"Избранное - Романы. Повесть. Рассказы" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл, Spark Muriel)

8

С первой почтой пришел фирменный конверт «Парк и Ревиссон Ланни К° Лимитед»; я прочитала письмо, еще не очнувшись от сна.

Письмо привело меня в ужас. Так оно всегда и бывает — старые тревоги приманивают новые беды. Было без четверти девять. Рабочий день у «Парк и Ревиссон Ланни» начинался в десять. Я решила позвонить в половине одиннадцатого. Я перечитывала письмо снова и снова, каждый раз со все более дурными предчувствиями. Что стряслось с моим «Уоррендером Ловитом»? Я изучала письмо предложение за предложением, и одно казалось страшнее другого. Через полчаса я решила, что необходимо с кем-нибудь посоветоваться. Намерения возвращаться к комедии на Халлам-стрит у меня не было. Еще до получения письма я решила заглянуть туда на минутку во второй половине дня, забрать кое-какие свои вещи, попрощаться с Эдвиной и начать подыскивать новое место.

С Ревиссоном Ланни я договорилась о встрече на тот же день в половине четвертого. Я попробовала выпытать у него по телефону, «что такого стряслось» с моим «Уоррендером Ловитом», но он отказался что-либо объяснять. Тон у него был раздраженный, слегка неприязненный; он адресовался ко мне «мисс Тэлбот», забыв о «Флёр (если позволите)». Тогда я не знала того, что знаю теперь: обычная паранойя писателей не идет ни в какое сравнение с неизлечимой шизофренией издателей.

Судя по разговору, Ревиссон Ланни явно нервничал по какой-то причине — предположительно из-за денег, которые он, весьма вероятно, потеряет на моей книге; предположительно из-за желания пересмотреть условия нашего договора; предположительно собираясь просить меня внести в роман существенную правку; перебирая все эти предположения, я решила, что откажусь менять в книге что бы то ни было. Потом мне пришло в голову, что, отправляя гранки, Тео и Одри могли приложить к ним неблагоприятное заключение о романе. Я еще раньше им написала и поблагодарила за чтение гранок и не очень поверила Дотти, когда та с садистским наслаждением излагала мне, что сказали Тео и Одри, всегда хорошо ко мне относившиеся. Но в то утро, после жуткого дня и бессонной ночи, я плохо соображала. Я позвонила им, ответила горничная, я попросила позвать Тео или Одри. Горничная вернулась и сообщила, что они работают в своих кабинетах.

Я снова легла в постель и в первом часу была готова к беседе с Ревиссоном Ланни. Сон так меня освежил, что предстоящую встречу я начала ожидать не без интереса — мне хотелось еще раз на него поглядеть и прикинуть, способен ли он переспать с Дотти или другой женщиной. Мне даже хватило времени забежать по дороге в Кенсингтонскую публичную посмотреть его возраст в «Кто есть кто». Год рождения — 1884. Дважды состоял в браке, сын, две дочери. Сев в автобус, я вычислила, что ему шестьдесят шесть лет. Тогда этот возраст показался мне весьма преклонным, не то что сейчас. Взглянув на Ревиссона Ланни у него в кабинете, я уверилась, что в Доттином окне маячил именно он. Он жестом предложил мне стул, и я, усаживаясь, подумала — сказала или нет Дотти этому старому козлу, что, скорее всего, это я распевала в два часа ночи «За счастье прежних дней». Одновременно пришла и другая мысль: Дотти могла найти в нем все что угодно, но только не сексуальную привлекательность.

— Итак, — заявил он, — я хочу, чтобы вы знали, как высоко мы ценим вашу работу.

Я отметила «мы» и насторожилась. Когда он вел речь об «Уоррендере Ловите», то частенько переключался с «я» на «мы» и обратно. Выражая свои восторги и живой интерес к роману как к образцу новой молодой прозы, он и в письмах, и в беседах употреблял «я»; когда же требовалось подчеркнуть, что издание может принести убытки, он неизменно обращался к местоимению «мы». Теперь мы снова вернулись к «мы».

— Как мы понимаем, вы работаете над новым романом?

Я ответила, что работаю и он будет называться «День поминовения».

Он заметил, что такое заглавие не очень-то привлечет покупателей.

— Впрочем, — добавил он, — мы можем назвать его и по-другому.

Я сказала, что заглавие останется без изменений.

— Ну, право выбора предоставлено нам. Название мы сможем обсудить позже. Мы тут совещались и подумали, не лучше ли, не предпочтительней на какое-то время отсрочить издание «Уоррендера Ловита». Видите ли, в конце концов первый роман — это всего лишь проба пера, верно? В связи с этим мы собирались предложить вам, если вы покажете нам начало вашего второго романа — «День исчезновения»…

— «День поминовения», — сказала я.

— «День поминовения», разумеется, как же, как же. — Его это, казалось, позабавило, и я воспользовалась его смешком, чтобы ввернуть вопрос, что же случилось с «Уоррендером Ловитом».

— Мы не сможем его опубликовать, — ответил он.

— Почему?

