"Гибель веры" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)

Глава 8

На следующий день Брунетти пробудился со странным ощущением — так бывает, когда за ночь избавляешься от лихорадки, приходишь в себя и голова кажется легкой и особенно ясной. Долго лежал в постели, перебирая в уме всю информацию, которую собрал за последние два дня. Вместо того чтобы прийти к заключению, что неплохо провел время, квестура и ее дела в надежных руках, а он сам успешно преследует преступников, — вдруг почувствовал раздражение: бегает в поисках каких-то химер. Мало того, что поверил рассказу Марии Тесты, еще призвал Вьянелло и пошел расспрашивать людей, которые, очевидно, не представляли, о чем он говорит и почему комиссар полиции появляется у их порога без предупреждения.

Патта должен вернуться через десять дней, и нечего сомневаться в том, как он отреагирует, когда узнает, чем занималась полиция. Даже в тепле и безопасности своей постели Брунетти ощутил озноб, предугадав замечание Патты: «Ты хочешь сказать, что поверил этой монашкиной истории — рассказу женщины, которая всю свою жизнь скрывалась в монастыре?! И ты пошел травить этих людей, втемяшил им мысль, что их родственников убили? Да ты с ума сошел, Брунетти! Знаешь ты, какие это люди?»

Комиссар решил все же, прежде чем бросить начатое, поговорить с последним из названных — с тем, кто может подтвердить доказательствами если не историю, рассказанную Марией, то по крайней мере надежность ее самой как свидетеля. А кто знает ее лучше, чем тот, кому она исповедовалась в грехах последние шесть лет?

Адрес, который искал Брунетти, располагался около церкви Сан-Франческо-делла-Винья. Первые двое, кого он спросил, не имели понятия, где дом с нужным ему номером, но когда он задал вопрос, где можно найти братьев из Святого Креста, ему немедленно объяснили: у подножия следующего моста, вторая дверь налево. Так и оказалось, о чем сообщала маленькая медная табличка с названием ордена и маленьким мальтийским крестом.

Дверь после первого же звонка открыл беловолосый человек: этакий распространенный персонаж средневековой литературы — добрый монах. Глаза его излучали доброту, как солнце излучает тепло, лицо светилось широкой улыбкой, словно он и вправду рад, что к дверям его прибыл сей странник.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? — осведомился он так, будто ничто не доставит ему большей радости.

— Я хотел бы поговорить с падре Пио Кавалетти.

— Да-да, входите, сын мой! — Монах открыл дверь пошире и придержал ее для пришедшего. — Осторожнее там будьте! — И указал вниз, непроизвольно протягивая руку к его плечу — поддержать, — когда он перешагнул через крестовину в основании рамы тяжелой деревянной двери.

Монах был одет в длинную белую сутану ордена, из которого вышла сестра Иммаколата, а поверх нее — бурый фартук, запятнанный годами работы в траве и грязи.

Брунетти шагнул — и окунулся в сладко знакомый чудесный запах, остановился, оглядываясь: что это, что?…

— Сирень, — объяснил монах, явно черпая радость в удовольствии, которое читалось на лице того, кого он сюда привел. — Падре Пио без ума от нее, ему со всего мира ее присылают.

И впрямь — увиденное служило тому подтверждением: кущи, кусты, даже высокие деревья заполняли весь внутренний дворик, волны аромата плескались, кружили голову… А ведь лишь несколько кустов согнулись под пышными гроздьями, большинство еще не зацвели.

— Но их так мало, и столь сильный аромат… — проговорил Брунетти, изумленный особым, непобедимым очарованием этого запаха.

— Да, истинно! — подтвердил монах с гордой улыбкой. — Эти зацветают первыми — те, что темные: «Дилатата», «Клод Бернар» и «Рум фон Хорстенштайн». А вон те белые — там, у дальней стены, — монах ухватил его за локоть и указывал влево, на дюжину зеленых кустов, скучившихся возле высокой кирпичной стены, — это «Уайт Саммерс», «Мари Финьон» и «Айвори Силк». Они не зацветут до июня, а возможно, какие-то еще будут цвести и в июле, если только жара не наступит слишком рано.

