"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

В СТРАНУ «БЕЛОГО ЗОЛОТА»

— До вечера вы должны решить, — ультимативно сказал капитан Ван Луин на третий день после того, как «Буассевен» причалил к американскому берегу. — Нам нужно знать, поплывете ли вы с нами дальше, в Бразилию, или же выгрузите машину здесь…

Принять решение было уже не так трудно, как в первый день, когда чаши весов были уравновешены. На одной из них лежал всем известный план путешествия, по которому «татра» должна была увидеть Америку лишь над тропиком, в Рио-де-Жанейро, и затем двигаться дальше через Уругвай в Аргентину и Чили. Было здесь и еще одно осложняющее дело обстоятельство, а именно — телеграмма из Кейптауна, в который мы сообщили печати и радио, что плывем в Бразилию. Вторая чаша безнадежно опускалась под тяжестью суммы, которую голландская компания «Royal Interocean Lines» требовала за продолжение плавания.

— Планы создаются не для того, чтобы их потом менять, — защищалась одна чаша, а другая возражала ей: — Автомобили создаются не для того, чтобы возить их по воде, а для того, чтобы на них ездить по земле.

— Молчать! — раздавался в адрес бунтовщицы окрик сторонницы плана. — Радиослушатели считают, что мы в Бразилии, а мы вдруг откликнемся из Аргентины. Разве это порядок?

— А когда приедем в Бразилию, будем лапу сосать, да? — язвительно насмехалась бунтовщица. — Как на счет восьмисот долларов за проезд?

В течение двух дней борьба шла вничью. Затем строгий нейтралитет был разбит вмешательством извне.

— Запас репортажей кончается, с первого числа нечего будет передавать, — телеграфировало чехословацкое радио.

— В наборе два последних материала, пишите, чтобы нам не пришлось прерывать серию, — угрожала редакция «Света праце».

К этому присоединились и земляки в Буэнос-Айресе.

— Значит, вы хотите пройти мимо глубинных районов Южной Америки, самой интересной части континента? Значит, вы не заснимете водопады Игуасу? Значит, вы вообще не заглянете в Чако?

Чако! Здесь, в холодном тумане, окутавшем Буэнос-Айрес, даже само это название звучало пленительно. Мы тотчас же оживили в памяти школьные и полученные другим путем знания географии. Чако делится на южное — аустрал, среднее — сентрал и северное — бореал. Там живут индейцы, среди которых когда-то бродил А. В. Фрич. За Чако между Парагваем и Боливией шла нефтяная война, которую журналисты окрестили «зеленый ад». Там тепло, как в Африке. Там… что еще есть там?

— Там множество чехословацких крестьян, — сказали земляки-крестьяне в Буэнос-Айресе. — И вообще это — вторая Чехословакия: там, дома, среди своих, вам будет хорошо писать.

Это был снаряд крупного калибра. Удар по живому месту. От самого Конго мы даже не смели и думать об остановке для работы. Именно поэтому запасы репортажей были на донышке. Не стоило приниматься за новую часть света, пока голова забита Африкой…

Чаша-бунтовщица победила, сторонница плана была разбита наголову. Завтра выгружаем «татру», через неделю едем в Чако.

Перезревшие апельсины в садах северо-восточного предместья дождем сыпались с деревьев и валялись на тротуарах и на проезжей части дороги. Июльское солнце упрямо выбиралось из липкого тумана, обещая быть там, на севере, более щедрым, свободным, избавленным от надоедливого общения с простуженным океаном. Улицы уже не были забиты очередями перед кинотеатрами, как накануне, когда мы возвращались из Тигре и были вынуждены двигаться в объезд, боковыми улицами, потому что регулировщик обеспечивал неприкосновенность колонне «спортсменов»,

— Che, mira, qué es eso? — удивленно воскликнул парень с мячом в руке и замер, разинув рот. Пальцы другой его руки продолжали торчать в воздухе, словно невидимый магнит вынул из них яблоко как раз в тот момент, когда они подносили его ко рту.

