"Добудь восход на закате" - читать интересную книгу автора (О'Санчес)

Целый день до вечера Сигорд не пил и не ел и только к вечеру почувствовал жажду. От залива он без остановки бежал, спотыкаясь, к себе домой, чтобы огородиться от внешнего мира, чтобы никто не помешал ему вновь и вновь вспоминать дивную встречу, мгновение за мгновением переживать его и плакать теперь уже счастливыми слезами...

Бежал... Это так думалось, что бежал, а на деле — неуклюжая трусца, вот и все, на что он был способен. В легких пожар, почки ноют и колени разболелись... Но это все ерунда, абсолютная ерунда! Сигорд, человек обретший имя, брезгливо поворочал матрас, накидал сверху тряпки, которые он использовал ночами вместо одеяла, осторожно завалился на лежанку и принялся мечтать, вспоминать... Раз за разом, словно понравившуюся пластинку, десять раз, двадцать, тридцать — и все мало... Слезы ручьем — специальную тряпку для них, которая почище... И головная боль куда-то подевалась. Весенние сумерки мягко упали на город, Сигорд очнулся и попытался кашлянуть пересохшим горлом. Надо же, даже попить из корытца забыл! Сигорд утолил жажду привычно, из ручного ковшика и подумал вдруг, что пить можно и из стакана, либо из кружки. Даже нужно, и отныне, с завтрашнего дня он так и сделает: только из посуды. Жаль что лягавый погубил его «телескопчик», но и бог с ним, со стаканчиком, от соблазна-то и подальше. Он на свалке видел кружки, эмалированные, алюминивые, — взять, очистить и все.

Глина плохо счищается, да еще холодную водою... И зачем?

Да хоть цемент, черт побери! Хоть цемент — времени у него много, отскоблит! Затем, что не скотина!

Вода была холодна, и человек опять надолго закашлялся, а когда приступ боли в груди прошел, он уже спал, и Дому померещилось, что в эту ночь неподвижный скрюченный человечек... — как его там — Сигорд?.. — спал без кошмаров и с улыбкой.

И пришел новый день, и почти половину его Сигорд потратил на поиски эмалированной кружки. Будто назло, свалка предлагала вещи несвоевременные, но любопытные, даже полезные, как то: открывашка для бутылочного пива (берем, консервы вскрывать, не пиво), пластмассовая шкатулочка под визитки (нет, это потом, когда конкретно понадобится — придет сюда и опять найдет), пустая целая бутылка, и еще одна... Надо брать! И Сигорд взял, конечно, и бутылки, и открывашку, и даже вернулся за визитницей... Но потом опять ее выбросил — никчемушный хлам... Не успел оглянуться Сигорд, а руки, карманы и полиэтиленовый пакет забит всяким дерьмом — «на пригодится»! И действительно, все это может пригодиться, включая галоши и проволочную вешалку для одежды, а кружки как назло — нигде и никакой! Нет, он ее найдет!

Рядом с Сигордом рылись в мусорных и полупомойных руинах другие оборванцы, вроде как старожилы. То вдруг один забубнил, что «здесь все схвачено» и «вали отсюда перебежками», то другой взялся брататься и намекать на «проставку» за «прописку», но Сигорд был опытен, он разбирался в людях и обстоятельствах, среди которых ему пришлось жить все эти годы: первого он шепотом пригрозил почикать, кишки наружу выпустить, поскольку тот выглядел безопасным дохляком, хуже Сигорда, а второго попросту проигнорировал с разговорами, да еще взялся выхватывать у того из под носа всякую дребедень, как бы оттирать — тот, второй, сам и отстал, старушечьим голосом сипя себе под нос угрозы и вероятно, проклятия — Сигорд не вслушивался...

Удача пришла, так это обычно и бывает, закономерно и неожиданно: закономерно, потому что ей предшествовали целенаправленные усилия, без которых удача — совсем уже глупа и маловероятна, и неожиданно, потому что сознание, на сотый или на тысячный раз, привыкает вскрывать пустые билетики судьбы, один за одним, один за одним: пусто, пусто, пусто, пус... Есть! В мягком полиэтиленовом мешке, наполовину забитом всяческой бытовой, но непрактичной дрянью, нашлись не одна, а целых две кружки! Одна эмалированная, белая, точь в точь как и мечталось Сигорду, а другая — фарфоровая с отбитой ручкой. Или фаянсовая с отбитой ручкой, Сигорд даже и разбираться не стал: цоп! — и к груди прижал, даже пакет с награбленным выронил. Полоска «ушка», за которое чашка рукою держится, почти под корень отбита, а в остальном кружка без единой трещинки, или щербины, даже веточка сирени на боку нарисована!

Сигорд, вдребезги счастливый, поспешил к себе домой, кружки отмывать и оттирать от грязи. Весенний день — не то что зимний, он светел и долог, но в доме нет электричества, приходится солнечным освещением пользоваться, да окна-то грязны, — а не откроешь, засекут...

Холодна вода, очень холодна. Казалось бы, пальцам она нипочем должна быть, они, пальцы-то, давно уже мало что чувствуют, а как растревожишь их мелкими этими усилиями — тереть и мыть — так сразу заломило, аж глаза под лоб! Но это лень, лень алкоголическая да бездельная, лень, лень, и лень... И лень... Вот елки зеленые! Да хоть год ее скобли — не отстает пятно с внутреннего бока! Пальцам холодно, а шея и подмышки взмокли от усилий, так уж приспичило Сигорду кружку дочиста отдраить. Уж он и известки наскреб из стены, и оторвал лоскут тряпки погрубее... И стронулось дело: темно-серое пятно дрогнуло, помутнело, стало съеживаться, сжиматься, на два поменьше разделилось, словно инфузория-туфелька... Сигорд опять набрал воды из корытца, смыл известковую муть с боков, глянул — чисто! Почти что чисто, на дне лишь остались кольца Сатурна, до них только кончиками пальцев можно дотянуться, а пальцы-то ничего уже не чувствуют.

Сигорд сел передохнуть, трухлявая лежанка под ним привычно прогнулась в районе задницы, чуть ли не до пола, — лежанку тоже надо будет поменять. Руки красные, сморщенные, как распаренные от ледяной воды... Сколько он времени угрохал на это мытье? К вечеру уже дело?.. Да нет, солнце высоко стоит, тепло на улице. Надо бы выйти, да прогреть руки. А потом взять кружечку, дном на ладонь, как бокал, да плеснуть туда граммов эдак... Человек в панике вскочил и побежал к корыту — опять мыть, чтобы ни о чем не думать, ни о какой «халке» с закуской... Погоди-ка, погоди...

Дому было чудно ощущать, как человечек ворочается в его чреве, мечется зачем-то, опять сел... Наверное, сейчас ляжет спать, хотя и день. А всего вернее пойдет в город, а поздно вечером опять прибредет и тогда уже рухнет, да только не замертво, а будет ворочаться до самого утра и стонать... Вот опять встал...

Сигорд вчера совсем ничего не ел, вообще ни крошки, хотя на пути к дому, совершенно «на автомате» разжился полубуханкой белого черствого хлеба... Сегодня утром он съел небольшой кусок, а остальное затырил, от крыс подальше... Хотя какие тут крысы... Сигорд подошел к стене, там в квадратном проеме между внутренними стенами стоял чугунный бачок с тяжелой крышкой, тоже чугунной, но от другой посуды... На месте хлеб!

Вот теперь — никакой спешки: спокойно, чинно, с достоинством, сидя. Ай, придется на кровати, сидеть-то не на чем больше! Надо будет завтра же поискать и... Ладно, о мебели потом, а сейчас праздник!

