"Избранное - Романы. Повесть. Рассказы" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл, Spark Muriel)

12

Дата, которую я отмечаю как поворотный пункт в моей жизни, пришлась точно на середину двадцатого века — теплая, напоенная солнцем пятница, последний день июня 1950 года. Да, тот самый далекий день, когда я, прихватив бутерброды, пришла на старое закрытое кладбище в Кенсингтоне позавтракать и поработать над стихотворением, а молодой полисмен лениво подошел поглядеть, чем это я там занимаюсь. У него были четкие черты лица — как на памятниках жертвам войны. Я спросила: допустим, я нарушаю закон тем, что так вот сижу на надгробии, — в каком нарушении меня можно было бы обвинить?

— Пожалуй, в осквернении могилы и оскорблении усопших, — ответил он, — или в нарушении правил движения по дорожкам и создании неоправданных помех; можно было бы и в умышленной задержке в неположенном месте.

Я предложила ему бутерброд, но он отказался. Он только что пообедал.

— Могилы, верно, очень старые, — сказал полисмен. Он пожелал мне удачи и пошел восвояси. Я забыла, что за стихотворение писала в тот день; скорее всего, это был опыт в одной из строгих форм — рондо, триолета или вилланели; примерно в это время я работала еще и с повествовательным александрийским стихом, так что его тоже нельзя исключать; я всегда находила упражнения в различных размерах и формах ради них самих делом весьма увлекательным, а часто — и неожиданно — стимулирующим. Я тянула время, чтобы избавить себя от надоедливых приставаний домовладельца, мистера Алекзандера, по поводу своей захламленной комнаты.

Снимать большую комнату мне было не по средствам, я едва-едва могла позволить себе платить за маленькую. Я подыскала не ахти какую, но все же работу — давала отзывы на рукописи и читала гранки для издателя из Уоппинга, время от времени рецензировала сборники стихов и рассказов. И успешно продвигалась со своим вторым романом, «Днем поминовения», уже задумав третий — «Английскую Розу». Попытки Солли пристроить «Уоррендера Ловита» по-прежнему ни к чему не вели, и, говоря по правде, я потеряла надежду на его опубликование; теперь все мои упования были связаны с «Днем поминовения». Но от моих сбережений почти ничего не осталось, я понимала, что скоро придется нести свои книги к букинистам. Я отчаянно искала место с полной рабочей неделей.

Однако в тот день середины двадцатого века я особенно остро почувствовала, до чего прекрасно быть женщиной и писательницей в это время и в этом месте. Последние шесть недель я большей частью пребывала в угнетенном состоянии духа, но теперь это вдруг прошло, как бывает с депрессиями.

Суббота и воскресенье с Уолли у него в Марлоу по случаю отмены карточек на бензин двадцать седьмого мая оказались если и не полной катастрофой, то уж, безусловно, делом малоприятным.

Началось все прекрасно — перед самой поездкой я повела Уолли на Халлам-стрит позавтракать в обществе Эдвины. Сэр Квентин уже сбежал в Нортумберленд, оставив Эдвину с мисс Фишер и новой приходящей прислугой. Эдвина разоделась в нежно-голубое с отделкой из лебяжьего пуха, который изрядно полез за время нашего завтрака; тени у нее на веках повторяли ту же комбинацию цветов. Она, вероятно, готовила себя к завтраку не один час. Пальцы у нее были сплошь в кольцах, на ногтях — ослепительной яркости лак.

— Вы возлюбленный Флёр? — проорала она Уолли.

— Да.

— Она для вас слишком хороша.

— Понимаю, — ответил Уолли со свойственным ему добродушием.

Мы сидели за маленьким резным столиком в эркере ее миниатюрной гостиной. Она была радостно оживлена, чувствуя себя в квартире полной хозяйкой, и обворожила Уолли историями про покойного Артура Бальфура [61]. Когда я ее спросила, не собирается ли Берил Тимс остаться в Нортумберленде, она сказала: — Какая такая Берил?

Наша следующая встреча с Эдвиной произошла на неделе — я вкатила ее, одетую во все черное и с нитками жемчуга вокруг шеи, в церковь, где состоялась заупокойная служба по ее сыну Квентину.

