"Песни улетающих лун" - читать интересную книгу автора (Астанин Андрей)

Глава пятая. Мохту, Прран и Ужень

Короткая, седьмая после бегства Шейнисов ночь приближалась к концу; истончался завесивший местечко полог. Бледнели в прохладном пепельном небе нечастые звезды; между землей и ними тянул назойливую песню ветер. Над рекой, с горизонта подкрашенной суриком, прохаживался туман и, прижимаясь к меловому отвесу, взбирался к одиноким деревьям.

Туман этот смутно напоминал дракона: как будто чья-то рука изваяла из белых клочьев сомкнутую щучью пасть, костлявую гриву в зубцах, скрещенные вдоль хребта крылья и изобилье похожих на старую черепицу спинных чешуй. От дуновения ветра к туловищу начинал подбираться хвост, потом подбиралось брюхо и выгибался хребет; когда же ветер усиливался, чудище трепетало; растягиваясь в нить и разевая рот, сползало к излуке…

Недалеко от Ужени спряталась в яблонях аляповатая хата; двумя квадратами застыла в оконцах тьма. Но нет, вот в одном окне робкий зашевелился огонек: кто-то в доме не спит, кто-то поднес к стеклу мерцающую лучину. Легко разглядишь ее от реки в еще не рассосавшемся мраке. Поглядел огонек на сад — и пропал, прикрытый торопливой ладошкой; лишь прежняя темнота царствует в рамах.

И через миг, снова освобожденный, прыгнул из окна свет и так же пропал, притулился в черном квадрате.

У самого косогора наклонила к реке Ужени макушку засохшая плакучая ива. Оттуда-то, от спускающихся к воде меловых глыб и вынырнул силуэт. Бледная скользнула к дереву тень, слилась с его длинной раскоряченной тенью.

Между хатой и деревом — пустырь шагов в пятьдесят. Быстро метнулась из-под ивы фигура, заскользила по траве тень и, оторвавшись от своей горбатой подруги, покатилась по пустырю: под защиту щербатого частокола.

Подсвечивается пустырь зарею и, случись тут быть постороннему, высмотрел бы: уминает бурьян сапогами некто широкоплечий. Новенький свитер перетянут солдатским ремнем с гранатой, в правой прочно зажат автомат.

Добежал ночной гость до частокола, остановился. Взметнулась над головой и плеснула в воздухе рука: “Давай сюда!”

И вот еще один бежит через пустырь, рыжие подпрыгивают на бегу кудри. От карабина, прикладом бьющегося о бедро, чуть позвякивают лежащие в кармане патроны.

Только перебежал опасное, открытое со всех сторон место, глядь, и третий выскочил из-за дерева: пустая левая глазница закрыта кожаной повязкой. Пыхтя, перенес через пустырь тяжелое тело.

Наконец, и последний в четверке, в серой полотняной кепке, пересек опасный участок, встал около частокола.

“Ой”, случись тут быть постороннему, подумал бы посторонний. “Ой, что-то будет сейчас в местечке…” Да только кому же быть здесь, на отшибе, в столь ранний час? Спит местечко, досматривают последние сны православные и поляки. Не спят разве что полицаи из недавно сколоченной тут “самозащиты”, — но они не здесь, а на площади, возле управы, да еще у вышниц переругиваются лениво, сонно поглядывая на чернеющий вдали шлях. А здесь — лишь тишь да покой, да справа над головой серебристый крыж старого голубого костела, и тут же, наступая на него прекрасным своим и поруганным телом, — церковь: зеленые, цвета летней листвы, купола, растущие, точно в сказке, из голубого тумана.

Четверо перелезли через ограду. Задевая тенями стебли подсолнухов, перебежали крохотный огородик; прижимаясь к стене, поднялись на крыльцо. Собаки во дворе нет, некому разбудить спящих, хриплую пролаять тревогу. Обитая жестью дверь не заперта.

Широкоплечий, тот что в свитере, толкнул дверь локтем, ввалился. За ним — остальные. В сенях, пропуская ночных гостей, прислонилась к стене и куталась в халат молодая женщина. Темные, с рыжим отливом, волосы распущены по плечам, в красивых зеленоватых глазах из-под длинных ресниц — страх.

— Где Степка?

Женщина движеньем руки показала на открытую дверь.

Широкоплечий, автомат наперевес, коленкой распахнул дверь, дуло ткнул в сторону вскочившего с постели голого щупленького человека.

— Пикнешь — пристрелю.

