"Шведские остановки" - читать интересную книгу автора (Чивилихин Владимир)

3. "КАПИТАН БАЛАКЛАВА"

В окрестностях Лулео, центре лена Норботтен, — сосняк-тонкомер, белесый мох на лесных прогалинах. Воздух невесомо легок, краски пастельно мягки. Север.

Городок не старый и не молодой, компактный, обихоженный, малолюдный. У набережных тяжело плещутся серые волны Ботнического залива. На дальней окраине, в чаду и копоти, высятся трубы и печи металлургического комбината.

Нежданная, поразительная встреча ждала меня в Лулео. Когда машина ворвалась на центральную площадь города, я не поверил своим глазам —, осанистые, густо-зеленые, до боли знакомые деревья стояли там. Сибирские кедры? Не может этого быть! Неужто я ошибся? Обогнули площадь, подъехали к гостинице, а я все не мог успокоиться, и спутники даже обратили внимание на то, как я выворачиваю шею, щурю глаза и поправляю очки. Бросив чемодан в номере, выбежал на площадь. Да, характерный темный ствол, тяжелые, кустистые ветки, пять хвоинок из каждого ростового гнездышка. Сомнений нет — сибирский кедр, ореховая сосна!

Увидев родные кедры, с которыми у меня связано столько воспоминаний, переживаний, сбывшихся и несбывшихся надежд, я был счастлив. Счастлив вдвойне, потому что застал эти деревья, полные элегической меланхолии, в пору их высшего благоденствия — они цвели!

Скромные серебристо-палевые сережки и темно-малиновые бутончики такого яркого цветового оттенка, что всегда дивишься ему, будто впервые видишь, покрывали пепельными и гранатовыми гроздьями молодое охвоение вершин, спускались по малахитовой горе вниз, редели, совсем исчезали на отвислых, разлапистых, самых старых сучьях. А что это за чудо?

Кедры плодоносили! Молочные, округлые, прошлогодней завязи шишки кучно и поодиночке отягощали лохматые ветки. Они были синефиолетовыми, но вот-вот начнут коричневеть, светлеть, а к осени золотые короны украсят царственные головы кедров…

Их девять на площади Лулео, задумчивых и спокойных. Им хорошо здесь, иначе бы они не цвели и не приносили семян. Я бы даже сказал, что они чувствовали себя прекрасно, потому как цвели подряд, без обычного для них двух-трехлетнего перерыва на отдых, и я заметил несколько полновесных шишек так низко, что их можно было потрогать. А такое в наших кедрачах не встретишь, разве только в каком-нибудь распоследнем сибирском кедросаду, чудом сохранившемся с незапамятных времен. Знать, почвы северной Швеции подходят кедру, и влаги ему, знатному водохлебу, тут предостаточно, и солнце этих широт растягивает вегетационный период, а любые холода — при его-то сибирской закалочке — ему нипочем.

Но каким, условно говоря, ветром занесло сюда сибирские кедры? Северная граница их ареала проходит намного южнее. Самый сильный ветер не сможет занести в такую даль от родины тяжелое кедровое семя, и кедровка не долетит сюда со своей захоронкой. Ясное дело, кто-то их посадил тут, на площади. По состоянию коры, сближенным мутовками, соотношению размеров ствола и кроны я определил, что живут здесь кедры лет сто восемьдесят двести. Давненько…

Может, какой-нибудь сибирский купец торговал тут когда-то, завез и прорастил орешки?

Ведь давней порой кедровый орех как масличный продукт международной торговли покупали у нас и Персия и Англия. Возможна и другая версия. До сих пор по северу Европейской России вокруг бывших монастырей стоят искусственные кедровые рощи, и, может, оказался здесь какими-то судьбами лет двести назад беглый монах, который у себя на родине был садовником обители. Не исключено, что семена кедров завезли с Тобола или Томи еще раньше, в петровские времена, плененные солдаты и офицеры Карла XII. Целых одиннадцать лет прожил в Сибири, например, шведский капитан Ф. И. Страленберг (Табберт), о котором надо бы сказать несколько слов, потому что в ссылке он сделал одно замечательное открытие, прославившее его в европейском ученом мире.

Наши научно-популярные журналы в последние годы много писали о наскальной пещерной живописи, найденной в Сахаре, во Франции и в других местах. И сдается, древнейшую заграничную живопись мы ныне представляем куда лучше, чем свою, отечественную. А ведь на территории нашей страны есть немало замечательных картинных галерей, созданных первобытным человеком, чья кровйночка, быть может, микроскопической струйкой течет в тебе и во мне.

Родом я с водораздела сибирских рек Томи и Чулыма. И еще школьником слышал, что в нашей Кемеровской области есть немало приречных расписанных скал. Позже я увидел эти выразительные рисунки, изображающие охоту, — петлю на ноге лося, копье под сердцем зверя, животных — медведей, лошадей, собак, священных птиц — журавля и сову, божества и чудовища. Древнейшим художником нельзя было отказать в реалистичности, творческой фантазии и трудолюбии. Один из казаков, в числе первых пришедший с низовьев Томи на ее среднее течение, задолго до Табберта так описывал эти скалы: "Не дошед острогу на край реки Томи лежит камень велик и высок, а на нем: писано звери, и скоты, и птицы, и всякие подобия, а егда по некоторому прилучаю отторжется камень, а внутри того писано якож и на край".