Сигорд еще раз придирчиво осмотрел кружку, заново сполоснул, протер рукавом, поморщился, поискал глазами тряпку почище... Вот эта сойдет, но на будущее все равно надо бы...

Кружку хорошо бы выставить на солнышко, чтобы вода нагрелась, но это уже никакой терпежки не хватит, и Сигорд сел пировать — как есть — на продавленную лежанку: кусок хлеба неправильной формы в левой руке, чистая кружка с чистой водой в правой.

Кусок да глоток, глоток да кусок.. Не сказать чтобы особенно вкусно, хотя и проголодался, но... Действительно празднично. Сигорд ел, запрокидывая голову, чтобы меньше крошек изо рта выпадало, хлеб-то суховат, рассыпается; прихлебывал, да поглядывал на другую кружку, белую эмалированную, кружку вчерашней еще мечты, которая ныне всего лишь полузабытая бедная родственница у нарядной фарфоровой. Ей тоже можно будет найти применение, обязательно найдем. Что значит — на фига две кружки? Да хоть три, помоет и не поленится! Вот так вот! Ты тут мне, парнишка, в ухо не бубни, я тебя пятьдесят... два года знаю, дубина ленивая. Тебе бы только спать, жрать, да вып... Стоп, стоп, дорогой... Все. Все нормально, пьем, едим. Кружку легко можно будет приспособить, она ведь металлическая, хоть суп в ней вари. Или бульон. Бульон! Да, именно бульон в кубиках! Когда-то, в благополучном когда-то, была у него возможность пить бульон ежедневно и ежеутренне, чтобы он был любой, по способу приготовления: мясной отвар, либо магазинный специальный кубик, растворенный в кипятке... Да что-то не припомнить — каковы они на вкус и чем отличаются? Сигорд пил бульон и не раз, но — запамятовал разницу, язык, губы, небо — нигде не сохранились надежные воспоминания-ощущения. Должно быть — вкусно... Да, да, точняк! От кружки пар идет, сам бульон бледно-... зеленый, да, а на поверхности крутится желтенькая шляпка из пузырьков, травяных и жировых частичек. Горячо, солоно, наваристо. Туда мелких сухариков добавить, а еще лучше ломоть мягкого хлеба с маслом вприкуску... Сигорд вздохнул и поник было... Стой, дурачок! Так ведь теперь не проблема будет на бульон накопить, на бульон, на самый свежий хлеб, а кружка-то — вот она! И воды залейся. Вот только как вскипятить ее, на чем?..

И Сигорд опять вздохнул, и еще раз, укоризненно покачал головой самому себе... Надо спать ложиться, темнеет уже. Если сейчас как следует укутаться, укрепиться по всем фронтам, особенно ноги, поясницу и выше, то тогда холод не успеет протрясти и можно будет легко доспать до самого утра, а там уже и новый день, который к теплому лету ближе...

Нет, разжигать костерок никак нельзя. Сигорд однажды попробовал, чуть дом не спалил, а ведь был считай что трезвый. Во дворе тоже не разведешь, как раз лягавые повяжут, или какие-нибудь ханурики придерутся... Сигорд вспомнил вдруг, как давно он не ел горячего... Армию спасения и лягавку — не считать, они не считаются, потому что еда их на желчи настояна, а именно такого горячего, чтобы на воле и по собственной воле, по своему хотению и возможностям...

И сон в этот раз долго не шел к Сигорду, и Дом тоже маялся вместе с ним, все ждал, пока человечек в его утробе перестанет ходить туда-сюда, ворочаться, пить воду из кружки и опять ковылять к дырке-туалету...

С тех недавних пор, как Сигорд перестал пить и стал чаще есть, поменялась и атмосфера в доме: днем, на дневном тепле пованивало заметно. И Сигорд бесповоротно решил: все! Хоть горшок заводить, хоть на первый этаж ходить, но без этого сортира в ноздрях! И дабы не побеждало впредь ленивое искушение, он наглухо заделал, а вернее завалил дыру в полу, через которую так долго справлял естественные нужды на нижний этаж. Найденное новое решение оригинальностью не отличалось, однако Сигорда оно устроило вполне: лестничным пролетом ниже, он обнаружил похожую дыру, но уже соединяющую второй этаж с первым, самым нижним. И Сигорд справедливо рассудил, что через такие лабиринты дерьмотным запахам будет не пробиться в его спальню-резиденцию, а мухи все равно вездесущи и неистребимы в теплое время года.

Дни жизни его превратились в постоянное кружение по свалкам и помойкам, а место на чердаке, где он жил и спал, — в филиал такой свалки. Чего только не натаскал он к себе: абажуры, ведра, пластиковые бутыли, банки, тапки, примусы, стулья... Все должно было пригодиться ему в новой начатой жизни, да никак не пригождалось. Стулья мгновенно доламывались, на вешалки вешать было нечего, чистые тряпки и одежды никак не хотели находиться среди грязи и отбросов, кружка у него была, даже три кружки. И все три были нужны! Да, все три! Из одной, эмалированной, которую он первою нашел, Сигорд пил простую воду. Из другой алюминиевой, после всех найденной, он растворял в кипятке и пил бульонные кубики, а третья, с отбитой ручкой, фарфоровая, была торжественная, праздничная: под чай! Чай, конечно был неполноценный, из пакетиков, но все-таки — чай, со вкусом чайным и запахом. Оказалось, что на многие виды найденного мусора есть покупатели в лице старьевщиков и они платят за него деньги! Деньги-то грошовые, из иного прохожего можно больше выпросить, но эти — заработанные. Не то чтобы Сигорду важна была моральная сторона — честно там, не честно, выпрошено, заработано — но ему понравилось добывать, не уповая на милость и щедроты чужих людей! Сам — и никого не спросил!

Сигорд большую часть заработка тратил на бульонные кубики и чай, этим и питался; и настолько увлекся на первых порах в ущерб нормальной еде с калориями, что однажды грохнулся в голодный обморок и так и пролежал до утра. К счастью, обморок случился «дома», посреди чердака — Сигорд упал удачно, даже без ушибов и шишек обошлось... Вот и бросай после этого пить, как раз с голоду и помрешь! — Сигорд даже ухмыльнулся собственному юмору, но за бухлом не побежал, сглотнул только... И раз, и два, и три...

Весна тем временем развернулась в полную силу, все газоны были зелены и деревья вот-вот уже готовы были распуститься. Сигорд нашел декоративную бутылку фиолетового стекла, фигурную, с вензелем на боку, с горлышком-раструбом, тщательно вымыл ее, повернул трещиной к стене и воткнул веточку вербы — украсил чердак, а сделал он это исключительно для себя, для собственного удовольствия — гости к нему не захаживали...

Быть может, потому он так пристрастился к чаю да бульону, что возможность появилась — готовить, пусть и примитивно, — воду кипятить! Опытным путем обнаружил он, что есть в доме электричество: на втором этаже сохранилась в одном месте проводка и — чудо из чудес — электрики позабыли обесточить. Торчали в стороны два контакта — скукоженные в неправильные спирали проводочки, А Сигорд возьми да и схватись! Так и брякнулся со всего маху на тощую задницу, а в мозгах такое... такое... типа, мучительное просветление... от которого, впрочем, никакого толку — сверкнуло и забылось... К одному проводочку Сигорд приладил покрепче лезвие от безопасной бритвы, а другой, на конце крючком, свободен остался: только и делов — прижать поплотнее и в воду сунуть. И присматривать, чтобы все аккуратно было, рук и кружки чтобы не касалось. Единственное существенное неудобство: каждый раз, когда надобно вскипятить, приходилось спускаться этажом ниже, а потом подниматься с горячей кружкой наверх — суставы скрипят, рука дрожит... Но тут уж Сигорд поблажки себе не давал: кухня — это кухня, а гостиная — это гостиная. На самом же чердаке, как ни старался Сигорд, ничего, что напоминало бы электрический ток, найти не удалось.

