"Свобода и любовь. Эстонские вариации" - читать интересную книгу автора (Куду Рээт)

1. Начало

Давняя таллиннская знакомая, почти подруга, узнала, что я собираюсь в Париж. Взрыв зависти и экстаз уступают место настойчивым поучениям:

— Ты хорошо знаешь своего спутника? Помню, совсем недавно ты говорила, что ни у одного из твоих друзей нет машины.

— Две недели, — лепечу я в ответ и, видя в глазах приятельницы сочувственный испуг, торопливо добавляю, — это машина у него всего две недели, а дружим мы с детства.

Правда — а что я знаю о своем попутчике? Спортсмену положено быть бесчувственным болваном, но Андрус почему-то не таков. И это меня злит. Его деликатная улыбка бесит меня, а пронизывающий насквозь взгляд превращает в подростка. К тому же несколько раз я замечала на его лице это особенное выражение — то самое, которое давно ненавижу. Я всех мужчин презираю. Особенно спортсменов. Эстонских спортсменов — тем более. От того, как они хотят женщину, меня с души воротит. Тошнит. Не хочу, чтобы меня хотели! И не хочу ничего другого — ни любви, ни страсти, ни верности!…

Но не говорить же все это приятельнице. И я отвечаю:

— Это соседский парень. Ну да, всего-навсего сосед, так что не волнуйся!

Однако почти-подруга сверлит меня недоверчивым взглядом:

— Машина? Две недели? А водить-то ее он умеет?

Назавтра я задаю вопрос почти-подруги Андрусу:

— Вы говорили, что машина не обкатана, хотя и старая. Отчего же она не обкатана? Вы вообще умеете ездить, как положено в Европе?

Он делает круглые глаза, однако отвечает:

— Я гонщик-раллист, состязался на европейских трассах. До этого занимался мотоциклетным спортом, был чемпионом Эстонии…

— Так что же вы мне раньше не сказали?… Вы же, выходит, сказка тысяча и одной ночи, почему я ничего не знаю о вас?

— Не знаете потому, что не хотите знать, — бурчит он в ответ, не улавливая моей издевки. — Ничего не хотите знать, кроме своих рисунков, кистей и карандашей. Пропавший горшок красок для вас важнее, чем человек, с которым вы решили поехать в Европу. Человек вас интересует только намалеванный на бумаге…

Я молча скрежещу зубами. Я уже дала себе слово, поклялась, что не стану сердиться на шофера. Тем более на спортсмена. Этот человек и в самом деле всего-навсего… шофер. Шофер — и больше ничего. И именно такой мне и нужен. Именно такой человек и именно такой рейс. Тупой и заурядный.

С Размиком я ни разу не ездила на машине. Размик, конечно же, и водить-то не умел. Он и не пытался получить права. Как и многое другое. Он избегал любой физической деятельности, которую можно было назвать спортом. Гулять было слишком спортивно. Плавать — тоже, особенно в холодной воде. Излишне спортивно распахивать в мастерской окна. И совсем уж грех — восхищаться телосложением какого-нибудь спортсмена. Восхищаться можно было только скульптурой. Разрешалось восхищаться также картинами и рисунками…

Но вот теперь этот когда-то нескладный соседский парень сидит передо мной в позе, которая получше даже поз Родена… Какое сочетание силы и гибкости! Его тело звучит красноречивей и восхищает больше, чем любая скульптура…

Время от времени он рассказывает мне о том, что зимой путешествовать на машине — сущее безумие, дороги паршивые, опасности на каждом шагу, денег в обрез. И я все больше недоумеваю — отчего он не отказывается от поездки? Неужели только оттого, что раз мужчина пообещал, он сделает? Чтобы доказать, какой он гордый, упрямый и крутой?

