"До того, как она встретила меня" - читать интересную книгу автора (Барнс Джулиан)

3 КРЕСТНАШЕЕ

Джек Лаптон открыл дверь, дымя сигаретой, приютившейся сбоку в его бороде. Он вытянул руки наружу, втащил Грэма внутрь, хлопнул его ладонью по плечу, хлобыстнул по заду и затем потащил через прихожую, гремя:

— Грэм, дырка ты старая, входи, входи же!

Грэм не сумел сдержать улыбки. Он подозревал, что заметная часть Джека сводилась к дерьмовому трепу, и именно этот треп его друзья подвергали регулярному анализированию, однако в личном общении он был настолько бескомпромиссно дружелюбен, настолько говорливо распахнут настежь, настолько физически материален, что вскоре причина вчерашних уничижительных высказываний вылетала у вас из головы. Товарищеская фамильярность могла быть притворной, частью плана понравиться вам. Но если так, он преуспевал в своей игре, и она продолжалась без колебаний или изменений тона — в случае с Грэмом примерно пять-шесть лет, — и в конце вас уже не беспокоило, насколько она искренна.

Трюк с сигаретой возник как шутейный способ скорейшим образом подобрать ключ к характеру. Борода Джека была настолько пружинистой, что в нее можно было безопасно всунуть сигарету в определенном месте нижней челюсти на полпути от подбородка к уху. Если он заговаривал девушку на вечеринке, то отходил принести чего-нибудь выпить и освобождал руки, засовывая свою тлеющую сигарету в бороду (иногда закуривал он ее только ради этою эффекта). Возвращаясь неясным клубком благодушия, он выбирал один из трех заходов, в зависимости от того, как он оценивал девушку. Если она казалась умудренной опытом, или проницательной, или даже просто настороженной, он небрежно извлекал сигарету из бороды и продолжал курить (таким образом показав себя, заверил он Грэма, «немножко оригиналом»). Если она казалась дурочкой, или застенчивой, или не поддающейся обаянию, он оставлял сигарету на месте минуту-другую, говорил о той или иной книге (никогда о собственных), а затем просил сигарету (таким образом доказывая, что принадлежит «к тем интеллектуальным рассеянным писателям с мыслями, витающими в облаках»). Если ему не удавалось ее измерить, или у нее, по его мнению, не все были дома, или же он успевал напиться, он не касался сигареты, пока она не дотлевала до бороды, а тогда с недоуменным видом спрашивал: «Вам не кажется, что пахнет паленым?!» (и тем утверждал себя как «просто потрясный тип, немножко не в себе, конечно, губящий себя, ну, ты знаешь — как подлинный художник, но до чего же интересный!»). Пуская в ход этот третий прием, он обычно аккомпанировал ему теми или иными змеиными измышлениями о своем детстве или своих предках. Однако тут имелись свои опасности. Как-то он сильно обжегся, очаровывая притягательную, но абсолютно загадочную девушку. Он не мог себе представить, что она не заметила сигареты, и его недоверие усугублялось параллельно испытываемой боли. Позднее он узнал, что девушка, пока он отходил за напитками, сняла контактные линзы: дым его сигареты щипал ей глаза.

— Кофе? — Джек снова хлопнул Грэма по плечу.

— Не откажусь.

Все внутренние стены первого этажа квартиры Джека в Рептон-Гарденс были сломаны от эркера до кухни в дальнем конце, и они сидели в сумеречной секции, которую Джек использовал под гостиную. В эркере стоял его письменный стол с рояльным табуретом перед ним; электрическая машинка еле проглядывала из-под содержимого опрокинутой мусорной корзины. Как-то раз Джек объяснил Грэму свою теорию созидательного хаоса. По натуре он аккуратист, утверждал он, однако его искусство требует беспорядка. Слова, как можно было понять, попросту отказываются бить фонтаном, если не ощущают вовне наличия некой сексуальной анархии, на которую будет воздействовать их формальная упорядоченность. И вот — ворох газет, журналов, бурых конвертов и прошлогодних купонов на посещение бассейна. «Им необходимо чувствовать, что в их рождении есть какой-то смысл, — объяснил тогда Джек. — Ну, как у тех диких племен, у которых женщины мечут детенышей на кипы старых газет. Тот же принцип, вполне вероятно, что и газеты те же».