Жизнь стала вдруг удивительно хороша: ни тебе трясотки утренней, ни спешки похмельной, память всегда на месте... Только вдруг тело стало чесаться — и на спине, и в паху, и под мышками. Грязь, наверное — ну а что еще? И аппетит — часу не пройдет с момента пробуждения, как уже хочется жрать. Желудок изнывает, просит горяченького, и пустым чаем его не задобришь теперь: давай бульон, да покрепче! В первые дни обретения электричества Сигорду хватало одного кубика на четыре, а то и на пять порций; недели не прошло, как определилась другая, четкая норма: один кубик на две кружки. А вечером уже и бульон не бульон, если его сухарями не заправить... А это деньги. Хотя, если сравнивать с прежним, то и не бОльшие, чем на халку уходили, нет не бОльшие. Питаться начал чаще — кожа стала жирнее, зачесалась. Ну, чесучка — это терпимо: пойти сдаться на пару-тройку суток этим сушеным курицам из Армии Спасения, те и вымоют, и постирают задаром, да еще душеспасительными беседами по самое доверху нагрузят... Ну их к черту! Сигорд решил, что и так помоется и постирает, в домашних условиях: таз у него найден, воды полно, небесной, чистенькой, — дожди давно уже промыли крышу от пыли, мути и мелкого сора, пей да умывайся сколько хочешь... Но все попытки сделать кипятильник помощнее безопасной бритвы приводили только к неприятностям: то провод оплавится, то в мозг через все тело долбанет — с этого и окочуриться недолго. Сигорд решился вымыть тело в холодной воде и осип на три дня, грудным кашлем замучился. Тот, было, поутих на весеннем солнышке, а холодная вода его пробудила, да еще как пробудила: с понедельника по среду Сигорд спать не мог, грудь наизнанку выворачивало, желчью плевал...

Упрямства Сигорду и в нормальной прежней жизни было не занимать: накопил он денег на помывку в общественной бане, да возле самого входа развернул лыжи в обратную сторону, увидев свое отражение в уличной витрине. Ну куда в таких отрепьях: выпроводят пинками и деньги отнимут. Как он вшей миновал при своем образе жизни — Сигорд и сам удивлялся... Но блохи, конечно же, доставали по ночам, покусывали... И от них, кстати, тоже чесучка по телу, не только от грязи...

Делать нечего, пришлось за спасением к курицам идти. Десятку накопил к тому времени Сигорд, полноценный червонец. Его он завернул в полиэтилен, тщательно, в три или даже в четыре куска, один поверх другого, а сверточек перемотал проводом и сунул его в щель в стене на втором этаже, чтобы если кто забредет в его логово — так на глаза случайно бы не попался... Можно было идти сдаваться. Сигорд расправил тряпье на лежанке, с понтом дело покрывало, — чья-то бывшая скатерть с коричневами разводами пятен — и пошел.

Когда надо — фиг пробьешься, а когда не надо — под белы руки ведут: Сигорд, решив про себя пройти через казенное милосердие и таким образом на время очиститься, — не духовно, так хотя бы физически, — робко надеялся все же, что дадут ему от ворот поворот и будет он ковылять по жизни чешущимся, но свободным... Получаса не прошло, как был он уже в душевой, единственным в то утро спасаемым мазуриком. Хлоркой пахло немилосердно и вода была не сказать чтобы впору — то она холодная, то почти кипяток, но мыло в руки — и мыться можно...

— Под ноль.

— Как, совсем?

— Брови оставь и ладно.

— Вот сейчас как тресну машинкой в лоб, тогда у меня пошутишь! — Впрочем, тетка-парикмахер сердитой не была, просто долгие годы работы с бомжатником помогли ей выработать наиболее уместное в этом мире поведение. Под ноль — так под ноль, это всего проще. Да она часто и без спросу корнала налысо, иногда и женщин, если со вшами, а тут спросила — взгляд у этого нищеброда не такой какой-то... Не мутный.

Сигорд стоял перед зеркалом, голый, как раз после пострижки очутился, перед второй помывкой: впервые за многие-многие годы он обратил внимание на себя... Ужас какой. Да, он не первой молодости, он это конечно же осознавал, но... эта коричневая шея на тощем синеватом тельце. Руки-плети почти до колен, ноги худые и кривые, словно из разных концов задницы растут... И задница... Костлявая и в то же время дряблая... Доходяга. Весь худой, одни ребра, а на животе — складки... И грудные мышцы, вернее, то, что когда-то было мышцами — двумя отвратильными дряблыми маленькими мешочками свисают... Сигорд никогда не был физически сильным человеком, даже в своем благополучном прошлом, но вот это вот... Боже, как оно все по-уродски сложилось...

— Ну ты красавЕц! Хоть к господину Президенту на прием! Брови оставила, как просил. Следующий! Нет никого? Все равно: вперед, вперед, ковыляй, потом на себя налюбуешься, видишь, даму привели с зоопарком на голове! А ты говоришь — нет никого. Гуляй.

И рот старческий... Тело зачесалось и под казенной одеждой, хотя после двух помывок грязи уже нигде быть не могло, видимо старое раздражение, или хлорка на одежде разъедает кожу... Сигорд повел по щекам корявыми пальцами и расплакался. Конечно, если бы хотя бы зубы с обеих сторон вставить, так не столь ужасно все бы это смотрелось... Что?..

— Смотрю, не новичок здесь? Садись. Вернее, присаживайся, отсидеть всегда успеем.

— Третий раз.

— Что?

— Третий раз, говорю. А ты?

— Пятый, или восьмой. А может и пятнадцатый... Я у них колеса чиню. — Собеседник с гордостью хлопнул себя по культям. — На этой точке у них завхоз — народный умелец, классный мужик, вот он мне забесплатно чинит. Тележку, колесики на ней и култышки. Предпочитаю время от времени ошиваться в этой юдоли всеобщего сострадания, нежели в государственной богадельне на постоянной основе. Курить есть?

— Нет.

— А у меня есть пара штук. Пойдем раскумаримся, а то я сегодня еще ни в одном глазу, поламывает малость без вина, так хоть табачком повеселимся. Только тебе придется меня нести, но я легкий... Легкий, легкий, не сомневайся. Сажай на спину — и в курилку, в туалет. Там высадишь на подоконник. Спички у меня тоже с собой.

— Ну, садись, подвезу. А... не это самое?..

— Чего? Завтрак мы уже пропустили, до обеда четыре часа. Проповеди тоже пропустили, физический труд нам с тобой не по кондициям, не заставят... Койки только после обеда покажут... так что нам с тобой курить, да треп тереть, да сидеть в сракной комнате, брошюрки читать...

— В какой?

— Шутка такая. Не в сракной, а в красной, игра слов. Оп па... Поехали.

Безногого знакомца звали очень смешно: Титус. Впрочем, откликался он и на Августа. Смуглый, скуластый, видимо, с индейскими примесями, лет сорока на вид. Ног у него не было по самые ляжки.

— Титус Август!

— Ну, я.

