"Секретный фарватер" - читать интересную книгу автора (Платов Леонид Дмитриевич)

Глава 3. Четырнадцать кладбищенских квитанций

Шубин улыбался во сне.

Он спал так безмятежно, будто находился не среди врагов, не на немецкой подводной лодке, а в своем общежитии на Лавенсари. Словно бы вернулся из очередной вылазки в шхеры, перебросился с Князевым парой слов, зевнул и… Такой богатырский сон сковал его, что он и не слышит, как бегают, суетятся, стучат когтями крысы за стеной.

Не спи, проснись, гвардии старший лейтенант! Тварь опаснее крысы возится сейчас подле твоей койки!..

Что-то все же бодрствовало в нем, как бы стояло на страже. Он вскинулся от ощущения опасности — привычка военного человека.

Нет, крысы на груди не было. И он проснулся не дома, а в чужом помещении. Враг был рядом. Снизу доносились его прерывистое — со свистом — дыхание, озабоченная воркотня, шорох бумаги.

Шубин сразу овладел собой. У таких людей не бывает вялодремотного перехода от сна к бодрствованию. Сознание с места берет предельную скорость.

Минуту или две он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, припоминая. «Я финн, летчик. Сбит в воздушном бою, — мысленно повторял он, как урок. — Подобран немецкой подводной лодкой. Я лейтенант. Меня зовут… Но как же меня зовут?..»

Ему стало жарко, словно бы лежал в бане на верхнем полке. Он забыл свою новую, финскую фамилию!

Имя его, кажется, Аксель. Да, Аксель. А фамилия? Ринен?.. Мякинен?..

Нет, незачем напрягать память. Будь что будет! Надо, как всегда, идти навстречу опасности, не позволяя себе поддаваться панике.

Занавеска, заменявшая дверь в каюте-выгородке, колебалась. Значит, подводная лодка двигалась, хоть и не очень быстро.

Шубин свесил голову с верхней койки. Он увидел спину и затылок человека, который сидел на корточках у раскрытого парусинового чемодана и копался в нем.

— Все в конце концов потонут, все, — явственно произнес человек (он разговаривал сам с собой). — И командир потонет, и Руди, и Гейнц. А я нет!.. — Он негромко хихикнул, вытащил из-под белья пачку каких-то разноцветных бумажек и, шелестя ими, принялся перелистывать. — Но где же мой Пиллау? — сердито спросил он.

Шубин кашлянул, чтобы обратить на себя его внимание.

Человек поднял голову. У него было одутловатое, невыразительное, словно бы сонное лицо. Под глазами висели мешки, щеки тряслись, как студень. Шею обматывал пестрый шарф.

— Вы, наверно, штурман? — спросил Шубин. — Извините, я занял вашу койку.

Человек в пестром шарфе, не вставая с корточек, продолжал разглядывать Шубина.

— Нет, я не штурман, — сказал он наконец. — Я механик.

— А сколько времени сейчас, не можете сказать?

— Могу. Семнадцать сорок пять. Вы проспали почти восемь часов.

Восемь? Но ведь подводная лодка через шесть часов должна была подойти к берегу!

Шубин соскочил с койки.

— Вижу, вам не терпится обняться с друзьями, — так же вяло заметил механик. — Не торопитесь. Еще есть время. Даже не подошли к опушке шхер.

Стараясь не выдать своего волнения, Шубин отвернулся к маленькому зеркалу, вделанному в переборку каюты. Он снял с полочки гребешок и начал неторопливо причесываться. При этом даже пытался насвистывать. Почему-то на память пришел тот однообразный мотив, который исполнял на губной гармошке меланхолик в шхерах.

Механик оживился.

— О! «Ауфвидерзеен»! Песенка гамбургских моряков! Вы бывали в Гамбурге?

— Только один раз, — осторожно сказал Шубин.

— «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен»[18], — покачивая головой, негромко пропел механик. Потом добавил: — Хороший город Гамбург! Давно вы были там?

— До войны.

— Мой родной город. Я жил недалеко от Аймсбюттеля.

Шубин поежился. Он никогда не бывал в Гамбурге.

