"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

НА ЮГ БРАЗИЛИИ

— …а направление?

Человек в форме бразильской дорожной полиции записал номер «татры», выжидающе поднял брови и с важным видом послюнявил химический карандаш.

— Куритиба.

— Е depois?[59]

— Порту-Алегри.

— Е depois?

— Монтевидео, Буэнос-Айрес, Лима, Мекси…

— Ха-ха-ха, — загремел снаружи грубый смех, и козырек полицейской фуражки показался в окне машины. — Неплохая шутка! Вы это серьезно?

Рука, медленно возвращавшая нам международные водительские права, на мгновение повисла в воздухе.

— Неплохая шутка. Но этого я писать не буду. Obrigado, chefe… — Благодарю, шеф…

Дорога снова побежала в зовущие дали, а где-то далеко за нами окончательно замирал городской пульс Сан-Паулу, пропитанного дымом заводских труб.

— Интересно бы знать, что он сейчас думает о нас. Ведь это похоже на то, как если бы ты сказал автоинспектору на чешскобродском шоссе за Прагой, что едешь через Колин во Владивосток.

— Согласен, но только ему незачем было все время спрашивать «е depois»…

Над Бразилией еще царило карнавальное настроение, и застывающая лава безумных вулканических взрывов веселья в Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу лениво стекала по склону безудержного разгула последних дней. Время от времени она еще выбрасывала раскаленные брызги веселья, растекаясь по окаменевшим расселинам, на целый год рассекшим всю страну от Атлантического океана до далеких Кордильер. Японские ребятишки перегораживали дорогу машинам бесконечными змейками цветных бумажных лент и осыпали людей тучами конфетти. Взрослые развлекались тем, что выливали на себя ведра воды. Пьяные шатались под зноем субтропического дня, безнадежно глядя в пыль дороги.

Бразилия пробуждалась от похмелья.

И только японцы, думая о своей далекой родине, гнули спины над грядками огородов. Они не очень-то считаются с бразильскими обычаями.

Дорога, точно такая, какой мы видели ее несколько недель назад, отправляясь на север, повернула обратно, к Куритибе. Мы покидали два жизненно важных нерва огромной страны, а где-то севернее позади нас лежали неведомые нам просторы, безграничные миры, куда еще не может проникнуть автомобиль. Нам оставалось замкнуть круг, проехав по пяти федеральным штатам на юге, где проживает почти половина бразильского населения, хотя их территория составляет лишь 9 процентов всей площади Соединенных Штатов Бразилии. А 91 процент территории Бразилии с большей частью населения — пока только мечта и надежда этой великой страны, предвестник ее грандиозного расцвета в будущем, предмет оптимистических пророчеств, неточной статистики, неясных планов, предмет зависти близких и далеких соседей…

Котия.

Останавливаешься, чтобы выпить глоток холодного лимонада, и «татра» тут же исчезает в толпе любопытных. И детей.

— О carro tcheco. Volta do mundo! — Чехословацкая машина. Путешествие вокруг света!

Это результат фоторепортажей во всю страницу газеты с продолжением, которые стотысячными тиражами растеклись из Рио-де-Жанейро по стране, заинтересовав бразильскую спортивную общественность.

— Le falta muito? — Много еще километров вам остается? — на мягком португальском языке спрашивает десятилетний мальчуган. Глаза его сверкают. — Возьмите меня с собой! Я хотел бы повидать Чехословакию.

— Сеньор, сеньор, я поеду с вами!

Мы объясняем, прощаемся, машина трогается. Протянутые вслед нам руки опускаются, и глаза становятся печальными…

С самого утра мы боремся с водой и грязью, со скользкой глиной и вымоинами в дороге. Машина тащится по горным ущельям, глубоким прорезям в массиве Серра-ду-Мар. Их стены исцарапаны кузовами грузовиков, как стены домов на уличке «Мышиная нора» в Праге. Крутые повороты, о существовании которых узнаешь, только оказавшись на них. Единственные дорожные знаки здесь — это деревянные кресты с отметкой того дня, когда неосторожный шофер сделал тут последний километр. Но это вовсе не мешает перегруженным грузовикам вылетать из-за поворота в 500 метрах от вас и, конечно, на вашей стороне дороги.

