"Пять отвлекающих маневров" - читать интересную книгу автора (Сэйерс Дороти Л.)КэмпбеллЕсли вы живете в Галлоуэйе, вы либо рыбак, либо художник. Хотя подобное утверждение, возможно, и не совсем верно, поскольку те, кто занимается живописью, в свободное время тоже рыбачат. Здесь не увлекаться ни тем, ни другим считается странным и даже весьма эксцентричным. Рыбалка — обычная тема для разговоров в баре и на почте, в гараже и на улице. О рыбалке рассуждают все — горожанин, приехавший на «роллс-ройсе» и захвативший с собой три удилища от Hardy[1] и чудак, день за днем отрешенно наблюдающий за сетями на речке Ди. Погода, в других частях королевства оценивающаяся с точки зрения фермеров, садовников и отдыхающих, в Галлоуэйе обсуждается по меркам рыбаков и художников. Рыболов-художник извлекает пользу из любого каприза природы: погода, слишком ясная для форели, расцвечивает холмы и море сияющими потоками красок, а дождь, который не способствует рисованию, заполняет реки и озера мутной водой, несущейся к исполненным надежды любителям рыбалки, уже приготовившим удочки и корзины для рыбы. Ну а в холодные тусклые дни, когда окрестности не освещены багрянцем и на речке нет клева, можно присоединиться к неспешной беседе в уютном баре и обменяться сведениями о новых «кардиналах»[2] и «мартовках» [3], а также потренироваться в искусстве завязывания замысловатых узлов из лески. Художественным центром Галлоуэйя можно считать Керкубри. Именно здесь живописцы объединились в блистательное созвездие, ядро которого расположилось на Хай-стрит, а некоторые орбитальные звезды сияют в отдаленных домах на склоне холма, распространяя свет до самого Гейтхаус-он-Флит. Здесь в солидных каменных особняках встречаются большие роскошные студии, обшитые деревянными панелями, заставленные начищенной до блеска латунью и полированным дубом. Есть обычные мастерские, скорее напоминающие временные летние домики, в которых отличный дневной северный свет и беспорядочно разбросанные кисти с холстами знаменуют собой все, что нужно истинному художнику. Попадаются и совсем небольшие мастерские, пестрящие голубыми, красными, желтыми занавесками и необычными экземплярами керамических изделий; эти скромницы прячутся в глубине узких дворов и садиков, радующих глаз старомодными цветами, пышно растущими на плодородной почве. Встречаются студии, разместившиеся в бывших амбарах — их ценят за простор и высокие потолки с балками. Пригодными для обитания они стали благодаря маленькой печке и газовой горелке. Одни живописцы обременены большими семьями и потому держат в доме служанок в чепцах и передниках; другие снимают комнаты и вверяют себя попечению домашней хозяйки; третьи живут в паре с кем-то или в полном одиночестве, наняв приходящую уборщицу, а иные предпочитают существование отшельников и ведут хозяйство самостоятельно. Кто-то из мастеров выбирает масляные краски, а кто-то акварель и пастель, кто-то увлекается гравюрой или иллюстрирует книги, кто-то работает с металлом. Здесь можно встретить художников любого направления, и объединяет их одно — серьезное отношение к работе, в которой нет места дилетантам. Лорда Питера Уимзи в этом рыбацко-художественном обществе любили и принимали по-дружески, даже с некоторой нежностью. Он довольно прилично забрасывал удочку и не претендовал на то, чтобы называться художником, а следовательно, хотя и был «пришлым» англичанином, не давал никаких поводов для неприязни. Южанина в Шотландии терпят лишь при условии, что он не ставит себя