Отошел в сторону, давая дорогу остальным. Ввалились рыжий и одноглазый, грубо поволокли голого к выходу. Одноглазый снял со стула, накинул на захваченного пиджак, подпихнул ногой хромовые сапоги.

Подтащили к широкоплечему. Тот побарабанил пальцем по пряжке ремня, со злобным интересом глянул в широко раскрытые, вмиг оттаявшие ото сна глаза. Коротким взмахом руки звезданул по бледной щеке.

— Узнал меня, говнюк?

Из правой ноздри старосты струйкою поползла кровь. Малюго не мог утереться заломленными до хруста руками, и струйка по губе стекала ему прямо в рот, когда он отвечал:

— Да как же вас не узнать, Сергей Зеноныч? Ить не раз до войны в наших местах бывали. Бабы-то наши до сих пор о вас вспоминают.

В глазах Блажевича блеснул на миг озорной огонек.

— Ладно, о бабах мы с тобой еще успеем покалякать. А сейчас, извини уж, времени нет.

Он кивнул головой своим. Одноглазый Ласовский ремнем перевязал старосте руки. Алесь Ворка вытащил из кармана линялую тряпицу; смачно высморкавшись, толкнул Степку на выход.

— Разреши хоть одеться, — Малюго обернулся в дверях, бросил умоляющий взгляд на Блажевича.

— И так гарный, — ответил за командира Ворка, запихивая тряпицу в рот Степке и выталкивая его в сени. — Скажи спасибо и за костюмчик.

Не больше пяти минут прошло с того момента, когда партизаны ворвались в хату.

Блажевич уходил последним. Он задержался в сенях; подойдя к молчаливо стоящей в углу хозяйке, улыбнулся и приобнял за талию.

— Сережа… — девушка прижалась к нему всем телом, голыми руками оплела шею.

— Марьюшка, спасибо тебе, — Блажевич поглаживал ее богатые, пахнущие яблоком волосы. — Как ты мне помогла!

— “Спасибо”?! — Марьюшка уперлась руками в его грудь, отодвинулась. Злая слезинка блеснула в уголке красивого глаза. — За все про все — “спасибо”? Да я за тебя, паскудника, жизнью рисковала. За тебя, понимаешь? За тебя одного. А ну как немцы признают, кто Степку привораживал, кто ему свиданьице назначал? Тебе что, ты уже далеко будешь.

— Пойдем со мной. — Блажевич сверкнул гусарской улыбкой. Говорил, однако, не больно уверенно. — Нам в отряде расторопные бабы пригодятся.

— Да куда же я пойду? Чтобы немцы моих стариков прикончили, как намедни у Шпаков?! Да и думаешь, я не вижу, что ты меня ради одного приличия с собою зовешь, а сам обо мне через пару-то минут и думать забудешь?

— Ну что ты, Марьюшка… — Сергей снова прижал ее к себе, крепко поцеловал полные, сжатые неплотно губы.

Дальше все произошло быстро и как-то само собой. Пьянящее, непреодолимое желание электрическим разрядом прошло по телам обоих. Сергей поставил у стены автомат, поднял Марьюшку на руки; понес к той самой кровати, где десять минут назад, не подозревающий ничего, спал Степка Малюго.

Выходили из спальни опустошенные, пришедшие в себя после короткой волны бесстыдства. Стеклянная, звенела в ушах пустота.

Сергей, будто то, что произошло, было ему в новинку, стоял, налитый румянцем. Стараясь не смотреть хозяйке в глаза, приглаживал на виске пепельный волос.

У дверей Марьюшка лениво, как бы нехотя, положила руки на его плечи, поймала убегающий взгляд, — и вдруг полные ее губы дрогнули в чистой, по — детски простой улыбке.

— Ну, Сережа, все что ты мог от меня взять, все взял. Больше у меня ничего для тебя нету. Ты только, Сережа, одно знай: когда меня немцы забивать поведут, я твое имя повторять буду.

Блажевич побегал беспокойным, потемневшим внезапно взглядом по зигзагистой, разрезавшей стену трещине.

— Ты вот что, Марьюшка, — проговорил он, касаясь обвитых вокруг его шеи рук, — прости меня, если что не так и… в общем, спасибо тебе…

Хмурясь, снял с плеч слабые руки, шагнул к выходу.

В дверях он еще раз обернулся, последний раз в жизни взглянул на прислонившуюся в бессилье к стене молодую стройную женщину.