Механик неожиданно подмигнул:

— Натерпелись страху в море? Я так и думал. Вам бы не выдержать шторма. Если бы не мы…

Шубин с опаской присел на нижнюю койку. Только бы немец не стал расспрашивать его о Гамбурге, о котором он имел самое общее представление. Но механик отвернулся и опять принялся рыться в чемодане, бормоча себе под нос: «Пиллау, Пиллау, где же этот Пиллау?» Но вот «Пиллау» нашелся. Механик разогнул спину. Нелепая гримаса поползла по одутловатому бледному лицу, безобразно искажая его. Это была улыбка!

— Случись со мной такое, как с вами, — объявил он, — я бы нипочем не боялся!

— Да что вы!

— Конечно! Что мне волны, шторм! Чувствовал бы себя, как дома в ванне.

— Но почему?

Собеседник Шубина ответил не сразу. Он смотрел на него прищурясь, полуоткрыв рот, будто прикидывал, стоит ли продолжать. Потом пробормотал задумчиво:

— Так вы бывали в Гамбурге? Да, хороший город, на редкость хороший…

Очевидно, то пустячное обстоятельство, что финский летчик бывал, по его словам, в Гамбурге и даже помнил песенку гамбургских моряков «Ауфвидерзеен», неожиданно расположило к нему механика.

Он сел на койку рядом с Шубиным.

— Видите ли, в этом, собственно, нет секрета, — начал он нерешительно. — И это касается только меня, одного меня. А история поучительная, может вам пригодиться…

Шубин молчал.

Опасность пришпорила его ум, обострила проницательность. Внезапно он понял, в чем дело! Механик томится по слушателю!

И это было естественно. Мирок подводной лодки тесен. Механик, вероятно, давно уже успел надоесть всем своей «поучительной» историей. Но она не давала ему покоя. Она распирала его! И вот появился новый внимательный слушатель!

— Ну, так и быть, расскажу! Вы спросили меня, почему не боюсь утонуть? А вот почему! — Он помахал пачкой разноцветных бумажек, которые извлек из своего чемодана. — С этим не могу утонуть, даже если бы хотел. Держит на поверхности лучше, чем резиновый или капковый жилет!.. Вы удивлены? Многие моряки, конечно, умирают на море. Это в порядке вещей. Я тоже моряк. Но я умру не на море, а на земле. Это так же верно, как то, что вас сегодня выловили из моря!

— Умрете на земле? Нагадали вам так?

— Никто не гадал. Я сам устроил себе это. Недаром говорится в пословице: каждый сам кузнец своего счастья. — Он глубокомысленно поднял указательный палец. — Да, счастья! Много лет подряд терпеливо и методично, как умеем только мы, немцы, собирал я эти квитанции.

— Зачем?

— Но это же кладбищенские квитанции! И все, учтите, на мое имя!

Лицо Шубина, вероятно, выразило удивление, потому что механик снисходительно похлопал его по плечу:

— Сейчас поймете! Вы неплохой малый, хотя как будто недалекий, извините меня. Впрочем, не всякий додумался бы до этого, — продолжал он с самодовольным смешком, — но я додумался!

Он, по его словам, плавал после первой мировой войны на торговых кораблях. («Пришлось, понимаете ли, унизиться. Военный моряк — и какие-то торгаши!»)

Ему довелось побывать во многих портовых городах Европы, Америки, Африки. И всюду — в Ливерпуле, в Генуе, в Буэнос-Айресе, в Кэйптауне — механик, сойдя с корабля, отправлялся прогуляться на местное кладбище. Это был его излюбленный отдых. («Сначала, конечно, выпивка и девушки, потом — кладбище. Так сказать, полный кругооборот. Вся человеческая жизнь вкратце за несколько часов пребывания на берегу!»)

В большинстве портовых городов кладбища очень красивы.

Неторопливо прохаживался механик, сытый, умиротворенный, чуть навеселе, по тихим тенистым аллеям — нумерованным улицам и кварталам города мертвых. Засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался у памятников, изучал надписи на них, а некоторые, особенно чувствительные, списывал, чтобы перечитать на досуге, отстояв вахту.

Все радовало здесь его сентиментальную душу: планировка, эпитафии, тишина. Даже птицы в ветвях, казалось ему, сдерживают свои голоса, щебечут приглушенно-почтительно, чтобы не потревожить безмолвных обитателей могил.