Монах обозрел все вокруг с радостью, с удовольствием, сквозившими и в лице его, и в голосе, и продолжал:

— Здесь, в этом дворике, семьдесят семь разных сортов. А в головной квартире в Тренто у нас еще тридцать четыре.

Брунетти, пораженный, не успел на это что-нибудь сказать, и монах заключил:

— Они приехали аж из Миннесоты и из Висконсина.

— А вы — садовник? — спросил Брунетти, хотя в том вряд ли была необходимость.

— По Божьей милости, я и есть садовник. Работал в этом саду, — он пристально посмотрел на собеседника, — с тех времен, как вы были маленьким.

— Это прекрасно. Вы, должно быть, гордитесь садом.

Старик вдруг глянул на Брунетти исподлобья, из-под густых бровей. Ах да, гордыня ведь один из семи смертных грехов.

— Гордитесь, что такая красота воистину славит Господа, — вовремя поправил себя Брунетти.

Благостная улыбка вновь осветила лицо монаха.

— Господь никогда не сотворит ничего некрасивого. — Старик пустился по кирпичной дорожке, ведущей через сад. — А если вы сомневаетесь в этом, все, что нужно, — поглядеть на Его цветы. — Кивнул в подтверждение простой истины и спросил: — А у вас есть сад?

— Увы, нету.

— Ах, беда! Такое благо — смотреть, как все растет. Придает смысл жизни.

Старик подошел к двери и открыл ее, став в сторонке, чтобы дать Брунетти пройти в длинный коридор монастыря.

— А дети берутся в расчет? — Брунетти улыбался. — Их у меня двое.

— О, дети берутся в самый большой расчет! — Монах тоже ему улыбался. — Ничего нет прекраснее, и ничто так не славит Бога.

Комиссар, все еще с улыбкой, кивнул в полном согласии — по крайней мере, с первой частью утверждения. Монах остановился перед какой-то дверью и постучал.

— Прямо заходите, — предложил он, не ожидая ответа. — Падре Пио говорит нам: «Никогда не задерживайте тех, кто хочет меня повидать».

С улыбкой, похлопав его по руке, монах удалился к своему саду и своей сирени — Брунетти всегда считал, что это и есть райский запах.

За столом сидел высокий человек и писал. Когда появился незнакомец, он поднял глаза, отложил перо и встал, вышел из-за стола и направился к посетителю с протянутой рукой, с загорающейся в глазах улыбкой, которая затем двинулась ко рту.

Губы у священника такие красные и полные, что всякий увидевший его впервые немедленно сконцентрирует на них свое внимание, подумал Брунетти. Но душу его отображают глаза: серо-зеленые, в них живое любопытство и интерес к окружающему миру. Высокий, очень сухопарый, что подчеркивается длинными складками облачения ордена Святого Креста. Ему, должно быть, хорошо за сорок, но волосы все еще черные, а единственный признак возраста — проступающая на макушке природная тонзура.

— Виоп giorno, — произнес он теплым голосом. — Чем могу помочь вам? — Голос, хотя и с волнообразной венецианской каденцией, лишен городского акцента. Возможно, из Падуи, решил Брунетти.

Прежде чем он успел ответить, священник заговорил вновь:

— Но простите меня — разрешите предложить вам сесть. Сюда, пожалуйста! — И вытащил один из двух небольших мягких стульев, слева от стола.

Подождал, пока посетитель сел, после чего опустился и сам напротив.

Внезапно Брунетти исполнился жгучим желанием как можно быстрее провести необходимую процедуру и покончить со всем этим — с Марией Тестой и ее историей.

— Я хотел бы поговорить с вами о члене вашего ордена, отец.

В комнату ворвался порыв ветра, зашуршал бумагами на столе — вот она, многообещающая весна. Окна открыты во дворик, запах сирени льется внутрь.

