"Что может быть круче своей дороги?" - читать интересную книгу автора (О'Санчес)

У нас на Земле, один рассчитанный календарный год включает в себя четыре времени года, двенадцать месяцев, пятьдесят две с хвостиком недели, триста шестьдесят пять дней, восемь тысяч семьсот шестьдесят часов, пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут, тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть тысяч секунд. Тридцать один с половиной миллион секунд, с ума сойти!

Ну и что? Зачем, спрашивается, из-за этого разноуровневого набора числительных сходить с ума? Сейчас попробую объяснить, зачем и почему, хотя сам «свихиваться» пока еще не собираюсь.

Когда-то давно, в глубоко сопливом детстве, еще до школы, я выучился считать. Сначала до десяти, потом до двадцати. Произнеся вслух «двадцать один, двадцать два...», я понял, что умею и до сотни... Но дальше мои детские озарения побежали куда-то в другую сторону, и к проблеме счета до тысячи и больше, я вернулся уже в школе. Труднее всего было запомнить количество нулей в числах тысяча, миллион и миллиард, но усвоив эти знания крепко-накрепко, я вообразил, что могу считать до миллиарда! Не вычисления производить, а именно считать: «один, два, три... сто шестьдесят пять тысяч двести тридцать семь...». Однажды, по-моему, во втором классе, я и попытался, было, но стал сбиваться и уставать уже на третьей тысяче... И вот тогда-то, впервые в моей жизни, усвоенные знания об абстрактном счете сослужили мне практическую службу. Я предпринял попытку самостоятельно разобраться, сколько времени может понадобиться мне, чтобы досчитать до миллиарда: вслух, или про себя, — не важно, лишь бы честно... Если делать один счет в секунду... А если быстрее... Короче, я был изумлен, поняв, что метроном отщелкает миллиард секунд за тридцать с лишним лет, а мне, если скороговоркой, то лет десять понадобится, без перерывов на сон и отдых... И что от Рождества Христова до наших времен прошло гораздо менее миллиона дней... Считал я в столбик, на листке из школьной тетрадке, шариковой ручкой, а потом, для верности, проверил калькулятором... И с тех пор с легкой душой перестал считать вслух и про себя «на большие расстояния», сэкономив при этом бездну сил и временных отрезков. Короче говоря, наша жизнь состоит из ограниченного, довольно скромного количества дней, часов, минут и секунд. Отними отсюда сон, еду, туалет, время, чтобы сто раз на дню переместиться из пункта А в пункт Б, работу, чтение, беседы с людьми, далекими и близкими... Для «вечного», несуетного, остаются крохи... Как при этом человеку из плоти и крови удавалось стать Леонардо Да Винчи, или Гомером?.. Вот я и говорю: с ума сойти легче. А хочется ведь в Ньютоны, в Тайсоны...

Да нет, я вполне доволен своей нынешней судьбой, хотя и не собираюсь останавливаться на достигнутом, вопрос вопросов в другом: чего я хочу от жизни? Куда я намерен дальше тратить положенные мне секунды и годы?

На семью? — Безусловно, без счета и вне всякой очереди, ибо на свете нет ничего важнее семьи, той, в которой ты супруг и родитель.

На работу? — Конечно, ибо моя работа — единственный источник существования моего маленького мира, хотя Шонна порывается — и чем дальше, тем чаще — найти себе оплачиваемую работу, а не ту, которая бывает в рамках добровольно взятых обязанностей при клубе домохозяек... Я, пожалуй, сочувствую ее стремлениям, представляю, как бедным женщинам осточертевает годами сидеть в четырех стенах, но и оба мы при этом понимаем, что пока дети — крошки, о выходе на работу даже думать бессмысленно. Придет пора — Ши умна и образованна — подыщет себе работу по душе, и будем мы вдвоем ковать дальнейшее общее благополучие. Так мы с Шонной решили на заре семейной жизни. Но, покамест, зарабатываю один я, и зарабатываю на вполне приличную жизнь семьи из середины среднего класса. Другое дело, что я не вижу себя выходящим на пенсию в системе детективного агентства «Сова», то есть, не собираюсь трудиться там целую вечность... Нет... Да вот только — что взамен? Ведь я не инженер по образованию, и не адвокат по складу характера, и не киноартист, как Чилли Чейн, личной секретарше которого я все не соберусь с духом позвонить... Кстати. Да, стесняюсь позвонить, испытываю неловкость, если хотите... Да, он сам предложил, сам телефон дал, но... Тогда в Мариано, все казалось простым и естественным: подумаешь, Чилли Чейн! Такой же человек, с такими же радостями и тараканами, свой в доску... Но стоит лишь отойти подальше, разойтись во времени и пространстве, и становится понятна принадлежность его и наша к совершенно разным мирам... И дело вовсе не в голубой крови и количестве таланта в ней... Социальное, имущественное неравенство — вот причина причин, вот перегородка, прозрачная и неодолимая. При наличии удачи и доброй воли сторон, можно вывести осознание этого различия за скобки, в течение короткого периода общения, где-нибудь в специально отведеннных для этого местах, вроде спортзала или курорта, но замешкайся чуть, прояви беспечность, и это отодвинутое на время неравенство проявит себя самым жестоким по отношению к тебе образом. Унижение — чем его потом замажешь? Будет грызть безжалостнее совести...

«Да, господин Чейн очень благодарен и просит оставить то, что вы хотите передать, у меня. Сам он, к сожалению, отсутствует в данный момент, но сразу же свяжется с вами, я ему обязательно передам». Реально такое развитие событий? Реально и без обид реально. Фотографий собственных, что ли, ему не хватает? Или желающих продолжить внезапно вспыхнувшую дружбу? Или даже любовь?.. «Дорогой Чил! Пишут тебе Кармен и маленький Джанго. Помнишь тот прекрасный лунный вечер в Фибах, куда ты приезжал на съемки, и нашу внезапно вспыхнувшую любовь? Ты шептал, что я дерзкая и упоительная, и мы были счастливы. Любимый, я до сих пор берегу в сердце каждый миг, каждое мгновение той незабываемой встречи. Мне ничего более не надо от жизни, потому что наш малыш Джанго — взгляни на фото! — так напоминает мне тебя, твои глаза, твою обворожи...» Любой звезде шоу-бизнеса мешками носят подобные письма с фотографиями плодов внезапной мимолетной любви, якобы вспыхнувшей прямо на сцене или в гримерке... Чилли мне сам рассказывал. А уж просто закадычных друзей у суперзвезд... Полагаю, столько их возле каждой крутится, что... Так зачем же сказку разрушать? Лучше уж слушать завистливые завывания коллег и подруг, и скромно отмахиваться от подзуживаний возобновить знакомство... Итак, кто я? И не политик, и не строитель, и не менеджер... Рисую, вот... В домашних условиях, после работы, когда свободная минутка выпадет. С ленью борюсь, а чаще — ленюсь, и вы себе просто не представляете, как мало бывает на свете свободных минуток, способных справиться с приступами лени. Рисую. Все мои скромные компьютерные экзерсисы ровным счетом никого не интересуют, даже Шонну. Поначалу дети любопытствовали, но и их быстро утомили бесконечные разноцветные беспорядочные пятна и кубы с шарами, вместо зверушек и цветочков с человечками... Мой кабинет постепенно захламился альбомами, литографиями, бумагой для принтера, картриджами, програмными дисками... Это при том, что и красок с кисточками не стало меньше... Может, пылью они покрываются почаще, чем в докомпьютерную эру, но я и дедовские способы нанесения изображений на плоскую поверхность стараюсь не забывать... Короче говоря, я бы хотел, мечтал зарабатывать на жизнь как художник, но в этом качестве я напрочь никому не нужен и нигде неизвестен. На работе в фирме «Сова» меня весьма ценят, почему-то, но — не живу я работой, не горю на ней... А секунды-то... Секунды-то убегают.