выше других, а этого типично английского порока лорд Питер, к его великой чести, был лишен напрочь. Да, конечно, его отличал вопиющий акцент, и поведение порой казалось непредсказуемым, но Уимзи приезжал в Галлоуэй уже не первое лето, держался нейтрально и вел себя безобидно, так что, если он и позволял себе какое-нибудь чудачество, на это попросту махали рукой, примиряюще пожимая плечами: «Да ладно вам! Это всего лишь его светлость». В тот вечер, когда разгорелась злосчастная ссора между Кэмпбеллом и Уотерзом, Питер Уимзи также находился в пабе «Герб МакКлеллана». Кэмпбелл, пейзажист, позволил себе, быть может, на одну-две рюмки больше, чем следовало человеку с рыжей шевелюрой. И без того исполненный боевого задора шотландец разошелся не на шутку. Он завел долгую хвалебную речь, повествующую о заслугах джоков [4] в Великой войне [5], и прервался лишь для того, чтобы, как бы невзначай, заметить Уотерзу, что все англичане произошли непонятно от кого и не могут даже нормально изъясняться на собственном проклятом языке. Уотерз — отпрыск древнего рода йоменов, как и все англичане, был готов восхищаться и восхвалять представителей других наций, конечно, кроме даго[6] и негров, но, опять же, как и все англичане, не выносил, когда те нахваливали сами себя. Громко во всеуслышание превозносить собственную страну казалось ему попросту непристойным — все равно, что подробно распространяться в курительной комнате о прелестях своей жены. Он слушал пейзажиста с той терпеливо-натянутой улыбкой, которую нацепляют иностранцы, желая быть корректными и показывая, что их уверенность в себе настолько непоколебима, что они даже не станут утруждаться препирательствами. Кэмпбелл указал на то, что все крупные административные посты в Лондоне занимают шотландцы, что Англии так и не удалось завоевать его родину, и если уж Шотландия хочет самоуправления, то, видит Бог, так тому и быть, что когда наемное английское войско теряло присутствие духа, всегда приходилось посылать за шотландскими офицерами, чтобы навести порядок, и когда на линии фронта понимали, что им приходится туго, то сразу успокаивались при мысли о шотландцах, занявших позицию на левом фланге. — Да любого спроси, кто был на этой войне, голубчик, — добавил он, не совсем честно используя, таким образом, преимущество над Уотерзом, который достиг призывного возраста только к концу войны. — Они-то скажут, что думают о шотландцах. — Да уж, — пробормотал Уотерз и презрительно усмехнулся. — Я знаю, что скажут о шотландцах. Они только чешут языками… Будучи по природе своей джентльменом и пребывая в меньшинстве, Уотерз не стал продолжать обидную присказку, однако Кэмпбелл был в состоянии сам ее домыслить. В ответ он разразился злобной тирадой, которая задевала честь уже не сугубо национальную, но скорее личную. — Проблема шотландцев, — сказал Уотерз, когда Кэмпбелл остановился, чтобы перевести дух, — заключается в том, что у вас сильно развит комплекс неполноценности. Он опустошил свой стакан и улыбнулся Уимзи. Возможно, именно эта улыбка, а не сама по себе насмешка стала для Кэмпбелла последней каплей. Он выкрикнул несколько кратких и достойных всяческого осуждения выражений и выплеснул часть содержимого собственного стакана в лицо Уотерзу. — О, нет, мистер Кэмпбелл! — запротестовал Вулли Мёрдок, возражая против разборок в его заведении. Но к тому моменту изо рта Уотерза уже сыпались фразы, может быть, даже еще более оскорбительные для слуха, чем слова, сказанные Кэмпбеллом, а сами спорщики