Из затаенных глубин духа, из еще не воплотившегося, но уже предрешенного будущего, пугая неотвратимостью, выплыло и ударило по глазам Сергея видение.

… На кривой, заросшей чертополохом площадке у школы похожая на футбольные ворота сколочена плаха. На натянутой, словно струна, пеньковой веревке повешена Марьюшка. До невероятного вытаращены глаза, прикушенный до крови язык лоскутиком болтается между зубов. Легкое платьице девушки разорвано до живота, бессовестно и страшно, доступные всем глазам, висят, неживого цвета, с синими подтеками от пыток, груди…

Менять что-либо было уже поздно.

Блажевич очнулся, кивнул головой; решительный, закрыл за собою дверь — так закрывают в книге прочитанную главу.

Девушка, еще умеющая любить, еще — до бешеного биенья в груди — живая, качнулась, уперлась лбом в стену. Задыхаясь от горечи, ломая ногти, принялась царапать податливую, осыпавшуюся намазку белой кирпичной клади…

Сергей спускался с крыльца во двор, удивляясь переменам, наступившим за столь короткое время.

Почти рассосались в сонливом утреннем воздухе остатки мрака, не осталось даже следов от ушедших на просветленное небесное дно звезд. Веселой дробью рассыпались по двору приветствия невидимого кузнечика.

Блажевич поправил на плече автоматный ремень, побежал через пустырь к мертвой плакучей иве.

На протоптанной в зарослях лозняка дорожке его поджидали друзья. Несмотря на мрачное настроение, Сергей не мог удержаться от усмешки: Малюго, уже без тряпки во рту, в одних сапогах и костюме, застегнутом прямо на голом теле, выглядел слишком комично. И тут же снова всплыли перед ним пригрезившиеся в доме страшные глаза повешенной…

— А мы уж думали, не случилось ли чего, — понимающей хитрой улыбкой приветствовал Сергея Алесь Ворка. — Гражданин Малюго, ждамши вас, все свои хорошие места отморозил.

Блажевич ничего не ответил; пошел, не оборачиваясь.

Топча перламутровые ракушки, прошли с полкилометра вдоль закрытой туманом речки. Сразу же за излукой, в том месте, где Ужень, резко уходя влево, вплотную подходит к нижней части местечка, Блажевич остановился.

— Вы вот что, — сказал, сапогом подталкивая к воде желтый, выглаженный рекой камешек, — обождите меня здесь, а мне надо еще кое-кого навестить в гетто.

— О-оо, да у тебя тут много знакомых. — Но, видя, что Блажевич не намерен шутить, Алесь нехотя перешел на серьезный тон: — Я за тебя боюсь, командир. Уже все-таки светло совсем. Давай хоть я с тобой пойду. А мешать я тебе в твоих делах не буду, в случае чего мигнешь мне…

Кровь бросилась Сергею в лицо, побелевшие глаза заморгали от бешенства.

— Ты, Ворка, брось этот тон, понял! Я вас научу слушаться! Я русским языком сказал: оставаться здесь и ждать! Понял?!

— Так точно, понял, — сквозь зубы процедил Ворка. Его душила обида: Алесь всегда гордился панибратскими отношениями с командиром, и никогда еще тот не разговаривал с ним таким манером.

Видя, что Блажевич скрылся за торчащими поверх спуска кустами, Ворка добавил уже громче:

— Ну и черт с тобой, винить потом будет некого. Пропадай сам из-за своих блядей! — Подумал, куда бы деть набежавшую к губам слюну и, не найдя ничего лучшего, плюнул в лицо дрожащего от холода сельского старосты Степана Малюго.

Удивительно, непередаваемо изменилось гетто с тех пор, как неделю назад покинули его Шейнисы. Тишина, обычная в эти утренние часы, дышала сейчас особенным, все победившим спокойствием; нервное, кричащее вослед четырем беглецам молчание показалось бы в сравнении с ним слишком живым и, быть может, не так пугающим. Двери в некоторых домах были распахнуты настежь, на других висели замки; не закрытые ставнями окна хат казались Блажевичу темными и слепыми глазами. То тут, то там валялись детские цацки, рваная древняя книга с непонятными буквами, кросна, открытки и желтые фотографии, березовые и осиновые полешки. Возле колодца без журавля лежало опрокинутое ведро; красивый покрытый глазурью гляк выглядывал разбитым горлышком из лопуха. Пустотой и нежилым духом отдавал ветер, мечущийся тоскливо меж закоулков и покосившихся гнилых построек.