Одним из побочных результатов размышлений о быстротекущем времени получился очередной контакт с отцом, а началось с того, что он мне позвонил. Если бы не позвонил, я сам, быть может, и не скоро бы о нем вспомнил... А так — сразу почувствовал укоры совести: я тут живу себе, вполне счастливо, сытый, в холе, в тепле, а он, весьма возможно и скорее всего, что... Как себя ни оправдывай, а свинство в образе мыслей — всегда свинство. Дело было на работе, и хорошего я не ждал от его звонка, это понятно. Однако, не пристало мужчине быть малодушным и трусливым. Поздоровались, и я сразу быка за рога:

— У тебя все в порядке?

— Да, все нормально.

— Точно?

— Да. Просто, вот, позвонил... Узнать, как вы там? Шонна, дети?

— Все отлично. Знаешь, по служебному на эти темы неудобно болтать, давай встретимся сегодня после работы и поговорим очно.

На работе у меня не труд в эти дни, а сплошная писанина: по итогам квартала я обязан создать, во-первых, итоговый отчет, а во-вторых и в главных — покрыть бумажками все оперативно сделанное ранее. Знаете, как это бывает: работаешь, даешь результаты, а письменные обоснования все откладываешь «на потом», копишь за собой должок, вместо того, чтобы сходу сопровождать писульками все, тобою содеянное за каждый рабочий день. Не мною выдуман сей порядок: даже самое высокое наше начальство не может отменить для себя рутинную писанину, ибо принято на государственном уровне и обязательно для «силовых» организаций. От руки, между прочим! Никаких тебе секретарш в этом вопросе и типовых, на компьютере созданных «отмаз»... Хранится вся эта бредовина пятнадцать лет ровно и только потом уничтожается согласно заведенному в государстве Бабилон, также до колик забюрократизированному порядку.

Я, за годы работы, два раза получал выговорешники за несвоевременность написания отчетов, и это еще по-божески: Бобу Бетолу, например, дважды-трижды в год по «строгачу» вкатывают. Когда-нибудь ему это обязательно аукнется по-серьезному, но он принципиально не задумывается о будущем, надеется «сдохнуть молодым». Ну-ну...

Это я первый предложил отцу встретиться, хотя, повторюсь, не испытывал к этому ни малейшей душевной склоннности. Но... Если у меня, молодого и здорового, количество отмеренных мне секунд ограничено, то это еще не повод, чтобы пожадничать и не потратить некоторое их количество на человека, который дал мне жизнь, и у которого этих секунд осталось... поменьше чем у меня. Я безо всяких обиняков собирался усадить его в мотор и покатать по городу, никуда не приглашая и ничего не объясняя... Ну, и помочь наличными слегка, тем более, что был в этот момент при деньгах. Поэтому мы сбили в телефонном разговоре общее время, место встречи и до вечера прервались.

Унылый и строгий Бабилонский натюрморт: осень, сумерки, дождь. Иногда я ловлю себя на мысли, что вот такое вот мгновение, я бы с превеликим удовольствием растянул бы на пару-тройку часов, так уж оно мне, моему душевному настрою, в унисон... Из всех четырех времен года, я предпочитаю осень, на втором месте весна. Потом лето, а уж зиму терпеть не могу, за ее оттепели, морозы, сугробы, черно-белые пейзажи... Не сугробы в Бабилоне — а серые бисквиты с черными грязевыми прослойками: бац оттепель! — подтаяло. Хрясь мороз! — застыло. Потом сверху свежим снежком — и цикл повторяется... И еще ковры чистить... Не люблю я это время года! Доводилось мне бывать зимою в провинции, почти на наших же, бабилонских широтах, ну, может, чуточку севернее... Не знаю... То ли это впечатления туриста, то ли в самом деле, как сказал поэт: «В провинции и климат простоват: зимою стужа, летом пыль да солнце...» Если уж зима континентальная, так это мороз, синее небо, бодрость, свежесть, даже лыжня под ногами повизгивает и похрюкивает от удовольствия... Снег сахарный, чистый, дети с горок катаются... Все румяные, веселые. А у нас Шонна не успевает грязь с вещей счищать, с моих и с детских. Сама же каким-то образом умудряется всегда чистой оставаться...

Осень в Бабилоне чище, строже зимы и бесконечно красивее. Кленовый красный листище — шлеп крылами! и прилип к ветровому стеклу справа, напротив пассажирского сидения. Здоровенная такая бабочка, в две моих ладони, мне даже сметать его со стекла показалось жалко, раз не мешает обзору. «Сиди, отдыхай, — говорю, — со мною покатаешься»... Но — нет: сдернуло его на повороте и унесло куда-то. Даже усилившийся дождик меня сию секунду не достает, не раздражает, а как бы наоборот... Дома все более-менее, на работе — пока без приключений и нервотрепки, если не считать пролитых ведер чернил и пота, матушка здорова, отец в относительном порядке, если не врет... Во всяком случае, номер телефона по-прежнему помнит и голос трезвый. То есть, состояние духа у меня ровное, и я, разбавив легкую меланхолию легкой же улыбкой, готов был бы часами кружить на моторе в бабилонских сумерках, подрезать и давить колесами дождевые спелые колосья... Но всегда на пути этому случается помеха: либо настроение быстро заканчивается, либо маршрут, либо дождь. А чаще — самые сумерки: слишком уж они мимолетны. Фонари постепенно, словно бы спросонок, зажглись навстречу ночи, прохожих мало, до зимы далеко. Отца я не сразу узнал: стоит в условленном месте мужичок в легкой курточке, кепка с коротким козырьком, зонт в руке...

— А где, — думаю, — папахен?

Вдруг мужичок зашевелился, очки протирает в мою сторону... А это он и есть! В очках. Ну дела. То есть, он явно так и не запил с момента нашей последней встречи и даже приоделся как-то... по-человечески. Ни дать ни взять — малоимущий пенсионер, не мот, и не кутила, но и не голытьба... Я моментально сориентировался и, вместо того, чтобы прятать себя и его от дождя и глаз людских в личном моторе, повез его, будто бы так и собирался с самого начала, в кофейню, но не в ту, где я ворковал с госпожой Лесси из универсама, а в другую, попроще и подемократичнее.