сцепились среди осколков стекла и опилок. — Я сверну тебе твою всезнающую башку! — в бешенстве прохрипел Уотерз. — Грязный горный сукин сын! — Эй, прекрати это, Уотерз! — принялся увещевать драчуна Уимзи, пытаясь оттащить его за воротник. — Не дури! Он это спьяну. — А ну посторонись, приятель, — вмешался рыболов МакАдам, обхватывая Кэмпбелла загорелыми ручищами. — К чему такой шум? А ну-ка тихо! Противники разошлись, тяжело дыша. — Ну что это такое? — вздохнул Уимзи. — Это же вам не Лига наций, на самом-то деле! Есть у вас хоть капля здравого смысла? — Он назвал меня… — пробормотал Уотерз, отирая с лица виски. — Будь я проклят, если так это оставлю! Ему лучше не попадаться мне на глаза, — он не сводил с Кэмпбелла гневного взгляда. — Встретимся, если так хочешь, — огрызнулся Кэмпбелл. — Убегать не стану. — Ну-ну, джентльмены… — пролепетал Мёрдок. — Пришел тут, — продолжал Кэмпбелл, — со своими грязными оскорблениями… — Нет, мистер Кэмпбелл, — вставил его светлость, старательно коверкая английский на шотландский лад, — это вам не следовало так с ним говорить. — Я скажу, черт подери, все, что о нем думаю, — упрямо заявил Кэмпбелл. — Только не в моем баре, — решительно встрял Мёрдок. — Все, что о нем думаю, в любом черт его дери, чертовом баре! — продолжал Кэмпбелл. — И еще повторю, если он плохо расслышал, что он просто… — А ну хоро-о-ош! — прикрикнул МакАдам. — Иди-ка лучше проспись. Пойдем, подвезу до Гейтхауса. — Пошел ты к черту! — ответил Кэмпбелл. — У меня своя тачка имеется, и я еще не разучился водить. Ну вас всех к дьяволу! Не желаю никого видеть из вашей растреклятой компании! Художник стремительно вышел, после чего воцарилась тишина. — О господи! — наконец вымолвил Уимзи. — Пожалуй, мне тоже лучше поскорее убраться отсюда, — угрюмо заметил Уотерз. Уимзи и МакАдам переглянулись. — Обождите немного, — сказал последний. — Стоит ли теперь торопиться? Кэмпбелл — вспыльчивый человек, а уж если в нем есть хотя бы капля спиртного, то и вовсе наговорит лишнего. — Да, — подтвердил Мёрдок. — Нос чего он так набросился на мистера Уотерза? Ужасно, ужасно, что все так вышло. — Прошу прощения, если я грубо отзывался о шотландцах, — извинился Уотерз. — Я никого не хотел обидеть, просто меня взбесил этот парень. — А, да это-то ясно, — согласился МакАдам. — Вы ничего плохого не хотели, мистер Уотерз. Выпьете чего-нибудь? — Да, двойной скотч, — ответил Уотерз, ухмыльнувшись с некоторым смущением. — Вот это правильно, — поддержал Уимзи. — Смыть оскорбление национальным напитком. Художник по имени МакГеох, который до этого момента держался несколько в стороне, поднялся и направился к стойке. — Еще один «уортингтон», — бросил он. — Если Кэмпбелл не сегодня-завтра влипнет в неприятности, я не удивлюсь. Он переходит все границы. Вы ведь слышали, что он выдал Стрэтчену давеча на гольф-площадке… Ведет себя, словно он центр земли. Стрэтчен ему тогда так и сказал: «Увижу тебя еще раз здесь — шею сверну». Посетители бара молча покачали головами. Вражда между Кэмпбеллом и председателем гольф-клуба в Гейтхаусе давно уже стала притчей во языцех. — И Стрэтчена можно понять, — продолжал МакГеох. — Кэмпбелл прожил в Гейтхаусе всего два сезона, а уже всех перессорил между собой. Он настоящий дьявол, когда напьется, а когда трезв — неотесанная деревенщина. Стыд и позор! В нашем маленьком художественном сообществе все всегда замечательно ладили между собой, не обижали друг друга. А сейчас сплошные свары и ссоры, и все из-за этого