На пути в Марлоу Уолли заявил, что просто очарован Эдвиной. — Я в твою Эдвину влюбился, — сказал он.

В Марлоу Уолли ждала неприятная неожиданность: женщина, что приходила убираться в доме, не появлялась там с последнего раза. Я заметила доказательства, что в тот раз он тоже приезжал не один, и это, думаю, расстроило его больше всего. На самом-то деле мне было все равно — сама по себе ситуация оказалась забавной, а любой непредвиденный поворот событий приводит меня в восторг. Но я не могла заставить себя не думать, кто была эта другая, и, примечая на полу зеленоватые, обгрызенные мышами корочки гренков, которые они тогда приготовили на завтрак, зеленое, с черным ободком по краю молоко в молочнике, а в раковине — пару кофейных блюдец и чашечек с запекшейся на донышке гущей, сухой и старой, я про себя высчитывала, когда это было: сколько недель тому назад и как мы с Уолли встречались по будням с того времени. Пока Уолли стоял и ругался, я с непозволительным легкомыслием понесла свою дорожную сумку в спальню. Для одной пары простыни на постели выглядели слишком уж скомканными, и, словно по указанию опытного режиссера, верхняя часть синей хлопчатобумажной пижамы Уолли свисала со столбика кровати, тогда как штаны, аккуратно сложенные, лежали себе на крышке комода. Бутылка с остатками виски и два стакана, один со следами губной помады, с постановочной точки зрения воспринимались как перегиб, но от них некуда было деться. Мы убрались в доме и вышли перекусить.

Ближе к вечеру я без всякой видимой причины вдруг разнервничалась по поводу почти забытого «Уоррендера Ловита». Мне подумалось, а не могла бы я написать начальную сцену поудачнее. Я столько раз перепечатывала и перечитывала роман, что знала его едва ли не наизусть.

— Послушай, Флёр, — сказал Уолли. — Когда я с тобой, иногда происходит очень странная вещь — ты вдруг куда-то исчезаешь. Мне даже не по себе делается. Хоть я ничего и не говорю, но у меня часто возникает такое чувство, будто ты где-то в другом месте.

Я рассмеялась, зная, что он прав.

— Вспомнила о своем первом романе, «Уоррендере Ловите», он мне жить не дает, — сказала я.

— А ты не поддавайся. У меня тоже хватает сюжетов, только вот времени нету.

— Ты считаешь, что смог бы написать роман?

— Ну, было бы время, а там уж, осмелюсь сказать, можно лепить романы не хуже любого другого.

Он отправился проведать уборщицу, выяснить, что с ней случилось. Он успел справиться с замешательством первых минут в неприбранном доме, но для меня этот конец недели уже потерял всякий интерес. Может, мы оба ожидали от него слишком многого. Любовь непредсказуема по самой природе — это так же верно, как любая прописная истина. Я и в мыслях была теперь настолько далека от происходящего, что в отсутствие Уолли всего лишь отметила — во всяком случае, он мне по душе.

Мы привезли с собой немного съестного. Я принялась накрывать к ужину, зажгла две свечи, но была так погружена в свои мысли, что сейчас вспоминаю только общее впечатление от его домика, не помню даже, что мы ели на ужин. Там, кажется, был патефон, и я ставила какую-то пластинку.

В голове у меня непостижимым образом царил «Уоррендер Ловит», начальная его сцена, когда мать Уоррендера, Пруденс, племянник Роланд и гнусная экономка Шарлотта ждут приезда Уоррендера, собравшись в гостиной его загородного дома.