Нет, ни на один вопрос я не нахожу ответа. Даже на такой: согласится ли покупатель вернуть хотя бы часть моих рисунков. Как я и ожидала, четверть суммы, полученной родителями, уже ушла на оплату квартиры и возврат долгов. Отец с дрожащими губами обещал снова влезть в долги, — а там хоть в долговую тюрьму! Было странно, как прерывался голос у него, обычно такого самоуверенного. Я испуганно заверила, что покупатель, вероятно, вернет не больше половины картин. Сама я не очень-то и верила в это. Теперь придется оценивать каждый рисунок отдельно, торговаться из-за каждой работы. Это было бы мучительно…

И все же в путь я собиралась без колебаний.

… И вот одним прекрасным утром мы с соседским парнем оказываемся в одной машине.

К своему изумлению я нахожу в ней собственный рисунок еще детской поры. Карандашный портрет Андруса красуется на почетном месте — там, где обычно раскидывают ноги полуголые девицы из глянцевых журналов. Я вдруг с удивительной четкостью вспоминаю, при каких обстоятельствах я сделала этот портрет. Надоедливый парнишка доставал меня нудными разговорами о том, что ему хочется иметь какой-нибудь мой рисунок на память, что он должен будет переселиться в другой город, к тетке, поступать там в техникум и прочее, и прочее… Все это напоминало какой-то индийский фильм, оттого и запомнилось. Меня как раз опять кто-то оскорбил в тот день, пройдясь насчет моей долговязости. Или рано развившейся груди? или обидчивости? — меня оскорбляли при каждом удобном случае. Нытье соседского парнишки было последней каплей в ряду раздражителей этого дня, и, в конце концов, я истерически расхохоталась, так что у парнишки глаза расширились — ну точь-в-точь как у индийской красавицы, став неожиданно глубокими, укоризненными и странно мудрыми. Я подсознательно изобразила то, что увидела…

Я сунула тогда рисунок мальчишке, чтобы не выслушивать его нытье. Мне хотелось домой, в свою комнату. Но в этот рисунок я вложила свое отчаяние и тоску по счастью. Я не отдала бы рисунок, если бы поняла это. В фантастическом этом портрете уже было то, что сейчас заставляло меня тосковать по проданным картинам. Подросток Андрус… Что-то я вложила в него, какую-то странную тайну. Я хочу понять, я должна понять, я обязана понять…

— Отдайте мне этот рисунок! — тоскливо сказала я.

— Вот же он, у вас, — терпеливо улыбается Андрус. — Пристегните ремень.

— Он мне нужен насовсем… очень нужен… Приколите вместо него голую девку, как все нормальные шоферы, — настаиваю я, безнадежно путаясь в ремне безопасности.

— Значит я ненормальный шофер, — иронически откликается Андрус. — Скажите, у вас с ремнями всегда такие проблемы?

— Зачем он вам?! Я вам сто портретов нарисую лучше этого. Эта мазня нужна мне самой. Понимаете, она напоминает мне мои первые шаги в искусстве или как бы это вам объяснить…

— Объясняйте, как хотите; портрет вы получите только в комплекте с машиной и водителем….

Я поперхнулась, впервые отчетливо осознав вдруг, что отправляюсь в долгую поездку с мужчиной, которого толком-то и не знаю. Самое время дать задний ход.

— Если вы на что-то рассчитываете, — лепечу я, — мне жаль, что я сразу не предупредила, я очень извиняюсь… По нашему городку ходят обо мне соблазнительные сплетни? Мое скандальное прошлое?… Но я совершенно холодна, и мне это все противно…

В ответ он разражается хохотом, который пугает и изумляет меня:

— Ах, вам противно? Совершенно противно? И что же это вам противно?

— Противно то, о чем вы говорите… на что рассчитываете, — с решительной откровенностью заявляю я.

— На что я рассчитываю, не вам знать, — неожиданно серьезно возражает он. — Но о вашей великой любви к одному проживающему в Париже художнику действительно известно всему нашему городку. А может, и Таллинну. Вам же из Парижа — да, именно из Парижа, не так ли? — звонили постоянно. Вас разыскивали утром, днем и вечером по разным адресам. Неужели вы надеялись, что эта потрясающая новость не разойдется по всему городу? Такая история для наших сплетниц послаще мексиканских сериалов! Роскошная любовь, богатый любовник, которому наплевать на счета за телефон! Так ведь?