— Пожалуйста без «ну», господин Август, храпеть вы будете в спальне, но не в аудитории. Если вы не читаете, то хотя бы другим не мешайте. И не мните, пожалуйста книгу. И если вам что-нибудь непонятно — поднимите руку, позовите, спросите, я подойду и отвечу по мере моих скромных возможностей.

— ...положеннных мне Господом, — прошептал Титус, кривляясь украдкой в сторону Сигорда. Голос его был хрипл, потому что он действительно заснул прямо за столом, даже и не пытаясь, в отличие от Сигорда, читать и слушать пресные спасительные благопоучения. Титус рукавом утер слюнявые спросонья губы, попытался зевнуть со стиснутым ртом, потом все-таки прикрыл ладонью...

— Скука. По идее, это она бы должна читать нам божественное, жития святых, или еще какую чудь, а она...

— Да тише ты, опять сейчас наорет...

— Слушай, точно как в школе, да? Жил и не думал, что за миску бесплатного супа вернусь в прежнее униженное состояние...

— Это точно. Но ты потише. Можно же так кемарить, без храпа. Сколько там до обеда?

— Скоро уже. А ты что, думаешь, ты не храпишь? В каждой ноздре по свистульке.

— Да? Что, серьезно?

— Ну, это еще не храп, но сопишь знатно.

— Титус Август!

— Все, молчу я, молчу. Это с голоду...

Суп гороховый оказался наваристым, вторым блюдом прыгнула в желудок отварная рыба поверх настоящего картофельного пюре, а чай оказался пресным и полусладким.

— Это нам повезло с гороховым супчиком. Здесь на неделе в среднем пять дней постных, никакого тебе мяса и бекона, но на сахар и заварку — всегда жмотничают, даже и в скоромные дни.

— Да знаю я, — Сигорд улыбнулся новому товарищу, — я же здесь третий раз, я же тебе говорил...

— Ну а я сотый. Покурим? У меня есть заначка — пара штук.

— Опять заначка? Давай, Рокфеллер! При случае отдам, не забуду, не сомневайся.

— Да ладно... Вези скорей, а то после обеда сил моих нет — как курить хочется...

В приемке, в своего рода маленьком карантине, кроме них почти никого не было и никто не помешал им занять место в курилке у самого окна, с подоконником для Титуса.

— Поможешь барахло перенести? Матрас, подушку? — Сигорд ухмыльнулся и наморщил нос. Во всем мире люди одинаковы, хоть в обезьяннике, хоть в приюте, хоть лягавые, хоть калеки...

— Слушай, Титус, ты вообще... Я бы тебе и без курева помог. Не стыдно, а? Подмазчик хренов.

И вдруг случилось небольшое чудо: Титус Август смутился, аж уши заалели.

— Ну, извини. Привычка, что никто нигде никогда ничего никому «за так» не делает. Ты, я вижу, не из простецов, интеллигент?

— Был интеллигент, теперь я бомж. Почему так — не помню.

— Да я и не лезу с распросами. Я вообще не имею этой привычки — лезть в чужую душу. Дети есть?

— Есть. Сын, дочь.

— Взрослые?

— Да.

— А жена, родители? — Сигорд опять оскалил остатки зубов, но уже с некоторым раздражением, без улыбки.

— Это ты так-то не лезешь и не имеешь таких привычек, да? Не помню, я же тебе внятно сказал. — Сигорд не докурил почти треть сигареты и швырнул ее в унитаз.

— Ну все, все... Чего ты сразу распсиховался...

— Ничего. Я же тебя не спрашиваю? Не расспрашиваю.

— Это потому, что ты боишься.

— Чего это я боюсь?

— Что я начну подробно отвечать.

Сигорд прислушался к себе, засопел, не выдержал и рассмеялся, атмосфера разрядилась.

— Это ты верно меня пришпилил, не выношу чужих рассказов о «поломатой» жизни, да и сам помалкиваю. Я лично всем доволен.

— Оно и видно. Ну что, поехали обустраиваться? Ты что себе планируешь?

— Залезай. Ничего не планирую, завтра отсюда сдергиваю.

— А спасение души и тела? Ты же их уверял, что хочешь получить работу и крышу над головой?

— Я солгал.

— Да? В этом вместилище святости ты посмел солгать? Ну и?..

— Дальше буду бомжевать, есть у меня точка, пока живу, а там видно будет. А ты?

— У-у... Смотри, в черный список занесут, фиг потом у них переночуешь. Я здесь на неделю как минимум. Пока мне Пиночет колеса починит, да пока я более-менее отъемся здесь... Они меня знают, я калека без фуфла, алкоголизмом не отягощен, воровать толком не выучился... — Титус притворно вздохнул.

— А учился?

— Куда мне? — Титус вытянул руки ладонями вверх — две огромные сплошные мозоли подковами. — У меня же обе руки заняты, я ими хожу по белу свету, тележку свою катаю. Да, теперь я сюда, на побывку, а пока баба моя пусть от меня отдохнет недельку, а я от нее.

— Так у тебя что, и баба имеется?

— Регулярно имеется. А ты что думаешь, она бы иначе к себе жить пустила? Не-е-ет, бабы, брат, это такой практичный народ... Имеется, конечно. Но если говорить об удаче и материальных ценностях, даже и с моими руками-крюками — если что где подвернется — украду, естественно.

Ночлежная комната, небольшой зал на два десятка комнат, постепенно наполнилась гостями-постояльцами и их запахами, и несмотря на то, что суровые самаритянки-спасительницы дело свое знали, ежедневно и неустанно дочиста отскабливая людей и помещения от грязи, пахло в комнате довольно сильно, можно сказать смердело.

— Бывает — напердят, надышат, струпья расчешут — под утро хоть вешайся. Если насморк пробьет — считай повезло. Ну что, спать?

— А кто такой Пиночет?

— Я же тебе рассказывал, завхоз местный, из бывших воспитанников. Но все равно сохранил от прежней жизни привычку к пьянству и добросовестному труду — руки у него на месте. Я ему по электрической части помогаю, когда я здесь, в электрике он, можно сказать, не петрит. Кличка у него такая и зовут его Аугусто, тезка он мне. Только у него имя Август, а у меня фамилия... Спишь уже?

Нет, Сигорд не спал, он прикрыл глаза, терпеливо переждал, пока замолкнет словоохотливый Титус — о, захрапел, наконец — теперь можно всласть думать о будущем, хоть до утра.

Да, Сигорд искренне убеждал спасительниц, что хочет работу и крышу над головой, но вся его решимость исчезла без следа, стоило ему только в первый же день, первые два часа посидеть, послушать, пообонять, понаблюдать... Лучше под забором сдохнуть, или в обезъяннике... Вот это самое выражение про забор и обезъянник, под которым лучше сдохнуть, Сигорд подцепил несколько лет назад в обезъяннике же, у случайного соседа-бродяжки, и с тех пор присвоил его, пользовался как будто сам его выдумал, так оно ему понравилось... Чем, чем оно ему понравилось — гордостью, свободолюбием?.. Какая там гордость, при чем тут свобода?.. Скорее, лень и страх перед нормальными людьми, от которых отвык, от общения с ними отвык. И как же быть, на что решиться? Завтра он уйдет без благодарственной отработки и очень подпортит себе репутацию в глазах доброхотов; супу может быть и нальют когда, а чтобы опять мыть стричь, да стирать задарма — шиш с маслом! — Сигорд заворочался — и уперся подсердием во что-то твердое, приносящее резкую боль. Рука нашарила нечто холодное и твердое, коробочку странных очертаний... Ах, ты, елки-моталки! Это же станок бритвенный! Сигорд во время гигиентческих процедур, уже в самом конце, когда его стригли наголо, умудрился украсть старомодный станок под безопасное лезвие, вместе с коробочкой, пластмассовым футляром, да пакетик с пятью неиспользованными лезвиями. Если не ошмонают и не найдут — это будет клёво! Кому-то пустяк — а в жизни пригодится, пяти лезвий надолго хватит на самые разные нужды. Когда-то, в детстве его учили таким вот лезвием затачивать карандаши и он научился...