«Ой, посмотри-ка, что это?» — спрашивали его глаза, сопровождавшие до самого перекрестка серебристо-серую машину незнакомой формы. Регулировщик, стоявший на своей кафедре, протянул руку, выпуская нас из путаницы улочек предместья на центральный проспект, ведущий из города. Затем двухэтажный перекресток со въездом на второй этаж авениды Хенерал Пас, поворот влево и снова лабиринт улочек. «Pilar, ruta nacional 8», объявил, наконец, дорожный указатель, когда спидометр отщелкнул двадцатый километр от центра города. Дома, ранчо, пустые парцеллы, сады и мастерские выстроились в ряд вдоль Национального шоссе 8, и было похоже, будто они так и не кончатся до самого Чако. У аргентинцев есть хорошее слово на испанском языке: «paciencia». Терпение! На семьдесят пятом километре от начала пути рядом с проезжей частью дороги мелькает надпись: «FIN ZONA URBANIZADA». Ура! Конец города, мы в пампе!

Пампа! И в Африке нам приходилось ехать по пампе. На десятки, сотни километров тянулась она по суданской равнине — мертвенно-желтая, как человек, умирающий от жажды. Двойная лента, накатанная колесами автомобилей, словно ржавая проволока, тянулась там в высохшей, мертво шелестевшей траве. Но какой свежей, без морщин может быть пампа, напоенная недавним дождем! Телеграфные столбы вместе с залитыми асфальтом щелями дороги из бетонных плит отсекают кусочки расстояния от бесконечного зеленого ковра, единственным орнаментом которому служат колья, проволока и несметные стада пасущегося скота. Как доверчиво стоят здесь за тройной изгородью эти великолепные коровы, как благоразумно поворачивают они головы и снова склоняются к вечно накрытому для них столу! Их глаза выражают удовлетворение и здоровье. Пампа принадлежит им днем и ночью, зимой и летом, в солнце и дождь. Они понятия не имеют о том, что такое коровник, поилка, солома. У них великолепная длинная шерсть, которая напоминает скорее волосы. Едешь десять, сто километров, иногда среди кольев мелькает постройка или простое ранчо, телеграфные провода пронзают аллеи кипарисов, а за проволочной изгородью все те же коровы, бесчисленные, вечно жующие!

«Бррринк» — время от времени раздается под колесами. Это guarda ganado — трехметровые мостики в виде железной решетки, перекрывающие проезжую часть дороги между земельными участками соседей, своего рода ворота, которые не нужно открывать каждому автомобилисту. Машина стрелой пролетает над этими решетками, а скот шарахается от них, как черт от ладана, боясь поломать себе ноги. Да и здешняя изгородь заслуживает внимания. Тщетно искать тут металлическую сетку или даже колючую проволоку, о которую скот рвал бы свои драгоценные одежды. Аргентинское «аламбрадо», как называют здесь изгородь, — это семь рядов проволоки, тянущейся через пампу на многие тысячи километров. Проволока укреплена на палках и кольях. Палки — варильяс — служат распорками для трех-четырех рядов проволоки и свободно висят на ней между кольями, не касаясь земли. Этим, кроме всего прочего, достигается экономия древесины. А варильоны — почти двухметровые колья — накрепко вкопаны в землю пампы.

Проехав сто километров, понимаешь, наконец, что Аргентина — скотоводческая держава. Человек как-то инстинктивно склонен не доверять статистике. Хотя бы уже потому, что итоги статистических выкладок принято считать точной суммой неточных данных. Однако здешняя пампа по-хорошему заставляет верить местным сведениям о том, сколько четвероногих щиплет тут траву и альфальфу — один из сортов люцерны. Конечно, никто никогда не подсчитывал, сколько скота здесь все время рождается, умирает, отвозится на бойни, но вот округленные цифры: 34 миллиона голов крупного рогатого скота, 56 миллионов овец, 8 миллионов лошадей, 8 миллионов свиней и целые миллионы мулов, ослов и коз. Звучит это, правда, внушительно, но что делать — все это у тебя перед глазами. Так вот почему министры в состоянии целыми днями вести переговоры с иностранными делегациями, торгуясь за каждый сентаво, прежде чем подписать торговое соглашение. Да что уж сентаво! Десятые доли сентаво служат предметом жаркой полемики в прессе, в метро и за столиками кафе, среди рабочих хладобоен, железнодорожников, а уж об эстансьеро на бирже вообще говорить нечего. И это неудивительно. Ведь если повернуть цифры другой стороной, то окажется, что на каждого аргентинца приходится более двух коров или быков, почти четыре овцы, более половины лошади и более половины свиньи.