— Я могу спать только с мужчиной, которого люблю, — на одном дыхании выпаливаю я. — И какая разница, где любить — в Париже или…

— Или в автомобиле, — издевательски договаривает он.

— Немедленно остановитесь! — гневно кричу я и лихорадочно начинаю бороться с дверцей. — Сказали бы сразу, что вам необходим предмет для постельных развлечений. Я согласилась ехать только ради моих рисунков…

Андрус останавливает машину и иронически наблюдает мои усилия.

— Чтобы открыть дверцу, надо вытянуть штифтик возле вашего правого плеча. Полагаю, вы сидите в машине в третий раз в жизни, иначе, по крайней мере, знали бы как выйти. А напоследок скажу вам, что и я недавно потерпел любовное крушение и тоже могу заниматься сексом только с любимой женщиной. А теперь можете выйти и “голосовать”, чтобы вернуться в город. Или отправляйтесь в аэропорт, он тут неподалеку, и прямиком покупайте билет до Парижа.

Я закрываю глаза. Меня охватывает жгучий стыд.

Зачем я все это выкрикивала в лицо Андрусу?

Но что же — выходит, как женщина я его ничуть не интересую?

Конечно, я не способна увлечь ни одного мужчину из нашего городка. Тем более такого, который учился со мной в одной школе, наслушался про меня всякого и, вполне возможно, сам злословил за моей спиной…

Ну и прекрасно — в таком случае долгий рейс действительно безопасен — мы всего-навсего приятели-попутчики. Чего еще мне желать?

Но я ловлю себя на том, что все-таки разочарована. Даже … убита. Ежу понятно, я снова выбракована, как в детстве.

И меня охватывает безнадежная тоска, избавиться от которой не в моей власти. Отчаяние детства вновь обступает меня, и я совершенно беспомощна…

— Так вы сойдете, или мы едем? — осведомляется Андрус самым деловым тоном. — Если остаетесь в машине, будьте так добры, пристегните ремень.

— Я не умею, — лепечу я, чувствуя себя таким же посмешищем, как в школе, на уроке физики, когда меня вызывали к доске. Я не могу себя заставить еще раз неловко возиться с ремнем, словно слабоумная. Именно сейчас я больше, чем когда-либо, разделяю ненависть Размика ко всем машинам.

— Ну, это горе мы переживем, — весело и успокоительно заявляет Андрус. — Ремень, в самом деле, пристегивается туго; машина старая, у нее свои капризы…

— У вас тоже…Зачем тут мой рисунок? Ну, зачем, скажите мне, — беспомощно выдавливаю я из себя какую-то бессмыслицу, тщетно пытаясь противиться чему-то непостижимому, надвигающемуся на меня…

— Этот рисунок всегда при мне. Он — мой талисман, — тихо отвечает Андрус и смотрит мне в глаза. Его лицо очень близко, руки, деловито поправляющие ремень, почти обнимают меня, хотя на самом деле он меня не касается. Но я все равно ощущаю тепло и силу мужской руки…

Я поспешно зажмуриваюсь, чтобы хоть так спрятаться. И пытаюсь убедить себя, что это чувство равноценно случайному ощущению в автобусе или метро, когда близость соседа вдруг ненароком пронзает электричеством все твое тело. Чаще всего эти контакты просто противны, ведь обычно прижаться к женскому телу норовят пропахшие алкоголем и грязью мужики. Им все равно, кого прижать. Но есть любители случайных эротических ощущений и среди приглаженных, аккуратненьких маменькиных сынков. Женские груди и бедра в автобусной давке дарят им нечаянный оргазм. Я приучилась безошибочно различать этих любителей острых ощущений. Тех, которые в переполненном автобусе стараются внедриться в самую гущу распаренных тел и как бы невзначай придвинуться к тебе поближе…