Мотор я успел закрыть, а зонтик-то в багажнике, ну, мы вдвоем под отцовским — хоть он и, прямо скажем, не вполне зонт... — благополучно добрались до кафешки, благо идти было всего метров тридцать. Да... черт побери... Время... Он идет, такой (зонтик я перехватил), пониже меня ростом, заметно поуже в плечах, седой, сутуловатый... А ведь когда-то я за его руку цеплялся и она, такая громадная, едва помещалась в моей ладошке...

Там мы заказали чаю по полной программе: горячее молоко, черный особый чай, пузатые уютные чашки...

— Есть будешь, пап?

— По вечерам стараюсь не есть, желудок...

— Тогда и я не хочу.

Беседуем, а беседа-то не клеится. Да, у каждого все «окей», все из нас здоровы, никто ни в чем не нуждается... И чувство неловкости, еще с телефонного разговора, никак не хочет меня покидать. А у меня с собой уже была сотовая трубка, снабдили от работы, как весьма ценного сотрудника. Ладно, — думаю, — следует быть логичным. Отлучился на минутку и прямо из туалетной кабинки звоню домой:

— Але, Ши? Птичка моя, как дела?

— Ура, Ричик, ты где? Я уже детей укладываю. Почему так поздно?

— Я с отцом. Нет, все окей, просто встретились, без насущных проблем. Дети спят, или еще нет?

— Укладываю. Элли баиньки, а Жан без сказки не засыпает. Так ты когда будешь?

— Скоро. И не один, с отцом. Короче, пирожных я сам куплю, а ты чаек, то, се...

— Ой-й-й, Ри-и-ичик...

— Все, моя крошка. Едем. — Черствость и бездушие — это весьма ценные мужские привилегии семейной жизни, если, конечно, ими не злоупотреблять. Повздыхает — и примет как надо, нечего тут хныкать. Если же только и делать, что «подстилаться» под женские чаяния и капризы, то никакого житья не будет, а тем более уважения, со стороны тех же мам, жен, сестер и дочерей. Природа «евина» такова. Тем более, что мои Богом данные женщины: Шонна, матушка и даже цветочек-лепесточек Элли , — преотлично знают-понимают, когда можно ныть, пилить, капризничать, выпрашивать, настаивать на своем, без малейшего риска грозы и отказа с моей стороны. Положено им быть такими время от времени, а мне положено — всячески их ублажать, да терпеливо сносить любые глупости. Всячески, любые — но не всегда. В балансе интересов сторон — залог счастливой семейной жизни.

Между прочим, отец довольно сильно изменился к лучшему: я смотрю, как он говорит, пьет, улыбается... Зубы у него новые, вот в чем дело. Понятно и заметно, что «благотворительные», наидешевейшие, из пластмассы, но все-таки совсем иное дело, чем гнилая дырина с грязными пенечками. Хотел было похвалить, да постеснялся, очень уж фальшиво бы получилось. Сообщаю папахену, что едем ко мне, продолжать чаепитие, а он — ни в какую! Нет и все! И подарков он-де внукам не купил, и печенка со спиной у него ноют именно сегодня вечером... Но все же таки вышло по-моему: а иначе какой же я детектив, если не умею вовремя убалтывать собеседника, склонять его к своей точке зрения...

Мы приехали — дети спят. Как только отец понял, что спят, так у него словно гора с плеч: приободрился, даже оскалился пару раз.

— ...утиль, неликвид с мусорной свалки, всякие такие дела утилизуем, да продаем... — Это он не додумался ни до чего лучшего, чем так ответить на вопрос Шонны о своих занятиях. Какой вопрос, такой и ответ, все справедливо. Интересно, а что она думала: что отец мой теперь координирует внешнюю политику республики Бабилон, вместо недавно ушедшего на пенсию министра Дьюлы Вандора?

Шонна пристроилась возле кухонного телевизора и старалась нам не мешать, ни вниманием, ни разговорами, так только: чайку подлить, подогреть, на вопрос ответить. Между прочим, предложила нам с папахеном выпивку: у меня в холодильнике шотландский вискарь стоит и початая литровая бутыль с вином, местным, что мы с севера привезли. Мы оба поблагодарили и отказались, Большой свет с церемониями, да и только! Но я-то знал про себя, что подтверди отец свое согласие на виски — я бы все равно за двоих отказался, ничуть не смущаясь своей неделикатностью. Однако, отец помотал головой — и я вслед за ним. Вискарь и вино я ведь могу потом, никого не искушая, в любое удобное для меня время продегустировать, если захочу. Вино — кислятина жуткая — активно мне не понравилось, я его матушке наперстками скармливаю, когда в гости приходит, она уксус обожает, а вискарь я за полгода так и не попробовал ни единой капли, но ведь будут еще поводы: с тестем раскатаем, например, при удобном случае... Тестю можно, и мне тоже.

Иногда я себя мню и вижу совершенно особенным человеком, абсолютно непохожим на окружающих, а иногда, в некоторых бытовых вопросах, — наоборот, совершенно типичным обывателем. Вот что обязательно сделает типичный бабилонец у себя дома со своим доверчивым и неосторожным гостем? Правильно, заставит рассматривать семейные фотографии! Отец оба альбома просмотрел, так и не задав ни единого вопроса! Хотя, я готовы был поклясться, что рассматривает он наши фото, особенно внуков, с превеликим интересом. Все-таки он странноватый стал. Или всегда таким был, да я не всматривался?

Время — за девять. Папаша мой проявляет удивительную деликатность и спрашивает: не мог бы ли он дождаться у нас в гостях окончания часовой новостной передачи и послушать прогноз погоды на завтра? То есть, обозначает, что к десяти ровно он уже уйдет. Мы с Шонной, естественно, не против, это для нас не напряжно и звучит вполне естественно. Туда-сюда — шахматишки расставили. А надо сказать, что мы с отцом за шахматной доской ни разу в жизни не встречались, потому как я проявил интерес к этой пустой игре уже после папашиного ухода из семьи. Почему пустой? Да потому что — потому! Никчемной, глупой, и абсолютно оторванной от реальности, если на деньги не играть.

Короче, я довольно скоро привык обыгрывать окружающих, и так, и «на интерес», когда подрос. Единственно, где остерегался ввязываться, после пары неудачных заходов, это в центральном городском скверике имени королевы Виктории. Сия английская королева окончательно, хотя и не вполне охотно, позволила нам, Бабилону, жить своею независимой государственностью, за что и сохранилась в виде бронзового памятника посреди неистово антибританской страны. В этом скверике такие ухари до сих пор собираются, что только за карманы держись: хоть в блиц, хоть в «миди» — делают технично любого, вплоть до гроссмейстера... Туда я не лез, потому как денег жалко, а в миру, вообще, — сравнительно хорошо шпиляю до сих пор.