Священник заметил его взгляд:

— Мне кажется, я весь день придерживаю бумаги на столе одной рукой, — смущенно улыбнулся, — но сезон цветения сирени так короток и я хочу оценить его в полной мере. — Он на миг опустил глаза, потом поднял их на сидящего напротив. — Полагаю, это такая разновидность обжорства.

— Вряд ли это серьезный порок, отец, — отозвался Брунетти с легкой улыбкой.

Священник благодарно кивнул в ответ:

— Надеюсь, это не прозвучит грубо, синьор, но думаю, должен спросить вас, кто вы, прежде чем обсуждать с вами члена нашего ордена. — С той же смущенной улыбкой он протянул руку на половину расстояния, разделявшего их, — ладонь развернута в просьбе о понимании.

— Комиссар Брунетти, — назвался он, обходясь без дальнейших комментариев.

— Из полиции? — Священник не скрыл удивления.

— Да.

— Господи Боже! Никто не пострадал?

— Нет, вовсе нет. Я пришел узнать у вас о молодой женщине, которая состояла в вашем ордене.

— Состояла, комиссар? — переспросил он. — Женщина?

— Да.

— Тогда боюсь, что немногим смогу вам помочь. Мать-настоятельница больше сообщит вам, чем я. Она духовная мать сестер.

— Я уверен, что вы знаете эту женщину, отец.

— Да, и кто это?

— Мария Теста.

Он только улыбнулся — обезоруживающая попытка извиниться за свою некомпетентность.

— Боюсь, это имя ничего не значит для меня, комиссар. Можете ли вы назвать ее имя в монашестве?

— Сестра Иммаколата.

Лицо священника просветлело — он вспомнил.

— Ах да, она работала в доме престарелых Сан-Леонардо. Большой подмогой была пациентам. Многие так любили ее, думаю, она их тоже. Я был опечален, узнав о ее решении покинуть орден. Молился за нее.

Брунетти кивнул, и священник продолжал, уже встревоженным голосом:

— Но что от нее надо полиции?

На этот раз руку, сокращающую расстояние между ними, протянул Брунетти:

— Мы только задаем вопросы касательно нее, отец. Она ничего не сделала, поверьте мне.

Священник заметно успокоился.

— Насколько хорошо вы знали ее, отец?

Падре Пио несколько секунд обдумывал ответ:

— Трудно сказать, комиссар.

— Я думал, вы ее исповедник.

Глаза священника расширились при этих словах, но он быстро опустил их, чтобы скрыть замешательство. Сложил руки — что сказать? — потом взглянул на Брунетти.

— Боюсь, это вам покажется излишним усложнением, комиссар, но тут важен вот какой момент: я различаю, что знаю о ней как глава ордена и что — как ее исповедник.

— Отчего так? — спросил Брунетти, хотя знал отчего.

— Потому что не могу, под страхом тяжкой кары, поведать вам ничего из того, что она мне говорила на исповеди.

— Но о том, что знаете как настоятель, — об этом вы можете мне рассказать?

— Да, конечно, особенно если это чем-нибудь ей поможет. — Он разнял руки.

Брунетти заметил, что одна из них потянулась к бусинам четок, свисавших у него с пояса.

— Что вы хотели узнать?

— Она честная женщина?

На сей раз священник не делал попытки скрыть удивление.

— Честная ли? Вы имеете в виду — не крадет ли?

— И не лжет ли.

— Нет, она никогда не делала ни того, ни другого! — прозвучал незамедлительный и безоговорочный ответ.

— А как насчет ее видения мира?

— Боюсь, что не понимаю вопроса. — Он слегка покачал головой.

— Как вы полагаете: насколько верно она судит о людях? Надежный ли она свидетель?

После долгого размышления падре Пио ответил:

— Я думаю, это зависит от того, что ей надо рассудить. Или кого.

— То есть?