Бразильские водители грузовых машин настоящие фокусники; они лихачи по натуре. Для них езда без риска и без трепки нервов — это не езда. Их арена — дорога, красное сукно — радиатор собственного грузовика, а бык — любая встречная машина. Сто раз увернется тореро от своего быка. В сто первый раз ему не повезет, и у дороги появится новый крест со свежей датой. Для европейца он будет предупреждением, для бразильского шофера — очередным листком картотеки, формальным дополнением к регистрации подобных случаев. Разве здесь кого-нибудь убили? Сам виноват. Он не первый и не последний. Грузовиков здесь много, водителей еще больше. И все они мастера своего дела? Э, сударь, грузовик дело такое: взялся за гуж, не говори, что не дюж!

И у первого же попавшегося креста он поддаст газу и срежет поворот.

Все это означает лишь одно: если вы хотите остаться невредимыми, сохранить машину и при этом миновать глухую бразильскую дорогу, вы должны не спускать глаз со всего движущегося, что только ни появится на ней.

А когда на горы штата Сан-Паулу падает завеса дождя и тумана, превратив горную дорогу в каток, вы можете поздравить себя, если при подсчете средней скорости за день получите более сорока в час, а ночью нанесете на карту триста с трудом добытых километров. Возможно, что при тех же условиях вам удалось бы дотянуть среднюю скорость до пятидесяти, но не менее возможно и то, что вам вовсе не пришлось бы наносить на карту свой путь.

Одного дня езды по раскисшим дорогам с оживленным движением вполне хватает на то, чтобы научиться посылать ко всем чертям все грузовики Бразилии. И все же ночью, вглядываясь в темноту покрасневшими глазами, вы ждете не дождетесь, когда в тумане у дороги покажется группа грузовиков с прицепами. Это всегда означает одно и то же: конец изнурительному дню в безлюдных краях, деревянный домишко постоялого двора, горячая еда и несколько квадратных метров скрипучего пола с постелью под крышей. А также компания бородатых гаушо, которые сменили лассо на баранку автомобиля и ржание диких коней на рокот мотора. Компания людей, которые не думают о смерти на крутых поворотах, но всегда остановятся, когда вы меняете скат, и предложат помощь, даже если они едут с кем-нибудь наперегонки.

Маленький постоялый дворик в Ринсан-Кампина, напоминающий «Halfway House» в Родезии на нашем долгом пути между Ливингстоном и Булавайо.

Неуклюжий гаучо — по-бразильски «гаушо» — в белом фартуке и с полотенцем под мышкой обслуживает других гаушо, которые только что слезли со своих стальных коней с резиновыми копытами, счистили грязь с высоких сапог и шумно уселись за столы, к мискам со своей родной фейжоадой. На дворе льет как из ведра, но это не помешало нескольким водителям основательно осмотреть незнакомую машину и даже влезть в грязь под «татрой».

Вдруг шум, у стола появляется хозяин и тащит нас через задние двери на двор, чтобы мы посмотрели…

Открытый сарай, а из тьмы под его крышей зубастая маска «тудора»[60] отражает свет керосиновой лампы.

— Видали? Тоже чехословацкий! Перед войной я купил себе вашего «популяра», прогонял всю войну без единого ремонта. А на этой машине я уже наездил больше двадцати тысяч километров. Вы мне только вот что скажите: как это у вас получается, что она расходует так мало бензина?..

На завтрашний день нам оставалось проехать последние 40 километров до границы штата Санта-Катарина. Восемьсот метров спуска ущельями, по узкой дороге, где едва хватит места для одной машины, над незащищенными краями стометровых обрывов. В горных долинах «татра» прокладывала себе путь по жидкой грязи, скользила в глубоких колеях, стальным днищем сглаживая хребты глины между ними. Метр за метром пробивалась она к южным соседям Сан-Паулу.

Штат Санта-Катарина — самый младший приемный сын Бразилии.

Он строит замки из песка на пляжах Атлантики и боится заблудиться в первобытных лесах на другом конце своего садика, где-то в бассейне Параны.

Его крестным отцом четыреста пятьдесят лет тому назад стал знаменитый Америго Веспуччи; крестины состоялись в то время, когда он еще не был знаменитым и, стоя за штурвалом старой каравеллы, мечтал о капитанском мостике. Санта-Катарину он окрестил от имени короля, который дал крылья его мечтам. От имени Мануэля Португальского.

