"Враг под покрывалом" - читать интересную книгу автора (Бёрджес Энтони)

1

Капитан-китаец и второй пилот-малаец флегматично проходились по списку.

– Пристегнуть ремни, не курить?

– Суда.[4] (Я об этом позаботился.)

– Гидравлическая помпа?

– Тутуп. (Закрыта.)

– Температура карбюратора?

– Сед жук. (Холодная.)

Был китайский Новый год, первый день года Обезьяны. Пассажиров, ехавших жарким утренним городом в аэропорт, задерживал или останавливал вьющийся по улицам Танец Льва. Юные китайцы с тонкими талиями, чем-то похожие на мексиканцев в широкополых соломенных шляпах, били в гонги; проворный вспотевший танцор прыгал, бегал, кланялся, наступал, отступал. На плечах у него сидела безобразная круглая львиная морда, в хвосте, состоявшем из ярдов болтавшейся тряпки, прыгал маленький мальчик. Люди совали на счастье в открытую львиную пасть красные тряпочки – ань по. Но здесь, на коричневой траве летного поля, шел просто очередной летный день; почти пора отправляться на северный край полуострова.

Язык торчал во рту Виктора Краббе, как тряпочка, по, но ни в коем разе не ань. В голове кружился и топал Танец Льва под громкие удары гонгов. Его вчера вечером доконало китайское новогоднее гостеприимство. Птичьи гнезда, акульи плавники, молочный поросенок, жареная утка, побеги бамбука, бобовые стручки, огромная, вытаращившая глаза рыба, кисло-сладкие креветки, фаршированная тыква, хрустящий жареный рис и куриные крылышки. И виски. Стакан за стаканом, чистый. Кунь Хи Фат Чой. Это значит примерно «счастливого Нового года». Нельзя терять лицо, нельзя сказать: «Не надо больше виски». Он откинулся назад, закрыв глаза, закрыв также и уши к тихому плачу жены.

Фенелла Краббе сморкалась в носовой платочек, пассажир-сикх, сидевший через проход, сочувственно улыбался. Тяжело покидать старых друзей, любимый дом, знакомый город. Но долг есть долг. Куда британцев пошлют, туда они должны ехать. Так британцы построили свою империю, империю, грохот крушенья которой они сейчас слышат. Сикх улыбался над тщетностью человеческих устремлений. В ранние, не столь благополучные для него, времена он был предсказателем судеб. Теперь нет, теперь…

Фенелла Краббе вновь перечитала анонимное письмо. Его отдал ей в руки мальчик-тамил, когда они этим утром садились в такси. Напечатано старым плотным шрифтом конторского «Оливера» на сероватой бумаге. В письме говорилось:

– Ради бога, перестань плакать, – сказал Краббе.

Полыхнул мотор номер два. Вскоре все заполонила вибрация, наверно, вроде шума крови, окружающей вялый зародыш. Китаец-пилот отпустил тормоз, двинул дроссель.

– Только подумать, что это все время творилось, – крикнула Фенелла чуть слышно сквозь моторы. – Я думала, у нас пет друг от друга секретов.

Сквозь моторы гремели гонги, лев в голове подпрыгивал и с треском приземлялся.

– Но все давно кончилось. Не было смысла рассказывать.

– И у нее будет ребенок.

– ЧТО?

– РЕБЕНОК.

– Ну, не мой. Могу доказать.

– Ты омерзителен. Я от тебя ухожу.

– ЧТО?

– УХОЖУ ОТ ТЕБЯ.

Путешественник-сикх улыбался в бороду. Меж собой ссорятся. Начало разлада. Но перед ним, перед Мохиндер Сингхом, светлое будущее. Пусть не говорят, будто сикхи годятся только для полиции, для воловьей упряжки, для жесткой койки ночного сторожа. Пускай не говорят, будто сикхи к бизнесу не способны.