Кэмпбелла. — Ничего. Может, он скоро угомонится, — предположил Мёрдок. — Из родных у него в этих краях никого нет, и он здесь как неприкаянный. Кстати сказать, несмотря на всю ту чушь, что он нес, Кэмпбелл вообще-то не шотландец, ведь ни для кого не секрет, что сам он из Глазго, а его мать родом из Ольстера [7], и ее фамилия Флэнгэн. — Ага, таких только слушай, — вставил Мюррей, банкир, который сам, будучи уроженцем Киркволла, питал глубокое и не всегда молчаливое презрение к любому, кто родился южнее Уика[8]. — Лучше просто не принимать всерьез то, что он болтает. Если у кого и есть серьезная причина проучить его как следует, то не у нас с вами. Он многозначительно обвел взглядом присутствующих. — Ты подумал о Хью Фаррене, — предположил МакАдам. — Я не стану называть никаких имен, — возразил Мюррей, — но все знают, что он нажил себе проблем с одной леди. — Это не ее вина, — покачал головой МакГеох. — Я этого и не говорю. Но некоторые люди умудряются влипать в истории без чьего-либо содействия. — Не могу себе вообразить Кэмпбелла в роли соблазнителя, — весело заметил Уимзи. — Я бы предпочел вообще его не воображать ни в какой роли, — проворчал Уотерз, — но он сам чересчур много воображает о себе, и однажды… — Ладно, ладно, — поспешно сказал Мёрдок. — Это правда, что здесь его не очень-то жалуют, я имею в виду Кэмпбелла, но лучше уж проявить снисхождение и не обращать на него внимания. — Легко сказать… — начал Уотерз. — А по поводу рыбалки он ни с кем не сцеплялся? — прервал собеседника Уимзи. Если уж разговор зашел о Кэмпбелле, лучше постараться, чтобы в нем ни в коем случае не участвовал Уотерз. — Было такое, — ответил МакАдам. — Он все время ссорится из-за этого с мистером Джоком Грэхемом. Тот как-то рыбачил в заводи под окнами Кэмпбелла. Вообще-то, конечно, кругом сколько угодно хороших мест, где можно ловить рыбу, не беспокоя Кэмпбелла: очень уж он из-за этого бесится. Но, в конце концов, заводь ведь не его собственность. И река свободна для всех. Можно было ожидать, как Грэхем отнесется к возмущению человека, который сам никого ни в грош не ставит. — Учитывая и то, — добавил МакГеох, — что Кэмпбелл пытался искупать его во Флите. — Боже милостивый! И ему удалось? — заинтересованно спросил Уимзи. — Да, но Кэмпбелла и самого искупали, — с удовольствием ответил Мёрдок. — А Грэхем с тех пор так и рыбачит в заводи каждую ночь, прихватив с собой одного или пару ребят. Он будет там и сегодня, не сомневаюсь. — Так что, если Кэмпбелл захочет нарваться на драку, он знает, куда ему отправиться, — подытожил Уимзи. — Поехали, Уотерз! Пора по домам. Уотерз, по-прежнему мрачный, поднялся и отправился следом за его светлостью. Уимзи, беспечно болтая, довез его до дома и проследил, чтобы он лег в кровать. — Я не позволю Кэмпбеллу действовать тебе на нервы, — сказал он, прерывая поток ворчания. — Он того не стоит. Выбрось все это из головы и спи, а то не сможешь завтра нормально работать. Ворчание стихло. — Кстати, довольно неплохо, — добавил Питер, задержавшись перед пейзажем, что был прислонен к комоду. — Мастерски орудуешь мастихином, да, приятель? — Кто? Я? — удивился Уотерз. — Ты не знаешь, о чем говоришь. Кэмпбелл — единственный в этих местах, кто умеет держать в руке мастихин. Во всяком случае, сам он говорит именно так. Он даже имел наглость назвать Гоуэна старомодным недотепой. — Серьезное заявление, не правда ли? — Надо думать. Гоуэн — настоящий мастер. Бог мой, да меня в жар бросает при одной только мысли, что Кэмпбелл это заявил во