Для европейской науки Томские писаницы открыл Табберт. Он первым воспроизвел их, скопировал и напечатал в Стокгольме в 1730 году. Интерес к этому открытию был так велик, что Томские писаницы нозже посещали и описывали множество ученых, в том числе знаменитый Брем — автор непревзойденной "Жизни животных". А первооткрыватель их еще немало сделал для познания Сибири. Он участвовал в далеких научных экспедициях, интересовался этнографией сибирских народностей, составлял чертежи неведомого края и в той же книге, где были помещены наскальные рисунки, опубликовал карту, на которой впервые в заграничном издании с астрономической точностью указал местоположение сибирских городов. Конечно же, такой человек не мог не заинтересоваться кедрами, заполонявшими в те времена весь бассейн реки Томи. И кто знает — не вывез ли Табберт на родину семена этих экзотичных, с точки зрения шведа, деревьев?

Кедры в Швецию, думал также я, могли попасть через посредничество Карла Линнея или его русских учеников. Великий натуралист первым приблизил к изящному завершению громадный и бесформенный ворох ботанических знаний, накопленный к его времени европейской наукой. Специалисты давно подытожили также заслуги Линнея в медицине и зоологии, но мне хочется здесь хотя бы мимоходом познакомить читателя с неповторимой. личностью ученого, потому что любой представитель той или иной нации несет в себе черты психического оклада своего народа, и, узнав кое-что о Линнее, мы узнаем нечто о шведах.

Наиболее яркий и полный портрет Линнея нарисовал незадолго до своей кончины он сам, — Эта недавно переведенная на русский язык "объективна" так любопытна, что я приведу несколько выдержек из нее:

"…Фигура средней величины, скорее низкая, чем высокая, не тощая и не жирная, средней мускулистости, уже с детства с выдающимися венами.

Голова большая, сжатая, с затылком выпуклым и по шву поперек сжатым, волосы в детстве белокурые, потом более темные, в старости серые. Глаза карие, живые, очень веселые и острые…

С открытой душой, легко сердившийся, радовавшийся и печалившийся, он быстро успркаивался; веселый в молодости, в старости был спокойным; в работе чрезвычайно быстрый, в движении скорый и легкий…

Домашние заботы предоставлял супруге, сам интересовался только произведениями природы; начатые дела доводил до конца и в пути не оглядывался назад.

Он был ни богатым, ни бедным, но боялся долгов. Он писал свои труды не из корысти, но из чести…

Он неохотно притворялся и лицемерил; в высокой степени ненавидел все, что называется высокомерием; спал зимой от девяти до семи, но летом с десяти до трех; записывал коротко и выразительно все, что разрабатывал; читал на Земле в камнях, растениях и животных, как в книге; был один из сильнейших, наблюдателей, которых мы знаем; был поэтому творцом, а не компилятором…

После того как в 1750 году он был в когтях смерти от подагры, он излечился земляникой, он ел ее каждое лето так долго, как она длилась, и так много, сколько мог достать и съесть, посредством чего он не только полностью излечился от подагры, но получил от этого и пользу, большую, чем другие от водолечении, а также победил и цингу, которой страдал каждую весну с молодых лет".

Во все времена, однако, человек был интереснее и сложнее, чем он о себе думал, и я расскажу о нескольких поступках Карла Линнея, связанных с особенностями его характера.

Однажды немецкий ботаник Сегезбек, служивший в Петербурге, человек недалекий и неуживчивый, с которым Линней, однако, поддерживал переписку и посылал ему семена, вдруг выступил со злобной критикой взглядов Линнея на половую систему растений, обвинив научные принципы своего учителя в нецеломудрии, безнравственности. Линней не отвечал на критику в печати и даже прокламировал:

"Я никогда не возвращал своим противникам стрелы, которые они мне посылали". Не удостоил он ответом и Сегезбека, послав все-таки в его адрес несколько необыкновенно острых и смертельно ядовитых стрел. Одно из открытых и описанных им растений, неказистое и неряшливое с виду, покрытое щетинками, за которые цеплялся всякий мусор, было названо им Sleqesbechla. Только этого ему показалось мало. В один прекрасный день Сегезбек получил посылку с семенами, среди которых значилось загадочное растение Cuculus Ingratus. Сегезбек с нетерпением оживил семя и высадил росток. Когда травка показалась, стало очевидным, что это и есть та самая Sleqesbechla, доставленная в Петербург под псевдонимом Cuculus Ingratus, что означает "Кукушка неблагодарная".

