановилась возле постели, тихим таким, жалостливым голоском сказала:

– Мамк, я есть хочу.

Повернулась Анна Матвеевна, увидела ее – неумытую, непричесанную, замурзанную, – обхватила руками, словно всю в себя вобрать хотела, и закричала дурным, кликушечьим голосом:

– Доченька, родненькая, что же мы одни без папки-то делать будем?

Иринка испугалась, тоже заплакала. Анна Матвеевна опомнилась, стала тихонько ласкать ее, уговаривать:

– Ну, доченька, перестань, сейчас найдем чего-нибудь...

Иринка успокоилась немного, Анна Матвеевна стала искать какой-нибудь еды, а дома одни корки, мышами изъеденные. Сбегала к соседям, попросила взаймы, взяла Варвару, накормила обеих, вымыла, причесала – и сама как будто ожила. Но еще с неделю прошло, пока она совсем в себя пришла. Находило на нее вдруг – остановится среди поля, не видит, не слышит ничего, просто стоит, а лицо неподвижное, словно каменное. Окликнут ее, а она не слышит. Тронет ее кто-нибудь за руку – вздрогнет, улыбнется виновато, скажет:

– Это я так, бабоньки. Миша вспомнился.

И снова за работу.

Так и дотянула до конца войны. Не переставала Анна Матвеевна ждать Михаила – пропал без вести, значит, не обязательно убит, может, в плену где. А когда из плена в соседние деревни стали возвращаться, она ходила туда, расспрашивала – не видел ли кто Мишу?

Никто не видел его.

А она все ждала.

Нагрянул Михаил неожиданно – письмо, которое он с границы послал, пришло только через неделю. Постучался ночью, Анна Матвеевна в испуге вскочила, чуть не закричала:

– Кто там?

А услышала его голос – едва память не потеряла. Но дошла до двери, откинула крючок – Михаилу пришлось на руках ее до кровати нести. Потом сам удивлялся, как сил на это хватило...

И ту ночь помнила Анна Матвеевна так, словно вчера она была...

Утром она проснулась раньше Михаила и, когда рассмотрела его всего, спящего, затряслась от беззвучного плача. Какой же он был худой да мосластый, как ввалились щеки, а глаза запали так, что хотелось тут же разбудить его – уж очень был похож на покойника. Вся голова Михаила пошла пятнами от седины, дышал он хрипло, что-то как будто все время скрипело в его груди, и он то и дело весь дергался во сне, стонал.

Когда увидела Анна Матвеевна, что стал Михаил просыпаться, – вытерла слезы, улыбнулась. И Михаил в ответ улыбнулся, но какая-то кривая, виноватая улыбка вышла у него, словно он хотел сказать – вот я какой никудышный. Сел он на кровати, хотел сказать что-то – и зашелся в кашле. Господи, какой это был кашель, как его сгибало и корежило всего! Отошел понемногу, стали говорить.

Так и зажили снова. Забот у Анны Матвеевны не убавилось, а стало как будто втрое больше. Михаил первое время и ходить-то как следует не мог – до того шатало и кидало его в стороны, и кормить его с ложки надо было – руки тряслись, все расплескивал, прежде чем до рта доносил. Анна Матвеевна для него самые лучшие куски оставляла, отпаивала молоком и медом, сама на одном хлебе сидела – ведь надо было еще и ребятишек кормить, а послевоенные годы ох какие голодные были... Но так и не поправлялся Михаил, на лицо стал справнее, а кашель по-прежнему мучил. Обратились к доктору – оказался туберкулез, и пришлось Михаилу год за годом по больницам мотаться, а Анне Матвеевне – передачи ему возить да посылки посылать. А сама в положении была. Только Надьку родила, не успела еще от груди отнять – опять животом обзавелась. Верку стала ждать.

Потом надо было отправлять Михаила в санаторий, а путевку не дают. Как узнали, что он в плену был, – так сразу все путевки куда-то запропали. Однажды решилась Анна Матвеевна на отчаянный шаг – собрала всю свою детву, посадила в телегу, отвезла в Давлеканово, привела в кабинет к начальнику и крикнула:

– Вот, смотрите, с кем мне одной приходится управляться! А ведь муж беспомощнее самого малого моего дитя.