Если заграница не купит все мясо, все кожи, то без работы останутся десятки тысяч рабочих боен и холодильников, железнодорожники перестанут присылать вагоны и высохнут шланги бензоколонок. Об этом знает вся Аргентина. Только животных, терпеливо жующих за проволокой свою жвачку, это вовсе не трогает.

С вечера над пампой подул морозный южный ветер из Антарктиды, и вскоре дождь начал хлестать дорогу, на которой грузовики с чакским хлопком и корриентскими мандаринами поднимали фонтаны воды и размокшей глины. Неприятный холод пронизывал до костей.

— Притормози-ка чуть, я прочту… Сан-Николас. Придется нам немного вернуться.

— Мне думается, что мы еще не доехали до Росарио. А что здесь, в пампе, делает пароход?

Судя по карте, до Параны было не менее 2–3 километров. Ближайший порт, куда вверх по течению реки пробираются большие океанские пароходы, был в нескольких десятках километров дальше на север. Откуда же здесь взялся этакий колосс? В темноте ночи высоко над горизонтом поднимались освещенные палубы, сигнальные огни светились на мачтах, и весь этот гигант молчал вдали, как заколдованный замок. Затем в свете фар вынырнула надпись: «Пуэрто-Сан-Николас», и через десять минут мы были на месте.

Мы стучим в дверь, за которой звон тарелок смешивается с чешской речью и звуками бодрого марша Кмоха.

— Наконец-то! Мы уже думали, что вы в такую непогоду не приедете. Проходите, — приглашает нас инженер Шиндлер. — «Татру» после ужина можете поставить в заводской гараж…

В следующие минуты мы впервые за все время путешествия вокруг света, не считая, пожалуй, некоторых встреч в наших представительствах, ощутили непосредственное дыхание родины. До сих пор мы разговаривали с сотнями земляков, многие из которых сохранили в чистоте чешскую или словацкую речь, могли спеть национальную песню; но только теперь мы поняли, как чужбина незаметно меняет человека, независимо от его воли понемногу подчиняет себе. Ощущение принадлежности к старой родине выражается в языке, в осознании экономических и культурных связей, а иногда и в чувствах. Но такое чувство несет отпечаток тепличного ухода и часто не выдерживает дуновения сильного ветра. Этому чувству не хватает той непосредственности, которой нас окружили ребята в Сан-Николасе.

Монтажники, сварщики, мастера и инженеры с завода «Шкода» в Градце. Вдруг начинает казаться, что сидишь с ними в заводском клубе в Чехии, в Градце, а не на другом берегу Атлантического океана. Невольно чувствуешь, что родина — у них в глазах, на языке и в мыслях даже тогда, когда фейерверк искр от сварки брызжет в стекла защитных очков; она на страницах чешских газет, которые торчат у них из карманов; она в их сердцах, когда после ужина все молча расходятся по своим холодным комнатам с железными кроватями.

Большинство из них за границей впервые. Они еще совсем «зеленые». Они гринго для аргентинских рабочих, вместе с которыми ежедневно проходят через одни и те же ворота.

— Разве с ними поговоришь? — тоскливо произносит светловолосый Ярда Резек из котельной. — Даже если бы и удалось! Ведь они понятия не имеют, что такое настоящая работа. Когда мы начали работать, они приходили смотреть на нас как на диковину…

— Это единственное, что в спешке я смог взять в самолет, — говорит Владя Кашпар и, любуясь, гладит свою гитару. — Только зачем она мне тут, в пустыне? В это время, в июле, я всегда собирался на дачу в Орлицкие горы, а здесь?

Долговязый Ярка Горак каждый день спрашивает главного инженера Цаску, когда тот отпустит его домой. Вот уже год как он женат… и почти год за границей. Все эти новички — Бронганек, Новак и остальные из бригады, садясь в самолет на Рузини,[21] возможно, радовались, что увидят мир. Через два дня они вышли в Южной Америке, а еще через сутки уже были на строительстве спиртозавода в Сан-Николасе. За спиной пыльная пампа, над головой палящее солнце, а не успеешь оглянуться, как с юга уже дует ледяной ветер.

— Да, ребята, в гостях хорошо, а дома лучше, — смеется старый мастер Герциг, который за тридцать лет работы на заводах «Шкода» и более чем в тридцати странах во всех частях света и в свои шестьдесят один год знает, что работа за границей — это не веселье. Чужая среда, изнурительный климат, спешка, ответственность и вечно бродячая жизнь без родины.