Он принимался — просто так, от нечего делать — как бы «примеривать» на себя то или другое пышное надгробие. Подойдет ему или не подойдет?

Вначале это выглядело как игра, одинокие забавы. Но и тогда уже копошились внутри какие-то утилитарные расчеты, пока не оформившиеся еще, не совсем ясные ему самому.

Механика озарило осенью 1929 года на кладбище в Пиллау. Да, именно в Пиллау! Он стоял перед величественным памятником из черного мрамора и вчитывался в полустершуюся надпись. На постаменте был выбит золотой якорь в знак того, что здесь похоронен моряк. Надпись под якорем извещала о звании и фамилии умершего. То был вице-адмирал в отставке, один из восточно-прусских помещиков. Родился в 1815 году, скончался в 1902-м.

Механику понравилось это. Восемьдесят семь лет! Неплохой возраст!

И памятник был под стать своему владельцу: респектабельный и очень прочный. Он высился над зарослями папоротника, как утес среди волн, непоколебимый, бесстрастный, готовый противостоять любому яростному шторму.

Штормы! Штормы! Долго в раздумье стоял механик у могилы восьмидесятисемилетнего адмирала, потом хлопнул себя по лбу, круто повернулся и поспешил в контору. Он едва сдерживался, чтобы не перейти с шага на нетерпеливый, неприличный его званию бег.

Именно там, в Пиллау, пятнадцать лет назад он приобрел свой первый кладбищенский участок!..

Механик полез, сопя, опять в чемодан и вытащил оттуда несколько фотографий.

— Вот! — сказал он, бросая на колени Шубину одну из фотографий. — Я купил сразу, не торгуясь. Взял то, что было под рукой. Вечером мы уходили в дальний рейс. Вдобавок дело было в сентябре, а с равноденственными штормами, сами знаете, ухо надо держать востро. Приходилось спешить. Но потом я стал разборчивее. — Он показал другую фотографию. — Каковы кипарисы, а? Генуя, приятель, Генуя! Уютное местечко. Правда, далековато от центра. Я имею в виду центр кладбища. Но, если разобраться, оно и лучше. Больше деревьев и тише. Вроде Дёббельна, района вилл в Вене. И не так тесно. Тут вы не найдете этих новомодных двухэтажных могил. Не выношу двухэтажных могил.

— Еще бы, — сказал Шубин, лишь бы что-нибудь сказать.

— Да. Я знаю, что это за удовольствие — двухэтажная могила. Всю жизнь ючусь в таких вот каютках, валяюсь на койках в два этажа. Поднял руку — подволок! Опустил — сосед! Надоело. Хочется чувствовать себя просторно хотя бы после смерти. Вы согласны со мной?

Шубин машинально кивнул.

— Вот видите! Уже начинаете понимать.

Но Шубин по-прежнему ничего не понимал. Он слышал беспрерывный шорох забортной воды. Значит, подводная лодка продолжает двигаться. Драгоценное время уходит. А он так и не узнал ничего, что могло бы пригодиться. Этот коллекционер кладбищенских участков не дает задать себе ни одного вопроса, словно бы подрядился отвлекать и задерживать.

После первой своей покупки механик, по его словам, посещал кладбища уже не как праздный гуляка. Приходил, торопливо шагая и хмурясь, как будущий наниматель, квартиросъемщик. Озабоченно сверялся с планом. Придирчиво изучал пейзаж. Подолгу и со вкусом обсуждал детали своего предстоящего захоронения, всячески придираясь к представителям кладбищенской администрации.

Это место, видите ли, не устраивало его потому, что почва была глинистая. («Красиво, однако, буду выглядеть осенью, в сезон дождей», — брюзжал он, тыча тростью в землю.) В другом месте сомнительным представлялось соседство. («Прошу заметить, я офицер флота в отставке, а у вас тут какие-то лавочники, чуть ли не выкресты!»)

«Да, да, да! — кричал он кладбищенским деятелям, замученным его придирками. — Желаю предусмотреть все! Это не квартира, не так ли? Ту нанимаешь на год, на два, в лучшем случае на несколько лет, а здесь как-никак речь идет о вечности».