Дали путевку Михаилу. Отлежал четыре месяца в санатории, потом, через полгода, еще раз поехал. Вроде поправляться стал. И дети подрастали, помогать начали. А тут еще двое приспели – Гришка да Олюшка. К сорока годам Анна Матвеевна высохла вся, как щепка стала, одни мослы торчат. Но жилистая была – все так же с утра до ночи работала, присесть на минуту некогда было.

А тут пришло время старших дочерей на учебу отправлять – не хотелось Анне Матвеевне, чтобы они на всю жизнь в колхозе остались, в земле, не разгибая спины, возились. Устроились обе – и Варвара, и Ирина – в белебеевское педучилище. Ирина сразу в учебу вошла, старательная была. А с Варварой так ничего и не вышло – пришлось ей уйти из училища, а в деревню возвращаться она не хотела. С трудом устроили ее на платные бухгалтерские курсы в Уфе, пришлось занимать денег у всех знакомых, а потом год целый расплачиваться. Тут, как всегда, Егор помог – сходил к кому надо, поговорил, сунул немного. И жила Варвара у него в доме, да что-то неладно – с Катериной все время цапались, характеры у обеих – не дай господи. Ушла оттуда Варвара, но это уже в конце было. А Егор и Ирине помогал, и раньше деньжат подбрасывал. А про войну так и говорить не приходится – при первой возможности присылал что-нибудь из одежды, валенки, тряпье всякое, хоть и сам туговато жил – семья четыре человека, а работник он один – от Катерины толку мало было. А за эти самые посылки Катерина так невзлюбила Анну Матвеевну, что при встречах и разговаривать не хотела, все в сторону смотрела. Пробовала даже как-то выговаривать Анне Матвеевне, да Егор так цыкнул на нее, что всякую охоту вести такие разговоры отбил.

А лет пять назад пошел было по селу слух – Михаил к Устинье вечерами таскается, старую любовь вспомнил. Устинья и Анна Матвеевна ровесницы – обеим по сорок пять тогда было, да Устинье и сорока не дашь, Анна Матвеевна на пятьдесят с гаком выглядела. Был и у Устиньи когда-то муж – погиб в сорок втором. Детей не было. Замуж она больше не выходила – мужиков и так хватало. А на себя одну много ли надо? Раздобрела, разжирела Устинья от легкого житья, что твоя молодуха – гладкая такая стала. Не верила сначала Анна Матвеевна этим слухам, думала – со зла наговаривают. А потом как-то сама выследила – выходил Михаил из дому Устиньи крадучись, как воришка, и шибко пошел к своему дому. Анна Матвеевна – за ним, спросила ласково:

– Где был-то, Миша?

– Да к хромому Николаю заходил, в картишки перебросились, – не моргнув глазом, ответил Михаил.

– Ну-ну, – только и сказала Анна Матвеевна.

Два дня она ничего не говорила ему. Думала. Обидно до слез было ей – за все ее труды да заботы такую подлость Михаил сделал. А потом поразмыслила – и стала ее обида таять, Михаил хоть и хворый, да по мужской части еще в полном соку, – а из нее что за баба? Высохла вся, плоская, как доска, стала, что спереди, что сзади – все равно. Ей уже и никакой охоты до мужских ласк не было – истратилась вся.

Думала долго Анна Матвеевна – и как-то однажды сурово сказала Михаилу:

– Вот что, муженек, давай-ка поговорим...

Потупил глаза Михаил – догадывался, о чем речь пойдет.

– Слухи тут всякие про тебя по селу ходят. Сам знаешь – не охотница я до бабьих сплетен, да тут уже не сплетни – сама видела, как ты из Устиньина дома как шкодливый кобелишка выходил. Не хочу, чтобы из-за тебя люди на меня пальцем показывали да языком трепали. Если нужно тебе по твоей кобелиной надобности к бабе идти – ходи, но так, чтобы ни одна живая душа не знала. Я ить не дура, сама вижу – по бабьей части не годна стала, а тебе, видать, нужно это. Но меня не позорь – не заслужила я этого. Так-то... А спать с этого дня врозь будем – не хочу я с тобой после твоих шалав в одной постели лежать...