Ну, сели мы с отцом, расставили, решили обойтись без часов. Первая партия — ничья, а вторую и третью с четвертой — он меня обыграл. На лоскутья размел, если точнее! Даже и пятую играть не стали, тем более что прогноз погоды прозвучал. Мда-а... Папаша мой сидит, довольный, и рот у него разъезжается до ушей. А я — в шоке, тупо гляжу на улыбку, которую до сегодняшней встречи, нашей с ним, я тоже ни разу в жизни за ним не наблюдал и думаю: э... э... э... А больше ничего связного не в силах был промыслить.

— Слушай, пап, неплохо ты молотишь! Часто тренируешься? — Папаша словно бы очнулся, услышав мой вопрос, но улыбаться не перестал, разве что улыбка из хищной вдруг стала... грустной, что ли... как бы виноватой.

— В этой жизни — впервые за доской.

— Что значит — в этой жизни?

— А... Не важно. Лет двадцать, наверное. Я тут, некоторое время тому назад, когда болел, изобрел в уме новый способ игры в шахматы.

— По другим правилам, что ли?

— Нет, правила те же...

— Ричик! Элли!..

Это наша Элли заплакала, проснувшись, и мы с Шонной разбежались «по номерам»: я в детскую спальню — предварительно, до подхода тяжелой артиллерии — тетешкать и умурлыкивать ребеночка, Шонна к холодильнику и плите: размешивать и подогревать специальный отварчик, потому что у девицы нашей с самого раннего детства проблемы с горлышком, которые должны закончиться к подростковому возрасту, если мы с Шонной будем последовательны и внимательны в лечении и профилактике.

Ну, такое дело — отец засобирался, и мы распрощались. Но на этот раз наше прощание не напоминало расставание навсегда либо на неопределенное время, потому что отец сунул мне листок из записной книжки с номером его «домашнего» телефона.

И откуда у него домашний телефон? Черт его знает. Может, он стал жертвой благотворительных инстинктов со стороны какой-нибудь бездетной стареющей дамочки и живет с ней на правах любимого шорт-пинчера? А может, и...

— Ричик, ты что, ему деньги дал?

— Я? Нет. Это он мне подарил бумажку с его домашним телефоном. Но я — да, собирался дать ему пару сотен, но он не взял. А что? Ты против, чтобы я давал ему денег?

— Я не против. Я бы только не хотела, чтобы ты бросал их в прорву.

— Почему — в прорву?

— Ты же сам все хорошо понимаешь. Потому что ты этим не помогаешь ему, а... а... Вот если бы его вылечить... Кроме того, у нас с тобой тоже лишних нет. Ты хоть помнишь, что Жана пора уже в школу устраивать? Это, между прочим, стоит приличных денег.

— Слушай, а точно! Жану-то в школу следующей осенью! И при чем тут деньги? Тем более, что отец не пьет.

— Это он сегодня не пьет. Нет, я конечно, только бы счастлива была... А деньги при том. Ты уже подумал, где Жан будет учиться?

— Ну... какая особая разница? Где-нибудь поблизости.

— Ричик! Иногда я тебя просто не понимаю. Может быть его еще в шестьдесят восьмую отведем, туда пристроим?

— Хотя бы. Чем она плоха? Я в ней учился и выучился. Между прочим, и ты тоже.

— А дети наши будут учиться в нормальной школе, в частной школе, без всего этого маргинального отребья на задних партах. Получать нормальное, Ричик, образование!

— Так, а...

— Это ты в каждой бочке был затычка, со своими дурными кулаками, а для Жана, и тем более для Элли, я такого — не — хо-чу.

— Ну что ты так раскипятилась? Ну, хорошо, отдадим их в частную, проблем-то. Хотя я считаю, что и в обыкновенной такие же люди...

— Ты считай себе как хочешь, но мы отдадим детей только в нормальную, престижную, хорошо зарекомендовавшую себя частную школу. А это стоит денег, и нам лучше думать о них сейчас. Ведь я же пока не работаю, не зарабатываю, Ричик. Все что я могу — это экономить и разумно распоряжаться теми, что у нас есть. А они есть только благодаря тебе.

— Не беда. Сколько надо, столько заработаем.

— Кстати, что там насчет повышения по службе слышно? Ты же говорил, что ходили слухи насчет тебя?

— А, это... Знаешь, какова цена этим слухам? Думают, короче. В любом случае, я тебе обещаю: добуду денег и на школу, и на модельные платья, и на северные курорты... Ши, только не сомневайся во мне, остальное я улажу! Папаша, между прочим, денег не взял, хотя я предлагал.

— Я никогда в тебе не сомневаюсь! Ни вот ни на мизинчик, ни на кончик ногтя! — Шонна отмеривает крохотный кусочек алого акрила и показывает его мне. Я же в ответ цинично ухмыляюсь и языком подбираю слюни, свободною левою рукой почесывая грудь, пах и подмышки. Шонна пищит и двумя руками безуспешно пытается разжать пальцы моей правой, но я уже деликатно, предельно бережно, перекинул ее через плечо и несу, придерживая за попу, в спальню. Вот с чего, спрашивается, она решила вслух, что я грубое неотесанное животное?

А на работе у меня... Сложно у меня на работе, хотя и просто. Не знаю, Ши меня растерзала бы, скажи я ей все мои новости с трудового фронта. Короче говоря, мне ведь с месяц тому назад предложили пост начальника отдела... Назовем его: оперативный отдел. Это такое подразделение нашей фирмы, без которого было бы весьма трудно рассчитывать на уважение и опаску со стороны конкурентов и криминальных элементов. Это — решение конфликтных ситуаций силовым путем, либо с угрозой применения силы. Денег платят много, в разы и разы больше, нежели я сейчас получаю, или когда там орудовал, рядовым сотрудником, но. Текучесть кадров — изрядно высока, в отделе том. Погибают насмерть — редко, врать не буду, в калеки по инвалидности — тоже не так уж часто переходят из здорового состояния... И под отсидку не каждый месяц попадают... Чаще вылетают с работы, как запятнавшие себя... Хотя тоже — довольно редко. Ну, фирма «Сова» своих старается не бросать, подыскивает им что-то... Был начальник, стал ночной сторож... Или, там, диспетчер в гараже... Я думал-думал, думал-думал над предложением высокого начальства... И размышлял-размышлял, аж голова дымилась... Не нашел ничего лучшего, чем отказаться. Ну если я не гангстер в душе и по профессии, на хрена мне из себя полутакового изображать??? «Ты парень резкий, быстрый и умный, отдел знаешь изнутри, ну кто как не ты?»

Ага! Именно я самый быстрый и резкий, и очень умный. Фитсиммонс тоже был резкий и умный, и еще далеко не факт, что адвокаты «Совы» докажут его невиновность и собьют с него нависший «червонец». Нет, короче. Если уж я оттуда сдернул благополучно в свое время, то мне пока и в детективах хорошо.