Тишина… И только со старого клена, нависшего над коньком крыши, крикнула вдруг пронзительно и плаксиво такая же старая, бессонницей и тоской измученная ворона; из-под огромного недостроенного амбара выпорхнули два воробья и, чирикнув весело, улетели к белесой звоннице — да робким сырым шуршанием отзывалась янтарная, в ржавых коричневых пятнах, трава, раздавленная сапогом командира.

Чем ближе подходил к гетто Блажевич, тем ясней становилось, что он явно припозднился. Пробираться вглубь по залитой утренним светом улице было бы уже безумием. “Дурак, зачем у Машки задержался?” В который раз обругав себя, Сергей поправил сползающую на глаза кепку.

В одной из трех стоящих на самом краю улицы хат из-за закрытых ставень, едва различимый, струился свет. Рыхлая утренняя тень падала от дома Клавдии Высатинской на землю.

Сергей вошел во двор; встав на цыпочки, попытался заглянуть в разделяющий ставни проем. Ничего не видно, кроме розоватой стены.

Была — не была. Блажевич несколько раз стукнул. “Тук-тук, тук-тук, тук-тук”, отозвалось в груди сердце…

— Это кого там носит ни свет ни заря? — послышался изнутри голос. Ставни растворились, и из окна высунулось бородатое лицо.

Блажевич, услышав нееврейский выговор, только и успел отпрыгнуть от окна подальше, натянул на самые глаза кепку. Крепко сжав в руке, спрятал за спину шмайсер.

Но, видно, его уже разглядели.

— Батюхны-матюхны, кто к нам пожаловал! Сергей Зеноныч, красный командир, собственной персоной. Да вы никак боитесь меня, товарищ командир? Так ведь вас никто и не звал, сами пришли.

“Бежать”. Блажевич пальцем поглаживал за спиной дуло автомата. И… сам не зная зачем, сделал шаг вперед к плывущему из окна свету.

— Да я смотрю, меня тут все знают.

— А то как же? Такого-то героя. — Мужик хихикнул, дернулась вороненая борода. — Ну, может, зайдете, раз пришли?

Блажевич в упор посмотрел в хитрые, кошачьи глаза мужика. На левой щеке разглядел след запекшейся крови. “Бежать!” Он уже собирался развернуться к бородатому спиной, но вдруг увидел, что у того под усами подрагивают в усмешке излучины губ. Сергей вспыхнул, тряхнул пепельным чубом.

— А чего ж не зайти-то?

Дверь Блажевичу открыл худощавый, лет двадцати, парень. Волнистая густая копна закрывала лоб. Глаза, как и у отца, — смеющиеся.

— Мое почтение, — Сергей, теребя автоматный ремень, вошел в сени. Сняв с головы кепку, протянул парню.

Из комнаты уже выглядывал хозяин, показывал ряд частых широких зубов.

— Давно у нас тут гостей не было.

Он провел Блажевича в комнату. Сергей так и ахнул. Просторный дубовый стол прихорошен цветистой клеенкою. А на ней…

В одной хрустальной вазочке, взволнованный, увидел гость нарезанные кружочками, облитые сметаной огурцы, в других — еще дышащую теплом картошку, морковь, редиску со свежим, только что сбитым маслом. В отдельных мисках лежали горками деликатесы: персики, апельсины и виноград; вызывали легкое головокружение поджаренные щечки рыбных котлет. Посреди стола возвышался медным начальником самовар. Довоенной белизной сверкали тарелки.

Блажевич, прислонив автомат к коленке, не мог оторваться от такой невиданной роскоши.

— Ну, чем богаты, тем и рады. Уж не обессудьте, — подмигнул мужик. — Кстати, может, вместо чаю чего покрепче желаете?

— Что ж, можно и покрепче, раз уж вы такие богатые, — Блажевич ответил улыбкой на хитрую улыбку хозяина. Он принимал правила игры. Теперь ему уже не терпелось узнать, что за странные люди объявились в гетто, и, ощущая под сердцем знакомый холодок опасности, Сергей опять становился веселым.

Мужик взял с подоконника два стакана, сполоснув, поставил на стол.

— Будем здоровы.

Необычайно крепкий и при этом необычайно вкусный напиток моментально ударил в голову. На секунду, потемнев, качнулись в глазах Блажевича стены; комнату залил странный, нехороший какой-то свет…

Выпил и бородатый. Зажевывая яблоком, разлил по второй.