А спустя много лет, когда Сегезбек за сварливость и научную несостоятельность уже был отчислен из Петербургской Академии и отбыл на родину, Линней добил своего оппонента окончательно. Он оставил потомкам полушутливый список "членов офицерского корпуса Флоры", начав его так: "Генерал: Карл Линней, упсальский профессор". Далее шли полковники, майоры, лейтенанты, прапорщики, — немцы, французы, голландцы, англичане. Заканчивается этот интереснейший реестр убийственно: "Фельдфебель: Сегезбек, петербургский профессор". Безжалостно, конечно, однако поделом история науки подтвердила правоту Линнея, который не мог тогда знать, что сразу же по приезде в Петербург Сегезбек подал в Академию доклад со своими возражениями против системы Коперника…

Издалека и со стороны кажется, что в XVIII веке, не знавшем не только радио и самолетов, но даже паровозов и телефонов, контакты между учеными разных стран были слабыми и случайными. Связи почетного члена Петербургской Академии наук Карла Линнея с первыми русскими ботаниками были постоянными, плодотворными и дружескими. Он переписывался с С. Крашенинниковым, знал и высоко ценил работы Ф. Миллера, И. Гмелина, П. Палласа, Г. Стеллера и других обрусевших иностранцев, посылал им и получал от них книги, рефераты, гербарии, семена.

Советский исследователь доктор биологических наук Е. Г. Бобров, которому я благодарно обязан за эти сведения, вскрыл интересные поучительные подробности стародавних контактов шведской и русской ботанических наук. Когда, например, в 1746 году близ Тобольска умер, возвращаясь из путешествия, Стеллер, Карл Линней забеспокоился о судьбе его. последних работ и коллекций. Русский промышленник Григорий Демидов, позаботившийся о сохранности научного наследия Стеллера, послал Линнею дубликаты коллекций с просьбой определить и описать растения.

Между прочим, у этого Демидова, живо интересующегося наукой, был под Соликамском ботанический сад, в котором кроме сибирских и уральских эндемиков росли кактусы, пальмы, лавры, цитрусовые и кофейные деревья.

А в 1760 году он послал в Упсалу трех своих сыновей. Они проходили у Линнея выучку, по трем царствам природы, и великий учитель высоко отзывался о способностях юношей.

Один из них, Павел Демидов, позднее познакомился с другим выдающимся натуралистом, французом Бюффоном, закончил Геттингенский университет и Фрейбергскую горную академию. Возвратившись в Россию, он стал советником Берг-коллегии, но прославился больше как меценат и коллекционер. Учредил паевой средства так называемый Демидовский лицей, отказал большие деньги на строительство университетов в Киеве и Тобольске. Его последний дар, возросший до ста восьмидесяти тысяч золотых рублей, был употреблен потом на строительство Томского университета. Ценнейшая библиотека Павла Демидова и его обширные коллекции поестественней истории, описанные в трехтомном сочинении 1807 года, были пожертвованы им Московскому университету.

Из других учеников Карла Линнея должно вспомнить "русско-сибирского дворянина"

Александра Карамышева и москвича Матвея Афонина. Первый позже стал членом Российской Академии наук и Стокгольмской академии, второй профессором Московского университета.

Надо бы заметить, что биологическая наука начиналась с описательной ботаники, а любительское коллекционирование растений было довольно распространено в России. У од ного из таких любителей, Прокопия Демидова, двоюродного брата учеников Линнея, содержался в Москве на территории, занятой теперь Нескучным садом и учреждениями Академии наук, богатейший ботанический сад, описанный еще Петром Палласом. В каталоге, изданном в 1786 году владельцем собрания, значились почти четыре с половиной тысячи различных растений — в три с лишним раза больше, чем в саду самого Линнея.

Карл Линней, будучи страстным собирателем — в Упсале у него росло, согласно подробной описи Александра… Карамышева, 119 сибирских растений, писал в 1764 году шведу Эрику Лаксману на Алтай, где тогда работал этот член-корреспондент Российской Академии наук: "Из сибирских растений у меня едва сотня живых в саду. Никакие другие растения так хорошо не растут в наших садах, как эти. Англичане и французы посредством многих и редких дерев и растений, привозимых ими из Северной Америки, превращают сады и замки свои в рай, но у нас эти североамериканские растения не принимаются так хорошо и редко достигают зрелости. А сибирские придали бы садам нашим новое великолепие, и Вы, государь мой, можете украсить отечество наше и сделаться бессмертным в потомстве, если будете высылать мне семена трав, растущих в Сибири в диком состоянии…"

Впрочем, кто бы ни укоренил кедры в столице лена Норботтен — швед или русский, — я был уверен в одном: человек этот любил свою родину, понимал природу и чувствовал ее красоту…

Должен признаться, что в поездку по Швеции я взял с собой две семенные кедровые шишки, привезенные в прошлом году из Сибири, снятые с дерева в кедровнике возле моей Тайги. Предполагал, что встречусь тут с лесоводами, подарю им семена кедров, посоветую, как их прорастить, и о кедре расскажу, его орехах. В них ведь жиру до семидесяти процентов, белков в жмыхе в четыре раза больше, чем в пшенице, а само дерево, скажу, красивое, долгоживущее. годится на мебель и карандаши; я, мол, заинтересовал им немецких лесоводов, понимающих толк в деревьях, и даже на священной японской горе Фудзи семь лет назад посадил семь семигодовалых кедров…