Андрус старается держаться подальше, но он электризует меня. А я ведь давно уже научилась избегать мужчин, которые меня возбуждают, но которых я не собираюсь любить… Вот именно — не собираюсь! Не нужна мне никакая любовь с первого взгляда. Мне нужен человек, который разделял бы мои художественные пристрастия. Мне нужен человек, который ни в коем случае не будет спортсменом, ни в коем случае не будет шофером и уж конечно не будет таким, как этот недавний неловкий парнишка, мой сосед, которого я просто не замечала… Наверно, давно я не ощущала близость мужской руки, если один только намек на прикосновение выбивает меня из колеи. Беглая ласка, которую нормальная женщина даже не заметит. Унизительно, что это заставляет меня сжимать зубы и ощущать тяжесть внизу живота. Больше четырех месяцев воздержания — и вот… Только бы он не заметил! Желание без любви — и долгий рейс впереди…

Все, хватит, пора кончать. Если уж такой, как Андрус, вызывает во мне сладострастную дрожь, пришло время искать себе любовника. Никакой любви, только секс. Хотя бы стареющий Казанова, раза два в месяц — исключительно для здоровья, как говорят опытные женщины. Или нетребовательный спонсор. Где-то пылится мой блокнот с телефонными номерами… Наверно, найдется сотня, нет, тысяча мужчин, чьи руки заставят меня трепетать так же, как сейчас руки Андруса. Какие неисчерпаемые возможности эротического разнообразия! И как просто… Мужчин в мире навалом, выбирай — не хочу! Если ты ищешь только мужчину. Не любовь.

Но тут я вспоминанию непреодолимое омерзение, с которым листала порнографические журналы. Все для того, чтобы объявить любовь выдумкой — все эти журналы с девицами, высовывающими влажный язык. Я завидую тем, кто с помощью этих фото и соблазнительных воспоминаний сумел уберечься от изматывающей душу любви. Описание одной позы, другой — да ведь в любовной лирике несравненно больше возбуждающего! Все эти эротические журналы — жалкий, убогий мир, из которого ушла любовь и который пытается заточить вас в бездушную бессловесную похоть, словно в немое замкнутое пространство, в котором и в помине нет ни тоски, ни мечты, ни будущего. Есть только закрытая камера, полная принудительной власти тела над душой. Разглядывая эти телесные потуги, в которых к половым органам не требовалось добавлять даже лица, не говоря уже о личности, я всегда чувствовала себя глубоко верующей жрицей любви, которую пытаются заставить отречься от символа веры.

И вот Андрус играючи добился того, чего не могли добиться самые откровенные эротические описания! Я испытывала желание вне любви и независимо от любви. Мне хотелось голого секса — пусть потом придет отвращение, лишь бы не угрызения совести. Меня мутило от желания, которое подчиняло себе тело и мысли, словно музыка и стих…

Нет, но только не Андрус, этот соседский зануду и спортсмен!. Видеть над собой его торжествующий взгляд мне было бы невыносимо…

— Вы часто бываете в борделях? — начинаю я обороняться от самой себя, чувствуя при этом почти физическую боль.

— Налево или направо? — бросает он.

— Что значит — налево или направо? — недоумеваю я.

Он безнадежно машет рукой:

— Вы должны следить за дорожными указателями и читать карту. Мы же с вами не раз говорили об этом до отъезда. А в борделях я не бывал. Как-то в Париже сходил на стриптиз, танцовщицы были старые, тощие и унылые. Ну никакой эротики!…

— Я не умею водить машину, не умею читать карту, и шлюхи из меня не получится, — упрямо бормочу я. — Последний момент поворачивать домой.

— Последний момент упущен, — небрежно поясняет он. — Спонсорские деньги получены, я не могу подвести тех, кто мне помог, и моих друзей. Все, что я должен сделать по линии спорта, я сделаю. На это нам и денег и дали. Хотите домой, поезжайте автобусом.

Нет, — конечно, к автобусу я не пойду. Лучше замереть, окаменеть — ни слова более, ни одного провокационного вопроса…

— Налево или направо? Когда ты, наконец, начнешь следить за указателями?! — орет Андрус.

— Разве я разрешила тыкать мне?