Роланд вертит в руках маску южноамериканских индейцев из коллекции Уоррендера. Шарлотта забирает у него маску: «Ваш дядюшка не любит, когда трогают его игрушки». Жена Роланда Марджери, только что вышедшая в холл ответить на телефонный звонок, бросается из дому, садится в машину и укатывает в неизвестном направлении. Пруденс все время повторяет «Куда отправилась Марджери?» и «Роланд, узнай наконец, что случилось с Марджери. Можешь взять велосипед». Роланд разглагольствует о счетных машинках — он ими торгует, получая комиссионные. Шарлотта заявляет, что ее не интересуют машинки. Ну ладно, говорит она затем, пусть счетные машинки. Все, продолжает она, идет к тому, что в этом доме скоро нечего будет считать, поскольку Уоррендер, при своих многочисленных нахлебниках, вылетит в трубу. Пруденс замечает, что эти машинки умеют еще и вычитать. Она говорит, что Уоррендер стал произносить слова на новый манер. Все обсуждают его новую манеру произношения: «танцывать» вместо «танцевать», «любапытна», «харош» вместо «хорошо». Шарлотта встревает со своим замечанием: «Так говорит мистер Прауди». «От ученого можно было бы ожидать речи пограмотней, — отвечает Пруденс. — Из этого, однако, можно понять, что Уоррендер и Прауди много общаются. Меня беспокоит Марджери — почему-то сорвалась с места и исчезла после этого телефонного звонка. Да и Уоррендеру пора бы уже приехать. Куда он подевался?»

Тут у меня Шарлотта подходит к окну: «Я слышу его машину». «Нет, я уверен, что это Марджери, — возражает Роланд. — У Уоррендера мотор стучит тум-та-та-тум, а у Марджери — как в этой машине: тум-тум-тум-та-та».

Пруденс произносит: «Роланд, сделай милость, оставь маску в покое. Уоррендер заплатил за нее бешеные деньги. Я знаю, что это подделка и Уоррендер — обманщик, но…» Входит Марджери. «Марджери, что с тобой?», «Господи, ей плохо, дайте ей выпить воды, неважно чего», «Марджери, что случилось? Это все из-за того звонка? Ты не пострадала?» Наконец, Марджери говорит: «Уоррендер пострадал. В автокатастрофе. Очень сильно. Звонили из полиции. Я была в больнице. Сперва не смогла даже его опознать. Лицо у него, лицо у Уоррендера…» Она проводит рукой по собственному лицу и продолжает: «У него, похоже, не осталось лица». Здесь Роланд выходит позвонить в больницу. Шарлотта: «Он умер?» Марджери: «Нет, боюсь, он все еще без сознания». Тут Шарлотта, моя Английская Роза, цепляется к словечку «боюсь»: «Как это боитесь? Вы что, ему смерти хотите?»

Возвращается Роланд: «Он умер».

Подъехала машина Уолли, и он вошел улыбаясь:

— У миссис Ричардс была операция. Хорошо, что я к ней заглянул. Она не сможет работать еще пару недель. Так-то она — сама надежность, я знал, с ней что-то случилось. Впрочем, ничего серьезного, швов она мне не показала. Мужчины так всегда показывают.

Я сказала:

— Я говорила тебе, что «Общество автобиографов» перекочевало в Нортумберленд, в особняк к сэру Квентину?

— Да забудь ты про них, Флёр! Мерзкая была служба, и по тому, как ты говоришь, совсем не для тебя. У Эдвины с ними тоже ничего общего. Не повезло ей — вместо сына псих чокнутый. Но она такая старая, может, ей уже без разницы.

Тогда я решила изгнать «Уоррендера Ловита» из своих мыслей, для чего пустилась рассказывать Уолли о своем новом романе «День поминовения». По-моему, ему было достаточно интересно. Поужинав, мы пошли выпить в бар. Вернулись вдоль берега речки и сразу — в постель. У нас попросту ничего не получилось. Я так старалась не уходить в себя и не «исчезать» от Уолли, что слишком сосредоточилась на происходящем. Я поняла, что слежу за каждым движением Уолли, я поймала себя на том, что считаю. В отчаянии я попробовала думать о генерале де Голле, но от этого все стало еще хуже, много, много хуже.

— Боюсь, я перебрал пива, — сказал бедняга Уолли.

Утром мы с часок провели на реке, затем, закусив, прибрали в домике и пораньше подались в Лондон. Уолли высадил меня у моего дома в самом начале шестого.

В полночь — снова Дотти. Надела халат и впустила.

— Сэр Квентин погиб в автокатастрофе. Столкнулись лоб в лоб вчера вечером, — сказала она.