Коробочка нагрелась, к телу правильно прижатая, теплая такая, гладенькая... Сигорд заулыбался в темноте, перелег на другой бок и заснул.

Сестрам-цистерианкам было не привыкать к людской неблагодарности, Сигорда отпустили легко, не занося ни в какие черные списки, но персонал в приюте более-менее стабильный, память у всех профессиональная — в следующий раз другого бедолагу облагодетельствуют, а этот неблагодарный бродяжка пусть ищет милосердие и бесплатный кошт в других местах.

— Ну, пока!

— За пока — мнут бока! Увидимся еще, Сигорд! Выпьем, закусим, посидим!

— Само собой, Титус Август, дружище. Я помню твой адрес, обязательно занесу должок сигаретный!

— Сам дурак. — Оба рассмеялись, еще немножко пополоскали руками в воздухе, изображая прощание и развернулись спинами: Титус исчез из окна приемного покоя на первом этаже, видимо, сполз с подоконника, а Сигорд побрел к себе в нору. Идти было где-то час неспешным ходом, впереди лежал день среда, почти целиком, не считая утра... Завтрака ему не полагалось, придется опять самому добывать. Сигорд вспомнил вдруг про заначку с червонцем, да про другую — с чаем, да бульонную — из осторожности он все свои ценности рассовал по разным местам, так что если дом жив — то и вещи, скорее всего, целы. Сигорд хлопнул себя по карману штанов, ощупал трофейную коробочку с бритвой и ускорил шаг. Потом остановился: нет уж, если что случилось, то уже случилось, а бегать он не мальчик. Возле уличной урны, на автобусной остановке, лежал здоровенный окурок, напомаженный, бабой выброшенный; Сигорд свернул было подбирать, но поймал на себе взгляд двух теток и отступил: нехорошо. И тут же пожалел: подумаешь, взгляды, зато бы покурил хорошего табачку... Но возвращаться поленился.

Тряпье Сигорду выдали прежнее, то, в котором он пришел сдаваться, однако уже выстиранное, даже вроде как и подглаженное, а кроме того Титус подарил ему рубаху, которую умудрился украсть у сестры-кастелянши — ему самому она оказалась великовата, ибо сложения он был совсем тщедушного, а Сигорду почти впору, разве что воротник широковат. Рубаха была байковая, устиранная в однородную бледно-зеленую клетку, но крепкая еще, и Сигорд надел ее прямо в приютском туалете, перед самым уходом. А старую так и бросил куда-то в угол, на мокрый кафель, пусть лежит, кому надо — поднимут. Прохоря и менять не пришлось, напротив следить, чтобы не заныкали по нерадению (украсть-то не украдут, все сестры там честные, не за деньги трудятся), да не поменяли бы на ерунду. Знатные были прохоря: каблуки нетроганные, шнурки на месте, размер — не жмут, но — натирают, жестковаты. Коричневые. Сигорд надеялся, что коричневые меньше будут нуждаться в чистке, чем черные, не говоря уже о белых, потому что и грязь, и глина — они все неопределенных цветов, не так заметны... Нет, заметны: стоило чуть оступиться — и вот уже нос левого ботинка в желтой грязи, она виднее видного, надо вытирать. Сигорд присел было к луже — промыть... Потом бы насухо протереть... А, нет, дорогой: рукавом рубашки жалко вытирать ботинок, чистая рубашоночка, своя, небось, не приютская... А рукавом куртки тоже не протереть — коротковата, плюс из синтетики, только грязь развезти по рукаву и ботинку.

Неловкая рука скоблила и терла ботинку грязные нос и щеки, а липкая муть не желала сдаваться, уступала поле бое кусочками, вытягивалась разводами... Очистил, ф-фу-х.

— Проблемы?

— А? Что? — Сигорд задрал голову и сердце его ухнуло вниз, к самому копчику: лягавый патрульный.

— В чем проблемы? Чего тут расселся?

— А...

— Чего а? Тебе тут баня, что ли? — Молчать было опасно и Сигорд не помня себя открыл рот и брякнул:

— Вы же сами видите, сержант: грязь с ботинка счищаю.

Сержант споткнулся на полуслове и стремительно задумался. Бродяга бродягой, а речь правильная, глаза трезвые, не смердит.

— Откинулся, что ли, сегодня?

— Что, что вы говорите?

Лягавый вытаращил глаза и жирная кожа на лбу собралась в красно-белые складки. Был бы этот фитиль хотя бы нечесан или пьян, так ведь и череп, и подбородок — все выбрито аккуратно. Какая-то чушь собачья...

— У вас есть справка об освобождении? Или... Вы кто?

— Справка? У меня нет никакой справки. Я просто ботинок помыл. — Сигорд, наконец, взял себя в руки и заискивающе улыбнулся гнилыми зубами, чтобы задобрить стража порядка, показать тому смирение, чистоту помыслов и побуждений.

Сержант отпустил на место кожу со лба, вздохнул глубоко и облегченно, повертел головой на короткой шее:

— Чеши отсюда и очень быстро. Мои глаза устали тебя видеть.

— Все, все, иду. Спасибо, начальник, все, иду.

— Ты еще здесь???

Сигорд прибавил шагу и полубежал, не оглядываясь, до первого же угла — передумает лягавый, да и заметет в обезьянник до вечера. Настроение испортилось. А тем временем ландшафт становился все более знакомым, вплоть до пятен и выбоин на тротуаре, и Сигорд помалу успокоился. Червонец, червонец его ждет, бульон да пакетик горячего чаю — все свое, не казенное. Оп! Всего делов — нагнуться, а в каждом кармане по пустой бутылке, два умножаем на полста — талер как с куста! И точно: приняли обе бутылки по полтиннику, ни стоять не пришлось, ни крюка давать, прямо по пути и сбросил.

А вот и дом.

Признаться, Сигорд очень боялся, что вот вывернет он в переулок, к дому ведущий, а там пустота, дырка на месте больного зуба... На месте дом, стоит родненький! Здравствуй, дом!

Дом не ответил, только скрипнул полуразрушенной дверью на входе, да бубухнул мягким эхом вослед дверному же стуку. Но это были добрые скрипы и веселое эхо — так почудилось Сигорду.

Нет сил ждать и осматриваться: Сигорд рванул осматривать тайники, однако окончательно успокоился уже на первом — целы деньги. Не было здесь никого, это очевидно.

А где у нас бульончик-чик-чик? На месте. Кто брал мои пакетики с чаем и выел оттуда весь теин? Никто не брал. Хорошо. А почему электричество не на месте? А? Виноват, приношу извинения, заметаю хвостом... Синее, да? Прокалилось и покорежилось, да? На пенсию хочешь? Еще послужишь простому человеку, я же не бреюсь тобой, а просто воду грею...

Слушай, черт побери, а?.. Внезапная мысль втревожила Сигорда и он едва дождавшись кипятка, заторопился наверх, проверять очередной страх: вода, сколько ее?