— Люди на спасательном плоту между собой на “ты”, а мы с тобой в огромной Европе — это все равно, что на спасательном плотике посередь бурного моря, — его голос, словно по волшебству, становится спокойным и обворожительным. — В авторалли экипаж состоит из двух человек. Штурман читает карту и следит за дорожными указателями, водитель рулит. Мы же договаривались. Одному мне со всем не справиться, тем более, что вы вообще не водите машину. Особо внимательным следует быть, когда проезжаешь через город.

— Тоже мне город, деревушка какая-то, — обиженно возражаю я.

— Тем не менее, мы уже сбились с дороги. А в большом городе, если я один буду работать, потеряем еще больше времени.

— Вы говорите это так, будто только что узнали, что я не вожу машину, — почти беззвучно шепчу я. — Кто умеет водить, тот умеет и читать карту. А я в этом такой же профан, как и в вождении.

— Ну конечно, вам лучше всего дремать на заднем сиденье! А негр пусть крутит баранку, — неожиданно заводится Андрус. — Что ж, будет у вас и негр, будет и заднее сидение — вот только научитесь сперва продавать свои картины, а не разбрасывать их по мусорным ящикам. Это честнее, чем сидеть на шее у родителей. Жива, здорова, слава Богу, не калека, — все больше свирепеет он. — Вы презираете спортсменов? Может, мы и хуже вас, только у нас не принято на чужом горбу въезжать в рай. У спортсменов есть мышцы, есть чем шевелить. И мы сто очков вперед дадим всем этим художникам, всем этим эстетам, которые все презирают и требуют, чтобы другие таскали для них каштаны из огня…

— Я не разбрасывала картины, я не знала, я не смотрела… Я просто рисовала, — лепечу я, чувствуя, что не могу объяснить свое странное поведение. — Я… я… тогда не знала, что захочу их вернуть…

— Выходит, куча долларов открыла вам глаза, и вы надеетесь на еще большую кучу. Собираетесь торговать своими картинками самостоятельно, без посредников? — продолжает грубить Андрус.

— Почему торговать? Какая торговля? Я не знала, что они мне так нужны… это так странно… И этот рисунок, ваш портрет, здесь, в машине… в них есть что-то общее. Я не могу расстаться с ними, тогда я перестану рисовать, совсем разучусь… снова наступит пустота, как между вашим детским портретом и этими фантастическими миражами… Я не вынесу ждать столько лет, прежде чем это снова настигнет меня…

— Что “это”?! Нам направо или прямо? — злится Андрус. — Мы опять промахнулись. На автобане мы так потеряем десятки километров: там негде повернуть.

— Вы сами спросили… — я опять унижена.

— Если вы способны следить за дорогой только молча, то будьте любезны молчать, — обрывает меня Андрус. — Иначе мы и до польской границы не доберемся…

— Направо! — неожиданно для себя рявкаю я.

Андрус реагирует молниеносно. Однако через несколько метров останавливает машину, чтобы лично изучить указатель.

— В самом деле, теперь к границе надо ехать этой дорогой, — он явно доволен. — А из тебя выйдет толк; мы еще составим вполне приличный экипаж…

Вот уж в чем я не уверена. Не выношу, когда повышают голос. Меня раздражает, когда родители кричат на детей, жены на супругов, контролеры в автобусе на пассажиров. Все эти крики меня убивают. Но теперь мне некуда от этого деваться. И так будет день за днем, час за часом, минута за минутой. Похоже, Андрус считает себя вправе повышать голос и злиться, а мне, естественно, остается роль жертвы. Да с этим человеком нельзя было садиться в одну машину…

— Здесь очередь , — вдруг произносит Андрус, указывая на строй машин впереди, — до границы четыре километра. Пойду, прогуляюсь, погляжу, нет ли впереди эстонцев.

Он уходит, и я остаюсь одна. По сторонам дороги темнеет лес. Длинный и терпеливый ряд машин так напоминает советские времена, утомительные очереди за дефицитом, что сердце сжимается. Надо было захватить валидол. С Андрусом и у здорового прихватит сердечко.

А все ли в порядке с моим сердцем, я и сама не знаю.