Однако зачем, думал теперь я, дарить семенные шишки в Лулео, где уже есть свои, местные семена? Только вот собирает ли их кто-нибудь? Навряд, потому что за кедрами, замечательно украшающими центр города, ухода, как я заметил, никакого нет. Подстилка вокруг вытоптана, под самым большим и красивым деревом утрамбованный песок, а в могучий ствол его было зачем-то забито множество гвоздей. Должно быть, здешние дети, беря пример со своих отцов и праотцев, относятся к этим кедрам, как к чему-то вечному — небу, земле или камням. А назавтра в парке, окружающем резиденцию губернатора, я увидел еще один кедр, десятый. Он роскошно цвел под солнцем, и ему было весело в окружении молодых берез. Но как он все же попал сюда в XVIII или в самом начале XIX века?

XIX века, пока не прошла в Лулео железная дорога, часть продовольствия и так называемые колониальные товары завозились сюда из Архангельска, через землю саами.

Норботтен занимает четверть территория Швеции. Здесь добывается основная часть шведской железной руды, разрабатываются залежи меди и свинца, семнадцать процентов лесных запасов страны, треть гидроэнергии.

Лен дает пятнадцать процентов всего экспорта Швеции, располагая лишь тремя с половиной процентами населения.

— У нас оленей столько же, сколько людей, — серьезно шутит губернатор.

И есть еще богатства в Норботтене которые трудно оценить в кронах и процентах, — свободные просторы, чистые, уловистые реки, и уже сейчас сюда приезжают двести тысяч туристов в год.

О кедрах я не стал спрашивать господина губернатора: мне было бы неудобно, если бы он не знал, откуда в Лулео взялись сибирские деревья.

Рагнар Лассинантти, энергичный и гостеприимный губернатор Норботтена, местный, из финской семьи. Знает свои северные края, рассказывает о них интересно, подробно и, кажется, умеет создавать и им и себе популярность. В книгу о Норботтене разрешил поместить свою фотографию — сидит в сауне, финской бане, прикрывшись веником, и смеется. Он любит и понимает шутку. С серьезным видом объясняет, что в Швеции обитают четыре национальности шведы, финны, саами и… жители долины Луле-Эльв, говорящие пошведски и по-фински. Вручил я ему свою книгу, изданную на финском, он тут же ответил точно таким подарком и, приложив острейшую финку в кожаном чехле, с костяной ручкой, украшенной саамской вязью, сказал:

— Для самозащиты, на всякий случай. На севере, конечно, не потребуется, гарантирую, но вы же отсюда едете в Стокгольм…

Губернатор говорит, что еще в XVI веке шведский король Густав I стремился к Ледовитому океану, чтоб торговать с Северной Русью. Что ж, это интересно. Может, до шведов доходили слухи о новгородских владениях по Белому морю, о богатых вотчинах Марфы Посадницы, о многоотраслевых монастырских хозяйствах Поморья, о сокровищах именитых людей Строгановых, торговавших даже с Китаем? К тем временам, когда шведский дворянин Густав Ваза поднял народное восстание против засилья датчан и стал королем, на Колу и дальше — по Студеному морю — ходили землею и водою русские люди. И еще один любопытный факт узнал я от губернатора: до конца

На вместительном прогулочном катере "Стелла Мария" плывем вдоль города, причалов, разгрузочных площадок для руды, мимо государственного металлургического комбината.

Сеет мелкий дождик, все вокруг в туманной мари, однако на катере весело: песни, аккордеон, громкий говор, шахматы, сигареты, кофе. На носу катера укреплены большие осиновые ветки, играют на ветру зелено-белесым листом. Наступает традиционный шведский праздник Середины лета, по-нашему Ивана Купалы, и администрация, общественность города пригласили нас на эту прогулку. Может, тут я найду человека, что знает историю кедров? А пока разговариваю с техническим директором металлургического комбината Джоном Олофом Экстрёмом, сдержанным, серьезным человеком.

— Бывали у нас? — спрашиваю.

— Никополь, Таганрог, Рустави, — говорит он, и переводчика не надо. Новолипецк…

— А на Череповецком заводе?

Он кивает, поднимает большой палец, и снова переводчика не надо.

— Трудное хозяйство? — гляжу я на дымы. — Помногу работаете?

— Иногда часов по пятнадцать не вылазишь с завода. И всегда больше нормы. А как же — чугун, сталь, прокат! Между прочим, вашим специалистам-металлургам тоже достается. Горячий цех…

По сравнению с Магниткой или, скажем, Кузнецком комбинат в Лулео небольшой: дает в год всего полмиллиона тонн чугуна, столько же стали и до трехсот тысяч тонн проката, в основном для судостроения. Так вот откуда те десятитонные стальные листы-плиты, по которым я ходил на "Гётаверкен"! Комбинат расширяется. На это отпущено полмиллиона крон.