— Я думаю, она… э… полагаю, слово «возбудима» подходит не меньше других слов. Или — «эмоциональна». Сестра Иммаколата очень склонна видеть в людях хорошее, это бесценное качество. Но, — и тут лицо его затуманилось, — часто с такой же готовностью подозревает худшее. — Он остановился, взвешивая следующие слова. — Опасаюсь, что дальнейшее прозвучит ужасно, как предубеждение наихудшего рода. — Он замялся: явно ему неприятно было то, что он собирался сказать. — Сестра Иммаколата — южанка, думаю, поэтому у нее определенный взгляд на человечество, или на человеческую природу. — Падре глядел в сторону, и Брунетти заметил, как он прихватил зубами нижнюю губу, будто хотел откусить повинную ее часть и так наказать себя за то, что произнес, что должен был произнести.

— Разве тот, кто живет в монастыре, может так смотреть на вещи?

— Вы это понимаете? — Священник был смущен. — Не знаю, как сказать то, что хочу. Если выразить это в теологических терминах — она страдает недостатком надежды. Надейся она сильнее, думаю, больше верила бы в людскую доброту. — Он умолк и перебрал четки. — Но боюсь, что, кроме этого, ничего не могу сказать, комиссар.

— Из опасения, что сообщите мне нечто, чего мне не следует знать?

— Чего вы не можете знать! — Голос его исполнился звоном абсолютной уверенности, увидев, как поглядел на него Брунетти, он добавил: — Знаю, это для многих шокирующе звучит, особенно в современном мире. Но это традиция, старая, как сама церковь, и, думаю, одна из тех традиций, которые мы наиболее сильно стараемся поддерживать. И должны поддерживать. — Улыбнулся печально. — Боюсь, более сказать не могу.

— Но она не стала бы лгать?

— Нет, в этом вы можете быть уверены, — никогда. Она может не так понять или преувеличить, но сестра Иммаколата никогда не солжет сознательно.

Брунетти поднялся:

— Спасибо, что уделили мне время, святой отец. — И протянул руку.

Священник принял ее, его ладонь была твердой и сухой. Вместе с комиссаром прошел по комнате и у двери в ответ на новые благодарности вымолвил лишь:

— Ступайте с Богом.

Во дворике Брунетти увидел садовника: стоит на коленях в грязи, у задней стены монастыря, руками копается под корнями куста роз. Тот при его появлении уперся одной рукой в землю, намереваясь подняться на ноги, но Брунетти крикнул ему:

— Нет, не надо, брат, я сам выйду!

Запах сирени сопровождал его до первого поворота, окутывая, как благословение.

На следующий день предстояло посещение города министром финансов, визит совершенно частный, но все равно полиция отвечала за него, пока он в городе. Из-за этого, а также по причине запоздалой зимней вспышки гриппа — пятеро полицейских слегли в постель, а один попал в больницу — копии завещаний пятерых умерших в доме престарелых Сан-Леонардо пролежали на столе у Брунетти незамеченными до начала следующей недели. Он вспоминал о них, один раз спрашивал у синьорины Элеттры, но в ответ последовало резкое напоминание — положены ему на стол два дня назад.

Только когда министр вернулся в Рим, в авгиевы конюшни министерства финансов, комиссар опять стал думать об этих копиях завещаний, и то лишь потому, что хлопнул по ним рукой, когда шарил по столу в поисках отсутствующих персональных дел. Решил посмотреть их, прежде чем отдать синьорине Элеттре с просьбой найти место для их хранения.

В университете он учился на юриста и потому знаком был с языком документов, оговорками-клаузулами, в которых предоставляли, жаловали, даровали еще не мертвым людям владение кусочками, обрывками мира. Читая выверенные фразы, он не мог отделаться от мысли: верно то, что говорил Вьянелло — невозможно ничем владеть, вот оно, подтверждение этой невозможности. Фикция владения передавалась наследникам, и таким образом увековечивалась эта иллюзия, покуда не пройдет время и у наследников смерть тоже не похитит их собственность.