Спустя четырнадцать лет испанские матросы Солиса совершили роковую ошибку. Потерпев кораблекрушение у того же самого берега, они целых десять лет играли здесь в Робинзонов. Вместо Пятниц они перевоспитали людоедок-индианок и с честью приумножили число подданных его католического величества на другом конце Атлантического океана.

Однако за эти десять лет коллективного отшельничества ума у них не прибавилось. Едва они снова почувствовали под своими растрескавшимися ногами землю Кастилии, как совершили еще большую глупость. Они похвастались перед испанским королем драгоценными металлами, полученными на дорогу от индейских зятьев и свояков.

С этого момента только что открытая Санта-Катарина стала постоянным enfant terrible[61] Южной Америки. Открыли ее португальцы, а испанцы, первыми колонизировав ее, нашли в ней золото и серебро. Два европейских величества засучили рукава, и началась борьба за сокровища индейцев, причем роль третейского судьи взял на себя папа римский. Короли запустили руки в казну, а наемные солдаты обнажили мечи..

Так продолжалось триста лет.

Только в 1800 году испанцы окончательно сложили оружие, ибо ничего другого им не оставалось. В Европе у них за спиной, в соседней Франции, была революция, а в заморских владениях португальские бандейрантес подошли вплотную к Буэнос-Айресу, резиденции наместника короля. Поселенцы окрестных колоний решили ни за что на свете не платить налоги королю, а тем временем англичане со своим военным флотом уже три четверти столетия ездили в Ла-Плату как на воскресную прогулку.

Итак, Санта-Катарина досталась португальскому королю… на двадцать два года. Но в его колониях взвилось знамя борьбы за освобождение. В 1822 году Ян VI потерял свои огромные заморские владения, но они остались в семье Бразилии. Тогда для удовлетворения бразильских бунтарей его сын Дон-Педро, встав на собственные ноги, самоотверженно присвоил себе половину лучших, незаложенных отцовских земель. И, таким образом, Санта-Катарина стала составной частью первой и последней южноамериканской империи. Она оставалась оплотом мятежников и во время бразильской империи и впоследствии при республике. Она остается им и сейчас, в Соединенных Штатах Бразилии.

С незапамятных времен Санта-Катарина была родиной людей, в жилах которых бродила горячая, необузданная кровь. И кровь авантюристов. Эти люди приходили сюда один за другим, как дни в календаре. Индейцы с севера и с запада. Потом первые добровольные и недобровольные переселенцы. Искатели новой жизни, неудачники, матросы. Люди, которых в наказание высаживали на берег и бросали на произвол судьбы. Изгнанники, не захотевшие в отечестве сменить свою веру на ту, которую вбивал им в голову Рим. Люди, бежавшие от европейских законов. Толпы гонимых сюда голодом и нищетой. Авантюристы и золотоискатели…

А после — первые семьи испанских переселенцев, призванных из поколения в поколение защищать эту землю от нападения всевозможных врагов. С бескрайных равнин за Ла-Платой и из соседнего Риу-Гранди-ду-Сул сюда пригнали свои стада рыцари памп — гаушо. Необузданная, стихийная сила, которой револьвер всегда был ближе, чем перо.

И, наконец, в Санта-Катарину хлынули первые волны эмигрантов из Германии, из Австро-Венгрии, из Италии. В затхлых трюмах пароходов эти люди привозили с собой лишь кучи голодных детей да мечту обрести, наконец, покой вдали от вечно ненасытных феодальных государей. Они приходили в ничью землю и хотели создавать на ней свою вторую родину по образу и подобию идеализированных воспоминаний о покинутой отчизне. Они находили здесь все условия для того, чтобы их мечты сбылись: и живописные горы, покрытые дремучими лесами, и плодородные долины с избытком не тронутой человеком земли, которая рождала все, что отбирали у них хозяева прежней родины, и еще многое другое…

Если вы едете из глубины Санта-Катарины к побережью, у вас создается примерно такое же впечатление, как на пути из сердца Африки к любому из двух омывающих ее океанов. Вы поймете, какую огромную роль в истории человечества сыграл корабль. С каждым шагом вы чувствуете, как ослабевает мощь первобытного леса и буйной южноамериканской природы, и в то же время присутствие человека на ваших глазах сказывается тем сильнее, чем меньше километров остается до моря. Вдруг начинает казаться, что перед вами — карта генерального наступления переселенцев на только что завоеванные пространства. Воображение рисует толпы преисполненных решимости мужей и перепуганных жен с детьми; все они сходят на берег неведомой страны и хищно бросаются в глубь ее, чтобы захватить как можно больше земли. Кто скорее?..