Скоро будет построена своя коксовая батарея, и здесь надеются на наш уголь, а пока весь кокс ввозится, в том числе и из Советского Союза.

— А как насчет дымка?

— Дымим, как все металлурги на свете, — говорит господин Экстрем, заглядывая в иллюминатор. — Завод строили перед войной, когда газов и дымов так не боялись, но расположили нас хорошо, по розе ветров. Дымы отдувает в сторону от города. Однако ветер все же не запрограммируешь, горожане прижимают нас в последнее время, заставляют шевелиться.

— Ну и что в перспективе? — спросил я, думая о том, что действительно отдувает, иначе бы кедры давно погибли.

— Стояли у нас электрические очистители, сейчас появились водяные, более эффективные. Меняем. Заказываем новейшее очистительное оборудование на наших фирмах и в Австрии. При расширении комбината намечено вложить в очистку отходящих газов и дыма тридцать миллионов крон, почти пять процентов всех средств. Так что эту проблему можно решить. Куда сложнее с рудой. Зимой залив забивают льды. в районе города на десятках гектаров скапливаются завалы руды.

— Так что?

— Пылит, засыпает все, и средств против этой беды нет.

Для меня это была совсем новая проблема, Я наметил себе поинтересоваться ею дома, а тут прогулка подходила к концу, и я ничего не знал о кедрах.

— Влияют ли пыль и дымы на зелень города? — осторожно спросил я, понимая, что у металлурга, кроме кедра, хватает- своих забот. — Может, кто-нибудь здесь ведает городским парковым хозяйством?

— Поищем.

Нашелся такой человек. Нильс Мальмгрен, коммунальный советник городского управления, рассказал, что здешние места очень интересны. Почвы плодородные, солнечного времени больше, чем в самой южной точке Швеции, хорошо растут картофель и огурцы.

Северная природа дает много оленины, рыбы, морошки. Оранжереи есть в городе, и парковое хозяйство ведется. Имеется даже долж ность городского садовника, но сейчас она свободна…

— Нет, не замечаю, чтоб дымы, газы и пыль подтравливали зелень. Смотрите, какие заросшие острова! Их тут четыреста штук.

— Интересно, — заметил я, все еще не решаясь заговорить о кедрах, хотя надо было спешить — к ночи программа уплотнялась, рано утром мы улетали, и я терял всякую возможность что-либо узнать. — Но почему на островах нет хвойных деревьев?

— Не успели поселиться. Это ведь молодые острова. Под нами тут что-то происходит, и побережье поднимается примерно на метр в столетие. Берег продвигается в залив, острова растут, и все время появляются новые.

Это и вправду было интересно, только как бы поближе к кедрам?

— Господин Мальмгрен, — решился я, все еще опасаясь натолкнуться на огорчительное неведение. — У вас в городе растут сибирские кедры. Pinus siblrica Mayr. Десять экземпляров.

— Да, — с любопытством взглянул на меня собеседник.

— Откуда они тут взялись? — спросил я, инстинктом чувствуя, что узнаю сейчас нечто особенное.

Коммунальный советник оживленно, таким же образом поглядывая на меня, начал что-то объяснять Мише Сульману, нашему переводчику, сыну бывшего шведского посла в Москве, я улавливал одно только слово "Балаклава" и крепко засомневался — какие же в Крыму кедры? Помню, я облазил весь Никитский ботанический сад, полюбовался и ливанскими и гималайскими кедрами, но наших, сибирских не нашел — не могут они там прижиться, не климат.

Узнал я все же, как попали кедры в Лулео.

Морем.

Береговая линия Швеции тянется на тысячи километров, и со времен викингов шведы плавают по далеким морям-океанам. Немало знаменитых капитанов родила эта земля. О капитанах пиратских кораблей не стану говорить, хотя как дань парусной романтике в Гётеборге сохраняют старинный особняк, когда-то принадлежавший легендарному пирату Ларсу Гатенхьельму, и недаром, видно, известная всему свету эксцентричная шведская девчонка Пеппи Длинный чулок мечтает пойти в морские разбойники.

О прославленных военных капитанах тоже умолчу: не к месту, хотя об одном из них стоило бы книгу написать. Правда, Ион Эриксон был армейским капитаном и больше изобретателем и искателем, чем капитаном, однако все моряки мира чтут его память. Эриксон первым снял с парохода архаичные гребные колеса с плицами, действующими по принципу весла, и заменил их винтом, прообразом будущего пропеллера. Потом Эриксон уехал в Англию, где создал первый в мире насос, качающий воду энергией пара. Первый винтовой пароход, пересекший Атлантику, был построен Эриксоном, и капитан этот приплыл в Америку очень кстати — во время Гражданской войны между Севером и Югом он построил для северян первый винтовой броненосец с вращающейся орудийной башней. Южанерабовладельцы ничего не смогли противопоставить скорости, неуязвимости и мощи "Монитора", признали свое поражение на море.