Руководители строительства, инженеры Цаска и Шиндлер, могут даже и не говорить о своих заботах. Достаточно заглянуть в аргентинские газеты, чтобы понять, какая тяжесть взвалена им на плечи. Ведь здесь строится самый большой спиртозавод, какой когда-либо был создан чехословацкими руками, и самый большой спиртозавод в мире.

Хозяин трактира Фиала, старый чаконец, потихоньку убирает со столов. Ветер воет за окнами строения, пронизывающий холод загнал парней одного за другим на кухню, к печке. Они на время забыли о Сан-Николасе и разговорились о родине, о том, как бродили по Орлицким горам, о том, как выезжали убирать урожай, о домах отдыха. Трактирщик Фиала, за плечами которого четверть века борьбы за существование в предместьях Буэнос-Айреса и в пустошах Чако, вместе с женой слушает, стараясь не пропустить ни единого словечка. Он силится понять то, что для этих нескольких гринго с его прежней родины само собою разумеется. Когда-то и он с женой был «зеленым» в Аргентине. Они бежали с родины от нищеты и безработицы, выпрашивали себе место поденщиков, кочевали по свету и сегодня счастливы, что на два-три года нашли возможность прилично существовать среди своих. Странное дело! Эту возможность дали Фиале с женой гринго из той же страны, которая к ним самим отнеслась, как злая мачеха. Эти гринго принадлежат к тому же классу, из которого вышли и Фиала с женой. И все-таки они совершенно другие, полные надежды, жизни, уверенные в себе и веселые.

Супруги Фиала двадцать пять лет назад отправились в поисках куска хлеба в путь и по сей день не знают, где они его кончат. Эти ребята пришли в Аргентину, чтобы возвести удивительное техническое сооружение. И люди, у которых Фиала униженно выпрашивал работу, смотрят на этих уверенных здоровяков с почтением и удивлением. Ведь они пришли из другой, из новой Чехословакии.

Гирлянды рефлекторов, которые накануне вечером горели высоко над стройплощадкой в Сан-Николасе, в утренней мгле поблекли. Словно призрак, исчезло романтическое видение сказочного корабля, сиявшего в темноте над невидимой Параной. Новый день открыл четкие линии гигантского элеватора для кукурузы, на самом верху которого уже работала утренняя смена бетонщиков. То, что мы увидели на строительстве, превзошло все представления, сложившиеся у нас по газетным статьям и из бесед с руководителями строительства.

Современный вавилон тянулся от берегов Параны куда-то далеко в глубь пампы. На площади в два километра длиной и полкилометра шириной здесь росли из земли гигантские бетонные кубы и чаши, деревянные и металлические конструкции, появились опалубка, канавы под кабель, барабаны и канавы для трубопроводов. Повсюду экскаваторы и новые выемки, груды кирпичей и мешков с цементом, тракторы и грузовики, подъемные краны и заквасочные чаны. И все это вместе взятое через три года должно было начать перекачивать в суда на Паране сотни тысяч литров чистого спирта, тысячи тонн барды, горы сухого льда, потоки масла из початков кукурузы и еще бог весть что. Аргентина здесь сделала грандиозную попытку убить одним выстрелом двух зайцев: избавить себя от заботы, куда девать избыток кукурузы, которую заграница покупать может, но не обязана, а заодно вырваться из лассо, наброшенного американскими нефтяными концернами с целью ограничить поставки необходимой для страны нефти и затормозить развитие всей аргентинской экономики. Собственный источник спиртобензиновой смеси должен был раз и навсегда избавить Аргентину от этого американского лассо. А Чехословакия выиграла международный конкурс на поставку комплексного оборудования для спиртозавода. Цемент поставляют Польша и Венгрия, кровельное железо— Бельгия и Бразилия, технические чертежи и все оборудование — от генерального проекта до последнего винтика — Чехословакия.

— Так вы ничего не увидите, — сказал главный инженер, когда мы издалека взглянули на эти джунгли железа, дерева и бетона. — Пойдемте сперва ко мне в кабинет, я покажу вам общий план.