— Небось, думаете, что это русские люди в жидовском гетто делают?

“Ах ты контра, — Блажевич, изо всех сил стараясь не запьянеть, поглядывал то на мужика, то на стоящий у ног автомат. — В другое время я бы тебе показал “жидов”!

— Сейчас я объясню, — мужик разложил по тарелкам картошку, подвинул Сергею вазочку с котлетами. — Дом-то вообще не жидовский — наш. Здесь мы всегда жили. А их сюда немцы понапихали. А как покончили с кучерявыми…

— Что?! — Блажевич вскочил, дробно стукнулась о пол деревянная ложка. — Как — “покончили”?

— Да вы разве не знаете? — удивился бородатый. — Эх вы, красный командир! На прошлой неделе, в пятницу, несколькими партиями…

— А ты не знаешь, Шейниса Якова родню — тоже?…

— Якова Львовича? Родственников? — Мужик округлил глаза. — Так они разве не добрались до вас, Сергей Зеноныч?

Блажевич открыл рот:

— То есть как это “до меня”?

— Как, как… Когда первую партию увезли к Акапони, они в лес ушли, вас искать. Я почему знаю, младшая их, Ирка, забегaла к нам, дружка своего спрашивала. Куда бы они могли деться?

Блажевич, опустившись на табурет, тупо смотрел, как за граненым стеклом стакана, потревоженная, раскачивается жидкость.

— Да вы не отчаивайтесь. Я сейчас вот что, я — одну минутку… — хозяин обгрыз Блажевича быстрым взглядом. — Обождите чуток, скажу сыну, он все узнает. — И шмыгнул в сени.

За стеной отрывочно переговаривались хозяин и сын, дробились их голоса: низкий густой — отца, высокий, почти мальчишеский — сына. Сергей уронил лоб на ребро стола; сидел, обхватив руками голову. Вспомнилась так поразившая его нынче странная тишина над нижним местечком.

“Ах ты, беда какая. Вот беда так беда… И Машка ничего не сказала… Как же я Шейнису в глаза погляжу?…”

Когда Сергей поднял голову, хозяин уже сидит рядом; постукивая по столу дном стаканчика, вытягивая в нить предложения:

— Вы вот, я вижу, переживаете. А вы не переживайте, Сергей Зеноныч, смиритесь. От вас ведь тут ничего не зависело. Звезды это все, расположение звезд. Есть такая штука — судьба, и с ней хочешь — не хочешь, а смириться придется.

— Ну нет, дядя, — Блажевич согнал пальцы в кулак, стукнул решительно по столу. — Я ни с чем смиряться не собираюсь. Надо будет, — и эту твою судьбу за глотку схвачу.

— Ой, кто кого за глотку-то схватит… — процедил мужик, недобрым взглядом стрельнул по глазам Сергея. В этот самый момент на стол упали и тут же поплыли по лбу и рукам командира тени. Сергей, машинально глянув в окно, заметил, что тени эти были от пролетающих мимо дома огромных черных сов… Блажевич с непонятным для самого себя, схватившим за самое сердце ужасом вытаращился на птиц; потом опять встретился взглядом с глазами хозяина… У того из раны на левой щеке медленно проступила капелька крови, сползла по бороде вниз…

Нехорошая мысль мелькнула вдруг в голове Сергея.

— А ты… — он снова вскочил с табурета. Мужик тоже поднялся. — Ты куда сынка своего послал?

— Сынка? — Хозяин пожал плечами. — Ты же сам хотел узнать про Шейнисов, вот я и послал. Чего испугался-то? Сейчас он придет.

— Вот что, дядя, запомни, я ничего не боюсь. Но мне ждать сейчас некогда, в другой раз сообщишь. — Блажевич поднял автомат, натянул на плечо ремень.

— Постой, командир, — бородатый закрыл дверной проем грудью. — Погоди минутку. Не валяй дурака.

— Пошел на …! — Сергей, уже не церемонясь, отклеил хозяина от косяка и, отпихнув его в сторону, рванулся к выходу.

И тогда мужик прыгнул на него сзади.

Блажевич, согнувшись под внезапной тяжестью, сделал пару шагов и, чувствуя, как поразительно сильные, безжалостные руки тисками обхватили горло, рухнул на пол. Со стуком отлетел под стол автомат.