Когда Джек направил свою округлую фигуру к закутку кухни, он сделал полуоборот на одной ноге и пернул. Достаточно громко.

— Не я, но Ветер, — пробормотал он, словно бы про себя, но не совсем.

Эту ссылку Грэм уже слышал прежде и не раз. Собственно, он уже слышал их почти все, но ничего против не имел. По мере того как Джек постепенно становился все более известным писателем и его слава разрешала самопотакание и причуды, он завел привычку часто пердеть. И это были не смущенные выбросы дряхлеющего сфинктера; это были буйные, отработанные пуканья среднего возраста. Каким-то образом — Грэм не понимал, как и почему, — Джек превратил их в свойственную ему особую, но вполне приемлемую манеру.

И он не просто сделал свои пуканья приемлемыми после того, как они у него начались. Грэм иногда подозревал, что он спланировал их заранее. Как-то раз Джек позвонил и настоял, чтобы он помог ему выбрать ракетку для сквоша. Грэм возражал: он ведь играл в сквош всего три раза — один из них с Джеком, когда метался по корту навстречу сердечному припадку. Однако Джек и слушать не пожелал его ссылки на неопытность. Они встретились в спортивном отделе «Селфриджеса», и хотя Грэм ясно разглядел ракетки для тенниса и сквоша слева от них, Джек потащил его осмотреть весь этаж. Впрочем, ярдов через десять он вдруг остановился, сделал свой предпукательный поворот, так что его спина оказалась напротив крикетных бит, и прогремел. Когда они пошли дальше, он шепнул Грэму: «Ветер в ивах».

Пять минут спустя, когда Джек решил, что, пожалуй, обойдется своей старой ракеткой, Грэму пришло в голову, что, быть может, все было задумано именно так — Джек обнаружил, что у него на руках оказались свободное время и созревшая шутка, и Грэму он позвонил, просто чтобы избавиться от них.

— О'кей, малый. — Джек (который уэльсцем не был) вручил Грэму кружку с кофе, сел, отхлебнул из своей кружки, выщипнул сигарету из бороды и затянулся. — Сочувствующий романист склоняет честное ухо к встревоженному гуманитарию. Пятнадцать фунтов — то есть гиней — за час, неограниченное число сеансов. И выдай что-нибудь эдакое, из чего я благодаря всем моим трансфигурационным талантам смогу выкроить рассказ минимум за двести фунтов. Шучу, шучу. Давай выкладывай.

Грэм несколько секунд повозился с очками, потом отхлебнул кофе. Слишком поспешно: его вкусовые сосочки обожгло. Он обхватил кружку обеими руками и уставился в нее.

— Не то что я хочу получить конкретный совет или чтобы ты одобрил определенный ряд действий, предпринять которые у меня не хватает духа, не заручившись вторым мнением. Просто мне не по себе из-за того, как я реагирую на… на то, на что я реагирую. Я… ну, я в таких вещах не разбираюсь. Вот я и подумал: Джек более опытен в таких заварушках, может, даже сам испытывал что-то такое или знает кого-то, кто испытывал.

Грэм поднял глаза на Джека, но пар от кофе затуманил его очки, и он увидел только коричневатое расплывающееся пятно.

— Дружище, пока твои объяснения не светлее голубого заднего прохода.

— А! Извини. Ревность, — внезапно сказал Грэм, а затем, пытаясь помочь, — сексуальная ревность.

— Другой, согласно моему опыту, в заводе нет. Гм-м-м. Грустно слышать, душа моя. Женушка поигрывает с огнем, а? — Джек не мог понять, с какой, собственно, стати Грэм пришел к нему: уж кого-кого… Его тон стал еще более фамильярным. — Заранее не узнаешь, вот что я скажу. Заранее не узнаешь, что и как, а тогда уже поздно. — Он умолк, ожидая, что скажет Грэм.

— Да нет, совсем не то. Господи Боже, это было бы ужасно. Ужасно. Нет, это, так сказать… ретроспективно. Чисто ретроспективно. До того, как она встретила меня.