Бабилон-город, в отличие от континента Бабилон, беден на климатические зоны: его удел — это нижние южные широты, пусть и не полярные, но уже с белыми ночами в декабре-январе; дыхание Антарктиды большей частью сбивается в сторону теплыми течениями, но и другой, меньшей части, когда она достигает Бабилона, хватает горожанам, чтобы понять разницу между Экватором и Южным полюсом. Однако и в мягкую пору дожди и туманы — отнюдь не редкость для столицы, скорее даже ее отличительный знак, наряду с белыми ночами и Президентским дворцом.

А нынешняя весна была чуть беднее обычного на осадки, и Сигорд с тревогой обнаружил это, заглянув в свой водосборник, в ванну: вместо привычного половинного уровня — едва ли четверть, да если учесть, что стенки ванны к низу на конус идут... Что-то надо делать... Но не сию же секунду, проблемы подождут! Все ниц, шапки долой, тишина: господин Сигорд изволят чаевничать!

Из двадцати пяти пакетиков в картонной коробочке оставалось три, да один только что израсходован, трижды подряд заваренный... А денег всего-навсего одиннадцать талеров — червонец, плюс утренняя оказия.

На «Ракушке», полудиком полублошином рынке, такая коробочка стоит два талера, а восемь бульонных кубиков в упаковке — талер, причем без разницы: куриные, оливковые, овощные, говяжьи, свиные, с грибами бульоны — на все одна цена: талер упаковка. И на чай в пакетиках тоже одна цена — два талера за «квотер». Сигорд не дурак — брать овощные, когда имеются мясные, ему понравились говяжьи, но из трех купленных два говяжьи, а на третий раз пришлось брать то, что было — куриный, потому как не в универсаме. «Ракушка» торгует просроченным, уцененным и краденым, оттого и дешевле.

Где же взять воду?

А летом?.. Сигорд призадумался, но выдумать ничего не сумел, кроме как найти дополнительные емкости, вымыть их начисто и подставить под другие дырки в крыше, когда дождь пойдет, накапливать... Вообще для бомжа — целая проблема: утолить жажду посреди мегаполиса! Если, конечно, не пить прямо из пресного залива, либо из Стикса, либо из бесчисленных городских речонок и каналов да прудов, либо из луж... Этот — «природный» — выбор, конечно, широк, но вредно и стремительно действует даже на бомжачьий желудок, лучше не пробовать очень уж часто. А как еще? «Дзинь-дзинь! Люди добрые, помогите хлебушком и водицею»? — Костей не соберешь. Уличные колонки — большая редкость... Зимой хоть снег, да сосульки, а летом?.. Бомжи всегда шакалят, подбирают и допивают бутылки с недопитым пивом, лимонадом, крем-содой — но это уж как повезет, не всегда вовремя находится... Сигорд не раз и не два мучился жестокой жаждой в городе, полном воды, и подбирал, и из луж отхлебывал...

Надо прямо сейчас идти и найти банки, ведра, штуки три, почистить и поставить. На дворе вроде бы облачно опять, даст Бог — ночью пополним запас, питьевой и умывальный...

И Сигорд пошел — придумал себе дело. Три не три — а две здоровенные десятилитровые посудины надыбал, да такие, что лучше и не бывает: десятилитровые пластмассовые бутыли из под минеральной воды, абсолютно чистые, ничего и мыть не надо, с крышками, для чего-то аккуратно навинченными на выброшенный порожняк. Господи помилуй — сколько же чудаков на свете живет! Закрывать-то зачем, завинчивать? Но Сигорду такая аккуратность пришлась по душе: наполнит и завинтит, еще и лучше, чем в корыте.

— Братишка, а что, принимают такую? — Сигорд выскочил из своих грез. Его окликнул бродяга, рывшийся на той же свалке, что и Сигорд сегодня, то есть возле самой промышленной зоны, на стыке жилого массива и двух заводов.

— Что? А. посуду?.. Нет, это я так, понадобились... Воду буду пить. Налью и выпью, емкость такая.

— А-а... Я думал — сдаешь. Вот, думаю, чудак: не сплющенную несет, там и весу-то всего ничего. А потом думаю: несет целую, значит знает. Вдруг за такую больше платят?

— Я вообще не знал, что за пластмассу платят! — Сигорд поудобнее перехватил бутыли под мышки, разговор его заинтересовал. — Бутылки сдаю, банки алюминиевые плющенные тоже иногда, а чтобы пластмассу — даже и не знал.

— Ого! Ты что! Еще как берут! Вон там вон... — вон туда, по Кривой улице идти если, там завод, они пластмассу льют у себя, так там пункт имеется, можно сказать, круглосуточный. Мы и сдаем. Я почему знаю — я работал там.

— И много платят? — Сигорд, выбрав место почище, поставил бутыли на поваленную бетонную балку, чтобы уж не на землю, внимательно осмотрел мешок и содержимое, доверчиво показанное ему коллегой по свалке.

— Сколько принесешь, за столько и заплатят. Талер килограмм — берут. Только весы у них, сдается мне, подмандоженные... — Собеседник закашлялся и Сигорд чуть посторонился, от красноватых брызг.

— Это хорошая цена. А плющишь чем?

— Ай, чем придется, когда и ногами. Лучше камнем сверху хряснуть, да грыжа уже не та.

Сигорд потер пальцами чуть колкий подбородок.

— Интересно. И сколько весит этот мешок?

— Килограмма два, наверное. А то и больше. — Собеседник опять закашлялся и сплюнул кровью.

— Дохаешь?

— Угу. С такой жизнью разве проживешь? Легкие — ни в п... Сдохну скоро.

— Зачем? Лучше живи. Так, мешок то уже забитый, а весу в нем ни хрена.

— Сам знаю, не учи ученого. Ну а куда деваться? Вот, мешок полный, мне уже не умять. Значит, надо нести сдавать, потому что руки заняты, а оставить этот — негде, стибрят. Вот и попрусь из-за двух талеров. Ну а куда деваться?

— Слушай... Давай я у тебя куплю твой мешок? Мешок верну, естественно.

— За сколько?

— Как договаривались, за два талера.

— Срядились. Гони бабки, вот мешок. Мешок отдай.

— Хорошо. Вот талер, а второй отдам сразу же, как сдам груз. Это недалеко, ты говорил?

— Полчаса пехом. Э-э... так не пойдет! Нашел дурака! За талер... Нагреть хочешь? Нашел идиота!..

— Погоди...

— Да не погоди, а пошел ты...

— Стоп. Посылать не надо, не то обижусь. Нет, ты понял меня? — Бродяга смерил взглядом Сигорда — не богатырь перед ним... Но связываться все равно не захотел.

— А что ты меня развести пытаешься? За дурачка принял?..

— Нет, не принял. Заткнись и послушай минутку. Не договоримся — разбегаемся по-хорошему и весь компот. Готов слушать?

— Ну?

Сигорду все же удалось уговорить случайного партнера по бизнесу: Сигорд платит ему талер, оставляет в залог две бутыли, а сам в течение часа идет по указанному адресу, сдает тару, возвращается, отдает еще талер и мешок. Довольные — все расходятся.

Бродяга сдался:

— А тебе какая выгода, а, парень? Кроме как спереть талер и мешок?

— Я уже не парень. Выгода простая: опыт. Я нахожу для себя новую точку и очень этому рад. Тебе не помешаю, потому что пластмассы в городе и здесь, как ты сам видишь, в сто лет не перетаскать. А кроме того — вдруг здесь не два кило, а больше — навар мой.

— Ишь, ты, жучина! А если меньше?

— Риск мой. Зато хлебное место найду, а то стеклянные бутылочники народ склочный, драчливый...