всеуслышание в арт-клубе в Эдинбурге, перед кучей народа, перед друзьями Гоуэна. — И что ответил Гоуэн? — О, много чего… Теперь они не разговаривают. Кэмпбелл мерзавец! Он не достоин жить. Ты слышал, что он мне сказал? — Да, но снова выслушивать не хочу. Такой уж человек, что поделаешь… Не стоит заострять на этом внимание. — Нет, но сам факт! Знаешь, работы Кэмпбелла не настолько хороши, чтобы служить оправданием его грубости. — Он пишет? — О да, он пишет. В каком-то смысле. Он из тех, кого Гоуэн называет коммивояжерами. Его вещицы на первый взгляд чертовски выразительны, но это все ухищрения. Любой мог бы нарисовать так же, следуя определенной формуле. Да я сам за полчаса смогу замечательно подделать Кэмпбелла! Постой-ка, я тебе покажу. Художник спустил было одну ногу с кровати, но Уимзи решительно затолкал ее обратно. — Покажешь как-нибудь в другой раз. Мне надо сначала посмотреть его собственные работы. Ведь я же не смогу оценить твою подделку, пока не увижу оригинал, согласен? — Верно. Ладно, посмотришь его творения, а там я покажу, в чем секрет. О Господи, в моей голове сплошной туман… — Спи, — посоветовал Уимзи. — Может быть, предупредить миссис МакЛеод, чтобы она дала тебе отоспаться? И на завтрак вместе с тостами принесла парочку таблеток аспирина? — Нет. К сожалению, я должен рано встать. Но ничего, к утру оклемаюсь. — Ну что ж, приятных снов и хорошего самочувствия завтра, — пожелал Уимзи на прощание. Он осторожно закрыл за собой дверь и в задумчивости побрел к своему дому. Кэмпбелл ехал по холму, что отделял Керкубри от Гейтхаус-он-Флит, на тяжело пыхтящем автомобиле. Он направлялся к дому, беспорядочно дергая рычаг переключения передач, и мрачно, монотонно перечислял свои обиды. Этот чертов глумливый, самодовольно ухмыляющийся нахал Уотерз! Однако же он, Кэмпбелл, смог поколебать его показное спокойствие. Жаль только, что все произошло на глазах у МакГеоха. МакГеох доложит Стрэтчену, а у того самомнение вырастет вдвое. «Вот видите, — скажет он. — Я прогнал этого парня с гольф-площадки и был прав. Такому человеку в самый раз только напиваться и устраивать в барах Дебоши». Мерзкий Стрэтчен с его вечной миной сержанта, который имеет право тебя распекать! Стрэтчен, этот местный выскочка с его хозяйственностью и придирчивостью, и есть корень зла, если хорошенько подумать. Все время как будто молчит, а на самом деле распространяет слухи и сплетни и настраивает всех против одного. И еще этот Фаррен, его дружок… Стоит только Фаррену узнать о случившемся, он сделает это происшествие новым поводом для оскорблений. Если бы не Фаррен, этой глупой ссоры вообще бы не было! Такая отвратительная сцена перед ужином! Она-то и подтолкнула его, Кэмпбелла, заехать в «Герб МакКлеллана». Рука водителя застыла на руле. Почему бы прямо сейчас не вернуться и не выяснить с ним отношения? В конце концов, за чем дело стало? Он остановил машину и зажег сигарету, затянувшись быстро и раздраженно. Если все будут против него, что ж, и он будет их всех ненавидеть. Здесь живет только одно доброе существо, и то прочно связанное с этим животным, Фарреном. Хуже всего то, что она предана Фаррену. Она ни в грош не ставит никого, кроме Фаррена… Если бы Фаррен еще сам это понимал… И он, Кэмпбелл, знает это не хуже других. Он не хотел ничего дурного. Когда настроение на нуле, когда чувствуешь себя подавленным, а одинокая и неопрятная лачуга наводит тоску, что плохого в том, чтобы прийти и посидеть в уютной гостиной Гильды Фаррен, изящная красота и