— На наше счастье, мы своевременно обнаружили, что он, увы, отмечен характерным грехом почти всех первых романов — слишком напоминает то, что происходило в действительности. Послушайте, как бы это сказать, ну, в общем, все эти ваши персонажи целиком списаны с членов «Общества автобиографов», где вы служите. Мы тщательно, мы действительно тщательно вникли во все и располагаем достаточным количеством свидетельств о сходстве. А тут еще ваш патрон сэр Квентин Оливер угрожает подать на нас в суд. Он прислал к нам за гранками, и мы, понятно, направили ему экземпляр. Вы превращаете их в фигуры зловещие, в какие-то безвольные, загипнотизированные существа, а сэра Квентина делаете мерзким кукловодом и женоненавистником. Одну женщину он доводит до алкоголизма, другую…

— Когда я познакомилась с сэром Квентином, я уже писала роман. Сэр Квентин наверняка сошел с ума.

— Он грозится подать на нас в суд в случае публикации. Сэр Квентин Оливер — лицо влиятельное. Мы не можем рисковать, чтобы нам предъявили иск по обвинению в клевете. Одна мысль об этом… — На секунду он прикрыл рукою глаза, затем продолжал: — Об этом не может быть и речи. Но мы очень высоко оцениваем ваши писательские возможности, мисс Тэлбот, Флёр, если позволите, и если б смогли, опираясь на наш издательский опыт, вам кое-что посоветовать в отношении второго романа, то, вероятно, станет возможным перевести договор…

— Я не нуждаюсь в ваших советах.

— Тогда вы будете первой среди известных мне авторов, кому, говоря между нами, не потребуется со стороны издательства маленькая помощь. Не следует забывать, — продолжал он, словно я была неспособна испытывать отвращение, — что автор — это сырье для издателя.

Я сказала, что должна посоветоваться со своим юристом, и встала, чтобы уйти.

— Мы очень сожалеем об этом, весьма сожалеем, — произнес он.

Больше я с ним не встречалась.

Я была уже дома, когда до меня дошло, что у него остался единственный машинописный экземпляр «Уоррендера Ловита». Я не хотела просить Ревиссона Ланни мне его возвращать, не посоветовавшись с Солли Мендельсоном, — опасалась расторжения договора; меня не покидала надежда, что Солли изыщет способ как-то уговорить их пересмотреть свое решение. В то же время я понимала, что в дальнейшем не смогу иметь дело с «Парк и Ревиссон Ланни». Потрясение и разочарование обрушились на меня так внезапно, что я забыла о самом существенном и главном — забрать у них текст книги. Я все же позвонила Ревиссону Ланни. Ответила секретарша. Он занят, но чем она может помочь? Я сказала, что буду премного обязана, если она вышлет мне запасной экземпляр гранок: я хочу просмотреть «Уоррендера Ловита», но так заложила оригинальную рукопись, что сама не найду.

— Пожалуйста, не вешайте трубку, — вежливо попросила она и отлучилась на пару минут, как я поняла, за соответствующими указаниями. Вернувшись, она сообщила:

— Очень жаль, но набор разобран.

Не будучи в то время знакомой с типографским жаргоном, я сказала:

— Кем именно разобран?

— Разобран в смысле рассыпан, мисс Тэлбот. Книга снята с производства.

— А как же с гранками?

— Гранки, естественно, уничтожены.

— Благодарю вас.

На другой вечер мне удалось дозвониться до Солли по его рабочему телефону. Он велел ждать его в пабе на Флит-стрит и спустился из редакции поговорить со мной накоротке.

— Куда уж им предъявлять тебе иск за клевету, — размышлял он вслух, — это ты подашь на них в суд за отзыв о твоей книге как о клеветнической. Если, понятно, они это сделают в письменном виде. Но тебе это обойдется в целое состояние. Лучше забери у них рукопись, а договором своим, скажи, пусть подотрутся. Следующего романа им не давай. Не волнуйся. Мы найдем тебе другого издателя. Но рукопись забери. У тебя на нее полное право. По закону. Ну и дура же ты, что не оставила себе копии.

— Но ведь у меня оставался оригинал. Откуда мне было знать, что Дотти или кто-то еще его у меня сопрет?

— Я бы сказал, — заметил Солли, — что это Дотти и больше никто. Она вела себя с твоим романом как последняя дура. Впрочем, это хороший знак — когда люди из-за написанного ведут себя последними дураками, хороший знак.

Лично я ничего хорошего в этом не видела. Домой я вернулась около десяти. На следующий день я запланировала извлечь из издательства машинописный экземпляр книги, а также вплотную заняться вызволением у Дотти рукописи. Я гнала от себя мысль о том, что все экземпляры моего «Уоррендера Ловита», возможно, уже уничтожены, но она возвращалась с настойчивостью кошмара — мысль, что, возможно, нигде, буквально нигде в целом мире, нет больше моего «Уоррендера Ловита».

Потом загремел телефон. Звонила сиделка леди Эдвины.

— Я с утра пытаюсь до вас дозвониться, — сказала она. — Вы нужны леди Эдвине. У нас сегодня такой страшный день. Миссис Тимс и сэра Квентина вызвали ни свет ни заря — померла их знакомая, бедняжка леди Бернис Гилберт. Когда они вернулись, то про вас спрашивали. А потом снова ушли. Леди Эдвина так и заходится смехом — истерика. Сейчас она засыпает — я ей таблеток дала. Но она хочет вас видеть, как только…

— Отчего умерла леди Бернис?

— Боюсь, — ответила сиделка с дрожью в голосе, — что она на себя руки наложила.