— А в другой машине? Кто-нибудь пострадал?

— Тех тоже насмерть, — ответила Дотти с раздражением, означавшим, что в настоящую минуту ей приходится разговаривать с дебилкой, не способной отличить ядро от скорлупки.

— Сколько было в другой машине?

— По-моему, двое, но дело в том…

— Слава богу, он умер, — сказала я.

— Потому что это доказывает убедительность твоего «Уоррендера Ловита».

— При чем здесь «Уоррендер Ловит»! Это совсем другое дело. Он был зло в чистом виде.

— Они все были там и ждали его приезда, — сказала Дотти.

Я выставила Дотти.

Сюжет «Уоррендера Ловита» и вправду был убедительным. То, что я в нем описала, хотя и отличалось от действительности, но могло произойти. Мой «Уоррендер Ловит» был убедительным, и я решила, что его первая глава, которая не давала мне покоя в домике Уолли, вполне сойдет в ее существующем виде.

На другой день в десять утра я позвонила мисс Фишер на Халлам-стрит. По ее словам, Эдвина мужественно перенесла страшное известие. У нее был врач. Все в порядке, Эдвина ведет себя очень спокойно.

После похорон ко мне подошла Берил Тимс и сказала так, чтобы услышала Эдвина:

— Вам придется как-то договариваться с леди Эдвиной. Собственность сэра Квентина отходит к ней, а акта на имущество в мою пользу нет.

— Эдвина, — сказала я, — миссис Тимс пришла выразить свои соболезнования.

— Я заметила ее присутствие, — сказала Эдвина.

И я покатила ее восвояси — прямую, в ее блестящем черном платье. Меня потрясло, что Берил Тимс выразилась почти теми же словами, что моя Шарлотта на похоронах Уоррендера.

От похорон и до того дня в конце июня, когда я сидела на кладбище и писала стихотворение, Дотти, не скупясь, выкладывала мне все новости о членах распавшегося «Общества».

— Мы хотели бы знать, — сказала Дотти, — о судьбе биографий. Им так и не довелось их прочесть.

— Эдвина уничтожила биографии.

— А она имела право?

— Полагаю, имела.

— Не ты ей случаем подсказала?

— Нет, она просто сообщила мне, что велела мисс Фишер уничтожить бумаги. Ничего интересного, да и негде их было хранить.

— Бедная Берил Тимс. Он обещал распорядиться имуществом в ее пользу. Ты знаешь, что Эрик Финдли вернулся к жене?

— Я не знала, что он от нее уходил.

— Ну, Флёр, он же бросил ее ради тебя. Так в его биографии. Ты, Флёр, состояла с ним в связи. Я своими глазами видела все это написанным черным по белому. Сэр Квентин мне показывал.

— Почерк был его?

— Нет, то есть, конечно, писал сэр Квентин, но с его слов. Под диктовку сэра Эрика.

— Так это ложь. Он все выдумал.

— Не исключено, — сказала Дотти, — что это и ложь. Хотя…

— Выметайся.

И далее в том же духе. Мэйзи Янг переболела нервным расстройством — за те несколько недель, что прошли между похоронами и моим памятным днем на кладбище. Клотильда дю Луаре отбыла во Францию и поселилась в каком-то монастыре — обрести свою, по ее мнению, утраченную душу. Дотти часто встречалась с отцом Дилени — он с радостью водил ее на состязания по борьбе и по-прежнему принимал «Декседрин». Миссис Уилкс возвратилась в семью, но каждый день ходила на могилу к сэру Квентину духовно с ним пообщаться. Я спросила у Дотти, ходит ли кто на могилу «Гвардейца»; Дотти ответила:

— Ну, знаешь ли, самоубийство — смертный грех. Напрасно ее похоронили как христианку.

Весь тот июнь я часто видалась с Эдвиной. И с Уолли тоже. Он хотел провести со мной в Марлоу еще один конец недели, на этот раз повеселее, но по субботам и воскресеньям мне приходилось работать — писать рецензии и новый роман. Я знала, что скоро устроюсь на место с полной рабочей неделей.