Возможно, кельтские вожди распоряжались при жизни правильно, размышлял Брунетти: когда умирали, все их сокровища складывали на похоронные лодки с телами почивших, и всё вместе поджигали и сплавляли в море. Ему пришло в голову, что внезапное отвращение сержанта к владению материальными ценностями, вероятно, не более чем реакция на время, проведенное в компании министра финансов, — он столь невежествен, вульгарен и глуп, что кого угодно настроит против богатства. Эта мысль его развеселила, и он снова обратился к завещаниям.

Кроме синьорины да Пре, дом престарелых в завещании упомянули двое. Синьора Кристанти оставила ему пять миллионов лир — не слишком значительную сумму, а синьора Галассо, которая отказала основное племяннику в Турине, оставила два миллиона лир.

Брунетти слишком долго работал в полиции, чтобы не знать, что люди убивают и за такие небольшие суммы, причем многие — не моргнув глазом, но он усвоил также, что мало кто из осторожных убийц станет рисковать ради таких пустяков. Непохоже, чтобы эти суммы послужили для кого-то связанного с casa di cura достаточным мотивом, чтобы пойти на риск, убивая этих стариков.

Синьорина да Пре, одинокая старая женщина, которую подтолкнули в конце жизни проявить милосердие к учреждению, где она провела свои последние одинокие годы. Да Пре говорил, что никто не противостоял ему, когда он опротестовал завещание сестры. Трудно вообразить, чтобы некто, решившийся убить в расчете на наследство, позволил так легко отобрать у него добычу.

Комиссар проверил даты: в завещаниях и Лерини, и Галассо, содержащих отказы в пользу casa di cura, дата предшествовала смертям более чем на год. Из остальных завещаний два подписаны более чем за пять лет до смерти, а в последнем случае — за двенадцать. Ему недоставало и воображения, и цинизма, чтобы увидеть здесь некий зловещий сценарий.

Отсутствие факта преступления и порадовало и огорчило Брунетти: вообразив тайные ужасные события в casa di cura — события, виденные только ею, — сестра Иммаколата могла таким образом обосновать свое решение покинуть орден — телесный и духовный дом с отрочества. Брунетти навидался людей, ищущих себе оправдание в чужих грехах, но чтобы с таким ничтожным основанием! Он понял, что не поверил девушке, и это наполнило его печалью: Мария так подпортила начало своей vita nuova. Она заслуживала нормальной жизни и без этого опасного измышления.

Бумаги — копии пяти завещаний и немногие заметки, которые он набросал после их с Вьянелло визитов, — обрели свое место, но не в руках синьорины Элеттры, а в нижнем ящике стола Брунетти, где покоились еще три дня.

Патта вернулся из отпуска еще менее озабоченным работой полиции, чем когда уезжал. Брунетти извлек из этого выгоду — не упомянул о Марии Тесте и ее истории. Шла весна, и он отправился навестить свою мать в доме престарелых. Визит оказался еще болезненнее, чем обычно, — ему остро не хватало инстинктивного милосердия сестры Иммаколаты.

Молодая женщина больше не делала попыток связаться с ним, и он уже начал надеяться, что она бросила всю эту историю, забыла страхи и начала свою новую жизнь. Зашел даже так далеко, что решил побывать на Лидо и навестить ее, стал искать папку, но не нашел ни ее, ни клочка бумаги с адресом Марии, да еще не смог припомнить фамилию тех людей, которые помогли ей с работой. Росси… Басси… Гуцци… какое-то такое имя, вспоминал он. Но тут на него пал гнев вице-квесторе Патты, вернувшегося в управление, и он забыл обо всем до тех пор, пока спустя два дня не взял трубку телефона: с ним разговаривает некто представившийся как Витторио Сасси.

— Вы тот, с кем говорила Мария? — задал вопрос Сасси.

— Мария Теста? — уточнил в свою очередь Брунетти, хотя знал, какую Марию тот имеет в виду.

— Сестра Иммаколата.