Отчаянным рывком Сергей перевернулся на спину; задыхаясь, увидел перекошенное от злобы лицо, нервно зевающий рот и как в припадке подрагивающее нижнее веко. Два налитых кровью, распаленных в безумье глаза жадно смотрели на жертву. Не было никакой возможности отодрать от горла когтистые пальцы: последние силы отнимало удушье. Потолок над головой потемнел и приблизился; в ушах зазвенело. Бородатое лицо стало казаться расплывчатым и далеким.

“Умираю…” — Блажевич закрыл глаза.

И тут произошло чудо. Было это наяву или только пригрезилось, но из-под неплотно закрывших глаза ресниц увидел Сергей, как появилась из-за спины бородатого голая белокурая девушка. Быстро склонилась, опустив прекрасную голову, украшенную венком из лилий, поцеловала Блажевича в губы, — и снова исчезла за плечами хозяина дома. И вместе с ее поцелуем почувствовал командир, как высокой морскою волной возвращается к нему жизнь, наливается силой тело.

Словно до основания сжатой пружиной оттолкнуло Сергея от пола. Противник, уже не ожидавший сопротивления, потерял равновесие; слетая, стукнулся головой о дубовую ножку. Через пару секунд Блажевич сидел верхом, поднимал за волосы голову врага и, опуская, что было силы стучал ею по полу.

Шея мужика обмякла, голова запрокинулась. Темная густая жидкость поползла под стол из-под уха.

Но он был еще жив. Открылись налитые кровью глаза, потянулись снизу длинные кривые пальцы. Сергей оттолкнул тянущуюся к нему руку, нащупал шею. С омерзением почувствовав упершийся в ладонь кадык, начал давить. Он видел, как удивленно поползли на лоб зрачки, густо прилила к щекам кровь… Потом, с каждым рывком слабея, задергались ноги, и из груди, сдавленный, раздался крях.

Блажевич еще с полминуты сидел на мертвеце. Не двигаясь, смотрел в остекленевшие, обволоченные смертной мутью глаза.

— Эй… — тихо и хрипло позвал он, оглядываясь.

Никакого ответа не было. Сергей уронил голову, опять тупо уставился в лицо убитого.

Громкий собачий лай, запрыгнувший в уже налитые солнцем окна, вывел его из оцепенения. Блажевич соскочил с трупа. Потирая рукой негнущуюся, затянутую болью шею, подбежал к окну, ткнулся носом в стекло:

— Ох ты, ешь твою меть…

В проемы покосившегося плетня виднелся пустырь. По нему, сокращая путь к гетто, приближались семь или восемь пилоток.

Громко скрипнула дверь. В сенях стоял сын хозяина, насмешливо и нагло смотрел в глаза командира.

Бежать к загнанному под стол автомату было уже поздно. Дергала за руку стихийная, раскрепощенная ненависть. Блажевич рванул гранату с ремня, сорвал кольцо. На миг, занося руку в размахе, поймал глазами перекошенное лицо юнца.

Уже вжатый в стену, услышал оглушительный взрыв. Из сеней густым черным клубом метнулся дым.

Щурясь от дыма, Сергей, наконец, подобрал автомат, передернул затвор и, смахнув с подоконника керосиновую лампу, табуретом разбил окно.

“Не добегу”! До тыльного частокола — шагов пятнадцать, еще шагов через пять — спуск. Если бы пилотки были чуть-чуть подальше…

“Эх…” — Блажевич спрыгнул в лопухи; задергался в руках автомат. Сергей не слышал, а скорее угадывал пунктирный треск очередей, не понял даже, что, не сдерживаясь, во весь голос орет сам.

Над забором уже виднелись две головы. Не зная куда деться от заметавшихся пуль, немцы шлепнулись на землю, спрятались за пунцовым татарником.

Теперь нельзя было терять ни секунды. Сергей в несколько прыжков очутился у заднего частокола.

Уже перелетая заскрипевший забор, услышал сзади хлопки. Тут же невыносимым холодом пронзило спину. Набухая кровью, отяжелел свитер.

С трудом передвигая ставшие ватными ноги, Блажевич добрел до спуска. Увидел бегущих навстречу Стецкевича и Алеся. Протягивая друзьям руки, повалился вниз.

Он был уже без сознания, когда его подхватили, поволокли к заросшему диким шиповником логу.

Наверху, из разбитого Сергеем окна валил черный дым. Пламя, выпрыгнув из сброшенной с подоконника лампы, плясало в комнатах, языком вылизывало двери и стены, — навеки уничтожая оставшийся без жутких своих жильцов дом Клавдии Высатинской…

Блажевич открыл глаза и снова увидел ее.