Итак, я поговорила с полисменом на кенсингтонском кладбище, и наступила суббота, первое июля. В этот день для меня началась новая жизнь. Пришло письмо из великого и славного издательства «Триада», старой фирмы, специализирующейся на выпуске высококачественной литературы. Письмо было очень простое:

В свое время Эдвина упоминала про Самервиллов из «Триады» — она была знакома с их двоюродным дедушкой. По ее мнению, я могла бы получить у них работу. Сразу же вспомнилось, что и Солли говорил:

— Ты могла бы устроиться в «Триаду».

Я решила, что кто-то из них порекомендовал меня издательству, и на другой день проверила оба варианта. В то воскресенье мы не стали вывозить Эдвину на прогулку. Кажется, шел дождь. Мы пили чай на Халлам-стрит. К этому времени Эдвина увеличила штат прислуги за счет представительного, крепкого малого, вдовца по фамилии Румпелл; до войны он служил дворецким в шикарном особняке, а в армии сделался старшиной. Он так ловко управлялся с карточками, что Эдвина могла задавать нам роскошные чаепития.

— Нет, с «Триадой» я не говорил, — сказал Солли, переворачивая письмо, словно в нем содержался тайный шифр. Эдвина, похоже, также ничего об этом не знала.

— Может, это по поводу вашей книжки, мисс Флёр, — заметил Румпелл, который стал здесь своим человеком. Более того, если верить Дотти, он «весьма сблизился» с мисс Фишер, и они на пару успешно «доят» Эдвину — это если верить Дотти, но, на мой взгляд, это не имело значения, поскольку с ними за Эдвиной был обеспечен прекрасный уход. Румпелл взял письмо. — Сдается мне, они хотят вашу книгу. Видите, они пишут «признательны». Обратно же, если вы ищете место, то хозяева никогда не бывают «признательны», это вы им признательны. Видите, вот здесь так и написано: «Мы были бы Вам признательны, если б Вы…»

— Господи боже ты мой, — сказал Солли, — я же посылал им «Уоррендера Ловита» четыре или пять недель тому назад. Совсем из головы вылетело.

— Надеюсь, им достанет признательности, — прокрякала Эдвина.

До конца чаепития Солли рассказывал нам о троице из «Триады» — сестре и двух братьях, всегда и во всем действовавших в полном согласии.

— Но особых надежд не питай, — сказал Солли. — Может, речь пойдет всего лишь о месте. Они могли прослышать, что ты ищешь работу, и у них как раз оказалось свободное место.

— Что ж, и это было бы кстати, — сказала я.

Речь пошла не о месте. Речь пошла об «Уоррендере Ловите».

Знаменитая троица сидела в ряд за письменным столом— Леопольд, Цинтия и Клод Самервиллы собственной персоной, арбитры хорошего вкуса и belles-lettres[62]. У них, думаю, была одна душа на троих. Одинаковые скорбные серо-зеленые глаза, очень похожие продолговатые овальные лица. Самый младший, Леопольд, — ему было тридцать с небольшим — имел привычку слегка подпрыгивать на стуле, когда высказывался на волнующую его тему. Цинтия сидела совершенно неподвижно, сложив на столе руки. На ней было серо-зеленое платье — в тон трем парам Самервилловых глаз — с широкими, на средневековый лад, рукавами. У старшего, Клода, начинала пробиваться седина. На долю Клода выпало обсуждать со мной деловую сторону; он делал это голосом, исполненным столь извиняющихся и робких сожалений, что было бы чистейшей жестокостью выяснять или обговаривать с ним условия договора, который, как я с ликованием заметила, лежал перед ним наготове.

Их длинный письменный стол сиял сплошной гладью — никаких пресс-папье, ручек, чернильниц, корзинок «Вх.» и «Исх.». Только мой «Уоррендер Ловит» перед Цинтией, папка с отзывами рецензентов — перед Леопольдом и договор — перед Клодом. Они словно позировали для группового портрета. Все было на месте, не хватало лишь Brandenburg Concerto[63] на заднем плане. Но я уверена, что продуманность их поз была только кажущейся. В «Триаде» до известной степени и вправду прибегали к постановочным эффектам, но, наблюдая на протяжении ряда лет, я установила, что в основе их коллективного образа на публику лежала чистейшей воды интуиция, если не гениальность.