Краббе взял у стюардессы глюкозную конфетку и раздраженно сгрыз. Дурак. Она вполне могла не узнать. А он, не подумав, усталый, поправил: малайская девушка не вдова, а разведенная, и не сирота, а имеет в далекой деревне набор очень бодрых родителей, бабушек, дедушек. Это, конечно, решило все дело. Если бы только он не страдал от похмелья, если бы только он до сих пор не страдал от похмелья. Краббе благосклонно взглянул на стюардессу. Звали ее, согласно маленькой табличке на двери кокпита, Молли де Круз. Евразийка. Перед Краббе в быстром кино прокрутилось видение славы Малакки, нашествия настырных португальцев. Длинноногая, ладная под форменным пиджаком, с пышной волной волос под шапочкой, она сейчас танцевала в проходе с газетами, раздавая «Тимах газетт», «Сингапур багл», малайский журнал с горделиво бегущими арабскими заголовками, мятую пачку выстроившихся китайских иероглифов. Краббе покачал головой, с улыбкой отказался, надеясь, продемонстрировать обольстительное обаяние. Фенелла сердито и хмуро горбилась над первой страницей, ничего не понимая в сингапурских беспорядках, в лозунгах «Долой британцев» над зубастыми улыбками и коричневыми ногами, в глупой ухмылке новой стриптизерши из Гонконга.

Глубоко внизу под ними лежали глубокие джунгли, а далеко на западе Малаккский пролив. Они с большой скоростью двигались к небу незнакомой земли Негери Дахага, малайской земли, омываемой Китайским морем, штата бедных честных рыбаков и рисоводов. Эта земля с запозданием уступила мягкому британскому давлению, китайские и индийские торговцы не торопились верить обещаниям мира и беспристрастной справедливости: земля была малайская, китайцы сидели здесь в собственных лавках и ели свинину тайком. Всего пятьдесят лет назад сиамцы, так же как и в соседних штатах Келантан и Трештану, отказались от бунга мае, золотого роскошного цветка дани. Британский Советник явился тогда, когда Резиденция в саду, сикхи-охранники, запряженная четверкой карета давно стали на западном побережье обычным явлением. И обнаружил, как до сих пор обнаруживают его преемники, что штат лишь номинально находится в руках султана. В Дахаге установилось феодальное наследственное правление чиновника, которого называли Абаном, носившего такие титулы, как Бич Грешников, Друг Угнетенных, Любимец Бога, Отец Тысячи, и претендовавшего на происхождение из фекалий Белого Быка Шивы.

Вступление в должность Абана традиционно свершалось гораздо торжественней коронации султана. Шумно трубили серебряные трубы, гремели барабаны, зловещим стуком высохших костей бряцали яванские ксилофоны. Столетний молельщик-индус распевал под безмятежным взором исламских властей. Выпевались имена некоторых предшественников Абана, великих героев, старавшихся подчинить мир Истинной Вере: Аль Искандер Великий, Аристотель, Мансор-шах, Аверроэс, Д'Албукерки,[6] Абу Бекр[7] и прочие. Ноги Абана омывали козьим молоком, за златотканым занавесом благословляли и умащали яйца. Под рев индийских труб танцевали девушки под покрывалами, ели богатый кэрри, бедным раздавали горы холодного риса. Султан улыбался и ерзал; его отправляли присматривать за своими ссорившимися четырьмя женами, играть в шахматы с адъютантами, видя себя самого, коронованного, но бессильного, неподвижно стоявшего или отступавшего на клетчатой доске. Абан тем временем правил, собирал много налогов, покоился в лимузинах, нетерпимый к мягким запретам Западного закона. От Запада ему требовались только автомобили и светловолосые женщины.

Главный город Кенчинг разбухал луковичными мечетями, гремел криками множества муэдзинов. Ислам был могуч. В месяц поста полицейские отряды вытаскивали из домов и кофеен евших днем грешников. Отсутствие в мечети по пятницам, – если в нем уличали, – жестоко каралось. Практиковалась полигамия, улицы кишмя кишели разведенными проститутками. Но в деревнях и пригородах преобладали древний индуизм и примитивная магия. Бомо, колдун, лечил сифилис и лихорадку, председательствовал на свадьбах, богател на деньгах рыбаков, просивших помолиться о добром улове. Обращались к богам моря и к богам риса, грозили им, награждали. А с севера шел сиамский буддизм, еще больше осложняя религиозную картину в Дахаге.