— Да, она заходила повидать меня недели две назад. Почему вы мне звоните, синьор Сасси? Что случилось?

— Ее сбила машина.

— Где?

— Тут, на Лидо.

— Где она?

— Ее забрали в отделение «Скорой помощи». Я сейчас здесь, но не могу получить никаких сведений о ней.

— Когда это случилось?

— Вчера днем.

— Так что ж вы мне только сейчас звоните?! — возмутился Брунетти.

Последовало долгое молчание.

— Синьор Сасси?

Не получив ответа, спросил помягче:

— Как она?

— Плохо.

— Кто ее сбил?

— Неизвестно.

— Как это?

— Ехала домой после работы, на велосипеде. Похоже, машина ударила ее сзади. Кто бы там ни был, не остановились.

— Кто ее нашел?

— Шофер грузовика — увидел в канаве у дороги и доставил в больницу.

— Насколько она пострадала?

— Точно не знаю. Мне позвонили сегодня утром и сказали, что сломана нога. Но думают, может быть поврежден мозг.

— Кто так думает?

— Не знаю. Все это говорил тот, с кем я разговаривал по телефону.

— Но сейчас вы в больнице?

— Да.

— Как они узнали, что надо связаться с вами?

— Полиция явилась в ее пансион — на сумке был адрес. Думаю, владелец назвал им фамилию моей жены, он помнил, что Марию туда устраивали мы. Но они не потрудились позвонить мне до сегодняшнего утра, после этого я сразу сюда.

— Почему вы мне позвонили?

— Мария в прошлом месяце поехала в Венецию, мы поинтересовались, куда направляется, сказала, что собирается поговорить с полицейским, по фамилии Брунетти. Не сообщила о чем, а мы не спросили — не подумали как-то. Сейчас вот сообразили: вы ведь тот самый полицейский и вам, наверно, надо дать знать, что с ней случилось.

— Спасибо, синьор Сасси. Очень рад, что вы мне позвонили. Скажите, как она вела себя, после того как встретилась со мной?

Если Сасси и решил, что это странный вопрос, в голосе его не промелькнуло и намека на это.

— Как обычно. А что?

Брунетти предпочел не отвечать, а вместо этого спросил:

— Сколько вы там еще пробудете?

— Не очень долго. Мне надо обратно на работу, а жена — с внуками.

— Как фамилия врача?

— Этого я не знаю, комиссар. Тут такой бардак. Санитарки сегодня бастуют, так что трудно найти кого-то, кто что-нибудь скажет. Похоже, никто ничего не знает о Марии. Не могли бы вы сюда прийти? Может, вам они уделят внимание.

— Буду там через полчаса.

— Она очень хорошая, — заключил Сасси. Брунетти, который знал ее шесть лет, полностью разделял это мнение — справедливые слова.

Когда Сасси повесил трубку, Брунетти позвонил вниз Вьянелло и велел ему найти рулевого и лодку, а потом быть готовым выехать на Лидо в течение пяти минут. Приказал оператору соединить его с больницей на Лидо и попросил к телефону кого-нибудь из приемной «Скорой помощи». Его переключили на гинекологию, хирургию и кухню. Разозлившись, он повесил трубку и побежал вниз по лестнице к Вьянелло, Бонсуану и ожидающему катеру.

Пока пересекали лагуну, он рассказал Вьянелло о звонке Сасси.

— Ублюдки! — заклеймил Вьянелло тех, кто были в машине и скрылись. — Не остановились — бросили ее умирать у обочины.

— Может, им того и надо было. — Брунетти увидел, что до сержанта внезапно дошло.

— Ну конечно. — Вьянелло даже глаза прикрыл — как просто. — Но мы даже не ходили в casa di cura задавать вопросы. Откуда они знают, что она с нами говорила?

— Мы ведь понятия не имеем, что она делала с тех пор, как была у меня.

— Нет, не имеем. Но не могла же она так сглупить — пойти и обвинить кого-то?