Ныне Санта-Катарина напоминает предгорья Альп у Зальцбурга.

Сочные луга, на которых пасутся коровы, обленившиеся от обильного подножного корма. Шахматные доски полей, где наверняка несколько десятков лет назад стеной стоял лес. Живописные гребни гор с космами облаков. Деревянные постройки с австрийскими коньками крыш — альпийские сеновалы. Готическая крутизна кровель, какие некогда строили под Альпами прадеды, чтобы кубометры снега не проломили их, и какие по традиции и сейчас возводят на другом конце света их правнуки, хотя они отродясь не видели снега. Двуколки и брички. Деревянные мосты с навесами, где извозчик невольно перестает понукать лошадей, давая им возможность передохнуть, а себе — стереть пот со лба. Неуклюжие крестьяне едут в поле на велосипедах; во рту у них длинные трубки, звякающие о зубы.

Сады зреющего тунга. Метровые кусты маниоки с лапами растрепанных листьев, той самой маниоки, саженцы которой Ян Липский в парагвайском селении — Колонии Фрам два месяца назад закапывал в только что распаханную землю среди тлеющих тел лесных великанов.

А потом — лесопилки, водяные мельницы, церквушки с луковицами куполов.

Совершенно другая Бразилия, нежели в соседней Паране или даже на севере, в Сан-Паулу. И эти крутые крыши построек здесь не случайны.

Санта-Катарина, так же как и ее южный сосед — Риу-Гранди-ду-Сул, — это черенок Германии и Австрии, привитый к южному побегу Бразилии. Пусть не вводит вас в заблуждение то, что здесь рядом с картошкой растет маниока, а возле яблонь — бананы, что здесь эвкалипты вместо тополей и пучки бамбука вместо сосен. Солнце Санта-Катарины в самом деле ярче и теплее, чем над Альпами, но оно не убивает пятидесятиградусной жарой. Ее леса таят в себе несметные богатства строительного и промышленного материала, но они не источают липкой сырости и изнуряющей заразы малярии, не отбирают обратно полей, с таким трудом отвоеванных у них первопоселенцами.

Если остановить крестьянина, едущего на велосипеде, и спросить его о дороге, то он с достоинством вынет трубку изо рта и ответит по-немецки. По-португальски он не знает. По-немецки говорят между собой дети, едва выскочив за двери школ. А пятнадцать лет назад по-португальски не говорили даже в школах, так как здесь были свои, немецкие. Перед войной захватнические устремления этого молодого отпрыска Германии в южном полушарии стали рассадником эпидемии нацизма.

По площадям и улицам здешних деревень, словно в рейхе, маршировали отряды под флагами со свастикой, и жители приветствовали друг друга поднятием правой руки. Они были дома, и никто не осмеливался одернуть их. Им принадлежала земля, они держали в своих руках почти 80 процентов всей промышленности и торговли. У них были собственные газеты и радио, и они посылали своих детей в отряды «гитлерюгенд».

Владея огромными запасами нефти и бензина в портах, они только ждали приказа, чтобы перейти под командование нацистских «освободителей», как только их армии из Французской Экваториальной Африки шагнут через Атлантический океан. Для развертывания запланированного наступления из Уругвая при поддержке самолетов, доставленных сюда тайком, в разобранном виде, были подготовлены склады бразильского мяса, хлеба, тканей, металла и хлопка. Нацисты в Бразилии не сидели сложа руки, как не сидели сложа руки их партайгеноссен в Гданьске, в чешских пограничных районах или в Восточной Африке.

К концу войны, когда президент Варгас в последние минуты решил объявить войну странам оси, нацисты на некоторое время очутились в лагерях для интернированных.

А сегодня опять все по-старому. С той только разницей, что сейчас не так популярны ни «HJ», ни «Horst Wessel Lied». Сегодня здесь поют иные песенки, но бывшие нацисты опять держат в своих руках ключевые позиции — промышленность и торговлю.

Они самодовольно улыбаются. Ведь они вместе с Бразилией выиграли войну. Они же в конце концов бразильцы.

В тучах пыли за нами скрылись последние домики окраины Жуэнвиля, сверкающего своей юностью и опрятным провинциальным покоем.