— А! — Джек еще больше насторожился и еще более изумился, зачем Грэм обратился к нему.

— Недавно я был в кино. Дерьмовый фильм. Энн в нем снималась. И один тип, не стану тебе его называть, тоже в нем снимался, а позднее выяснилось, что Энн была, побывала, оказалась в постели с ним. Немного, — быстро добавил Грэм. — Один-два раза. Она не… ну, ты понимаешь… не была с ним в связи или вообще.

— М-м-м.

— Я посмотрел фильм еще три раза за одну неделю. В первый раз, понимаешь, я подумал, что будет интересно поподробнее посмотреть на лицо этого типа — в самый-то первый раз я на него особого внимания не обратил. Вот и посмотрел еще раз, и мне это лицо не очень понравилось, но иначе же и быть не могло, ведь так? А потом ничего поделать с собой не смог и съездил туда еще два раза. Это даже и не местный кинотеатр, а там, в Холлоуэе. Я даже один раз изменил расписание занятий, чтобы еще посмотреть.

— И… и… какие впечатления?

— Ну, в первый раз… то есть по-настоящему во второй… в целом было смешно. Он… тип ломался под какого-то мелкого мафиози, но я-то знал — Энн мне сказала, — что родом он из Ист-Энда, а потому я вслушивался: дольше трех слов подряд он акцента не выдерживал. И я подумал: почему Энн не могла лечь в постель с актером получше? И я вроде как смеялся над ним и подумал: ну, может, я и не Казанова, но я куда лучший преподаватель, чем ты когда-нибудь станешь актером. И я вспомнил, как Энн сказала, что последнее время он бреется в рекламных клипах, и я подумал: бедный мудак, возможно, этот фильм был зенитом его профессиональной карьеры, и он весь искарежен неудачами, завистью, чувством вины и иногда стоит в очереди за пособием по безработице и ловит себя на том, что с тоской думает об Энн и гадает, что с ней стало, и когда я вышел из кинотеатра, я подумал: да иди ты, приятель, иди ты! Второй раз, третий… наверное, в этом и загадка. Зачем я опять вернулся? Просто взял и вернулся. Я чувствовал… что должен. Будто предчувствие… предчувствие, касающееся меня самого. Вот и все, что я могу сказать. Видимо, настроение у меня было взбудораженное, и я не мог объяснить, почему вообще сижу в кино — в тот раз, когда я изменил расписание, — и я просидел нестерпимо нудные первые полчаса и не мог бы сказать, что именно почувствую, но каким-то образом знал, что будет не так, как раньше. Наверное, мне следовало бы тут же уйти.

— И почему же ты не ушел?

— Да какое-то детское пуританство: получить за свои деньги сполна. — (На самом деле это было не так.) — Нет, пожалуй, не только. Нечто большее. Я скажу тебе, что это, по-моему, было: ощущение, что я совсем рядом с какой-то опасностью. Ожидание, когда не знаешь, чего ждешь. Это звучит… бредово?

— Немножечко.

— Ничего подобного. Собственно говоря, очень физическое ощущение. Я трепетал. Чувствовал, что меня посвятят в великую тайну. Я чувствовал, что буду напуган. Я чувствовал себя как ребенок.

Наступила пауза. Грэм захлюпал кофе.

— И ты был напуган? Бум-бум-тарарах?

— В некотором роде. Трудно объяснить. Этот тип меня не пугал. Боялся я из-за него. Чувствовал себя крайне агрессивным, но абсолютно не конкретно. И еще я чувствовал, что меня стошнит, но это было чем-то самостоятельным, добавочным. Я был очень… взбудоражен. Думается, так будет точнее всего.

— Пожалуй. Ну а в последний раз?

— То же самое. Те же реакции в тех же самых местах. И такие же сильные.

— Но прошло?

— Да, в определенном смысле. Однако возвращается, стоит вспомнить. — Он умолк, словно бы договорив.

— Ну, раз тебе мой совет не нужен, так я его тебе дам. Рекомендую прекратить ходить в кино. А я и не знал, что за тобой это водится.