Позже американцы с воинскими почестями на броненосце перевезли прах Иона Эриксона в маленький шведский городок Филипстад, на родину капитана, установили у его могилы орудия с "Монитора"…

А теперь мне хочется сказать доброе слово о шведских капитанах торговых судов. Вместе с мореходами других стран эти большей частью безвестные труженики еще во времена парусного флота свершили на своих утлых суденышках великое историческое дело. Капитаны эти были первыми людьми, установившими глобальные связи между континентами и народами. Романтики на море всегда было куда меньше, чем тяжкого труда и опасностей, а в те далекие времена особенно. Неизведанные рифы и мели, штормы, тайфуны, айсберги, корсары, оледенения, болезни, голод и жажда превращали в подвиг каждый дальний морской рейс за лесом или солью, пряностями или пенькой, шерстью или ворванью, чаем или шкурами. И чаще всего ни судно, ни груз не принадлежали капитану, извечному труженику моря.

Одним из таких капитанов был швед из Лулео, привезший сюда сибирские кедры. Неизвестно, как он выглядел. Воображение рисует традиционные баки и бороду, неизменную можжевеловую трубку в зубах, зюйдвестку из грубой материи, пропитанную жиром, видавшую виды робу, сапоги с высоченными голенищами. Не знаю, на чем он плавал — на клипере или бриге, но вероятней всего — на так называемой ш н я в е, очень популярном, как считают знающие моряки, скандинавском купеческом корабле тех времен. Не могу я внятно объяснить, что такое шнява, однако по морским справочникам можно установить, что шнява — двухмачтовое судно, своим вооружением (на морском языке это слово означает не боевые орудия, а парусное оснащение) "очень похожее" на бриг, но "отличалось от него отсутствием прямого грота и грот-стакселей, наличием двух блиндов и тем, что косой гафельный грот крепился своей передней шкаториной не к грот-мачте, а к установленной сзади параллельно стреле, упиравшейся в задний край грот-марса, что нижняя шкаторина косой бизани гика не имела и едва доходила до гака-борта"; Сознаюсь, что у меня от морских слов начинается аллергия, и зря все же мы жалуемся на сложность современной технической терминологии…

Так вот, шведский морской капитан, наизусть знавший все выше процитированные премудрости и много больше того, — лицо не безымянное. В Ботническом заливе и за его пределами он был известен под кличкой "Капитан Балаклава". Жил он в Лулео, где той порой развернулось большое парусное судостроение. У моряков тут были крестьянские хозяйства и семьи, но, когда залив освобождался ото льда, они расплывались по белу свету.

"Капитан Балаклава" ходил в Англию, Америку и Австралию, но чаще всего на Черное море, возил в Крым лес. а оттуда соль. Не раз он плавал и на Белое море, огибая Скандинавский и Кольский полуострова.

И снедала этого легендарного шведского моряка одна необычная страсть. Отовсюду, где он бывал, "Капитан Балаклава" привозил заморские растения, пытаясь их приживить на родине, в северной Швеции. Почти наверняка саженцы сибирского кедра, поразившие его своей густотой и очень похожие на маленьких медвежат, он привез с Соловецких островов.

Дело в том, что там, в местном монастыре, был прекрасный дендрарий, почва которого обогревалась горячим воздухом от печей, текущим по невидимым, закопанным в садовую землю трубам. В монастырском саду жили сотни диковинных растений, цвели и плодоносили южные фрукты. А вокруг монастыря с XV века росла чудесная кедровая роща. которая, кстати, по сей день жива, и — диво дивное! — лесные ученые обнаружили, что это единственная искусственная роща сибирского кедра, в которой наблюдается естественное возобновление.

И вот прошло почти двести лет с тех пор, как "Капитан Балаклава" привез в Лулео кедры. Все до единого растения, что он посадил здесь, погибли, кроме кедров. Остались десять могучих сибирских красавцев, доставивших обыкновенную человеческую радость нескольким поколениям жителей Лулео и продолжающих свою скромную, тихую службу людям.

На вертолетах шведских ВВС летим к саами, лопарям. Вершины плоских гор, покрытых сизо-зелеными мхами, проплывают внизу.

На склонах дотаивает снег. Видно, как начинаются реки. Вот обширный цирк заканчивается узкой глубокой щелью и белой лентой срывается вниз водопад. В низинах меж гор — чахлые и редкие заросли, только что распустившие первый лист.

Озеро Лагнас, километров сто пятьдесят от Кируны. Небольшой поселок Салтулуокта на берегу, в ивняке и горной березке. Даже трудно назвать это селением. Председатель поселка Ампут Ива Куольбк объяснил, что зимой они живут в Ёкмоне, центральном своем поселке, в обычных домах с удобствами, а олени сейчас на выпасах за сто — двести километров от этого озера. И нельзя было понять, что делают саами здесь, в Салтулуокте.

— Вы всегда в таком костюме? — спросил я.