Долина за городом неожиданно кончилась тупиком между двумя горными хребтами. Скользкая глинистая лента дороги местами суживалась до двух метров. С одной стороны — отвесная стена, с другой — стометровая пропасть, к которой опасно кренилась дорога. Привычная, неизменная картина основного шоссейного пути по Санта-Катарине, плачевное состояние которого на каждом километре лишний раз подтверждается словом «будущая» в хвастливом названии этого участка Панамериканской автострады. Временами мы казались себе учениками канатоходцев под куполом цирка. На малой скорости колеса буксовали, на большей — машина скользила к обрыву — и так до тех пор, пока мы не добрались к каменистым вершинам. И к новым склонам.

Среди горных хребтов загремел гром. Противоположный склон хлестнула треххвостая молния. Через четверть часа участок леса был объят пламенем. Мы попали в ловушку; гроза вскоре окатила нас потоками дождя и окутала лохмотьями тяжелых туч.

Новые часы напряжения и отдыха на залитом солнцем нагорье; солнце и дождь, поросшие лесом горы и долины с крестьянскими селениями, пока дорога, петляя, не дошла до ущелья пограничной реки Пелотас.

Над порогами — повис широкий бетонный мост. Входные ворота в бразильский Техас; для автомобилиста, проделавшего путь по глухомани пограничных гор, — это самая заманчивая визитная карточка, какую он только может пожелать.

Одна половина моста еще принадлежит штату Санта-Катарина, другая половина уже находится в Риу-Гранди-ду-Сул.

На белоснежном бетоне нового моста взвизгнули шины остановленных тормозом колес, и из встречной машины выпрыгнули и побежали к нашей «татре» пять загорелых юношей.

— Paren! Paren, muchachos! — Стойте! Стойте, ребята! Два человека могут одновременно отвечать только двоим, если это происходит не на арабском базаре. Но прошло довольно много времени, прежде чем выяснилось, что мост через реку Пелотас — это вовсе не место грабежа, а место неожиданной встречи экипажей двух машин на пути почти в 5 тысяч километров.

Пятеро аргентинских студентов, которые во время каникул отправились на старом автомобиле-ветеране в путешествие на север, в соседнюю Бразилию. И хотя со времени нашего первого посещения Буэнос-Айреса прошло несколько месяцев, они знали о «татре» и о наших планах такие подробности, будто всего лишь накануне прочитали обо всем этом в пространных репортажах своих газет. Наконец улеглась первая волна бурного восторга и бесконечных вопросов, и мы получили слово.

— Как же вы догадались, что это мы?

— Ведь мы знаем вашу «татру» наизусть! Не забывайте, что из Африки вы в первую очередь приехали к нам, в Аргентину!

— Три фары, восьмицилиндровый двигатель сзади, воздушное охлаждение, независимая подвеска, несущий обтекаемый кузов…

— Вы были с ней в Абиссинии, в Кон… — Paren! Paren, muchachos!

Этого нам было вполне достаточно, чтобы остановить поток воодушевления. Больших доказательств уже не требовалось. Это было лишь одним из звеньев в цепи популярности чехословацкой машины на ее пути вокруг света и проявлением исключительного интереса аргентинцев ко всему тому, что касается автомобилизма.

Обмен сведениями о состоянии дорог, сердечное прощанье, снимок на память и — старт.

Аргентинцы — на север, к Рио-де-Жанейро, мы — на юг, в их Буэнос-Айрес.

Мост через пограничную реку Пелотас — это не только многообещающая визитная карточка штата Риу-Гранди-ду-Сул. С него вы снова попадете на горную дорогу, но теперь она выглядит совершенно иначе, нежели в соседней Санта-Катарине. Впрочем, если ее станет оценивать шофер из Центральной Европы, много он за нее не даст. Но после сотен километров по дорогам Санта-Катарины вы оцените и ее ширину, и ее каменистое покрытие, даже если оно и разбито. Со своими бесчисленными выбоинами и ухабами дорога эта покажется во сто раз милее, чем глиняная размазня на крутых узких виражах, под незащищенными краями которых зияют бездонные пропасти.

Спустившись с моста, дорога идет в гору, поднимаясь на несколько сотен метров над рекой; леса вокруг постепенно редеют. Шоссе перескакивает границу тысячи метров над уровнем моря и сбегает на лысые равнины за Вакарией. Вы сразу же попадаете в совершенно иной мир, хотя это все еще Бразилия. Вас начинают подавлять расстояния. Вместо зеленых низин Санта-Катарины с лоскутками полей здесь, куда ни глянь, тянется ковер пастбищ, устлавший пологие холмы с обеих сторон дороги, которая вдруг словно бы вымерла. Ни малейшего намека на вереницы тех лесовозов, какие в соседнем штате везут издалека к портам стволы ценных деревьев.