Грэм словно не услышал.

— Понимаешь, я так подробно рассказал тебе про фильм, потому что он явился катализатором. Послужил искрой. То есть я, конечно, знал про некоторых, кто был с Энн до меня, даже встречал кое-кого из них. Но, конечно, про всех я не знал. Однако только после этого фильма я начал принимать их к сердцу. Внезапно почувствовал боль, что Энн бывала с ними в постели. Внезапно это ощутилось… ну, не знаю — наверное, как адюльтер. Глупо, ведь так.

— Это… неожиданно. — Джек преднамеренно не поднял головы. «Чокнутый» — слово, которое первым пришло ему на ум.

— Да, глупо. Но я начал думать о них всех по-иному. Они стали мне дороги. Лежу в кровати, не могу заснуть, и словно Ричард Третий перед этой битвой… Какой, собственно?

— Не твой период?

— Не мой период. И половину времени я хочу их выстроить в ряд у себя в голове и хорошенько на них поглядеть, а половину времени слишком боюсь позволить себе это. Есть некоторые, чьи имена я знаю, но я не знаю, как они выглядят, и вот я лежу и составляю их лица, создаю их фотороботы.

— Гм-м, что-нибудь еще?

— Ну, я разыскал пару-другую фильмов с Энн и сходил посмотрел их.

— И рассказал Энн?

— Не все. Не сказал, что снова смотрел фильмы. Только немного о том, как на меня подействовало.

— И что говорит она?

— Ну, она говорит, ей жаль, что я ревнив — или собственник, или другое наиболее подходящее тут слово, но что это вовсе не нужно и она ведь ничего не сделала — и, может быть, я переутомился.

— Что-то, в чем ты сам чувствуешь себя виноватым? Какая-нибудь маленькая шалость, которую ты сублимируешь?

— Господи, нет. Если я был верен Барбаре пятнадцать лет или сколько там, за такой срок я уж никак не согрешил бы против Энн.

— Разумеется.

— Говоришь ты это не слишком убедительно.

— Да нет же, разумеется. В твоем случае — разумеется. На этот раз он сказал вполне убедительно.

— Так что мне делать?

— Я думал, тебе совета не требуется.

— Нет, то есть что со мной? Тебе что-нибудь такое знакомо?

— Собственно, не очень. Относительно ревностей на текущий момент я не так плох. Касательно адюльтеров — моего типа, не твоего, — я потрясающ. И тут у меня наготове отличные советы, в любое время, когда захочешь. Ну ладно… А вот насчет прошлого я не очень. — Джек помолчал. — Конечно, ты можешь заставить Энн лгать тебе. Заставить ее сказать тебе, что ничего не было, хотя и было.

— Нет. В любом случае бессмысленно. Тогда бы я смог ей не поверить, когда она скажет правду.

— Предположим. — Джек подумал, что проявляет незаурядное терпение. На протяжении длительного времени он почти не упоминал про себя. — Для меня все это чересчур уж бесплотно. Боюсь, на рассказ не хватит.

Странно, как люди, даже друзья, злоупотребляют твоим временем: только потому, что ты писатель, тебя, по их мнению, должны интересовать их проблемы.

— И ты ничего не можешь предложить?

И еще — сказав тебе, что в советах они не нуждаются, они, разумеется, их ждут.

— Ну, будь это я, то, думается, я пошел бы и оттрахал какую-нибудь шлюшку для исцеления.

— Ты серьезно?

— Абсолютно.

— И как же это может помочь?

— Ты и понятия не имеешь, как это помогает. Исцеляет все. Все — от легкой головной боли до творческой блокировки. Очень полезно также для исцеления от скандалов с женой.

— У нас скандалов не бывает.

— Совсем никогда? Ну, тебе я поверю. Мы со Сью скандалим порядочно. И всегда скандалили — не считая, конечно, безоблачных дней. Ну да в безоблачные дни мы не трудимся расстелить постельку и скандалим только из-за того, кому быть сверху.

Очки Грэма прояснились, и он увидел, как Джек набирает воздух для историйки. Следовало бы помнить, что внимание Джека, сколько бы оно ни длилось, всегда было обусловленным.