Они поднялись, чтобы поздороваться со мной, и снова уселись, а Леопольд при этом слегка подпрыгнул.

— Мы были бы рады опубликовать ваш роман, — сказала Цинтия. Сестра и братья в унисон улыбнулись — не широко, но благожелательно.

В ту минуту я едва ли поверила б, расскажи мне кто, что Цинтия держит в любовниках грузчика с Ковент-Гарденского рынка, Леопольд увивается за капельмейстером, а Клод успел жениться на богатой американской вдове, у которой было четверо детей от первого брака и двое — от него. Мне казалось, «Триада» возникла из ничего и, стоит мне уйти, в ничто же и возвратится.

Леопольд, похлопав по папке с рецензиями, заверил, что царящий в них разнобой возбуждает со стороны издательства самый острый интерес. Он подпрыгнул на стуле и заявил:

— У одних рецензентов роман вызвал отвращение, а другие пришли в восторг.

— Поэтому мы считаем, что у него будет небольшой круг преданных читателей, — сказала Цинтия.

— Его опубликование, разумеется, ничего нам не даст в коммерческом плане, — добавил Клод.

— Общее мнение таково, — сказал Леопольд, — что, хотя злокозненность Уоррендера несколько сгущена, вы подняли общечеловеческую тему. (Подскок.)

Я сказала, что, по-моему, люди вроде Уоррендера Ловита могут существовать в действительности.

Все трое единодушно со мной согласились. Я была уверена, что среди тех, у кого книга вызвала отвращение, находились Тео и Одри Клермонты, которые от случая к случаю рецензировали для «Триады»; спустя много лет я выяснила, что избыток рвения, с каким они пытались похоронить «Уоррендера Ловита», в конечном счете как раз и склонил «Триаду» в пользу романа.

Мне хотелось взять договор с собой и спокойно его изучить — вполне понятное желание. Но столь чудовищно уязвить кроткого, нерешительного Клода — на такое не смогли бы решиться ни я и никто из моих знакомых. Я подписала договор на месте, только посмотрела, есть ли факультативная клаузула.

— Условия опциона подлежат согласованию, — прошелестел он, как бы тайно надеясь, что я не переменю решения. И добавил: — Мы сочли такую формулировку наиболее тактичной.

Он сделал ударение на слове «тактичной», вследствие чего процедура подписания договора временно утратила такт.

На самом же деле договор был хорошим. Аванс в счет гонорара составил невиданную сумму в сто фунтов, без которых я не могла обойтись. Обращаясь непосредственно к Цинтии, я поведала им о близком к завершению «Дне поминовения» и очередном задуманном мною романе — «Английская Роза». Цинтия глядела на меня своими серо-зелеными глазами, Клод благоговейно вздохнул, а Леопольд дважды подпрыгнул. Так я стала постоянным автором «Триады».

Я растянула аванс до ноября, когда «Уоррендер Ловит» должен был выйти в свет. Ноябрь — плохой месяц для публикации, но романам-дебютам с неясными перспективами приходится уступать дорогу потенциальным фаворитам. Я правила гранки романа с чувством, что все это мне окончательно надоело. «День поминовения» был почти закончен, и эту книгу я в те месяцы любила всем сердцем.

Уолли свозил меня в Кембридж; если не ошибаюсь, это было в сентябре. Мы побывали в Грантчестере, на родине Руперта Брука[64]. «И часы на старой церкви стали без десяти три?» Часы на старой церкви стояли на без десяти три. По указанию администрации. Часы, Грантчестер, Руперт Брук и обычай все еще подавать мед к чаю вдруг показались мне отвратительными, о чем я поведала Уолли. Он не был таким уж бесчувственным.

— Меня-то, надеюсь, ты не включаешь в число своих мишеней, — заметил он.