Отказался-то я под благовидным предлогом: не справлюсь, говорю. Дураком и трусом себя не считаю, но нет во мне таланта руководить людьми, не созрел еще, мол... Когда сам за себя думаю — все, вроде, неплохо получается, а когда за других — становлюсь тупым и медленным... «Ладно, — говорят, — работай как есть, автономно и в той же должности. Как созреешь и подрастешь — скажи, сообщи, подумаем насчет тебя».

Н-да. Я ведь и сам понимаю, что карьера и работа — чаще всего равновесие динамическое, а не статическое: пока бежишь, карабкаешься, барахтаешься — ты в порядке, а как только остановился, замешкался, призадумался — так сразу и увяз по щиколотку. Еще чуть помедлил — по пояс провалился... Надо будет для начала дать себе зарок крепчайший: всю канцелярию писать вовремя, ни на час не откладывая. И с парнями на работе языки чесать в меру, не болтать лишнего, не мыть кости начальству. И вообще быть поосмотрительнее... И обязательно придумать нечто реабилитирующее. И понять для себя — куда расти?

Можете назвать это излишней подозрительностью, но я словно бы ощутил висящее в воздухе начальственное раздражение — именно по моему поводу. Человек, который отказывается от повышения по службе, а паче — от благодеяния со стороны начальства — подозрительный человек, странный человек. Бояться громоизвержений и санкций вроде бы рано мне, да и не за что, но и беспечничать глупо...

Однако, ангел мой хранитель, видимо, не до конца устал от моих порывов и своевольностей: с помощью людей и обстоятельств взял, да загладил до поры до времени мои вины перед родной «Совой». А поводом избрал мое посещение банка. Элли — ох и бедовая девица у нас растет! — сумела раздобыть из недр одежды мою кредитную карточку, взяла мамины маникюрные ножнички и славно поработала над всеми этими штрих-кодами и магнитными покрытиями. Так разделала — что любо-дорого! Маникюрные ножнички, впрочем, тоже пришлось выбросить, так что мы с Шонной поровну поделили внимание нашей милой крошки. Ну, мне нетрудно заехать да поменять, я и заехал. И нарвался на ограбление.

— Всем стоять! Это налет! Кто дернется — пулю съест. Деньги на бочку! Всех касается!

Мне бы рухнуть, по просьбе налетчиков, рылом в ламинат, да высунуть бумажник с мелочью (талеров сорок-пятьдесят там оставалось), и спокойно дождаться конца этой комедии. Я же вместо этого щелкнул кулаком в пятак, вернее — в маску сопляку, что поближе стоял, и, пока тот летел к полу, я вынул ствол из кобуры подплечной да и прострелил правое плечо его напарнику, чтобы тот пистолетом перед людьми не размахивал. Дело плевое, заняло секунды. А вот потом потребовалось включить всю свою квалификацию и опыт, иначе — герой не герой — костей не соберешь, когда подоспеют доблестные органы правопорядка.

— Всем оставаться на местах до прихода полиции! Налет закончен. Эй, касса! Срочно вызывайте полицию, на кнопки жмите. Ты, охрана, к двери! Никого не впускать и не выпускать, кроме тех, кому положено. Ты (это я второму охраннику)! Ремень, веревки есть? Вяжи уродов. Еще лучше: браслеты на здорового надень, дырявый и так в шоке пребывает. А того свяжи. Всем оставаться на местах, дамы и господа, страшное позади, остались свидетельские обязанности. Кто где сидит и лежит — советую там же сидеть и лежать.

Ствол я сунул на место, в кобуру, а сам про себя прикидываю, что делать дальше... Время уже на секунды раскладывается... Трубка! Все никак к ней не привыкну...

— Карл? Але? Карл? Это я. Я в банке, в «Золотом кредите». Замолчи и слушай, времени для шуток очень мало. Тут была попытка ограбления, я вмешался. Пришли юридическую поддержку, либо сам приезжай, а то меня заметут на весь день и на всю ночь. Что? На Президентском 24, угу. Чао, спасибо, поторопись.

Ствол в кобуре, трубка в кармане, а сам к столику присаживаюсь, руки вытянуты перед собой, в руках удостоверение открытое, но тиснением вверх, чтобы видна корочка была. У ребят из силовых ведомств, взгляд, как правило, наметанный, хотя, если в азарте и с испугу...

— Всем стоять! Не двигаться! Стоять!..

Началось... Бедного охранника, что у дверей караулил, за волосы и мордой в стенку. Побежали, побежали... Грозные такие, все в касках, в панцирях, с автоматическими винтовками в руках, не иначе на штурм собрались... Того охранника, который грабителей вязал, не тронули. Поверх его наручников пристегнули свои на чуваков-разбойничков, ноги к рукам привернули, как положено. И потащили на улицу, кровавую полосу за собой оставляя...

— Что это? Это ваше?

— Да. Детективное агентство «Сова».

— Оружие?

— Ствол на мне. Разрешение с собой. Применил только что, вон — по тому хухрику, ранил.

— Поедете с нами.

— Очхор.

— Что?

— Да, говорю.

Смотрю: тетка, наверное, начальница офиса местного, шепчет в мою сторону офицеру... Подходит.

— Оружие имеется?

— Да, зарегистрированный ствол. В кобуре, под пиджаком.

— Руки за голову! Не шевелиться! Изъять! Наручники — и в мотор!

— Господин капитан! Там адвокат и юрист из какой-то фирмы. Настаивают на...

— Вот и пошли их на... Некогда нам с ними разбираться. Этого в мотор, я сказал. Так, Лонжи, садись за протокол. Что вызывают? — Капитан рукой нам всем показывает, чтобы замерли. Я — так только с радостью остановился, похоже, это наши успели включиться. — Какой еще... А-а... Ну, дай сюда. — Берет наш бравый офицер рацию, слушает... — Так точно! Да, они уже идут, я их как раз пригласил, сейчас поговорим, так точно!

Господин капитан демонстрирует всем нам предельное хладнокровие и недюжинную выдержку: только что отданные распоряжения он нейтрализует новыми, гораздо более человеколюбивыми. И глазом при этом не моргнет перед свидетелями, плутишка.

— Пит, давай, пропусти сюда этих... адвокатов. Ваши? — Это он уже ко мне обращается с коротким вопросом, в котором ни грамма металла, а только деловое любопытство.

— Наши.

— Оперативно реагируете. Так это вы их в одиночку повязали? Налетчиков?

— Угу. В одном дырку сделал, он и растерялся. Другой — сам в штаны наложил.

— Просто герой... Да, господа? Капитан Малтон. Ваши документы, будьте добры...

Долго сказка сказывается... Успели меня наручниками попотчевать, успели и снять, то туда поведут, то там пригласят присесть... А немного погодя и банковские службы подоспели, силовые и административные. Сдерживать натиск любопытствующих представителей масс-медиа и просто набежавших со всех сторон зевак. Одним словом, не минуло и трех часов с момента неудачного налета, как меня уже освободили, по ручательству и за всякие там подписки... По единодушному согласию всех заинтересованных сторон, выбирались мы из банка через служебный вход, чтобы не мелькать потом на экранах телевизоров. Имена для прессы также договорились не называть.