— Нет, это — праздничное одеяние саами.

Ну, для туристов такой поселок и все эти одежды с яркими рантами и вышивками — захватывающая экзотика. И многие охотно платят доллары и марки, чтобы побыть часокдругой среди представителей европейской оленеводческой полукочевой народности. А мне показалось, что здесь больше рекламы, чем подлинно саамского образа жизни. Да какая "уж тут экзотика, если даже не разобрать было, кто кого больше фотографирует — мы жителей этого поселка или они нас. Предупредили, чтобы мы не спрашивали- мужчин, сколько у них оленей: саами считают этот вопрос нетактичным. Хорошо, не станем спрашивать.

Мы в кругу мужчин. Интересуемся бытом, семейным укладом, здоровьем детей, а они спрашивают, как живут советские саами и правда или нет, что наши оленеводы могут коллективно купить аэросани. Отвечаем, что покупают не только аэросани, но вездеходы, рации и даже арендуют вертолеты. Потом говорим о весе оленей. Здесь они мелкие, и саами хотят знать подробности о достижениях советских ученых, которые вывели породу оленей значительно большего веса. Говорим о тундровых пожарах, рыбной ловле и охоте: зверя и птицы становится, мол, все меньше и меньше, понятное дело. Саами с благодарностью вспоминают о нашем посольстве и советских охотничьих организациях, которые недавно по их просьбе прислали в Ёкмокдве пары диких северных гусей, исчезнувших здесь. Короче, разговор получился интересным, о деле, и мне показалось, всем было хорошо оттого, что он оказался несколько выше стандартного туристского уровня. "Саами" порусски значит "люди", иэти люди понравились мне своей серьезностью, радушием, реакцией на шутку. Когда один из них спросил, есть ли в Советском Союзе комары, а я ответил, что у нас водятся комары, которые начисто откусывают уши, то все долго, со слезой смеялись.

И с женщинами разговоры были. Жена хозяина Сунн Ристин угощает вкусными бутербродами с копченой олениной, горячим кофе и объясняет, что вот тут, возле печи, — главное место жилища, место хозяйки.

— А где сидит муж?

— Если хорошо себя ведет — рядом, — улыбается Сунн Ристин. — Если плохо — вон там, у двери.

— Какой национальный напиток саами?

— Кофе, — смеется она.

В поселке стоит церковка, сделанная в традициях саамских построек. Молодой священник в джинсах, свитере, с фотоаппаратом через плечо показывает нам священные писания, изданные на языке саами. Других книг в поселке я не увидел и вспомнил одну подробность встречи с губернатором. Я спросил его, сколько представителей десятитысячного населения саами выбрано в шведский парламент и губернское собрание. Он ответил, что таких нет, но из десяти членов губернского совета один обязательно саами, назначаемый правительством…

Интересны саамские жилища — простое и мудрое приспособление народа к природе и климату. Откровенно говоря, я не абсолютно уверен вообще-то в известном допущении, будто все люди вначале жили в естественных пещерах. Человека породил лес — только в этой природной стихии он мог в те времена прокормиться и обогреться, а о пещерах в лесах я что-то не слыхивал. Чтобы защитить свои очаги от непогоды, первые люди пускали в дело любой местный строительный материал. Основные принципы и приемы первостроителей жилищ сохранились с древнейших времен до наших дней.

Скопление русских изб называется деревней, потому что строились они из лесин, из, дерева. Мы знаем жилища, сделанные в ракушечнике и лёссе, землянки-копанки, глиняные хаты, каменные сакли, травяные шалаши, берестяные чумы, полотняные шатры, снежные иглу, яранги из шкур, юрты из войлока, хижины из бамбука, тростника, листьев пальмы-рафии, фанзы, типи, вигвамы… Традиционая саамская ката не похожа ни на одно из перечисленных жилищ. Из чего, казалось бы, можно сделать тут помещение, которое способно защитить от ветров, дождей, снега, мороза, комарья? Землянка? Но сыра и мерзла земля в северной тундре. Крупновалунный камень тоже не годится для построек. Лес тут низкорослый, кривоватый, а на оленьих шкурах саами только сидят и лежат. Глина? Но ее нет здесь, а если б и была, то совсем бы не подошла к сырому и морозному заполярному климату, растрескалось и расползлось бы любое строение из нее. О глине, между прочим, я вспомнил потому, что меня поразило почти одинаковое название основного жилища саами "ката" и украинцев "хата". Неужто такое совпадение чисто случайно?

Уже дома я начал обзванивать знакомых украинцев, живущих в Москве. Ни писатели, ни ученые, ни инженеры, выросшие в хатах, не знали происхождения слова "хата". Не задумываясь еще, зачем это мне, полез в атласы и словари. Нашел населенный пункт Ката на Ангаре и одноименный бирманский город на реке Иравади. Да только это ничего не прояснило. Постойте-ка, постойте! Но в английском "cot" — "хлев", "cottage" — дача, загородный дом, по-немецки "cote" — "хижина"! Подчиняясь какому-то странному предчувствию, схватил с полки книжного магазина только что вышедшие очерки топонимики Э. Мурзаева, не популяризатора, а серьезного ученого, что всегда надежней, если хочешь узнать достоверное.