Вся эта путаница вдруг превратилась в удивительную систему. Крупнейшим объектом спиртозавода будет комплекс из 180 силосных секций, общей емкостью 45 тысяч тонн кукурузного зерна. Гораздо яснее, чем цифры, представление о размерах этого хранилища дал бы вид 150 поездов по тридцати вагонов каждый, содержимого которых хватит для питания завода в течение двух месяцев. Состоящий из двух частей колосс элеватора рождается без обычных для бетонных работ лесов и сложной опалубки. После того как был заложен фундамент, просто поставили деревянную раму, чуть меньше метра в высоту, которая с помощью болтов ежедневно передвигается по отвесной железной арматуре и фрезерованной нарезке на 120 сантиметров. Издалека казалось, что серый бетонный колосс с узенькой окантовкой наверху не подавал признаков жизни, только подъемник с бетоном ежеминутно взбирался на край и тотчас же падал вниз.

Зато вблизи строительство было похоже на разворошенный муравейник. На лесах сновали рабочие с тачками жидкого бетона, который непрерывным потоком вытекал из выпускного желоба. Серой кашицей заполнял он одну ячейку сложного сота за другой. Вот уже туда пришли другие рабочие, чтобы несколькими поворотами рычага поднять и бетон, и тачки, и тонны дерева и железа на несколько миллиметров вверх. И так шло все время, словно здесь играли в игру: кто кого перегонит.

— Ночной сказочный корабль, что вы видели вчера вечером, — поясняет инженер Цаска, — это освещенные леса высотой тридцать пять метров, на которых работала ночная смена бетонщиков. Элеватор поднимется на пятьдесят два метра в высоту, и на его постройку пойдет сорок тысяч мешков цемента.

Мы были пока у первого из тридцати обширных объектов будущего спиртозавода. В тесном соседстве с ним поднимались будущие цехи предварительной обработки кукурузы, солодовни и главное здание для бродильни. Немного дальше второй руководитель строительства возглавлял монтаж пятнадцати гигантских теплообменников, на другом конце начинали сваривать нефте- и спиртохранилища. И повсюду ящики с насосными агрегатами, огромные катушки с кабелем, освобожденные от упаковки турбины, электромоторы, компрессоры, генераторы и уйма мелкого машинного оборудования с монтажными знаками и надписями по-испански: «INDUSTRIA CHECOSLOVAKA».

Когда придет в движение это гигантское предприятие, Аргентина получит право называть еще одну часть своей собственности в превосходной степени: крупнейший спиртозавод в мире.

Четверть миллиона литров чистого спирта потечет ежедневно прямо в танкеры, бросившие якоря на Паране. А среди пампы останется на долгое время памятник искусным рукам и мудрым головам чехословаков.

Без Параны Аргентина не была бы Аргентиной. По течению этой реки в глубь Южной Америки проникали первые конкистадоры, пытаясь найти прямой путь между устьем Ла-Платы и неиссякаемыми кладами серебра в современной Боливии и Перу. По Паране плыли иезуитские миссионеры, надеясь, что им удастся превратить безбожников-индейцев в покорных христиан. По Паране работорговцы XIX и XX веков возили безработных пеонов на плантации йербы матэ в Парагвай и Мисьонес, чтобы опустошить девственные леса великолепных деревьев и выжать последние силы из тысяч людей. По Паране и в наши дни идут большие грузы: вверх — с промышленной заокеанской продукцией, вниз — с дарами плодородной земли.

Росарио, второй по величине город Аргентины, удален от устья Ла-Платы почти на 300 километров, но, несмотря на это, у его каменных причалов швартуются океанские колоссы водоизмещением в тысячи тонн. Они не остаются в Росарио, а пробираются выше вверх по течению грязных вод, чтобы в Санта-Фе выгрузить товары со всех пунктов земного шара. Лишь самые большие из них возвращаются нагруженные зерном, кожами, хлопком, мясом, кебрачовым экстрактом, кукурузой. Остальные же с меньшим водоизмещением пробиваются затем еще дальше — в Ресистенсию, в Посадас. А совсем мелкие речные суда забираются вверх по течению Параны в самую глубь страны, куда-то далеко в Бразилию или по Парагваю в Асунсьон и еще дальше, в Пуэрто-Суарес в Боливии, за две с половиной тысячи километров от Ла-Платы.

Кроме своего морского порта, Росарио, находящийся в глубине страны, достопримечателен еще и тем, что он вовсе не столица провинции, хотя в нем более полумиллиона жителей. Первенство захватил Санта-Фе со 140 тысячами.