История? У штата истории не было. Он не менялся много столетий, с тех пор, как китайцы высадились на побережье и вскоре отступили, запечатлев его имя в трех иероглифах: ДА ХА ГА. Британцы практически не возмутили вековечный порядок. Реки по-прежнему оставались главными дорогами, хотя раз в неделю с юга пыхтел паровоз и ежедневно прилетал аэроплан. Были кинотеатры, несколько отелей, несколько британских коммерческих фирм в жалких офисах. Но Дахага считал это все суетой, которая сгинет, оставив нетронутым гладкий, неподвластный времени остов. Или, может быть, он поглотит британцев, как поглотил сиамцев во времена оккупации, когда японцы двигались на запад и юг, оставив Дахагу своим друзьям-шакалам с Таиланда. Будущее должно быть таким же, как прошлое, – театр теней с мифическими героями, бои быков и петушьи бои, верченье волчка и воздушные змеи, симпатическая магия, рубка на топорах, любовные зелья, кокосовые орехи, рис, вечное правленье Абана.

Виктор Краббе знал только одно: он назначен директором школы с преподаванием на английском. Должно быть, подобная школа вообще возникла в Дахаге по недосмотру одного из прошлых Абанов, который, попробовав виски, на минуточку стал англофилом или буркнул что-то во сне, принятое за согласие с мягкими рекомендациями британского Советника, Виктор Краббе никогда раньше не был директором, и, наряду с похмельем, эта мысль отвлекала его, толкнув на признание доли правды в анонимном письме. Иначе он сказал бы: «С такими письмами надо делать одно – сжечь и забыть». Впрочем, он всегда был уверен, что Фенелла рано или поздно узнает про связь с Рахимой. Никогда не видел необходимости в добровольном признании. Просто думал, что, если узнает, расхохочется на свой веселый утонченный лад и воскликнет: «Ну, милый, как забавно. На что это похоже?» В каком-то смысле ему не хотелось, чтоб она приняла это с таким легким сердцем, поскольку Рахима для него кое-что значила. А теперь вот она всхлипывает, словно какая-нибудь супруга из пригорода, как все ревнивые женщины, глаза красные, щеки распухли, грозит его бросить. Хотя это тоже вполне может быть следствием новогоднего перебора. Запивала жареную утку слишком большим количеством джина. Лучше не говорить ничего, обождать.

Краббе взглянул на других пассажиров, которых ему было видно. Коренастый китаец углубился в газету с идеограммами. Хаджа в тюрбане спал. Две жены-малайки робко прятались за своим мужем. Наверно, робкие от воздушной болезни, ибо обычно малайские женщины – сплошная плоть и кровь. Рыжий англичанин с портфелем, в темных очках. Лысый тамил, иссиня-чериый над белой рубашкой. И улыбавшийся сикх.

Сикх с состраданием во всю бороду улыбался Фенелле, которую тихо тошнило в бумажный пакет. Неустрашимые в прошлом британцы, правившие морями. Ах, они стали изнеженной расой. Теперь их от всякой мелочи выворачивает. И мужчина с ней рядом, муж, тоже позеленел. Белый мужчина позеленел. Ах, очень хорошо. Он, Мохиндер Сингх, никогда не чувствовал себя лучше.

– Мне так плохо, – сказала Фенелла и снова откинулась на спинку кресла. Краббе взял ее за руку, и она стерпела пожатие его пальцев.

– Ничего, дорогая.

– Как ты мог? – шепнула она безжизненными губами, закрыв глаза.

– Больше не повторится.

Впрочем, может быть, повторится, несмотря на страстных мужчин с топорами.