Слово "хата" пришло в украинский язык, должно быть. в незапамятные времена из глубин Азии. Может, еще скифы, племя древнеиранских корней, занесли его в Поднепровье или позже черные клобуки и ковуи, тюркские народности, селившиеся на землях Древней Руси и за это платившие князьям воинскими услугами? Оказывается, на древнеиранском "kata" — "углубление, яма, хижина". Сходное слово "кат", означающее развалины, бывший город, существовало у печенегов, и оно же обозначало "город" у средневековых хорезмийцев.

Что за редкая удача, однако, меня посетила! Оказывается, отправившись в поиск смысла саамского слова ката, можно совершить увлекательнейшее мысленное путешествие по необъятным просторам всего Евразийского континента! Эта величайшая твердь нашей планеты и в незапамятные времена была заселена людьми, а название человеческого жилища связывает своей корневой основой умопомрачительные расстояния, невообразимую пестроту народов, народностей, племен и этнических групп мерцающей искоркой видится в темной глуби веков. В самом деле, давнымдавно разошлись, а может быть, и никогда не сходились предки сегодняшних англичан, заселившие крайний западноевропейский остров, и курильские айны — народность, некогда осевшая на противоположном краю ойкумены. якуты крайнего севера Евразии и индийцы крайнего юга. И все же язык таинственными, но прочными связями объединяет эти народы, Английское "cot", айнское "котан" — "селение, обитаемая земля", откуда идет географическое название, например Шикотан, якутское "хотон", индийское "кал катта", — поиному Калькутта…:

Семантическая и фонетическая сходность в названии человеческого жилья, крова, военной и хозяйственной постройки, — поселения вообще позволяет теперь топонимистам сказать про нашу Евразию большее — чуть ли не всяк сущий в ней язык хранит следы этого корня и понятия. Санскритское "котта", "кот", древнеиндийское "kantha", монгольское "хото", согдийское "kad", среднеазиатское "кент", "канд", авестийское "kata", уйгурское "kant", ваханское "kut", осетинское "xatoen" хантыйское "xat", казахское "котан", диалектное русское "котух", словенское "соtac" и так далее, почти до бесконечности, если поискать следы этого корневого образования в географических названиях, начиная, скажем, от английских Булкота, Сомеркота, и Вудкота, включая приднестровскую Сака-кату, среднеазиатские Ташкент, Коканд, Самарканд, Тункат, Дахкат, Чимкент, индийские Каттак, Багалкот. Коттиям и кончая непальским Катманду, индонезийскими Котабуна, Котабахару, Котадабок, Котаагунг…

Ученые высказывают предположение, что географические названия на юге Евразии образовывались, за многие тысячи лет до ледникового периода, а позже, продвигаясь на север за тающими льдами, люди несли с собой закрепленный в поколениях опыт приспособлений к природе, навыки строительства жилищ и хозяйственного освоения земли, рек и лесов, смысловые и звуковые словесные фонды. Опираясь на аналогию и подобия южных широт, они именовали северную новизну. Иначе и не могло" быть — наши индоевропейские предки словесно общались между собой за десятки тысяч лет до нас и ничуть не хуже далеких потомков умели называть вещи, как говорится, своими именами; вот какие пространственные и временные дали раскрылись вдруг для меня за простым саамским словом "ката"!..

Ката делается так. Выбирается сухое место — взгорок, и разравнивается площадка. Из ошкуренных березовых жердей и полубревнышек многогранником возводятся щелястые стенки, переходящие повыше в конус. Эти стенки снаружи покрываются берестой (сейчас толем или рубероидом) и плотно обкладываются со всех сторон и до самого верха толстыми пластами дернины, скрепленной корнями цепних заполярных трав… Ну, отверстие в вершине конуса, закрывающиеся продухи над каждым спальным местом, очаг посредине, а ныне чугунная плита с трубой из оцинковки.

Пол устлан свежими березовыми ветками, а у стен — оленьими шкурами. Все. Летом прохладно, зимой тепло. Такой дом можно быстро и почти задаром сделать в любом месте тундры. Остроумно и дешево. Хороший народ саами. До свидания, люди!..

А история сибирских кедров в Лулео, надеюсь, найдет когда-нибудь свое доброе продолжение. Дело в том, что в Стокгольме удалось мне узнать настоящее имя "Капитана Балаклавы". Этого моего шведского друга звали Юхан Густав Сундстрём. В Государственном архиве Швеции, оказывается, хранятся его корабельные дневники, и я, наверно, долго буду испытывать чувство досады, что не успел, не сумел заглянуть в них. И еще жалко, что в Лулео оказался в цейтноте — мне б хотя один денек, чтобы взрыхлить почву под кедрами да повытаскивать из стволов гвозди; должность городского садовника там свободна.