Дети в белых халатах, бегущие в школу, на мгновение останавливаются под развесистым омбу, свободной рукой прикрывают глаза, чтобы не упустить необычное явление на дороге, и затем бегом наверстывают потерянное время. Четыре линии телефонных проводов тянутся вдоль шоссе на различном расстоянии от него, словно желая подчеркнуть бесконечные просторы пампы. Столбы из кривых стволов иногда пропадают, уходя куда-то вглубь, и тут же появляются, продолжая неутомимо ткать свою сверкающую паутину. Стук колес на асфальтовых стыках ежеминутно заглушает шум дизелей, и мимо проносится грузовик с одним-двумя прицепами. Живой скот, горы апельсинов, чудовищные грузы хлопка — первые ласточки счастливо закончившейся «рулетки» на севере, в Чако.

Потом пампа неожиданно расплывается, в тумане исчезают статисты — благородные быки и не менее благородные телки, — и по обеим сторонам растекается зелень мандариновых садов, окрашенная золотом наливающихся сладостью плодов. Криожьё в широких сомбреро обламывают ветки с нежными мандаринами и осторожно укладывают их в корзины, в которых золото севера в тот же день отправится в Буэнос-Айрес.

И вот мы в Санта-Фе. На самой оживленной улице его висят огромные государственные гербы из цветныу электрических лампочек. Цилиндры элеваторов поднимаются в небо, с которого снова палит солнце, как будто сибирские холода предыдущих дней были всего-навсего сном. Через час езды исчезает гладкий бетон, и сразу попадаешь в другую Аргентину, в Аргентину терраплена.

Что такое терраплен?

Словарь отвечает одним словом: насыпь. И действительно это насыпь, хотя аргентинские дорожные карты пытаются выдавать ее за дорогу. Правда, в виде извинения прибавляется замечание: «Empeora con luvias» — «Ухудшается во время дождя». Практически это выглядит так: поскольку правительство не обязано заботиться о состоянии дорог, жители селения образуют consorcio caminero — дорожные кооперативы на началах взаимопомощи; они валят лес, если он еще остался, корчуют пни и вспахивают прямую как стрела дорогу. Делают на ней высокий гребень, чтобы вода, самый страшный враг, быстро стекала в канавы; но это не очень помогает. Когда наступает период дождей, лучше не высовывать из дому носа. Терраплен — это непрерывная цепь маленьких болот, из которых грузовики поднимают фонтаны грязи, едва они начнут немного подсыхать. А поскольку в период между дождями и засухой от терраплена остаются одни выбоины, все начинается снова с плугов.

Таких «шоссе» на севере Аргентины подавляющее большинство. Для разнообразия их сменяют другие, которые на картах снабжены примечанием: «Empeora con sequia» — «Ухудшается во время засухи». Все вместе они принадлежат к семье дорог: «Transito eventualmente dificultoso» — «При движении возможны затруднения».

Это необычайно тактичное предупреждение: путешественник, ты суешься сюда на собственный страх и риск.

Мы уже проехали небольшое селение Такурал, когда на горизонте показалась темная туча. Было почти безветренно, солнце давно уже перевалило за полдень, тени редких деревьев начали пересекать всю ширину дороги. Через четверть часа стало ясно, что это не просто какая-нибудь обычная туча. Куда ни глянь — небо чистое, словно его только что вымыли. Какой же должна быть колонна грузовиков, чтобы так вот разметать пыль терраплена на полнеба! Солнце уже скрылось, и вдруг «тук-тук-тук» о ветровое стекло. От этого сухого шороха, скрипучих хлопков и громкого шелеста, которым в мгновение ока наполнилось все вокруг, мороз подирает по коже. Вся земля вдруг покрылась этим, деревья исчезли под коричнево-зеленым камуфляжем крылатой гадости, даже телеграфные столбы не избежали летучей армии и были вынуждены оказать ей гостеприимство.

— Послушай, надо бы остановиться, чтобы эта мерзость не попала в мотор и не забила ребра цилиндров. Кто станет потом убирать этот гуляш?