Но он хитрил. Ему не было никакого дела до вечности. Он лишь демонстрировал свою придирчивость и обстоятельность, как бы выставлял их напоказ перед кем-то, вернее, чем-то, что стояло в тени деревьев, среди могил, и пристально наблюдало за ним.

Шубин с силой потер себе лоб. Что это должно означать? Ему показалось, что его снова укачивает на пологих серых волнах. Но он сделал усилие и справился с собой.

— Извините, я прерву вас, — сказал он. — К чему все-таки столько квитанций? У вас их десять… двенадцать… да, четырнадцать. Четырнадцать могил! Человеку достаточно одной могилы.

— Мертвому! — снисходительно поправил механик. — Живому, тем более моряку, как я, нужно несколько. Чем больше, тем лучше. В этом гарантия. Тогда моряк крепче держится на земле. Он умрет на земле, а не на море. Ну сами посудите, как я могу утонуть, если закрепил за собой места на четырнадцати кладбищах мира?

Шубину показалось, что размах пологих волн уменьшается.

— А! Я как будто понял! Квитанция — вроде якоря? Вы стали, так сказать, на четырнадцать якорей?

— Таков в общих чертах мой план, — скромно согласился человек в пестром шарфе.

Чтобы не видеть его мутных, странно настороженных глаз и трясущихся щек, Шубин склонился над снимками.

Все они имели одну особенность. На заднем плане между кустами и деревьями обязательно просвечивала полоска водной глади. Участки были с видом на море! В этом, вероятно, заключался особый загробный «комфорт», как его понимал механик. Устроившись наконец в одной из могил, он мог иногда позволить себе развлечение — высовывался бы из-под плиты и показывал морю язык: «Ну что? Перехитрил? Ушел от тебя?»

Сумасшествие, мания? Суеверие, перешедшее в манию? Тонкий коммерческий расчет — даже в сношениях с потусторонним миром?

— Теперь мне ясно, — сказал Шубин. — Вы хотите обмануть судьбу.

— Но мы все хотим обмануть ее, — рассудительно ответил механик. — А вы разве нет?

Он оглянулся. На пороге стоял бородатый матрос.

— Командир просит господина финского летчика в центральный пост, — доложил матрос, исподлобья глядя на Шубина.

Сопровождаемый безмолвным и мрачным матросом, Шубин миновал несколько отсеков.

В узких, плохо проветриваемых помещениях было душно, влажно. Пахло машинным маслом и сырой одеждой. Вдоль прохода тянулись каюты-выгородки.

Внешне сохраняя спокойствие, Шубин волновался все сильнее.

«Подходим к шхерам, — думал он. — Сейчас меня будут сдавать с рук на руки…»

И все же он продолжал с профессиональным интересом приглядываться к окружающему. На подводной лодке был впервые — раньше как-то не довелось.

— Не ударьтесь головой! — предупредил матрос.

Пригнувшись, Шубин шагнул в круглое отверстие и очутился в центральном посту.

После бредового бормотания о могилах и квитанциях приятно было очутиться в привычной трезвой обстановке, среди спокойных и рассудительных механизмов.

Конечно, управление здесь было в десятки раз более сложным, чем на торпедном катере, но моряку положено быстро ориентироваться на любом корабле.

Вот гирокомпас, отличной конструкции! Вот кнопки стреляющего приспособления. А это, наверно, прибор для измерения дифферента.[19] В стеклянной трубочке видна чуть покачивающаяся тень, силуэт подводной лодки. («У нас, кажется, этого еще нет. Штука занятная! Жаль, не успею рассмотреть подробнее».)

Вертикальная труба перископа поднималась на несколько секунд, опускалась, через некоторое время опять поднималась.

Шубин лихорадочно вспоминал: «Перископная глубина — восемь метров… Да, как будто восемь метров. Стало быть, подводная лодка крадется на перископной глубине».

Только окинув приборы пытливым взглядом, он обратил внимание на людей, находившихся в отсеке. Их было много, и каждый был поглощен своим делом.

Командир сидел на маленьком табурете, похожем на велосипедное седло, и, согнувшись, смотрел в окуляры перископа.