— И то верно. Ну тогда шуруй, я здесь жду.

— Побежал. Да, а ты к бутылкам не прикасайся, не отворачивай, по земле не валяй, не пачкай, короче.

— Да сдались они мне. Ну двигай скорее, мне до свету надо на «панфырь» насобирать, и так уже пальцы трясутся. Давай, пошел!..

Сигорд шел ходко, на пределе своих возможностей, плюща и подбирая по пути пластмассовые бутылки, мешок из толстенного полиэтилена потрескивал , но держался...

— Три кило двести. Три двадцать. Держи.

— А...

— Чего — а?

— А разве пищевая тара по этим расценкам?

— А по каким ты хотел?

— Вот по этим. — Сигорд вытянул грязный ноготь и отчеркнул на грязном прейскуранте.

— Подавишься. Бутылки-то не мытые. Да еще в них черт те что налито. Грамотный, что ли?

— Грамотный. Ничего там не налито. Слушай, я тебя понимаю, всем жить надо. Но давай распилим прейскурант по справедливости. Мне хорошо и тебе спокойно.

— Проваливай... Ишь, спокойно... Обнаглела бомжатня.

— Ладно, ладно, иду. Не серчай.

И Сигорд ушел, не споря дальше и не убеждая. Возвращался он не спеша, хотелось сесть, покурить, подумать, Таф подождет (случайного «подельника» звали Тафом), но курить нечего. Надо же — сколько тары, сколько денег в пыли! А собирать нельзя, — Сигорд даже наклонился разок бутылку подобрать, даже ногой топнул, чтобы сплющить... Мешок-то не его, зачем на чужого дядю стараться?

— Два талера... Стой! Из ума выжил: я же тебе один талер отдал, да другой должен. Вот возьми второй, гони бутыли — и в расчете. Вот мешок.

— Так дал бы два, я бы не обиделся. Ну как там? Долго ты чего-то?

— Обедал он, пришлось минут десять подождать. Такой, знаешь, прыщ на толстой ж...! Молодой, тридцати нет, а уже наглый — невмоготу. Большой босс — называется.

— А, это Мирон. Другой не лучше, — Кечу, сменщик Мирона. Друг дружку они не любят: когда смену сдают — ихний крысиный визг на весь переулок слышен, да-а! Мешки пересчитывают, да взвешивают. Кечу постарше и пониже, тоже толстый. Видишь, как я тебе все рассказал-показал! Добавил бы талер за науку? А сколько там было, кстати?

— Ужели??? Я ему грузчиком работаю, а он еще и «добавь»! Было там два кило сто. Я за весь мой тяжкий труд наварил десять пенсов, да и те по дороге подобрал, мешок укрупнил. Рука у тебя не безмен, ох не безмен, дружище Таф, а сердце — черное. Но все равно спасибо за науку. Шучу, нормальное у тебя сердце.

Таф опять зашелся в кашле, а Сигорд еще раз кивнул ему, уже с бутылями под мышками, пожелал здоровья и пошел восвояси. Талер двадцать пенсов очистилось ему за переноску груза, который, по прикидкам, составил около двух с половиной кило тафовских, плюс найденные и подобранные по дороге... Два двадцать за первую половину дня. Бывало и больше, бывало намного больше. Так, что хватало на пузырь с казенным пойлом... Человек остановился и сглотнул. Тик, тик, тик. Тик... Я Франсуа, чему не рад, увы ждет смерть злодея... Где я нахожусь... О, какие бутылки классные... Попить бы... Именно попить. И покурить. Ничего другого абсолютно не хочется... Этого звали Мирон, а того... А того... забыл... Надо вспомнить, надо срочно вспомнить. Как звали сменщика... Кечуа, его звали, Кечу. Ф-ф-у-у-х... Отступило.

Сигорд исхитрился и плечом вытер пот со лба, сердце стучало бешено. Рано или поздно он не выдержит, поддастся и... нельзя ни о чем таком думать. Колонка!

Видимо, когда думаешь о чем-нибудь особенно горячо, подряд день и ночь, спросонок и на сон грядущий, представляя в красках — само пространство-время изгибается, чтобы тебе угодить: который год бродил по этим краям Сигорд — а вот она, колонка с водой! Откуда взялась?

Сигорд не бросился очертя голову — пить и наполнять емкости, он наоборот: остановился поодаль и внимательно огляделся. Народу никого, вода в колонке есть — вон потеки по асфальту... Странно. Странно, когда все так хорошо, хотя... Сигорд завертел головой, прошелся вперед-назад, стараясь хотя бы уголком глаза не терять из виду колонку — мало ли растает, как мираж в пустыне. Догадка пришла сама собой: убрали заборы, и территория какого-то заброшенного хозяйственного комплекса очистилась, открылась взорам и всем ветрам. Хочешь — напрямик срезай, хочешь — обходи как привык. Видимо, нашлись инвесторы для пустыря и, стало быть, это тихое местечко очень скоро превратится в строительную площадку. Так ведь ничто не вечно, кроме перемен. Сигорд не дал себя отвлечь размышлениями о вечности и бренности всего сущего: он в первую очередь вымыл руки — вода на удивление хорошая, чистая, потом напился из ковшика ладони — пальцы остыли, воду согревая, а горлу все равно больно! Потом наполнил обе бутыли, тщательно завинтил крышечки... — и выругался.

Куда он их попрет, тяжесть такую! Здесь же двадцать килограммов! В поясницу как выстрелило, а ведь это он одну бутыль приподнял. Кретин! И выливать жалко.

Сигорд отвинтил обе крышки, одну бутыль опорожнил дочиста, другую — наполовину. Вот так можно нести.

И все равно тяжело. Сигорд сидел на своей лежанке и никак не мог унять сердцебиение и одышку. Бульону попить... Неохота. За хлебом бы надо сходить... Тоже сил нет, так бы и сидел — ложиться пока не стоит, пусть сердце успокоится... Нет, надо сходить: не дело голодом себя морить, когда деньги есть. Сигорд выгреб из кармана все четыре монетки: два талера и две «дикушки», пересчитал раз и другой — нет, они от этого больше не становятся. Но сердце, как ни странно, чуть утихло.

О, Гарпагон! Гобсек! Ты любишь денежки, оказывается... Сигорд улыбнулся сам себе, потер ладонью левую сторону груди — надо сходить, потратить талер на вчерашний хлебушек. Пусть он не такой мягкий, как сегодняшний, но зато дешевле вдвое — чего тут колебаться в выборе? И Сигорд пошел. И не прогадал, ибо прихватил по пути с тротуара три пустых бутылки из под пива и сдал их сверхудачно: не по полтиннику, как обычно, а по пятьдесят пять пенсов, в сдаточный пункт на колесах, итого: талер шестьдесят пять пенсов. Минус двадцать пять пенсов за хлеб, ибо на радость Сигордовой жадности, случился в лавочке кусок вчерашнего хлеба, половина буханки, и Сигорд, поторговавшись, выцыганил именно ее, хотя черствотина даже края среза прихватить не успела, потому как в полиэтилен была завернута.

Кипяток на новой водичке хорош, особенно вкусен — и на первое, под бульончик-чик-чик, и на третье, под чай. Хлеб хорош, мягок, вкусен — чего люди сдуру бесятся, платят хрен знает сколько черт знает за какие миражи? Сытно, вкусно — и сердце не болит!