Вскоре желто-коричневая земля Дахаги стала нежно на них поглядывать, потом резко взметнула к ним руки из сонной песчаной постели. Кокосовые пальмы покачивались, как манекены, сильно растрепанные на морском ветру. Увидели выведенное известкой на длинной пальмовой крыше имя, прошептанное при знакомстве, потом закричавшее во все горло: КЕНЧИНГ.

Молли де Круз опять обнесла всех глюкозными леденцами. Электрическая табличка вновь велела НЕ КУРИТЬ, ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ. Шлепнулись на землю, самолет из летающего корабля превратился в большой, неуклюже прыгавший автобус.

Мохиндер Сингх медленно погасил полнобородую уверенную улыбку. И засуетился. Должен кое-что передать мемсахиб.[8] Ей было плохо, вид такой же зеленый (ха!), но теперь она грациозно шла к открытой пасти самолета, к гигантскому солнцу и морскому небу. Мохиндер Сингх следовал за мужчиной, ее мужем, с трудом что-то выкапывая в заднем кармане своих белых брюк. Внизу, на досуге, если только найдется проклятая штука.

– Говорили, он нас встретит, – сказал Краббе. – Не вижу, чтоб где-нибудь ждал хоть один европеец. – Они шли к аэровокзалу из двух длинных лачуг, волоча за собой багаж. Две малайки в саронгах,[9] в белой пудре, на высоких каблуках, приветствовали жен-товарок. Их муж, несший только бумажную сумку, погнал своих курочек к поджидавшему автомобилю, гордо неся перед собой брюшко. Пассажира-китайца приветствовал громким хакка[10] желтый труп в свободной рубашке, сплошные очки и крупные зубы. Рыжий англичанин зашаркал прочь вместе с портфелем. У супругов Краббе было много багажа, которому предстояло пройти через таможню; им пришлось ждать. Но их решительно никто не ждал.

– Надо было позаботиться о подобных вещах, – заметила Фенелла.

– В письме было написано черным по белому, – сказал Краббе. – Официально.

Мохиндер Сингх вытащил бумажник, отчаянно начал искать. Удостоверение личности. Лотерейный билет. Сломанный гребешок. Фотография маленькой толстой племянницы. Грязная бумажка с магическими китайскими цифрами. Сложенная брошюрка о гуру Гобинд Сингхе. Несколько десятидолларовых бумажек. Только не искомое.

На барьере в душной хижине таможни был разложен багаж четы Краббе. Девушка-сиамка в форме с короткой юбочкой спросила, декларируют ли они что-нибудь. Нет, ничего.

В конце аэровокзала плоскостопо стояли малайцы того типа, которого Краббе никогда раньше не видел. Ноги голые, мускулистые, ступни плотно стоят на земле, словно в этом пристанище для летающих кораблей сама песчаная почва могла из-под них выскользнуть. На головах свободно повязанные тюрбаны из посудных полотенец, концы их треплет ветер. Драные спортивные рубахи, старые саронги. Лица морщинистые, глаза проницательные. Они молчали. А в руках у них…

Краббе сквозь похмелье ощутил дрожь страха. Нет, это невозможно. Черт побери, он только прибыл. Неужели слух уже разнесся? Донесли ее родственники с западного побережья, весть разнеслась барабанным боем сквозь густые джунгли? В руках у них были длинные тюки с одеждой, но пальцы стискивали узнаваемые рукоятки, и у Краббе возникло предчувствие острого лезвия топора, разносящего череп, или, в лучшем случае, тупого слепого удара обуха.

– Леди, – сказал Мохиндер Сингх. – К несчастью, я куда-то засунул свою деловую визитку. Меня зовут Мохиндер Сингх. Вы приехали в Кенчинг. Вам, возможно, понадобится много вещей для украшения дома. У меня магазин, совсем новый, на джалан Лакшмана. Тонкие шелка, занавески, любые одежды. Постельное белье. Комоды камфорного дерева. Приходите, будете довольны. И для детей всевозможные вещи.

– Не говорите мне про детей, – сказал Краббе.