В конце концов Уолли женился на Английской Розе, прекрасно разбиравшейся во всех placement [65] и дипломатическом протоколе, и стал предметом восхищения со стороны окружающих, включая детских нянек. Со временем Уолли сделался послом и обзавелся плавательным бассейном, вокруг которого всегда толклись важные лица со своими супругами, и Уолли от случая к случаю баловал их своим появлением: — Сию минуту удрал.

«Триада» отпечатала тысячу экземпляров «Уоррендера Ловита», надеясь продать пятьсот.

— Но можно рассчитывать на несколько благожелательных рецензий, — сказала Цинтия по телефону. Ко мне на дом прислали фотографа — снять меня для суперобложки.

В конце октября вышел роман Лесли «Двумя путями». В нем фигурировала бессердечная женщина, объявившая войну бедному парнишке-кокни за привязанность нашего героя. Главная моя претензия сводилась к языку произведения. Лесли до такой степени не хватало умения передать характерный говор лондонца-кокни, что он обратился к фонетическому письму, а в моих глазах это было и остается художественным недостатком. «Чиво ж ето ты со мной изделаишь, гаспадин хароший?» — взывает у Лесли его юный кокни, хотя ему (поскольку читатель-то знает, что он кокни) всего и требовалось сказать: «Ты не можешь этого сделать». И прозвучало бы так куда достоверней, чем со всякими «чиво», «ето» и «изделаишь».

Как бы там ни было, на роман Лесли появились две рецензии, и Дотти их прихватила, чтобы мне предъявить. Рецензии были так себе, но все лучше, чем ничего.

Ничего и не появилось в первые две недели после выхода «Уоррендера Ловита». Это молчание меня огорчало, но не очень: я успела наполовину забыть о романе, настолько дорога была мне моя новая книга.

Как-то в четверг я пошла к Солли. Он обещал дать мне взаймы расплатиться за комнату — я ждала гонорар за несколько статей и рецензий. Вообще-то я еще задолжала зубному врачу, и его секретарша уже начинала терять терпение; я с утра до вечера не отвечала на телефонные звонки в уверенности, что это она так настойчиво меня добивается. Привратник страшно обиделся, когда я по внутреннему телефону попросила его всем отвечать, что меня нет дома. Он заявил, что не имеет привычки врать людям. Я объяснила, что «Нет дома» — не ложь. Формально он со мной согласился, но, судя по тону, продолжал дуться.

Солли, как обычно, сидел в окружении беспорядочной груды газет и журналов. Я сказала:

— Не люблю занимать. Но я скоро отдам.

— Нашла о чем беспокоиться, — сказал Солли, улыбаясь из ералаша периодики, разбросанной на столе и на стульях. Я заметила несколько еженедельников и еще «Ивнинг стандард», а затем увидела свою фотографию. Рецензии на «Уоррендера Ловита» появились повсюду — и все вполне благожелательные и очень большие. Солли сказал, что, по предварительным сведениям, то же повторится и с воскресными газетами. Под фотографией в «Ивнинг стандард» была подпись: «Флёр Тэлбот в уставленном книгами кабинете своей лондонской квартиры». Давно все это было.

Помнится, Тео Клермонт выступил с рецензией в одной из воскресных газет. Он утверждал, что книга, несомненно, значительна, но ее автор, вероятно, уже не сможет написать что-нибудь новое. Его пророчество не сбылось, потому что «День поминовения» доставил читателям столько же удовольствия, сколько «Уоррендер Ловит»; а после этого — «Английская Роза» и остальные романы, одни больше, другие — меньше.

И вот еще какая подробность того дня, когда я отправилась к Солли занять денег расплатиться за комнату, приходит на память: по возвращении меня у входа ждал мистер Алекзандер с «Ивнинг стандард» в руках. Он рассыпался в поздравлениях и пригласил зайти выпить с ним и его женой. Как-нибудь в другой раз, сказала я. Привратник тоже пребывал в возбуждении, не зная, как отвечать на звонки, и одновременно остолбеневший от моей фотографии в газете. Он не был до конца убежден, что я не замешана в чем-то противозаконном.

В тот же вечер, помню, ко мне заглянул Лесли. Поздравил с выпавшей на мою долю удачей.