— Она провела большую часть жизни в монастыре, сержант.

— И что это значит?

— Это значит, что, возможно, думает так: достаточно внушить кому-нибудь, что он нехорошо поступил, и тот отправится в полицию, выразит свои сожаления и сдастся.

Беспечно, однако, это прозвучало — он тут же пожалел, что так легкомысленно высказался.

— Я имею в виду, что она не очень хорошо судит о характерах, возможно, и многие побуждения для нее не очень понятны.

— Полагаю, вы правы, синьор. Монастырь, скорее всего, — не лучшее место для подготовки к житью в мерзком мире, созданном нами.

Комиссар не придумал, как ответить, и молчал, пока лодка не вошла в один из причалов для «Скорой помощи» на задах Оспедале-аль-Маре. Выпрыгнули из лодки, а Бонсуану велели подождать, пока разберутся, что происходит. Распахнутая дверь вела в белый коридор с цементным полом. К ним поспешил санитар в белом халате.

— Вы кто? Что вы тут делаете? Отсюда входить в больницу никому нельзя!

Не обращая внимания на то, что он говорит, Брунетти достал свое удостоверение и махнул им санитару.

— Где приемная «Скорой»?

Тот явно размышлял, стоит ли им сопротивляться. Но взяло верх обычное итальянское нежелание возражать власти, особенно ее представителям в форме, и он показал им, куда идти. Через несколько минут они стояли у стола дежурной сестры, за ним — открытые двойные двери в длинный, ярко освещенный коридор. За столом никого, на несколько призывов Брунетти никто не отозвался. Через несколько минут из дверей выскочил человек в помятом белом халате.

— Извините… — И Брунетти вытянул руку, чтобы задержать его.

— Да? — отреагировал он.

— Как мне выяснить, кто дежурит в приемной «Скорой помощи»?

— Зачем вам это?

Снова Брунетти вытащил и показал удостоверение. Человек в халате всмотрелся поочередно в документ, потом в его обладателя.

— Что вы хотите узнать, комиссар? Я как раз тот, кто обречен дежурить в приемной.

— Обречен? — переспросил Брунетти.

— Извините за преувеличение. Нахожусь здесь последние тридцать шесть часов, потому что санитарки решили устроить забастовку. Я пытаюсь заботиться о девяти пациентах с помощью одного дневального и одного интерна. И вряд ли мне помогает, что я стою тут и вам это рассказываю.

— Извините, доктор, не могу арестовать ваших санитарок.

— Жаль. Чем могу служить?

— Я пришел из-за женщины, которую привезли сюда вчера. Сбита машиной. Мне сказали, что у нее сломана нога и повреждение мозга.

По этим сведениям врач моментально определил, о ком идет речь.

— Нет, нога не сломана. Это плечо, и то лишь смещение. А вот несколько ребер, возможно, сломаны. Но меня беспокоила травма головы.

— Беспокоила, доктор?

— Да. Мы отправили эту пациентку в Оспеда-ле-Чивиле меньше чем через час после того, как ее привезли сюда. Даже если бы у меня был штат, чтобы работать с ней, мы не располагаем оборудованием для лечения такой черепной травмы.

Не без труда Брунетти обуздал свой гнев: зачем сделал глупость и приехал сюда.

— Насколько плохо дело, доктор?

— Привезли ее без сознания. Я вправил плечо и забинтовал ребра, но о травмах головы знаю недостаточно. Сделал некоторые анализы — необходимость выяснить, что творится в голове, чтобы судить о том, почему пациентка не приходит в сознание. Но ее так быстро привезли и увезли, что у меня для уверенности недостало времени.

— Несколько часов назад сюда приходил человек, искал ее. И никто не сказал ему, что отправили в Венецию.

Доктор пожатием плеч снял с себя всю ответственность:

— Я же говорю — нас тут только трое. Должны были сообщить.

— Да, — согласился Брунетти, — должны были. Что-нибудь о ее состоянии можете мне сказать?