Сигорд вновь и вновь считал и пересчитывал уходящий сегодняшний день: утром талер, днем талер двадцать, под вечер талер сорок, за вычетом хлеба... Три шестьдесят! Не очень много, но ведь он и не старался особо, так, между делом... Да еще червонец на кармане. Да две бутыли... Сигорд спохватился и пошел ставить бутыли под дождь, который только что полил как из ведра. Да новый способ нащупал, пластик сдавать. Надо будет завтра с утра попробовать, если дождя не будет. Мешок он видел, тут же, на первом этаже, холщовый. Вроде бы целый. Как там Титус Август? Хорошо бы встретиться, поболтать... Как он там, кто его на перекуры возит-носит?..

— Видишь, какой ты! Сначала сюда пришел новую жизнь начинать, а как с тебя соскребли вшей да коросту — опять намылился на помойку. Почему так получается? А. Сигорд? Зачем ты завтра уходишь, когда тут тепло, светло и жрать дают? — Титус опять повысил голос, и Сигорд только вздохнул: бесполезно утихомиривать, таким уж горластым уродился этот человечек...

— Во-первых, вшей на мне не было. А во-вторых...

— Да, да? Что во-вторых? — Титус извлек откуда-то из под матраса еще две сигареты и Сигорд преувеличенно тяжко вздохнул

— Опять грузы таскать... Ну, залезай, что ли.

— Так что во-вторых то?

— Во-вторых... Может же человек передумать? Вот я и передумал. — Сигорд выдохнул бледный дымок и засмеялся. И сделал это зря, потому что на чужую радость, совершенно неуместную в этой обители скорби и благочестия, словно акула на запах крови, примчалась ночная сестра-сиделка и погнала их вон из туалета.

— В мужской сортир, заметь, заходит как себе в карман. Бес похоти гонит ее туда, подсматривать за нами.

— Угу. Твою обрубленную жопу она не видела.

— Сволочь ты, Сигорд! Не стыдно напоминать мне о моем увечье?

— Ни капли. Ты все время сам о нем напоминаешь, как только тебе приспичит покурить, или над горшком нависнуть. Так что ты там говорил насчет рока и свободы воли?

— А... Погоди, с мыслями соберусь...

В палате полутемно: одинокая лампочка посреди потолка, без абажура, без плафона, ватт на сорок, по мнению Титуса, не больше, а комната большая, на три десятка одноярусных кроватей. Сигорд и Титус заняли козырное место у окна, в самой глубине спальни, разговаривают не шепотом, а в голос, хотя и пытаются делать это приглушенно — и никому это не мешает, потому что прямо под окном то и дело с ревом проносятся поезда подземки, трамвая звенят, а самой комнате — беспрерывный стон, и храп, и бормотания, и иные человеческие звуки.

— Ага, вспомнил. У тебя не бывало так, чтобы однажды ты остановился посреди всего, посреди окружающей суеты и понял вдруг, что все, абсолютно все напрасно и бессмысленно в этом мире?

— Как это?

— Ну так это: ясность кристальная! Все напрасно. Ем, ем, дышу, хожу, а все равно помру. Починил я электропроводку — а для чего? Чтобы никому не нужные люди читали при свете никому не нужные описания жития выдуманных персонажей? В том месяце мы с Розой, с бабой моей, возликовали: на халяву надыбали цветной телевизор, практически даром, за десять талеров...

— Ого! А как это вы так умудрились, расскажи?

— Ай, да не важно, потом как-нибудь расскажу. Работает телевизор в цвете, правда только три программы берет; морды показывает, горы, реки, да долины. Там воюют, там шпионы... И что? Что я там такого надеюсь узреть, чего нет у меня в подворотне, в штанах, или на Розиной барахолке? Или в лягавском обезьяннике (тьфу, тьфу, не к ночи будь помянут)?

Сигорд тоже отплюнулся и шутливо перекрестился.

— И чего ты там надеешься узреть?

— Так в том-то и дело, что ничего! Ни-че-го!

— Не ори.

— Если судить по фильмам, к примеру, то и у сильных мира сего не жизнь, а бесконечные проблемы: финансовые, семейные, служебные, со здоровьем, личностные...

— А личностные — это какие? Что ты имеешь в виду?

— Ну... Что не самореализовался. Что, например, коллега по кабинету министров — дурак дураком, а министр иностранных дел — с Господином Президентом за ручку, по Европам ездит, весь мир его знает, а ты, типа, тоже министр, но народного образования и на хрен никому не нужен в мировой политике, хотя достоин этого больше, чем остальные министры. Даже взяток почти неоткуда взять. Не состоялся, типа, как личность.

— Такой сюжет по нашему телевидению показывали???

— Нет, это я от себя уже говорю. Я к тому, что и преуспеяние — штука относительная.

— Ну и что?

— Что — что? Что — что? Что ты все заладил — что, что? Сигорд, ты как дурак какой-то! Я говорю, что бесполезно все, всюду и во всем тщета и суета сует. Понял?

— Это я еще у Экклезиаста читал, до тебя знаю про суету сует... Погоди, теперь я скажу. Вот мы с тобой лежим в своего рода обезьяннике, не лягавском, но тоже, знаешь ли...

— Да, кислое место.

— Именно. Взятки, кстати, на любом пригорке берутся, от тех, кто ниже ростом.

— Наполеон, Гитлер, Сталин тоже были невысокие, а весь мир на пальце вертели...

— Я образно выразился насчет роста, не перебивай же. Ты говоришь, повторяя за Экклезиастом: суета сует, это уже было, все пройдет, тщета... Да, верно. Однако, я добавляю от себя: это не повод унывать. Тщета и бесполезность — не причина им поддаваться. Всегда умрем, всегда успеем, а пока надо жить и барахтаться. Я тоже рассуждал как ты, пока не столкнулся с чудом.

— Каким чудом? Расскажи, Сигорд? — Сигорд раскрыл было рот, но передумал.

— Да... Было дело. Потом расскажу. Но впечатление сильное, всю жизнь мне перевернуло.

— А как давно это было? — Сигорд не заметил подвоха и честно ответил:

— Месяца не прошло.

— То-то, я смотрю, переродился ты нравственно и материально. Бритву украл, святых людей надинамил ложным раскаянием, бессовестно раскрутил на жратву и ночлег.

Сигорд покраснел с досады и... И рассмеялся нехотя.

— Да, уел меня живьем. И все-таки я дышу и мыслю, а ведь хотел умереть. И буду жить.

— А потом помрешь и никому дела не будет — Наполеон Бонапарт был ты внутри, или просто бездомный Сигорд. Разве что чертям в аду забот прибавишь.

— Да, но пока — поживу и буду этому радоваться. И... вообще... — Сигорд ответил не сразу, долго молчал, и обе последние фразы упали в пустоту: Титус заснул и ничего не слышал.

Сигорд ворочался на своей лежанке, вспоминая тот ночной разговор с Титусом о тщете человеческой жизни, вязкий, с неумелыми аргументами от обеих сторон... И Титус не сумел ему толком объяснить, что хотел сказать, и он Титусу какую-то чепуху на уши вешал, вместо того, чтобы сказать истину, такую, чтобы тот с одной фразы врубился и проникся... Как ему объяснить, что чудо — оно внутри живет, и греет, и освещает, и не зависит от интерьеров... Сигорд приподнял голову с подушки и огляделся. Полуразрушенный чердак заброшенного дома, грязь, распад... Дом смущенно закряхтел — все правильно, что есть, то и есть. Да теперь уже какая разница — осталось-то...

Сигорд осторожно опустил голову и плечи на лежанку, расправил затылком ватные комья и узлы под самодельной наволочкой, сооруженной из старой рубашки. Надо спать. Спать.