Время от времени всю ширину дороги занимают стада, волей-неволей вынуждая останавливаться и ждать, пока эта живая река, разбившись о «татру», не рассечется на два потока и не скроется через полчаса в тучах пыли. Проезжающие мимо бразильские гаушо сидят в седлах, как изваяния. Они не похожи ни на философствующих отшельников в глуши Чако, ни на веселых бродяг аргентинских памп. В каждом движении, в выражении лица и в немногословной речи этих рыцарей в шлемах — кожаных сомбреро— сквозят спокойствие и отвага, скромность и самоуверенность, аристократизм безлюдной глуши. Перед объективом они ведут себя, как заправские киноактеры в лучах юпитеров, не подозревая, что именно аппарат и заставляет их принимать в седле столь внушительный вид. А между тем кинокамеру они видят вблизи, наверное, первый раз в жизни.

Скромно отказавшись от вознаграждения, один из них показывает пальцем на фотоаппарат:

— Достань мне картинку из этого ящичка, господин.

Они глубокомысленно покивают головами, когда им объяснишь, что эти картинки могут быть изготовлены только в лабораториях большого города на юге, и приложат пальцы к своим широким кожаным сомбреро.

— Nao importa, senhor. — Не беда, сеньор.

— Счастливого пути, сеньор!

Счастливого пути по гнетущему безлюдью желтоватого, каменного моря горных памп…

Лишь спустя несколько долгих часов пути этот край вновь оживился зеленью лесов и гомоном молодых селений. По солнечным склонам гор потянулись первые виноградники. Мы все время спускались. От приморских равнин у Порту-Алегри нас отделяло каких-то 500 метров высоты, как вдруг шины зашуршали по гранитным плитам современного горного шоссе. Оно началось совершенно неожиданно для нас. Крутой поворот вправо, потом влево, ущелье между низкими скалами, и вдруг у наших ног раскинулась одна из самых красивых долин, стиснутая двумя валами зеленых гор и усеянная красными точками крыш и белой россыпью домиков.

Каменные ворота на дне длинного ущелья были еще одной границей этих отличных друг от друга областей. За воротами из леса, покрывающего подножье приморских гор, вырвалась широкая лента асфальта, местами залитого новым слоем бетона; она властно раздвинула необозримые Плантации маниоки и сахарного тростника и устремилась к берегу океана.

А потом мимо нас чередой прошли потемневшие улицы Сан-Леопольду, 40 километров лесной дороги, ночные колонны автомобилей, первые неоновые рекламы, широкие авениды крупного города, вечерняя идиллия под пальмами центральной площади и — вот она, цель. Столица южной Бразилии — Порту-Алегри.

— Пятьдесят лет назад здесь было как на диком западе, — начал свои воспоминания старый Витек, положив на стол костлявые руки и глядя прямо перед собой. — Я приехал в Бразилию после русско-японской войны, в девятьсот шестом году. Сами понимаете, жизни я не нюхал, желторотым птенцом был. Можете себе представить, как я таращил глаза, когда увидел этих здешних фазендейро — помещиков, никогда не знавших, что и сколько им принадлежит. Даже сосчитать всего этого они не могли!..

Среди них были и такие, которые не умели считать до десяти. При продаже скота в городе они выводили из вагона одного вола за другим, а покупатель должен был за каждую голову бросать в шапку один патасон. В то время это примерно равнялось двумстам чехословацким кронам.

Риу-Гранди-ду-Сул еще и сегодня представляет собой бразильский Техас, хотя фазендейро уже знают таблицу умножения, а покупатели перестали бросать в шапку по одному патасону за каждого вола.

Риу-Гранди-ду-Сул — самый южный федеральный штат; он лежит на периферии огромного бразильского колосса, более чем в 2 тысячах километров от столицы. Это четыре дня поездом или пароходом, трое суток автомобилем. На карте он кажется инородным телом, вклинившимся между побережьем Атлантики и границами соседних Аргентины и Уругвая. Из всей площади Бразилии ему отведено всего лишь около трех процентов, хотя этот штат в два раза больше Чехословакии.