— С Валери — по-моему, ты с Валери не знаком, так ведь? — я скандалил без передышки. Ну да было это двадцать лет назад. Но скандалили мы с самого начала. Не твоя среда, мудачок; сплошь «Путь наверх» и «Своего рода любовь». Ручками под кровом автобусных остановок. Пытаешься отстегнуть подтяжку двумя замерзшими пальцами левой руки — а ты же правша! — пока делаешь вид, будто просто поглаживаешь ее бедро. И целуешь одновременно, и опускаешь свою вторую лапу на ее правое плечо, и нашариваешь, что положено. Ну, просто по чертовому Клаузевицу, верно? А вообще, если подумать, так оно и выходит.

Ну, сперва мы скандалили, куда я запущу руку, когда, сколько пальцев и так далее. Затем мы наконец осуществили высадку в Нормандии, и я подумал: порядок, конец скандальничеству. Куда там! Теперь мы скандалили, как часто, и когда, и где, и — это новый пакетик, Джек, ПОЖАЛУЙСТА. Проверь дату сбоку. Ты только вообрази: зажигать свет в самом запале, чтобы проверить дату на пакетике.

А после высадок в Нормандии у нас, естественно, последовала Битва за Выступ. Конечно, когда мы уже поженились. И началось: заводить, не заводить, почему ты не устроишься на постоянную работу, погляди на этот образчик для вязания, и у Маргарет уже трое. Пять или шесть лет этого хватило сполна, можешь мне поверить. Ну, я тут и обрубил концы.

— А что случилось с Валери?

— Ну, Валери… вышла за учителя. Немножко слюнтяй, а так ничего. Любит ребятишек, что мне полезно. Дату на пакетике проверяет каждый раз, можно не сомневаться.

Грэм не совсем понимал, к чему клонит Джек, но в целом ничего против не имел. До сих пор он никогда не приобщался истории Лаптона — заявленный Джеком принцип жить только в настоящем требовал стилизованного забвения прошлого. Если его спрашивали о прежней жизни, он либо отсылал к своим произведениям, либо изобретал пышную ложь, определяемую моментом. Конечно, нельзя было знать, что он и теперь не подгоняет миф под то, что сейчас требуется Грэму. При неизменной откровенности писатель никогда не был полностью искренним.

— Думал, скандалы остались позади вместе с Вали. Когда я познакомился со Сью, то подумал, как приятно. Никаких проблем с высадками в Нормандии: то есть откуда бы? На десяток лет позже — и в Лондоне, и уже построили чертов туннель под Ла-Маншем, старый друг, ведь так? И Сью казалась не такой колючей, как Вали. Вначале. Так что мы поженились, а затем немного погодя — угадай что? — пошли скандалы. Она начала спрашивать меня, в чем заключается моя роль и прочую чушь. А я говорил, что мне понравилась бы роль в постели с чуточкой меда, будь так добра. И следовал громовой скандал, и я уходил и находил маленькое утешение, а затем возвращался, и следовал скандал уже из-за этого, и в конце концов я подумал: а если дело во мне? Может быть, я неуживаемый. Вот тогда мы и подумали, что будет лучше, если городская квартира останется за мной, а она будет жить загородом. Ну да ты помнишь, ведь и пяти лет не прошло.

— И?

— И отгадай что? Скандалов между нами ровно столько же. Ну, в определенном смысле поменьше, потому что мы реже видимся. Однако количество скандалов на час прямого контакта остается абсолютно стабильным. Нам особенно удаются перекрикивания друг друга по телефону. Большие скандалы у нас случаются так же часто, как когда мы жили вместе. А по завершении я прибегаю к точно той же панацее. Звоню старой подружке и обеспечиваю себе требуемое утешение. Всегда срабатывает. Будь я на твоем месте, я пошел бы и поискал себе милую замужнюю женщину.

— Большинство женщин, с кем я спал, были замужем, — сказал Грэм. — За мной. — Им овладела тоска. Он пришел не для того, чтобы выслушать версию автобиографии Джека, хотя, бесспорно, ничего не имел против того, чтобы выслушать ее. И пришел он не для того, чтобы узнать про личные панацеи Джека. — Ты же не серьезно рекомендуешь мне пойти и совершить адюльтер?