успокаивающий голос которой приводят душу в умиротворение? И нужно было Фаррену, у которого чувства и воображения не больше, чем у быка, грубо ворваться со своим грязным мнением, разрушить чары, растоптать лилии в саду райского прибежища Кэмпбелла… Неудивительно, что пейзажи Фаррена выглядят так, словно их писали метлой. У этого человека нет ни капли чувства прекрасного. Его красные и синие тона режут глаз, он так все и видит вокруг себя — в красном и синем. Вот бы убить Фаррена прямо сейчас… Да, вот бы взять его бычью шею одной рукой и сдавливать до тех пор, пока широко раскрытые голубые глаза не вылезут из орбит, прямо как (Кэмпбелл усмехнулся) глаза быка на бойне. Вот это было бы чертовски забавно. Надо ему так и сказать и посмотреть, как этот олух отреагирует. Фаррен — дьявол, грязное животное, бык, у него претензии художника, но ни грамма художественного чутья. Сладу нет с этим Фарреном! И нигде не найти покоя. Вот он вернется в Гейтхаус и что там найдет? Стоит только кинуть взгляд из окна спальни, чтобы увидеть, как Джок Грэхем мутит воду прямо около его дома. И делает это специально, чтобы позлить его, Кэмпбелла. Почему Грэхем не оставит его в покое? Ведь у плотины клев лучше. Понятно, что все это делается нарочно. Лечь в постель и стараться не обращать внимания? Не тут-то было. Не пройдет и часа, как его обязательно разбудят, барабаня в окно, с воплями, сколько они наловили. Они даже могут, издеваясь, положить несколько форелей на подоконник, какую-нибудь жалкую мелочь из той, что обычно бросают обратно в воду. Остается только надеяться, что в одну прекрасную ночь Грэхем поскользнется на камнях, его болотные сапоги наполнятся водой, и он пойдет ко дну, к своей адской рыбе. Самое обидное, что вся эта ночная комедия разыгрывается на потеху его соседу, Фергюсону. После ссоры, разразившейся из-за садовой стены, Фергюсон стал совершенно невыносим. Конечно, истинная правда, что он въехал, когда подавал задним ходом, в стену сада Фергюсона и выбил камушек или два, но ее давно пора было чинить, и если бы сосед позаботился об этом раньше, то ничего бы его стене не сделалось. Это гигантское дерево у Фергюсона в саду пустило корни прямо под стену, разрушило основание и, более того, пробралось в сад Кэмпбелла. Ему то и дело приходится корчевать эти проклятые корни. Человек не имеет права растить деревья под стенами так, что эти стены крошатся и падают от малейшего толчка, да еще требовать потом немереных денег на их восстановление. Он и не подумает чинить стену Фергюсона, будь тот проклят! Кэмпбелл стиснул зубы. Как ему хотелось выбраться из духоты мелких склок и с кем-нибудь отменно, от души подраться! Если бы только он мог размозжить лицо Уотерза всмятку, дать себе волю, выяснить отношения до конца, тогда его душа была бы спокойна. Даже сейчас еще не поздно поехать назад (или вперед), все равно куда, и с кем-нибудь, черт возьми, все выяснить до самого что ни на есть конца. Забияка так глубоко погрузился в свои мысли, что не услышал приглушенного шума приближающегося автомобиля и не заметил, как вдалеке мелькает свет фар, пропадая, когда дорога шла под уклон или делала виток. Его оторвали от размышлений лишь дикий визг тормозов и злобный голос — Какого лешего ты здесь торчишь, придурок, прямо посреди дороги, на повороте?! А затем, когда Кэмпбелл повернулся, щурясь в ослепительном свете фар, все тот же голос сказал с выражением какого-то гневного ликования: — Кэмпбелл! Ну конечно! Кто же еще? Я должен был догадаться. |
||
|