– Смотри, – предупредила Фенелла. – Идут сюда. К нам. С оружием.

– Да, – сказал Краббе. – С оружием.

– А все ты виноват, – нелогично заявила Фенелла. – С местной женщиной спутался.

– Не отступай, – велел Краббе. – В глаза им смотри.

Мужчины неуклонно приближались, пятеро, в хвосте маленький мальчик, тоже со свертком, учившийся ремеслу. Девушка-таможенница не обращала внимания, болтая с какой-то мелкой аэровокзальной сошкой. Вскоре самый старший рубщик, энергичный патриарх, кратко рыкнул остальным, которые тут же просто остановились, беззлобно глядя на намеченную жертву. С неимоверным облегчением, от которого вновь накатило похмелье, Краббе понял, что их жертва – сикх-магазинщик.

– Что он говорит? – спросила Фенелла.

Патриарх пользовался скупым лающим языком, как бы из одних гласных с гортанными перебивками. Но Краббе кое-что понимал в этом странном диалекте: учитель малайского в Куала-Ханту познакомил его с фонологией. Старший рубщик приблизился к пытавшемуся укрыться сикху и сказал, что ни сам, ни коллеги вражды к нему не питают. Он просто выступает за друга. Сикху хорошо известно, что этот самый друг вскоре предстанет перед судом за кражу кухонного полотенца в магазине сикха. Сикху лучше было бы снять обвинение. Правда, сейчас он получит официальное предупреждение спять обвинение, ибо надо помогать друзьям, мир без дружбы – ничто. Если послушается предупреждения, угрожать ему больше не будут. Все это излагалось быстрыми коренными словами без особых структурных связей. Затем последовало само предупреждение.

Топор глухо стукнул по массивному тюрбану и нестриженым волосам сикха. Сикх сел на пол, слегка застонал. Патриарх вытащил из-под саронга на груди две сигареты. И сообщил сикху, что это единственная плата, принятая за работу для друга. Одну сунул в собственный рот, другую предложил сикху. Чтобы продемонстрировать, что вражды действительно нет. Можно сказать, работа.

– Глупый старик, – вставил один из рубщиков помоложе, стискивая топор. – Это ж бенггали тончит. Им религия запрещает курить.

– Правда, – сказал патриарх. – Мир полон неверных, набитых свининой. Пошли. – И они удалились; мальчик уважительно ждал, чтоб пристроиться в хвост.

– Какой стыд, – сказала Фенелла Мохиндер Сингху. – Вы сильно пострадали?

– Смотрите-ка, – сказал Мохиндер Сингх, – деловые визитки были у меня в тюрбане. Вылетели от удара оружия. В Дахаге такое бывает. Ни закона, ни порядка. Возьмите, пожалуйста, карточку, леди. – И засеменил в конец аэровокзала. Вскоре показался на велосипеде, пьяно виляющий по дороге.

– Что нам теперь делать? – спросила Фенелла. – Нельзя целый день тут торчать. Я чувствую себя ужасно. Вряд ли мне тут понравится. Ради бога, спроси у кого-нибудь что-нибудь.

Краббе спросил девушку-таможенницу. Не знает ли она, где живет мистер Толбот? Не знает. Мистер Толбот – начальник Службы просвещения[11] штата. Она такого не знает. Известна ли ей школа под названием колледж хаджи Али? Никогда про такую не слышала. Далеко ли от аэропорта до города? Это она знала: восемь мильных столбов. Можно найти такси? Отсюда нет. Есть здесь телефон? Нету.

– Очень полезные сведения, правда? – сказал Краббе. Солнце начинало полуденно жалить, пот пропитывал его рубашку.

– Надо куда-то пойти, – сказала Фенелла. – Кажется, я умираю. Никак нельзя в город попасть?

– Видно, единственный способ – попутку поймать, – сказал Краббе. – Похоже, вон главная дорога. Пошли туда.

– Ох, какая проклятая жуткая неразбериха, – простонала Фенелла. – Никогда ничего ты не можешь устроить. Снова и снова подводишь меня.