Но если бы однажды бразильская федерация лишилась этого инородного тела, вся ее экономика перевернулась бы вверх дном. Риу-Гранди-ду-Сул — крупнейшая бразильская житница и крупнейший поставщик мяса. Весь этот край по внешнему виду почти не отличается от безграничных памп Аргентины, разделенных колючей проволокой на огромные коровники под открытым небом. Массовое производство сельскохозяйственных продуктов сочетается в Риу-Гранди с высокоразвитой легкой промышленностью. Поэтому благодаря своему удельному весу в экономике и внешней торговле страны штат по своему положению приближается к Сан-Паулу. Это хоть и вспомогательный, но все же второй столп, который поддерживает эксцентрично изогнувшегося бразильского колосса.

И так же как Сан-Паулу, Риу-Гранди-ду-Сул — это вечный источник оппозиции по отношению к федеральному правительству, это лагерь неизлечимых сепаративистов и очаг серьезного сопротивления. Он опирается на вековые традиции борьбы между испанской и, португальской коронами. Риу-Гранди играл в этой борьбе еще более важную роль, чем северная Санта-Катарина. Он подвергался непосредственному влиянию испанской Аргентины, но все же противостоял ему. Он был гораздо больше удален от центра португальской Бразилии и привык к независимости. Если Санта-Катарина была предметом споров, то Риу-Гранди представлял собой постоянную арену борьбы в течение четырехсот лет. Он жил в состоянии непрестанного возмущения и мятежей против тех, кто покушался овладеть им, независимо от того, шло ли это стремление с севера или с юга. В Санта-Катарине вольные гаушо служили заслоном от чужеземцев. В Риу-Гранди-ду-Сул они были несокрушимым оплотом обороны, и от них зависел исход всей борьбы, партизанской борьбы в современном значении этого слова.

После отторжения Бразилии от португальской короны они целых семь лет вели решительную борьбу против императора Педро II за независимость своей страны. Они потерпели поражение, но оружия не сложили.

В Риу-Гранди-ду-Сул более тридцати лет назад поднялся неустрашимый cavalheiro da esperanza, рыцарь надежды Луис Карлос Престес, вождь передового рабочего движения, а впоследствии генеральный секретарь Коммунистической партии Бразилии. Борец, который стал олицетворением чаяний простых людей и в котором даже его враги и сегодня видят величайшего героя современной Южной Америки. Риу-Гранди-ду-Сул был тем очагом, где разгоралось пламя революционной борьбы против бразильских магнатов и владельцев латифундий.

Порту-Алегри на португальском языке означает «Веселый Порт». Он расположен у залива, который только временами бывает заливом. Первые колонисты по недоразумению назвали его Риу-Гранди — Большая Река; этим же именем они нарекли селение при устье ее, а потом и целый штат, и все же эта риу отнюдь не гранди, если это вообще риу. Более поздние обитатели здешних мест сохранили — название Большой Реки и за селением и за штатом, но залив окрестили заново, дав ему имя Лагоа-дос-Патус, что значит «Утиное Озеро». Уток здесь давно не водится, а озеро тоже не озеро.

Вся эта путаница лежит на совести первооткрывателей области. Даже на юге Нового Света они остались верными своей истории, изобилующей ошибками. Однажды они подплыли к южным берегам Бразилии; здесь, на тысячах километров побережья, не оказалось ни одной реки, стоящей того, чтобы о ней можно было говорить. И вдруг перед ними распахнулись пресноводные ворота в глубь материка, ширина которых достигала 8 километров. Какая же из известных в то время рек могла соперничать с такой речищей? На крестинах нового открытия об имени нечего было и спорить: Риу-Гранди — Большая Река.

Но когда счастливые крестные вернулись к своей риу во второй раз, они обнаружили, что вода в реке — соленая. Тогда они отправились по ней в глубь страны. Триста километров тянулась их река, суживаясь и постепенно преснея. А потом их мечты о новой Миссисипи или Амазонке рассыпались как карточный домик, ибо в конце их пути оказалось место слияния пяти речушек, которые выплевывали несколько сот кубометров воды на обломки их первооткрывательской славы. В действительности же они открыли глубокий морской залив с преобладанием пресной воды. Но стоило только на несколько дециметров понизиться уровню Реки Колокольников — Риу-дос-Синус, Граватаи, Такуари, Жакуи или Каи, как в залив врывалась соленая вода Атлантики.