— Нет, спросите лучше в Чивиле.

— Где она там?

— Если нашли невропатолога — в интенсивной терапии. Должна быть, во всяком случае. — Он потряс головой, не то от усталости, не то вспомнив о характере травм.

Вдруг одна из дверей открылась изнутри и появилась молодая женщина, тоже в помятом белом халате.

— Доктор, — позвала она настойчиво, звенящим голосом, — вы нужны! Срочно!

Врач развернулся и последовал за ней за дверь, ничего больше не сказав Брунетти. А тот вернулся обратно к катеру, взошел на борт и, ничего не объясняя рулевому, распорядился:

— Обратно в Оспедале-Чивиле, Бонсуан!

Пока катер прорезал крепчающие волны, Брунетти сидел внизу, через стеклянные окошечки дверей смотрел на Вьянелло: тот, конечно, рассказывал Бонсуану, что произошло. Оба с неодобрением трясли головами, — без сомнения, единственно возможный ответ на любой продолжительный контакт с государственной системой здравоохранения.

Через четверть часа лодка причалила у Оспедале-Чивиле и комиссар поручил Бонсуану подождать. По долгому опыту они с Вьянелло знали, где находится блок интенсивной терапии, и быстро выбрались из лабиринта коридоров.

В последнем перед блоком коридоре Брунетти увидел знакомого молодого врача, тот узнал его и приветственно улыбнулся.

— Виоп giorno, Джованни! Мне бы найти женщину, которую вчера прислали с Лидо.

— Ту, что с травмой головы?

— Да. Как она?

— По внешним признакам похоже, что ударилась головой о свой велосипед, а потом еще раз — о землю. Над ухом глубокая рана. Но мы пока ничего не предпринимаем — она не приходит в сознание.

— Кто-нибудь знает?… — начал Брунетти, но остановился.

— Мы ничего не знаем, Гвидо. Возможно, придет в себя сегодня. Или так и останется. Или умрет. — И он засунул руки в карманы халата.

— Что вы делаете в таких случаях?

— Врачи?

Брунетти кивнул.

— Делаем анализы, потом еще анализы. А потом молимся.

— Можно на нее поглядеть?

— Там особо не на что смотреть, кроме бинтов.

— Все же я хотел бы повидать ее.

— Ладно. Но только вы. — И он поглядел в сторону Вьянелло.

Тот кивнул и направился к креслу у стены. Взял там часть позавчерашней газеты и стал читать.

Врач провел комиссара по коридору и остановился перед третьей дверью справа.

— У нас переполнено, мы поместили ее сюда. — Распахнул дверь и вошел первым.

Все здесь так знакомо: запах цветов и мочи, пластиковые бутылки с минеральной водой, выставленные на окна, чтобы оставались прохладными, чувство ожидаемого страдания… Четыре кровати, одна пустует. Марию комиссар увидел сразу — у дальней стены. Не заметил, когда вышел врач и закрыл за собой дверь. Брунетти встал сначала в ногах кровати, потом решил, что лучше видно у изголовья.

Ресницы ее были почти незаметны на фоне темных густых теней под глазами, темная прядь выбилась из-под повязки, скрывающей волосы. Одно крыло носа намазано красно-рыжим меркурохромом по царапине, начинающейся там и доходящей до подбородка. Черные нитки швов, от левой скулы, уходят под повязку.

Тело под легким голубым одеялом кажется маленьким, детским, весь силуэт странно изуродован толстой повязкой на плече. Он напряженно всматривался в губы — не заметно никакого движения. Показалось ему или и вправду одеяло приподнялось, когда она беззвучно вдохнула и выдохнула?… Увидев это, сам вздохнул с облегчением.

За спиной у него застонала больная, а другая, возможно потревоженная шумом, позвала в бреду: «Робе-ерто!..»

Немного погодя Брунетти уже был в холле, Вьянелло все читал газету… Он кивнул ему, вместе они вышли к ожидающей их лодке и вернулись в квестуру.