Теперь он мог разглядеть девушку получше.

Наверняка ей было не больше семнадцати. Прекрасное бледное лицо в короне жемчужно-белых волос. Белый венок из лилий. Одежды на девушке не было никакой, и ничто не скрывало от глаз Сергея стройных незагорелых ног, упругого живота, выступающих нежными полосками ребер и двух розовых кружков на невысокой груди, — только, казалось, спадая с рук, искрилась на солнце серебристая, почти невидимая для глаз ткань. Зеленоватые, покрасневшие от слез глаза с горечью смотрели на командира.

Сергей сам не мог оторвать взгляда от бледного ее лица. Он хотел приподняться, но мешала острая боль, жидким свинцом разлитая по всему телу.

— Ты кто?… — то ли прошептал, то ли просто подумал он.

Девушка села перед ним на колени. Легкой рукой дотронулась до лица командира, разгладила на его лбу пепельную копну. Ноготком указательного пальца прочертила ложбинку над переносицей.

— Ты кто?…

Глубоко, словно бы задыхаясь, она глотнула воздух и, качнувшись от рвущихся из груди рыданий, закрыла Сергею веки.

— Умирает он, — сказала голосом Яся Ласовского.

Блажевич открыл глаза…

По далекому недоступному небу, как на боевом смотре, тяжело двигались облака; под ними парила черная птица. Внизу мир стягивался в матовую завесу. В расплывчатых пятнах нельзя было разобрать склоненных над командиром лиц.

— Держитесь, товарищ командир, — сказал Стецкевич. — Немного осталось.

Сергей, вспоминая, молчал. Потом проговорил хрипло, с трудом разжимая губы:

— Малюго…

— Здесь он, здесь, товарищ командир. Где ж ему еще быть?

— Где “здесь”?…

— В Волчьих Оврагах мы. Стало быть, немного осталось.

Внезапно усилившись, боль волною прошла по телу, проникла в каждую клетку. Растворились над головою пятна. Из омута отказывающегося работать мозга родились и поплыли изломанною волною вопросы: “Кто эти люди?… “Волчьи Овраги”?…” — и, как отлив, совсем уж неясное: “Ма-Лю-Го”…

И отступило. Сначала, как на фотобумаге, проявились облака, затем лица, где-то виденные им лица… Вспомнил: Алесь, Ласовский, Стецкевич.

— Где Малюго?…

— Да здесь он, товарищ командир, где ж ему еще быть? К дереву привязали, пусть себе отдыхает.

Блажевич опять помолчал.

— Алесь… Позовите Алеся.

— Я здесь, Сережа, — Ворка придвинулся ближе; с горечью смотрел на неживое, обескровленное лицо друга.

Блажевич молчал. Стецкевич и Ясь Ласовский поняли это по-своему: оставив друзей одних, отошли потихоньку в сторону.

— Алесь, помираю я. Скорей бы… Боль такая в спине, сил нет.

Сергей лежал на каменной могильной плите; под головой — свернутая в подушку свитка Стецкевича. Махнув прощально, растворилась над головой одинокая птица.

— Письмо — у меня в тулупе, — передай в Москву, матери. Адрес на конверте написан, подпиши только: “Блажевич Анастасии Михайловне”.

— Хорошо, Сережа.

— И еще. Отцу сообщи.

— Отцу? — Ворка испуганно поднял брови. — Так ведь Зенон Петрович умер…

Сергею все труднее было разжимать тяжелые губы.

— Зенон Петрович не отец мне… А отца моего ты знаешь. Он сейчас комиссаром… в отряде у Глохмана…

— Сапунов, Федор? — еще ничего не понимая переспросил Алесь.

Блажевич не отвечал, отвлеченный другим. Он видел, как вначале казавшееся недоступным небо, словно товарняк на станции, вздрогнуло вдруг всей массой, оттолкнулось от чего-то и, набирая медленно обороты, начало опускаться …

Но чем ближе опускалась небо, тем легче становилось тело Сергея. Боль отступала. И еще это странное чувство, будто провалился куда-то… Блажевич с радостью понял: спина его оторвалась от надгробной плиты, холодный и жесткий камень больше не давит плечи.

Какой-то долг еще лежал на его груди грузом. Последним усилием воли командир остановил уже разогнавшееся движение; проговорил твердо:

— Малюго чтобы никто не трогал. Дождитесь Шейниса, у него со Степкой будет свой разговор, — и, теперь свободный, исполнивший на земле все, что сумел, отдался стихии головокружительного полета.