Приезжаем всей компанией в центральный офис, а там уже руководство ждет не дождется, директор, два его зама, три начальника отделов... Душа у них горит — мои рассказы слушать, без них не естся им и не пьется, и не дышится.

Да... Уж каких только эпитетов я от них не наполучал: и идиот я, и безответственный мальчишка, и кандидат в мертвые герои... Только в самом конце генеральный вроде как похвалил через силу, в том смысле, что «Сова», в лице своих сотрудников, кое-чего стоит и растютяев, да всяких там смирных баранов не держит...

Между прочим, остался-то я без карточки на сегодняшний день. И на завтрашний, как выяснилось. И на послезавтрашний. Хорошо, что я дома всегда держу запас в пару тысяч наличными. Но зато в последующие дни добродетель в моем лице скромно восторжествовала: банк вручил мне карточку с повышенным кредитным лимитом, которым, к слову сказать, я практически никогда не пользуюсь больше чем на день-два, да и то в крайнем случае, а помимо кредита — десять тысяч премии. Да «Сова» немножко подсыпала, но не сразу — жмоты проклятые — а неделю спустя, когда истинный масштаб моего гражданского подвига отсиял для моей альма-матер всеми оттенками радуги... Дело в том, что иневийский банк «Золотой кредит», точнее его бабилонский филиал, предложил мне место заместителя начальника их службы безопасности, а я отказался, потому как — скучная и тупая работа, не по мне. Но доложил об этом предложении по команде, как полагается. Плюс к этому, банк, восхищенный бравым детективом Ричардом, вообразил, что «Сова» вся сплошь состоит из героев и умниц, а вообразив — подписал контракт с «Совой» на небольшой, но хорошо оплачиваемый перечень охранных услуг, в том числе и на техническое перевооружение всех трех бабилонских отделений банка...

А кто послужил поводом? Я и только я, со своим «ненужным геройством». Тык-с пять тысяч от «Совы»! — будет моей Ши новый маникюрный наборчик и много всяких других приятных и полезных мелочей совместному домашнему хозяйству. А первые десять тысяч, которые от банка, мы сообща решили уронить в счет погашения кредитов, за квартиру, за мотор... Но эти радости случились позже, а тогда, вечером, наступившим после трудного дня, я получил грандиозную домашнюю баню...

Мне бы сразу догадаться, в тот же миг, когда я только в квартиру зашел, что тут что-то не так: детишек нет, а Шонна просто сочится молоком и медом, лучится ангельскими улыбками... Такая вся мурлыкающая и добрая-предобрая...

— А зайчики где?

— Зайчики на морковной полянке у бабушки и дедушки. Проголодался? О, мой дорогой...

— Целый день не жрал. А с чего бы им к бабушке с дедушкой? Я не знал, что...

— Очень уж попросились, я их и отвезла, завтра заберем. Ну, как твои дела, чем занимался? Много писанины?

А я расслабился, такой, ничего над собой не чую, и умываться пошел. И уже из-под полотенца фантазирую вслух:

— И не говори! Пол шариковой ручки, наверное, извел, и дубовую рощу целлюлозы вдобавок. Скоро совсем офисным работником стану. Канцелярской крысой.

— Карточку поменял?

— А?.. Что, карточку?.. Нет, знаешь... Не успел. Собирался, да потом завертелся с текучкой и забыл. В понедельник поменяю. Но у нас же есть нал, до понедельника более чем хватит. Что у нас на ужин?

— Сейчас подогрею, мой милый. Так ты же с утра собирался заехать в банк?

— Д-да... Я же говорю: что-то так закрутился и забыл...

— А где твой банк расположен? На Президентском?

— М-м... угу.

— Что? Извини, мой дорогой, плита шумит, я не раслышала? Где твой банк находится?

— Да, на Президентском. Мы же там были, я тебя возил.

— Ах, да, точно, точно... Президентский проспект, дом номер двадцать четыре.

— Во дела! Верно! Я забыл, а ты помнишь, что значит отличная память, поздравляю тебя, мое солнышко. Иди сюда, я тебя поцелую.

— Твое солнышко сейчас тебя заколет вот этой вот вилкой! Истыкает всего, словно дуршлаг! Как тебе не стыдно??? Как ты мог?

— Ты чего? Лапушка? Что с тобой?

— Ничего!

— Погоди, как ничего, когда у тебя глаза на мокром месте? И кричишь, вилкой грозишься.

— Где ты был сегодня утром?

— Н-ну... На работе, я же гово...

— Врешь! Зачем ты мне врешь, Рик? Я как чувствовала! В дневных новостях передавали, что один отважный сотрудник одного детективного агентства в одиночку вступил в перестрелку с целой бандой налетчиков!.. Боже мой! Ты бы только знал, как я... как мне...

— А с чего ты взяла, что это был я?

— Да??? А кто же? Я ведь позвонила, догадалась, к тебе на работу.

— На работу? И что?

— И ничего. Я сделала вид, что все знаю — и они, как ты любишь выражаться, «раскололись по полной»: «Успокойтесь, сударыня, ваш муж цел и невредим, на нем ни одной царапинки... Сейчас он в полиции, дает свидетельские показания...»

— Вот видишь: цел и невредим. Чего плакать-то?

— Господи, Боже мой! Какая же ты, все-таки, бесчувственная скотина, мой милый! Как ты мог? Ну как ты мог так поступить?

— Как — так? О чем ты? Ну, было дело. Среагировал по ситуации. И что теперь рыдать и орать? Сказано же: ни царапины!

— Ричик, ты на меня голос не повышай, я этого не заслужила. Ты... Но если бы что-то с тобой случилось... Ведь не один ты на свете, у тебя есть я, Жан и Элли, мама твоя, наконец... Ума не приложу, в толк взять не могу, не в силах я понять: как ты мог ради минутного лихачества подвергать угрозе все наши судьбы? Ты же не мальчик уже, солидный взрослый тридцатилетний мужик... ну ладно я, а дети?

— То есть, как это — тридцатилетний?

— Н-не цепляйся к словам, Рик. Я тебя прошу... Я... я... — Тут моя ненаглядная Ши бросается ко мне на грудь и начинает заливать горючими слезами грудь и новую рубашку, которую сама же и выбирала, очень придирчиво выбирала, кстати говоря, запытала меня примерками. Плачет и при этом что-то говорит, говорит сбивчиво, сквозь рыдания, а я не в силах ни одного слова разобрать, и тоже чувствую, что на глаза нечто такое бабское слякотное наворачивается... Эмпатия, называется... Беда с женщинами, ничего им нельзя серьезного говорить и выдавать, ибо утонешь в «ихних» эмоциях. Нет, ну вот же сволочи, а? Какие продажные гады! Заложили в один момент, свои же заложили! И кто, интересно? Я узнаю. Сейчас, когда все успокоится, я ничего не буду выяснять у Шонны и расспрашивать, дабы не спугнуть и не насторожить. Но позже, через год, а если понадобится, то и через два, три года, я заведу разговор на эту тему, со смехом, между делом, вспомню, как элемент забавного прошлого. И Ши непременно расколется, выболтает мне имя того, или той, кто ее «успокаивал» и меня закладывал... Они не могли не понимать... В конце концов, есть корпоративная этика и правила, которые, хотя и не писаны, но весьма желательны к исполнению. Узнаю — и этот человек будет мне врагом. Может быть, и не навсегда врагом, но до той поры, покамест я не почувствую себя достаточно отмщенным. Это моя семья, это самое ценное и дорогое, что у меня есть — и никому постороннему не позволено вносить в нее раздор и горести! А может и раньше узнаю, если повезет... Сударыня... сударыня... кто же мог так обратиться к жене одного из сотрудников??? И кто был в это время в офисе? И в какой из офисов она звонила? Маловато инфы для анализа...