Справа от него стояли двое рулевых: один управлял вертикальным рулем, второй — горизонтальными рулями. Поодаль располагались еще матросы.

Рядом с командиром стояли два офицера, один из которых торопливо записывал что-то в вахтенный журнал, держа его на весу.

Вдруг картина мгновенно изменилась.

В тесном помещении прозвучало и будто эхом отдалось от металла короткое:

— Боевая тревога!

Командир бросил эту команду, не отрываясь от перископа.

Один из офицеров шагнул ко второму перископу. В центральном посту очутился механик. На ходу разматывая пестрый шарф, он поспешно занял свое место у переговорных труб.

Резкий лязг. Переборки задраены!

Командир повернулся на своем вращающемся сиденье.

— А, наш гость, наш верный союзник! — сказал он с преувеличенной любезностью, которая показалась Шубину иронической. — Я пригласил вас в качестве консультанта. Летали над этим районом?

— Конечно, господин командир.

— Прошу взглянуть в перископ! — Он встал, уступая Шубину место. — Рудольф, помогите нашему гостю сесть. Курсом вест следует русский конвой… Нет, чуть отвернуть от себя!

— Вижу конвой.

— Транспорт, примерно в четыре-пять тысяч тонн, тральщик и два сторожевых катера. Идут противолодочным зигзагом. Так?

Шубин молчал. Медленно вращая верньер, он не выпускал советские корабли из поля зрения. Что отвечать? Точнее, чего не надо отвечать, чтобы не повредить своим?

Подводник сказал за его спиной:

— Понимаю вас. Еще не видели кораблей в таком ракурсе. Привыкли видеть их не снизу, из воды, а сверху, с воздуха. Часто ли попадались вам русские в этом районе?

— Не часто, — сказал Шубин наугад.

— Благодарю вас. Это-то я и хотел знать!

— Третий конвой за вахту, — вставил офицер, державший в руках журнал.

— Русские готовятся к наступлению, — подтвердил второй офицер.

— Как всегда, повторяетесь, Франц, — резко сказал командир и, отстранив Шубина, сам сел у перископа.

Короткие сильные пальцы его завертели верньер. Голова совсем ушла в плечи, спина сгорбилась, словно бы он изготовился к прыжку.

В центральном посту стало тихо. Слышно было лишь напряженное дыхание людей да успокоительно-мерное тиканье приборов. Шубин стиснул кулаки в карманах комбинезона.

Сейчас командир будет ложиться на боевой курс. Торпедисты, конечно, уже стоят наготове у своих аппаратов. Мановение руки, отчетливая команда: «Товсь!», потом: «Залп!» — и торпеда, сверля воду, помчится наперехват советскому конвою.

Шубин, почти не скрываясь, с ненавистью взглянул на немецких офицеров.

Его поразило выражение их лиц: напряженное, мучительно-голодное. Скулы были обтянуты, шеи вытянуты. Даже в глазах, показалось Шубину, загорелись красные волчьи огоньки.

Что делать? Не может же он стоять за спиной фашиста и спокойно наблюдать, как тот будет топить наши корабли? Он, Шубин, останется в стороне во время боя?

Он украдкой огляделся.

Нет! Вмешается в этот бой и отведет удар на себя!

В комплекте аварийных инструментов — большой гаечный ключ. Сгодится! Шубин найдет ему новое, неожиданное применение.

Сдернет с подставки, и командира лодки — по затылку! Так начать. Дальше видно будет.

Главное — внезапность нападения! В отсеке тесно, все стоят впритык, на боевых постах. Ценой своей жизни Шубин сорвет атаку.

Он понял это сразу, едва лишь командир оттолкнул его от перископа. А для Шубина понять означало решить! Он никогда не колебался в своих решениях.

Потихоньку разминая пальцы опущенных рук, он отступил на шаг от командира подводной лодки. «Надо размахнуться, — прикидывал он. — Удар будет сильнее!»

Не видел уже ни людей, ни приборов. Ничего не видел вокруг, кроме этого неподвижного, заросшего рыжими волосами затылка. Крахмальный воротничок подчеркивал его багровый цвет, резкие морщины пересекали во всех направлениях.