Смолчал Михаил. Как уж он там сделал, ходил ли еще к Устинье – не знала Анна Матвеевна, только разговоры об этом по селу прекратились. Но холодок между ней и Михаилом долго еще оставался. Жили вроде нормально, но говорили меж собой все реже и спать действительно стали врозь. Года полтора так было, а потом постепенно все по-старому пошло. Никаких слухов про Михаила больше не было, да и сам он вроде уже пустой стал, откобелился.

Много еще вспоминала Анна Матвеевна, и хорошего, и плохого, прикидывала и так, и этак, все пыталась решить, какая же все-таки жизнь у нее получилась – хорошая ли, плохая? И чем больше думала, вспоминала – тем больше убеждалась: хорошая жизнь у нее была. Работала всю жизнь честно, за добро людям платила добром, зла долго не помнила, а что всю жизнь горб гнула – так ведь не в кубышку клала, не прогуляла. Все детям пошло, мужу. И семья у нее ладная получилась. И про мужа худого слова сказать нельзя, а что касается тех грешков, вроде как с Устиньей, – так с кем этого не бывает? Жизнь-то ведь долгая, и не вся как по катаному идет.

И дети вышли что надо: Ирина – учительница была, сейчас в детском саду воспитательницей работает, Верка с Надькой тоже на хорошей дороге, а про младших и говорить нечего – в школе не нахвалятся ими, и дома на них приятно посмотреть. Одна Варвара неудачницей получилась, да н тут вроде бы не вся ее вина: некрасивая уродилась, долго в девках просидела, потому и характер испортился... Нет, не зря прожила Анна Матвеевна пятьдесят лет, не пустым колосом на ветру промаялась. Не променяла бы она свою трудную жизнь на другую, легкую, если от этой легкой жизни ни тепла, ни света другим. Вон бабка Наташка. Была она три дня назад, тоже проведывала. Все же родня кой-какая, Катерине теткой доводится. Много лет знала ее Анна Матвеевна – и все удивлялась: для чего живет? Сын в войну погиб, вскорости и муж по пьянке под поезд попал, одна осталась – жить бы ей в свое удовольствие. Так нет – все деньги для чего-то копит, а для чего – и сама не знает. За семьдесят ей уже, высохла вся, как мощи стала, и смотреть-то на нее страшно, но жилистая, сильная еще, хотя все время на какие-то болезни жалуется. За сына пенсию хорошую получает, на жизнь ей вполне хватило бы – много ли ей одной надо? Так нет – всю пенсию на сберкнижку, а сама на почте уборщицей работает, полы моет. Наверно, и от этой зарплаты тоже откладывает. Питается одним снятым молоком да картошкой, худющая, как скелет, а с книжки ни за что и рублика не снимет, и чтобы взаймы кому-нибудь хоть пятерку дала – сроду такого не бывало. А спроси – для чего ей такие деньги – и сама не сумеет сказать. Жадность заела, за этой жадностью и не видит ничего. Как-то поехала к Егору, полгода прожила – тот поил-кормил ее бесплатно да еще и с собой денег дал. А она даже детишкам гостинца не привезла, и не то чтобы по дому помочь – так еще и за ней надо было ходить, она все свои бесконечные хворости в первый же день выложила. Послушать ее – так ей только в гроб ложиться и помирать. А ничего – отъелась на Егоровых харчах, пятнадцать лет с тех пор прожила, да еще, пожалуй, двадцать проживет. И сюда пришла, вроде бы без гостинца неудобно – так она купила кулечек самых дешевых карамелек, из тех, что по два года на магазинных полках валяются, и принесла. Анна Матвеевна поблагодарила, однако и пробовать не стала, отдала потом девчонке из соседней палаты. А та вскоре обратно весь кулек принесла, говорит:

– Не могу, тетя Аня, зубы все пообломала.

И самой Анне Матвеевне стыдно стало. Пришлось карамельки выбросить...