— Да полное вранье, ничего не опасно! Ты, вместо того, чтобы в слезах меня топить, лучше бы выслушала, как дело было.

— Я думать об этом боюсь, не то что слушать! Как ты мог?..

— Так и мог. Там вся банда состояла ровно из двух тщедушных сопляков, с женскими чулками на мордах, старшему из которых двадцать, а младшему и восемнадцати не минуло. Банда!.. Я как двинул в сопло одному...

— Замолчи! Замолчи, я тебя умоляю!

— Ты же сама просила рассказать?

— Я просила? Я умоляла избавить меня от описания твоих дурацких, никому не нужных подвигов! Горе ты мое! Они были с оружием, Ричик! Одно нажатие грязного наркоманского пальца на курок...

— На спусковой крючок.

Да, черт... трудно с женщинами, даже с лучшими из них. Я ведь только уточнил термин, без издевки, «на автомате», потому что неправильно говорить «курок», а Шонна в ответ просто в истерике забилась... Ну что ты будешь делать!

— Они ведь убить тебя могли... Убить!..

— Чем убить? У них один ствол на двоих был, и тот не пистолет, а пукалка. Калибром 6.35! Еще бы конфетти с собой взяли!

— Любым калибром убить можно, ты сам мне когда-то рассказывал. Они были вооружены, одно движение пальцем — и тебя нет! Боже!..

— Хватит истерик! Не убили же. Лапушка, ну ты пойми...

— Убери руки! Вот как, истерика, да? Не трогай меня, н-не прикасайся ко мне! Дай мне спокойно побыть наедине со своей истерикой. Вот твой ужин, ешь его. Вот твой кофе, молоко, хлеб, соль, перец, тарелка... Вилка!.. — Тут моя Ши закрывает лицо руками и в рыданиях убегает в спальню... Угу. Предполагается, что я сейчас облизнусь, засучу рукава, присяду к столу и буду чавкать, пока моя жена вдалеке исходит на горькие слезы... Ой-й-й... Ситуация... Еще секунд десять... Пусть забеспокоится, что я действительно за жратву принялся... Пора идти мириться. Тем более, что у меня от этих криков и упреков враз аппетит отшибло... Надо что-то такое сентиментальное ей вкрутить, авось поможет...

— Ши, заюшка... Выслушай меня... — Молчит, не отвечает, а все же всхлипы стали чуть потише.

— Ши, я бы никогда не полез дуром во всякую фигню, уверяю тебя, но там дети были...

— Что?.. Где там, о чем ты? — Повернулась ко мне. Ах бедная: все прекрасное личико моей Шонны покраснело и припухло от нешуточных слез. Мне впервые за вечер стало перед нею по-настоящему совестно...

— В банке. Там мамаша молодая была, чуть тебя постарше, с двумя детьми, мальчиком и девочкой. Помладше наших будут. Налетчики заорали, стволами машут, а дети в слезы... Стали кричать, этих уродов раздражать... Ну, некогда было предполагать, что они там дальше затеют и на чем начнут злобу срывать...

— У тебя тоже дети... и я...

— Вот именно, о вас-то я и подумал в тот миг! Не дай бог, думаю, если где-нибудь когда-нибудь с ними...

— Правда? Ричик, ты правда о нас подумал?

— Честное слово! — Ну, тут-то я ей не соврал, действительно думал о них, о Шонне и детях... Правда, буквально пару секунд, потому что когда пальбу начал — то уже переключился на реалии.

— Ты же говорил, что у них один пистолет был на двоих? А теперь, что «стволами», в множественном числе?

— Один пистолет, и один муляж пистолета. Только я говорю, что калибр у «ихнего» ствола был никудышний.

— А какое это имеет значение, если он в упор мог выстрелить?

— Не скажи. Вот когда я в него пальнул из своего девятимиллиметрового «беллума», так у него мгновенный шок случился, а из плеча аж брызнуло во все ст...

— Ай!!! Умоляю! Не надо подробноостей, Ричик, я тебя прошу... Меня сейчас стошнит...

— Вот... А у них — ерунда, короче. И все, и забыли. Да? Мир? Миримся, Ши?

— Не знаю...

— Ну, Ши...

— Только ты обещай, что не будешь больше так делать!

— Как?.. Нет, я обещаю, обещаю! Только скажи — как так?

— Не ввязывайся в ненужные переделки.

— В ненужные не буду.

— И вообще не ввязывайся.

— Погоди, лапушка. Но я же детектив? Это моя работа.

— Детектив должен головой работать, как сыщик Пуаро. А не дубинкой и не пистолетом.

— Какой еще Пуаро?

— Это герой многих книжек одной английской писательницы.

— Первый раз слышу. (Угу, с понтом дела, я про Агату Кристи ничего не знаю. Зато — чужое вопиющее невежество отлично отвлекает собеседника от переживаемых страданий)

— Боже мой!.. Ты не человек, а монстр, Ричик. Горюшко мое. Вместо того, чтобы рисовать всякую дурь и кулаками махать, лучше бы книжку лишний раз почитал...

— Книжку? Книжка выпадет из моих исхудалых ослабевших рук, так что сегодня лучше и не пытаться ее держать.

— А-ах, я забыла... Ты же голодный, мой бедный... Идем скорее на кухню. Там же все остыло... Идем, давай свою исхудавшую руку и я тебя донесу до кухни. Знаешь, как сестры милосердия носили раненых бойцов на полях сражений?

— Нет, не видел. Но я сам дойду, поскольку не хочу, чтобы моя сестра милосердия надорвалась. А хочешь, я тебя на руках до кухни донесу?

— Ты же вконец ослабел?

— Но не настолько же...

Это был непростой для пищеварения ужин: Шонна то и дело соскакивала с улыбок в слезы и переживания. Соответственно, я делил свои силы по двум направлениям: ужин и утешения.

— Ричик, а где твой револьвер?

— Пистолет?

— Ну да. Где он у тебя сейчас?

— В одежном шкафу. В спальне, на своей полочке, в глубине. В кобуре.

— А он заряжен?

Я призадумался, потому что навскидку было не вспомнить, очень уж вечер был горяч.