Шубин будто оглох. Ничего не слышал — ни приглушенных голосов, ни тиканья приборов. Слух был настроен на одно слово: «Товсь!» Следующей команды: «Залп!» — подводник не успел бы произнести.

Но подводник не сказал: «Товсь!»

Минуты мучительно тянулись. Подводная лодка продолжала свое движение.

Командир то и дело поднимал на короткий срок перископ, потом опускал его. Наконец махнул рукой:

— Отбой боевой тревоги! — и стремительно поднялся. — Рудольф, координаты встречи в журнал! Франц, продолжать наблюдение! — Дергая головой, он выскочил из отсека.

Офицеры понимающе переглянулись.

— Третий год не может привыкнуть! — сочувственно сказал Рудольф.

— Я тоже не могу. Такой куш! Только поманил, раздразнил и…

Франц сел к перископу, поерзал, устраиваясь поудобнее, бросил через плечо:

— Бергер! Проводите нашего пассажира в кают-компанию!

— Через двадцать минут будет ужин, — учтиво пояснил Рудольф.

Он с удивлением смотрел на Шубина.

— Но что с вами? Вам плохо? Бергер, поддержи его под руку!

— Не надо.

— Как хотите. Ужин несомненно пойдет вам на пользу.

Шубин не был уверен в этом.

Все тело обмякло, ноги не шли. Наступила реакция после нервного подъема.

Не таким, стало быть, будет его последний бой! Не в тесноте вражеской подводной лодки! Не в дикой свалке на громыхающем железном полу.

С помощью матроса он с трудом сделал несколько шагов. Комбинезон противно прилипал к спине, мокрой от пота.

Согнувшись, Шубин выбрался из круглого лаза в переборке. Он постоял некоторое время, глубоко дыша, стараясь, как говорится, привести себя в управляемое состояние.

— Наверное, простудился в море, — сказал он сопровождавшему его матросу. — Трудно дышать.

Вдруг резкий, разрывающий голову грохот!

Палуба отсека перекосилась, поползла в сторону, снова выровнялась.

Второй удар! Третий! Шубин невольно пригнулся. Казалось, снаружи в несколько кувалд молотят по металлическому корпусу. Каждый удар отдавался во всем теле, пронизывая болью от макушки до пят.

Глубинные бомбы!

Мимо Шубина пробежал командир подводной лодки. Он юркнул в лаз. Матрос быстро последовал за ним и задраил люк со стороны центрального поста.

Подводная лодка двигалась рывками, меняя глубины, делая крутые повороты, чтобы уйти от бомб.

Гидравлический удар ощущается еще тяжелее, чем воздушная взрывная волна. Он идет со всех сторон, от всей окружающей массы растревоженной, взбаламученной воды. Он потрясает всю нервную систему человека. Это пытка грохотом и беспрестанной вибрацией.

«Конвой обнаружил перископ, — подумал Шубин. — Сторожевики глушат нас глубинками».

Но он ошибся. Советский конвой, сойдясь с подводной лодкой на встречных курсах, давно разминулся с нею и был уже на подходах к Лавенсари.

Моряк не знал, что весь сыр-бор загорелся из-за него. Командование флотом приказало во что бы то ни стало найти Шубина. Его продолжали настойчиво искать. «Морские охотники», как ястребы, кружили наверху.

Начавшийся шторм заставил катера вернуться на базу. Через два часа они возобновили попытку, однако волнение было еще сильным. В третий раз, уже к вечеру, катера дошли почти до опушки шхер.

Положение было предельно ясным, надежд никаких. Но моряки не могли прекратить поиски. Ведь это был их Шубин, Везучий Шубин, любимец всего Краснознаменного Балтийского флота!

Неожиданно в волнах был замечен перископ.

Согласно оповещению штаба, наших подводных лодок в этом районе нет. Стало быть, враг?

За борт полетели глубинные бомбы. Всех охватил азарт погони.

Никому и в голову не пришло, что Шубин может находиться в этой немецкой подводной лодке.

И он не знал о «морских охотниках». Впрочем, ничего бы не изменилось, если бы и знал. От товарищей его отделяла тридцатиметровая толща воды. Он был замурован в немецкой подводной лодке, как в свинцовом гробу.