Краббе спросил девушку-таможенницу и заинтересованную троицу низших служащих, нельзя ли оставить багаж тут, в аэропорту, потом за ним прислать. Девушка не посоветовала – воров много. Может быть, предположил Краббе, можно сложить где-нибудь в запирающемся на замок кабинете. Нельзя, нет такого кабинета.

Тут вновь явились два рубщика-малайца в тюрбанах, на сей раз без топоров. Оба крутили педали ветхих велосипедов, оказавшись велорикшами, и один из них крикнул:

– Такси, туан?

– Где? – с надеждой спросила Фенелла. – Не вижу никакого такси.

– Они эти штуки такси называют, – пояснил Краббе. – Пошли, лучше, чем ничего.

Погрузили багаж на одного велорикшу, Фенелла и Виктор Краббе устроились на тростниковом сиденье другого. Сидеть пришлось близко, как любовникам; Краббе даже был вынужден ее обнять.

– Не сиди так близко, – сказала она. – Я твоего прикосновения не выношу.

– Ох, черт, – рявкнул он. – Если хочешь, пешком пойду. – Он всё и вся ненавидел. Но не шевельнулся.

Вскоре началось скучное путешествие, мускулистые крепкие ноги крутили педали по песчаной дороге к городу. Справа обычный тропический парадиз – море, пальмы, стройные девушки купались в намокших саронгах, лачуги аттап, дети машут руками. Слева рисовые заливные поля и массивные буйволы. Сверху безжалостная синева и солнце в зените.

Мимо проезжали немногочисленные машины, маленький «остин» с набившимся внутрь огромным семейством; дети махнули презрительно. Однажды встретился «кадиллак», пустой, кроме гордо курившего шофера в униформе; вместо номерного знака надпись «АБАН».

– Дурное предзнаменование, – сказал Краббе. – Для шин, я имею в виду. Интересно, как наша машина пойдет по такой дороге. Когда ее доставят.

– Если доставят. Наверно, об этом ты тоже договориться забыл.

– Ох, заткнись.

– Сам заткнись. Не смей так со мной разговаривать.

– Ох, заткнись.

Но тут перебранку они прекратили, так как перед ними остановился автомобиль. Из пыльного автомобиля выглянуло лицо, европейское, потом приветственная рука.

– Прямо как Стэнли с Ливингстоном, – заметил Краббе. – Мило с его стороны.

Лицо было бледное, глаза светлые, волосы почти белые, брови неразличимые, ресницы как будто сожженные. Лицо, впрочем, юное, острое, словно у эльфа.

– Лучше я вас подброшу, – сказал незнакомец. – Знаете, на самом деле, не надо бы вам колесить тут на этих штуках. Я хочу сказать, белые так не делают, равно как и всего остального, только не здесь; вдобавок действует Чрезвычайное положение. Коммунисты выскакивают из моря подобно Протею. Вы, наверно, новички. Без машины?

– Она идет поездом. Слушайте, я вас знаю. Где-то в Англии. Или в армии?

– Я был в авиации. Вы университетский? Я заканчивал…

– Вы изучали закон. Я – историю. Ман… ман…

– Хардман.

– Хардман, господи. Роберт Хардман. Ну, кто бы мог…

– Руперт Хардман.

– А я Краббе.

– Ну, боже милостивый, кто б мог подумать…

Рукопожатия, похлопыванье, недоверчивые восклицания. Фенелла терпеливо ждала. И наконец, сказала:

– Виктор, где твое воспитание?

– Виктор, конечно. А это миссис Краббе?

– Простите. Руперт Хардман – Фенелла. Что вы тут делаете?

– Закон. По-прежнему закон. А вас сюда назначили?

– Образование; меня должны были встретить. Толбот. Вы его знаете? Мы пытаемся в город попасть. Наверно, там кто-нибудь…

– Нет, не в городе. Знаю, он где-то тут поблизости живет. Багажа у вас много?

– Несколько ящиков. Остальное поездом идет. Вместе с машиной.