— Надо посмотреть... А!.. Нет, не заряжен. Я обойму вынул, затвором два раза щелкнул. А что?

— А вообще как? Обычно он заряжен?

— Ши, детка моя, я не совсем врубаюсь... Когда как. По работе и вечерами на улице — всегда заряжен, всегда на предохранителе. А дома — разряжен, конечно. Пружину-то из обоймы надо беречь, не то подведет когда-нибудь в неурочный момент.

— Но в самом пистолете ни одной пули не остается? А то в фильмах часто показывают...

— В фильмах покажут. Нет, только неграмотный осел может дослать патрон в ствол и там оставить. Я так никогда не делаю. Так, а в чем дело, почему ты спрашиваешь?

— А ты не догадываешься? Дети. Они уже достаточно выросли, чтобы забираться во все места и все находить. Ты никогда об этом не задумывался? Элли девочка — и то сумела натворить дел. А Жан может найти пистолет и затеет поиграть папиной игрушкой. Понимаешь?

— Гм. Понимаю. Но у меня все разряжено и хранится отдельно. Кроме того, пистолеты сами не стреляют, стреляют люди. Если парень сызмальства научится понимать что к чему и правильно обращаться с оружием...

— Наш Жан???

— Да, а что? Сейчас ему рановато, конечно... А ты вспомни: Марлон Ричардс, сын Кифа Ричардса, в середине семидесятых когда, всегда папиным пистолетом игрался, особенно если папа весь был переширянный героином и за себя не отвечал...

— Ой, мама! Лучше бы ты этого не говорил!..

— А что? Все знали, что когда пистолет у Марлона, можно не беспокоиться о папиных «вольтах». И парень-то был немногим старше Жана...

— Рик! Ты... сегодня целенаправленно надо мною издеваешься. Ты так и скажи: решил меня уморить, свести в могилу. При чем тут твои вонючие наркоманы из «Роллинг Стоунз»? Это наш сын. Я не допущу, чтобы...

— Тихо. Шонна, умерь пыл. Я тоже не допущу. Но парень не должен играть в куклы и носить платьица, понятно? Понятно?.. Я все учту, что ты сказала, и трижды утрою все меры предосторожности. Так?

— Ты очень часто в последнее время стал повышать на меня голос, Ричик.

— Извини. Если я и говорю сегодня громче обычного, то это из-за нервов и обилия впечатлений. Но мои крики никак, ни в коем случае не направлены на тебя. Понимаешь? Ну... Вытри слезки.

— Я и сама, Ричик... Ты только не сердись на меня... Я разве что с ума не сошла сегодня. Я сразу папу попросила, чтобы они к нам заехали и детей забрали...

— Погоди, а почему они не в садике были? — тут моя Шонна покаянно вздыхает и вновь начинает истекать слезами.

— Я... как услышала по радио... сразу помчалась их забирать... Сначала к тебе на работу позвонила...

— Понятно. Вирус паники называется. Между прочим, благодетельный материнский инстинкт подсказал тебе оптимальнейшую линию поведения. Ты молодец.

— Как это? — Шонна смотрит на меня недоверчиво, не взялся ли я ее прикалывать на сон грядущий? Нет, конечно. Я не прикалываю, а убалтываю, снимаю с моей дорогуши напряжение.

— Императив природный: при угрозе, или намеке на угрозу — все семейство под крыло, в поле зрения и в пределы досягаемости. Когда угроза миновала — сделала следующий правильный шаг: детишек на микроканикулы к дедушке и бабушке, подальше от маминых переживаний. Ты поступила как положено. Дай я тебя поцелую.

— Ричик, можно мы не будем сегодня, я просто никакая.

— Я же только поцеловать. В щечку, без развратных намерений. Ну-ка... Во-от. И все. И пойдем в кроватку. Включим телевизор и ты заснешь. Пойдем...

Шонна заснула, а я нет. Раньше всегда я первый засыпал, но с некоторого времени пошли подвижки в издавна заведенном порядке: меня стала посещать бессонница.

Вспомнился почему-то кленовый лист, прыгнувший на ветровое стекло моего мотора... Я собирался, собирался его нарисовать, да так и не собрался. С работы меня не выгнали, по-моему, даже и не собирались этого делать, а теперь я подтвердил свою ценность, хотя бы тем, что частенько приношу заказы от новых и старых клиентов. Папахен мой сохранил в себе человеческое и живет, нашел в себе силы чего-то хотеть и добиваться... Шонна постоянно где-то учится, какие-то работы пишет, мечтает стать журналисткой, писать для модных глянцевых журналов...

Я — тоже не промах, но... Какой-то я нерешительный. Да, болтаюсь, плыву по течению, которое, между прочим, всегда вниз, а не вверх. Шонне вру, детей почти не вижу, работой не живу, не горю, в рисовальческом деле застрял на одном месте, разместил его в системе предпочтений — «по остаточному принципу»...

Раньше-то я думал, что одиночество — это выдумки поэтессок и поэток, не вышедших из прыщавого возраста, а теперь — как-то так, что-то, где-то, в чем-то — начинаю осознавать реальность подобного ощущения. Вроде бы, весь я, все двадцать четыре часа в сутки нахожусь среди людей — вот и сейчас обнимаю одного очень хорошего человека женского пола — и в то же время...

Бобби Бетол — тот одиночка классический: бездетный холостяк, без семьи, без друзей... Но он-то терпеть не может оставаться один, лучше будет на работе круглые сутки торчать, чем дома, один и без людей... Собутыльники, любовницы, партнеры по покеру — лишь бы не одному! А я-то — как раз по-другому: во мне проснулся вкус быть наедине с собой, со своими мыслями... И на фиг, спрашивается, они мне нужны, мысли эти? Если их не воплощать в события и поступки? А я как Бобби Жук почти: занимаюсь чем угодно, только не собой. Перед Шонной-то я бравировал, но сам ведь понимаю: попади мне в лоб пуля этого мелкого «гражданского» калибра — и нет меня! Странно: меня — и нет...

Над вопросами собственного бытия и небытия невозможно не задумываться, и я после тщательного размышления понял для себя: я очень боюсь смерти.

Но — не сочтите за браваду — не потому что я трус, а потому что... Как бы это объяснить... Все мы смертны, тут уж, в этом осознании, можно поднапрячься и быть смиренным, но — смертный смертному рознь! Этот... который в Париже башню построил: инженер Эйфель, и Моцарт — тоже были смертные, но не зря ведь жили. Понимаю, что звучит довольно пошло, а все-таки для меня сей аргумент — отнюдь не пустой звук!

Со всех сторон я смерти боюсь: просто как человеческая биоединица, как отец моего маленького семейства, обеспечивающий жизнь и безопасность тех, кто мне дороже меня самого, как представитель человечества, способный что-то такое сделать для всего мира, оставить свой след в истории...

И получается, что по всем трем основным параметрам — рано мне покидать юдоль земную, не готов я к этому, просто не готов.

Впрочем, я не собираюсь, в ближайшие сто лет.