— Конечно, успех у широкой публики… — Он не закончил предложения. — Ну, я-то всегда останусь твоим другом, — сказал он, словно меня выпустили на поруки.

Груда телефонограмм все росла. Одну пачку привратник вручил мне сразу же, вторая поступила вечером около девяти. Я взяла их с собой в постель, чувствуя себя несколько ошарашенной, и стала просматривать одну за другой. Среди тех, кому мне предстояло ответить, были мисс Мэйзи Янг, миссис Берил Тимс, мисс Цинтия Самервилл из «Триады», мистер Серж Лемминг, редактор критического раздела из «Образцового домоводства», литературный редактор «Ивнинг ньюс», мистер Тим Сатклиф с третьей программы Би-Би-Си, мистер Ревиссон Ланни и масса других, включая Дотти. Я перезвонила Дотти. Она обвинила меня в том, что я сама все это задумала и подстроила.

— Ты знала, что делала, — заявила она. Я согласилась, что с моей стороны имела место умышленная задержка, и сказала, что утром уезжаю в Париж.

На самом деле я укрылась на Халлам-стрит и провела у Эдвины несколько недель, пока не схлынул ажиотаж вокруг книги. Меня ждала работа. Успех — такая же тема, как и любая другая, а в то время я знала о нем слишком мало, чтобы рассуждать и отвечать на вопросы. За эти недели «Триада» уступила права на издание «Уоррендера Ловита» в Америке, на издание в дешевой массовой библиотеке, на большинство зарубежных переводов и на экранизацию романа. Прощай, бедность. Прощай, моя юность.

Давно это было. С тех пор я пишу со всем тщанием и всегда при этом надеюсь, что у моих романов серьезный читатель. Не хотелось бы думать, что мои книги читает всякая шушера.

Эдвина скончалась в возрасте девяноста восьми лет. Ее слуга Румпелл женился на мисс Фишер, и все ее состояние отошло к ним.

Мэйзи Янг открыла вегетарианскую столовую, которая процветает под эгидой миссис Тимс.

Отца Эгберта Дилени арестовали за непристойное поведение в парке и направили в исправительный центр. Дотти, от которой я в основном узнаю обо всех этих лицах, после этого потеряла его из виду.

Сэр Эрик Финдли умер, будучи в хороших отношениях со своими родными и прожив достаточно долго, чтобы заработать репутацию оригинала, а не психа.

Баронесса Клотильда дю Луаре тоже умерла в шестидесятых годах — в Калифорнии, где примкнула к какой-то высокоорганизованной религиозной секте. Если верить Дотти, она скончалась на руках у своего духовного наставника, восточного мистика.

О том, какова судьба миссис Уилкс, я не имею ни малейшего представления.

Но о ком скорблю, кого оплакиваю — это Солли Мендельсона. Солли, тяжело хромающего по аллеям Хампстед-Хита, Солли с его большим белым от ночных смен лицом. О Солли, друг мой, друг мой.

Дотти столько раз разводилась и выходила замуж, что я уже и не помню ее теперешней фамилии. Я живу в Париже; нынешний Доттин муж, корреспондент, привез ее с собой в Париж несколько лет тому назад. У нее осложнения с детьми и самый безобразный внук из всех, что мне доводилось видеть, но она его любит. Когда ей бывает невмоготу, она поздно ночью приходит ко мне под окна и поет «За счастье прежних дней» — песню, которую французы не способны оценить в двадцать пять минут второго ночи.

На днях я заглянула к Дотти в ее маленькую квартирку, разругалась с ней — в отличие от нее я, оказывается, увиливаю от настоящей жизни — и, раздраженная, как это постоянно бывает, вышла во внутренний дворик ее дома. Несколько маленьких мальчиков играли в футбол, и мяч подкатился мне прямо под ноги. Я случайно ударила по мячу с той особой грацией, какой никогда не смогла бы добиться, если б специально отрабатывала удар и старалась изо всех сил. Мяч взлетел высоко в воздух и приземлился точнехонько в объятия маленького вратаря. Малыш улыбнулся. И вот, достигнув полноты своих лет, отсюда я, благодаря милости божией, столь счастливо иду вперед.