Джек засмеялся:

— Именно рекомендую. А впрочем, по размышлении, вовсе нет. Ты слишком уж для этого изъеденная самообвинениями старая бабушка. И ты наверняка отправишься прямехонько домой к Энн и провсхлипываешь обо всем у нее на плече, а уж это не принесет никакой пользы ни тебе, ни ей и ровным счетом ничего не разрешит. Нет, я говорю только это твое крестнашее. В каждом браке есть свое крестнашее, и это — твое.

Грэм непонимающе смотрел на него.

— Крестнашее. Крест на твоей шее? Крест на моей шее? Дошло? Мать-перемать, Грэм, мы оба женились дважды, мы оба мозговыми травмами практически не страдаем, мы оба обдумывали все оба раза, прежде чем ухнуть. Так вот четыре брака указывают нам, что медовое время не может продолжаться. Так что же тебе делать? То есть ты же не считаешь, что в твоем нынешнем состоянии виновата Энн, верно?

— Конечно, нет.

— Или что вина твоя?

— Нет… полагаю, для меня вообще тут вопроса о вине не встает.

— Ну разумеется. И абсолютно правильно. Просто такова природа зверя, вот в чем дело. Такова природа брака. Виноваты чертежи. Всегда будет что-нибудь эдакое, и лучший способ выжить — если ты хочешь выжить — это определить порок, изолировать его и всегда реагировать специфически, едва он даст о себе знать.

— Например, звонить, как ты, старым подружкам?

— Конечно. Но тебе это не подходит.

— Мне не приходит в голову ничего, в чем я хотел бы найти отвлечение. Единственно, чего я хочу, это отдохнуть от толкотни внутри моей головы.

— Ну, есть разные способы. Займись чем-нибудь, к делу не относящемуся, но займись всерьез. Подрочи, напейся, сходи купи новый галстук. Не важно что, лишь бы найти способ противостоять. Или это тебя прикончит. Прикончит вас обоих.

Джек решил, что справился отлично. Он не привык к роли телефона доверия и вполне убедил самого себя структурой сюжета, который сочинил для Грэма практически с места в карьер. В процессе он сумел придать упорядоченность жизням их обоих. Но в конце-то концов, это же его дело, верно? Выплавлять порядок из хаоса, сводить страх и панику, агонию и страсть к двух-стам страницам и шести фунтам девяносто пяти пенсам. Именно за это ему платят, и потому было не так уж трудно подхалтурить в том же направлении. Да и процент вранья оказался примерно таким же.

Грэм решил, хотя и без особого оптимизма, обдумать то, что сказал Джек. Он всегда считал Джека более опытным, чем он сам. Но так ли это? Они оба были женаты дважды, они оба прочли примерно одинаковое количество книг, они были примерно одинаково умны. Так почему же он считает Джека авторитетом? Отчасти потому, что Джек писал книги, а Грэм книги уважал и абстрактно, и практически, испытывал нутряное почитание их юрисдикции. А отчасти потому, что у Джека был миллион любовных связей — всякий раз он появлялся с новой девушкой на буксире. Не то чтобы это автоматически делало его авторитетом в вопросах брака. Но с другой стороны, кто тут авторитет? Микки Руни? За-За Габор? Тот или иной турецкий султан?

— Или… — сказал Джек. Он растирал свою бороду и выглядел почти настолько серьезно, насколько мог.

— Да?

— Ну, всегда остается один выход…

Грэм выпрямился в кресле. Вот зачем он пришел. Ну конечно! Джек знает, что делать. Знает правильный ответ. Вот почему он пришел сюда, он знает, что правильно сделал, что пришел.

— …тебе следует любить ее поменьше.

— Что-что?

— Люби ее поменьше. Звучит, возможно, чуточку старомодно, но это выход. Вовсе не нужно ненавидеть ее или с трудом переносить, ничего такого — не перехлестни. Просто научись немножко отстраняться, будь ей другом, если хочешь. Люби ее меньше.