– Ну и ну, невероятно. Садитесь. Я вас к Толботу отвезу. Странный тип. Странная обстановка. Вообще у него, я имею в виду. Вам надо будет в отель перебраться. «Гранд» – не совсем правильно называется. А у Толбота странновато.

Расплатились с велорикшами, перегрузили вещи в багажник, забрались на заднее сиденье. Фенелла с любопытством разглядывала белоголового юриста, потрепанную обивку, забитую пепельницу, признаки неудач.

– Мортимер тоже тут был. Помните?

– Тот самый парень, что…

– Точно. Преуспевает. Женился на китайской вдове. С деньгами в кубышке.

– А вы? Женаты? Преуспеваете? Знаете, просто невероятно. Я хочу сказать, вот так встретиться.

Хардман пожал худыми плечами:

– Будет, наверно, и то и другое. Очень скоро. То есть если все пойдет хорошо. Знаете, не всегда хорошо идет. Только не тут.

– Знаю.

Хардман свернул налево, въехал на дорожку, ухабистую от корней и песчаных наносов. Машина проваливалась, подпрыгивала, скрипела.

– Боюсь, рессоры не очень хорошие. И мотор все время барахлит. Получу новый автомобиль. Надеюсь, по крайней мере. «Плимут», «ягуар» или еще что-нибудь. А «остин» пускай со своими закидонами остается.

– У меня «абеляр». Подержанный.

– Лучше продайте. Да побыстрей. Па восточном побережье таких немного. В Дахаге вообще нет.

– Что вы хотите сказать – продайте?

– Почти приехали, – сказал Хардман.

Проехали мимо пальмовых лачуг с массой кур и веселых голых ребятишек, приветственно кричавших:

– Табек!

Коза блеяла своему выводку возле дороги.

– Эй, детки, – сказал Хардман.

Скоро подъехали к одинокому бунгало с болотом позади и кокосовыми пальмами. Плодов на пальмах не было.

– Очень плохая почва, – пояснил Хардман. – Ничего не растет. Сплошная малярия. А все болота проклятые. Еще лихорадка от песчаных мух. И змеи. И игуаны. Большие.

– Очень у вас привлекательно получается, – заметила Фенелла. – Чем тут занимаются по вечерам?

– О, есть клуб. В городе. Только там никогда никто ни с кем не разговаривает. Вроде бы такое правило. В кино можно ходить. Индонезийские многосерийные фильмы, индийское представление о Багдаде, об очень плохо освещенном Багдаде. Лучше сидеть дома и пить. Много пить. Если можете себе позволить. А, купаться можно. Только немножко опасно. Смотрите, вот тут Толбот живет. Не возражаете, если я вас здесь высажу? Он о вас позаботится. Собственно, мне не особенно хочется его жену видеть. Да и его самого, если на то пошло. Свысока на меня поглядывает. Значит, в «Гранде». Там и побеседуем. Скоро, думаю, пива смогу вам поставить. Может, два. Надеюсь, по крайней мере. – Он безнадежно им улыбнулся, подал назад на грубую высокую траву, выехал задом на большую дорогу, раздраженно пыхая выхлопной трубой.

– Какой человек необычный, – сказала Фенелла. Они стояли на нижней ступеньке бунгало, окруженные со всех сторон вещами.

– Ох, он очень хороший, – сказал Краббе. – Тебе понравится, как только ты его узнаешь. Интересно, зачем он тут оказался.

– Мне интересно, зачем тут все вообще оказались. Интересно, черт возьми, зачем мы тут оказались.

– Ничего, дорогая. – Краббе с заискивающей улыбкой взял ее за руку. Солнце снова пробилось сквозь гонги в его голове, вернулся Танец Льва, вьющийся, прыгавший, приседавший. Но у него возникла надежда, ибо он проголодался. – Пойдем посмотрим, есть ли кто-нибудь дома. Может, дадут нам чего-то поесть.

И стукнул в деревянную стену рядом с открытой дверью, и вошел в жизнь штата Дахага.