Некоторые люди смертельно боятся мышей. Сунь в руки такому человеку мышь, и он свалится как подкошенный. Не один год, вероятно, им бы снились кошмары, если бы они взглянули на эту марширующую дрянь. Куда только хватает глаз, вся земля движется. Какой-то саранчовый генерал отдал команду «на приступ», и вот они двинулись: без разбору, напропалую, лезут по спинам, по крыльям, наступая друг другу на головы, но все равно лезут, поглощая дециметры пути, и, к удивлению, в этом походном экстазе даже и не думают об обеде. Если на минуту остановиться, они лезут по ногам, отскакивают от штанин и — снова вперед, вперед, на врага! Делаешь шаг вперед, и зелено-коричневая каша крыльев и тонких ног брызжет на метр от тебя, но дыра снова уже залеплена: в их рядах не должно быть бреши. «На приступ!» — таков был приказ. Гринго будет ошарашен и не обратит внимания, что давно уже наступил рассвет, что снова настал день и солнце может спокойно взирать на эту дрянь. Через полчаса из штаба поступил новый приказ: конец марша, направление северо-запад, приготовиться к полету! Снова наступили сумерки, в одном месте земля посветлела, в другом — потемнела, телефонные столбы похудели, ветви деревьев выпрямились. И боже милостивый! — ведь все осталось, как было: трава не тронута, с деревьев не пропало ни одного листочка!

— Но такое чудо случается редко, — говорили нам потом земляки, когда мы, все еще пораженные, рассказывали об этом наступлении саранчи. — Во время долгого полета они нуждаются в отдыхе. Не пожелаем вам увидеть, что остается после них, когда они голодны. Как после пожара!

В каком-нибудь километре дальше нас остановил водитель «виллиса» и предложил подождать, пока проедет колонна спасательных машин, потому, что поднимаемая нами пыль могла бы им помешать. Это грузовики с распылителями и бочками дезинфекционного раствора, ударные отряды министерства сельского хозяйства.

— Иногда с саранчой борются также самолеты и геликоптеры, — похвастался он, прежде чем тронуться за своей колонной.

Да, поединок с этой гадостью — неравный. Соотношение один к миллиону, а может, и к десяти миллионам.

Три дня спустя в газетах было опубликовано следующее: две манги (стаи) саранчи, перелетевшие из провинции Санта-Фе, затопили район Оран в провинции Сальта и уничтожили весь урожай. Убытки предположительно исчисляются в 12 миллионов песо. Одна манга занимала площадь 200 квадратных километров, вторая — 400.

Если вы внимательно всмотритесь в карту Аргентины, страны, площади которой немного не хватает до 3 миллионов квадратных километров, вам бросится в глаза удивительная деталь. Шестьдесят пятый меридиан, внизу недисциплинированно убегающий в море, как бы разрезает страну по длине на две совершенно отличные друг от друга части. Одна окрашена в прекрасную бледную зелень, которая переливается и за границу, в Уругвай, а другую словно залили шоколадом, особенно на западе, где шоколадная плотина поднимается до лазурных высот Кордильер и где просветы в голубом, незабудочного цвета, небе открывают ледниковые вершины на чилийской границе.

Эта бледная зелень обозначает плодородную почву, коллекцию подарков, сделанную Кордильерами и миллионами лет. Но немало потрудились и реки, особенно Парана, Парагвай, Уругвай, Соленая река — Рио-Саладо (Сладкая река — Рио-Дульсе дошла только до Маленького моря — Мар-Чикито), Красная река, Черная река, не говоря уже о Третьей реке, Четвертой реке и Пятой реке, заслуги которых в этом процессе намного меньше.

Фактом можно считать одно: здесь никто не знает, какова глубина пахотного слоя земли. Одни скажут — метр, другие — десять, третьи — шестьдесят. Большинство же пожмет плечами, услышав столь странный вопрос, и откровенно скажет:

— Бог его знает. Мы никогда не измеряли.

Слово «абоно» — удобрение — здесь известно только литераторам. Кому придет в голову таскать куда-то в поле навоз? Да и откуда, если скот проживает в пампе. И еще сыпать в землю какие-то порошки? Помилуйте, зачем? Это невероятно! Когда об этом слышит европеец из Центральной Европы, который привык к земле, истощенной в течение многих веков, он бледнеет от зависти.

И второй факт: разница в высоте между городами и селениями, удаленными друг от друга на сотни километров, достигает, самое большее, 10 метров. Стрелка высотомера как остановилась на 90 метрах над уровнем моря, так целых два дня и не трогалась с места. Вы скажете, что при таком рельефе дорога должна быть прямой как струна. Так и есть. Однако в этой части Аргентины бывает и совсем наоборот.