Грэм замялся. Он не знал, как начать. Наконец он сказал:

— Я плачу, когда растения гибнут.

— О чем ты, друг любезный?

— Ну, у нее есть африканские фиалки. То есть мне африканские фиалки не очень нравятся, да и Энн тоже. По-моему, их ей подарили. У нее много других растений, которые ей нравятся гораздо больше. Ну а у фиалок началось что-то вроде эпидемии ветрянки или чего-то там. И они погибли. Энн совсем не расстроилась. А я ушел к себе в комнату и заплакал. Вовсе не из-за них, но я просто начал думать, как она поливала и подсыпала какие-то удобрения, и, понимаешь, не из-за чувств к чертовым фиалкам — она, я же сказал, была к ним равнодушна, — но из-за ее времени, того, что она тратила его на них, ее жизни…

И я скажу тебе еще одно. Едва она уходит на работу, я сразу же беру дневник и записываю все, что на ней надето. Обувь, колготки, платье, бюстгальтер, трико, плащ, заколки, кольца. Какого цвета. Ну все. Часто они, естественно, одни и те же, но я все равно записываю. А потом на протяжении дня иногда достаю дневник и перечитываю. Я не стараюсь запоминать, как она выглядит, это было бы передергивание. Я достаю дневник — иногда на занятиях — и притворяюсь, будто думаю над названием для эссе и тому подобном, и сам сижу там и вроде как одеваю ее. Это очень… приятно.

И скажу тебе еще одно. Я всегда убираю со стола после ужина. Иду на кухню и соскабливаю все с моей тарелки в помойное ведро и тут вдруг ловлю себя на том, что доедаю то, что осталось на ее тарелке. Часто, понимаешь, это совсем не аппетитно: остатки жира, и размякшие овощи, и хрящики, но я все сгребаю в рот. А потом возвращаюсь и сажусь напротив нее, и ловлю себя на том, что думаю о наших желудках, о том, что съеденное мной на кухне вполне могло бы находиться внутри нее, а вместо того находится во мне. Я думаю: какой странной была та секунда для той еды, когда нож опустился и вилка сдвинула кусочки туда, а не сюда, и теперь они во мне, вместо того чтобы быть в тебе. И благодаря всему такому я чувствую себя ближе к Энн.

И скажу тебе еще одно: иногда она встает ночью и идет помочиться, а совсем темно, и она в полусне, и она каким-то образом — только Богу известно, как она умудряется, и тем не менее — она бросает бумажку, которой подтерлась, мимо унитаза. А я вхожу туда утром, и бумажка лежит на полу. И… это совсем не нюханье колготок или что-то такое… Я просто гляжу на нее и чувствую… нежность. Она как бумажный цветок, какие клоуны носят как бутоньерки. Она выглядит красивой, колоритной, декоративной. Я просто готов вдеть ее в петлицу. Подбираю ее, бросаю в унитаз, но потом чувствую себя таким сентиментальным.

Наступило молчание. Оба друга обменялись взглядами. Джек ощутил в Грэме воинственность: исповедь каким-то образом обернулась агрессией. Пожалуй, в рассказе был оттенок самодовольства. Джек испытывал почти смущение — случай до того редкий, что он начал анализировать не столько внутреннее состояние Грэма, сколько свое собственное. Внезапно он обнаружил, что его друг поднялся на ноги.

— Что же, спасибо, Джек.

— Рад, если могу. Если был. Когда в следующий раз тебе потребуется хлопнуться на психоаналитическую кушетку, просто звякни мне.

— Да, непременно. Еще раз спасибо.

Входная дверь захлопнулась. Каждый прошел примерно пять шагов в противоположных направлениях, и оба остановились. Джек остановился, сделав небольшой полуоборот, что-то вроде глиссе вбок на середине прихожей. Он пернул, не слишком громко, и сообщил себе:

— «Унесенные Ветром».

Снаружи Грэм остановился, понюхал пыльный боярышник живой изгороди, битком набитые мусорные баки и принял решение. Если он отменит посещение хорошего мясника и сделает все покупки в супермаркете, то может заскочить в «Приятный досуг» по пути домой и снова поймать Энн на совершении адюльтера.