У Порту-Алегри — Веселого Порта на берегах Утиного Залива — вполне подходящее название.

Он весел своим именем, улыбкой окрестностей, темпераментом своих жителей, довольной ухмылкой будущего двойника Сан-Паулу и веселой историей своих основателей. Он родился благодаря необыкновенной идее. В нем было впервые осуществлено организованное разведение колонистов. Выведение породы поселенцев по всем правилам современного племенного животноводства.

В середине XVIII века даже португальский король понял, что его конкистадоры начисто обобрали индейцев со всеми их запасами драгоценных металлов. Конкуренты в лице английских и голландских пиратов смекнули раньше его португальского величества, что хорошо налаженная торговля в колониях даст им золота больше, чем карательные экспедиции в глубь страны. Желающих торговать оказалось много, но тех, кто регулярно снабжал бы их дешевыми товарами, постоянно не хватало. В Южную Америку, вот уже двести лет ездили, как на выгодную прогулку на год, на два, и потом назад, домой, где жили припеваючи до тех пор, пока не проживали всего. А там снова на разбой, легализированный королевскими указами и папским благословением.

Наконец его величество ухватилось за спасительную идею. Оно приказало своим глашатаям объявить во всех деревнях и селениях на Азорских островах, что на постоянное жительство в южную Бразилию проводится набор супружеских пар. Условия:

Дорога — даром.

Земля в Бразилии — даром.

Строительный материал в лесах — даром.

Индейцы — даром.

Королевское благословение и церковные услуги в новой колонии тоже даром — по крайней мере на первых порах.

Цель: массовое производство детей и сельскохозяйственных продуктов.

В 1742 году на берегу Утиного Залива была основана колония Порту-дос-Касаис— Порт Супругов, куда устремилось многообещающее поколение азорских новобрачных.

Со своими обязанностями оно справилось, полностью соблюдая все правила, и после всеобщего успокоения Порту-дос-Касаис получил новую визитную карточку: Порту-Алегри— Веселый Порт.

Сегодня над самым задним уголком залива Лагоа-дос-Патус бурно течет жизнь в жилах четвертого по величине города Бразилии и самого оживленного торгового центра к югу от Сан-Паулу. Показная торговая часть города сверкает бетоном новых зданий на центральных площадях. Первые иглы небоскребов впиваются в небо над городом. Залитые солнцем склоны гор всегда украшали Веселый Порт и его окрестности, а вместе с ними и живописные дороги, и большие кварталы особняков, утопающих в зелени садов, и 10 километров песчаных пляжей по берегам пресноводного залива. А вокруг всего этого — атмосфера невероятной благовоспитанности, лишенная американского фанфаронства.

Массовая европейская эмиграция наложила на Веселый Порт неизгладимый отпечаток. Порту-Алегри — первый на южноамериканском материке город, где при сравнительно небольшом населении в 300 тысяч человек имеется общественный театр с богатыми традициями. В Латинской Америке это редкое явление. Благодаря обществу зрителей и слушателей в Порту-Алегри останавливаются по пути между Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресом театральные коллективы; они приезжают сюда, чтобы доставить радость хозяевам и убедиться в их понимании искусства и в их истинной благодарности, которой не найти у богатых выскочек обеих столиц.

Если смотреть на Порту-Алегри с окрестных, высот, то вид цветущего города и зелени парков сливается с синеватыми далями Утиного Залива, и глазам предстает совсем иной город. Он не отмечен ни вспышками неона, который внизу, в центре, озаряет в ритме польки кроны пальм и мраморные порталы банков, ни плюшевыми креслами театра.

Город, все части которого приведены к одному общему знаменателю: малокас.

Вы спросите, что такое малокас?

Это покосившиеся бараки и убогие хибарки, сколоченные из старых ящиков, прогнивших, никому не нужных досок и распрямленной жести бочек из-под асфальта и бензина. Это смрадные вместилища человеческой нищеты, скопившейся на земельных участках, принадлежащих общине или общественным корпорациям. Это рассадники болезней и страданий, из которых обитающие здесь могут быть вышвырнуты вон в любую минуту, как только этого пожелают хозяева, как только они найдут частного покупателя, заинтересованного в этих покрытых язвами участках земли. А купить их может каждый, кому не лень вытащить из кармана всего несколько крузейро. Тех самых крузейро, которые тщетно искать в натруженных руках обитателей малокас.