Первые колонисты, поселившиеся здесь десятки лет назад, определенно обладали опытом детской игры «в ножички», смысл которой состоял в том, чтобы воткнуть перочинный нож в нарисованный на земле квадрат. Иначе они не сумели бы так хитроумно понатыкать в пампу колья и натянуть между ними аламбре. Обнесенные проволокой участки нисколько не похожи на пеструю мозаику маленьких полей в наших горах, на некогда воспетые заплаты в склонах гор, сверкающие зеленью, желтизной, кармином. Здесь, в пампе, границы земельных участков почти так же прямы, как границы федеральных штатов в США. Каждый участок — это либо прямоугольник, либо квадрат.

Соответствуют им и дороги. Точно так рисовал их известный аргентинский карикатурист Ф. Молина Кампос: изображенные им гаучо на кобылах с огромными копытами по-военному делают поворот на углах прямоугольных участков с поломанными варильонами. Едешь вдоль этих кольев — и вдруг конец. Словно по команде, колья, а вместе с ними и дорога шагнули вправо. Через 100 метров колья раздумали и под углом 90 градусов делают «налево», вместе с ними «налево» делает и дорога. Это похоже на трассу слалома. Никому и в голову здесь не приходит, сообразуясь со здравым смыслом, перерезать прямой дорогой огромный прямоугольник земельного участка. И вот петляешь между кольев, словно заяц, вправо, влево, вправо, обратно, снова вправо и так до одурения. Там, где из этого правила было сделано непостижимое исключение, Аргентина может похвастаться кое-чем, но это способен оценить не гаучо, а только автомобилист.

Мы выехали из Тостадо. Если хотите, можете найти его на карте: 29°15' южной широты, 61°45' западной долготы, почти на границе провинции Санта-Фе и Сантьяго-дель-Эстеро. Шесть раз подряд вправо, влево точно под прямым углом — и только после этого терраплен выпрямился. Пять километров, десять, двадцать — абсолютная прямая.

— Взгляни, пожалуйста, на карту, когда будет первый поворот?

Делаем подсчеты, пользуясь некоторыми сведениями подробнейших аргентинских карг, не имеющих себе в мире равных по качеству.

— Через шестьдесят девять километров. Перед болотами Лос-Саладильос поворот вправо.

— Ты это серьезно?

— Серьезно. Paciencia!

Оказалось, что это действительно не шутка. Через час мы пришли к выводу, что руль нам не нужен. Бесконечный ряд кольев с клочьями травы. Тучи пыли, которую ветер гонит перед нами. Сигналим в пыль, боясь, как бы из нее не появился огромный силуэт «дизеля» о горою хлопка. Гаучо в широких бомбачас и еще более широком сомбреро гонит стадо диких лошадей и при этом тренируется в ловкости набрасывать лассо. На счетчике спидометра прибавляются километры, и соответственно с этим растет доверие к тем, кто чертил карты для Аргентинского автоклуба.

— У тебя там семьсот шесть? Через восемь километров будет поворот.

На горизонте вынырнула лента пальм с низкими веерами — предвестник того, что дальше последуют болота. И затем на 714-м километре мы действительно свернули вправо, абсолютно так, как диктовала карта. До чего все просто! Через 80 километров по прямой повернешь руль и возвращаешься снова на прямую, как будто ничего не произошло. А в путевой дневник записываешь, что между Тостадо и Паралело Вейнтиочо был побит африканский рекорд. Там, в Южной Родезии, мы весьма гордились, когда на протяжении 28 километров могли не думать о поворотах.

В третий раз солнце склонялось к западу, когда на пути из Сан-Николаса мы остановились перед большим деревянным щитом, вырезанным в форме «Territoria Nacional del Chaco». Чако до сих пор не было возведено в ранг провинции, так как население его пока не достигло численности, необходимой для такого посвящения.[22]

Высохшие деревья по обеим сторонам, безотрадная серость всюду, насколько хватает глаз, — прямая противоположность зеленому ковру пампы вокруг Буэнос-Айреса и Росарио. На дороге лежит дециметровый слой мягкой пыли, в которую ноги проваливаются, как в снег. Ветхие лачуги справа и надпись на деревянной карте:[23] CHACO BIENVENIDO

Так хозяин открывает двери своего нищего дома пришельцу с далекой чужбины, разбивая лед первого разочарования сердечным «Добро пожаловать!»

Мы стояли на земле Чако, страны «белого золота».