Прошло чуть больше года. Холодной октябрьской ночью тысяча девятьсот сорок второго по топкому берегу налитой осенними дождями реки, задыхаясь, бежал человек. Его изодранная старая свитка на правом плече и на рукаве казалась в темноте черной от крови; левой, согнутой у живота, рукой он сжимал пистолет.

Человек, тяжело дыша, обернулся; остановившись, пару раз выстрелил. Тут же неподалеку вспыхнули синие огоньки, раздались ответные выстрелы.

Бежать уже не было сил. Человек лег животом в грязь; морщась от боли, переложил пистолет в правую, истекающую кровью, руку. Долго, кусая губы, прицеливался. Когда темнота, ожив, швырнула в него три белых повязки на рукавах бегущих людей, он нажал на курок.

Видно, на этот раз он не промахнулся. Краткое послышалось “ох”, один из преследователей схватился за живот, сел на землю. Его товарищ поспешно плюхнулся рядом, третий же прыгнул в чернеющие в двух шагах кусты. Угрожающе защелкали затворы винтовок. Потом из всех звуков остались только тяжелые стоны смертельно раненного да негромкий, неуверенный шум начинающегося дождя.

— Эй ты, сдавайся, тебе все равно не смыться! — крикнул из кустов полицейский, открепляя от ремня немецкую, с длинной ручкой, гранату.

Партизан молчал. Безвольней и тише становился стон умирающего; потом он и вовсе стих. Только морозное, чернильного цвета небо, шумело все злее, все непрогляднее свешивалась до земли сеть, сшитая из ледяных капель.

— Сдавайся, падла, а то мы ведь можем и гранатой тебя угостить! — опять закричал полицейский. — До трех считаю. Раз. Два…

И тогда раздался выстрел. Полицейские ткнулись головами в землю, но свиста пули не услышали.

Тот полицейский, что лежал возле раненого, тихо выругался; вскочив на ноги, в два прыжка оказался возле кустов.

— Слышь, Микола, — шепнул он, опускаясь рядом с товарищем. — Он, кажись, того, самоубился… Иван наш тоже уже не дышит.

Микола приподнял голову, вглядываясь в темноту.

— Эй ты, стрелок ворошиловский, хватит дурака валять, поднимайся!

“Все кончено, кончено, навеки, навеки, все мертвые, мертвые, мертвые…” — барабанил вместо ответа дождь.

Мертвый лежал на спине, застыв в неестественной позе. В левой его руке, приставленной к виску, чернел пистолет, правая, до кисти набухшая кровью, была откинута в сторону.

Микола, встав на колени и первым делом забрав оружие, принялся рыться в карманах покойника; второй полицейский подсвечивал ему фонариком.

— Вот, есть, — Микола достал бумажник, вытащил из него красную книжечку. — Ну-ка, дай свету… — Он долго вглядывался, потом, присвистнув, прочел. — Степунов Федор Кузьмич, капитан НКВД… Эх, жалко мы его живьем не взяли…Вроде комиссаром был у Глохмана.

— Степунов Федор Кузьмич… — повторил задумчиво второй. — Что-то знакомо мне это имя.

Он поднес фонарь к самому лицу партизана. Красный кружочек света упал на продолговатый лоб, закрытый наполовину седым чубом, потом на приподнятую губу, обнажившую влажные зубы. В глубокие провалы глазниц покойника стекал по переносице дождь.

— Э, да мы с ним старые знакомые. Это же следователь из Борисова, он у нас с Яшкой Шейнисом лютовал.

Тут полицейский резко выпрямился, рыжим от грязи сапогом ударил по трупу.

— Что, сука, получил свое!? А помнишь, как в двадцать седьмом году мне и Саньке, братку моему, ребра ломал? — Он ударил еще раз, все больше зверея. — Помнишь, как с латышами детишек малых да матерей в Сибирь спроваживал? Помнишь?!

— Ну хватит, успокойся. — Микола оттолкнул разбушевавшегося друга, снова полез в бумажник. — А это еще что? Подсвети.

С небольшой фотографии улыбалось лицо молодого военного.

— Фотка какая-то. Может, сын, может, друган какой… Ладно, приятель, сынка твоего мы тебе на память оставим. — Микола воткнул фотографию убитому за ворот, красную же книжечку сунул себе в карман. — А документики его я Розену покажу. Эх, жалко мы его живьем не взяли!

Оставив Степунова, он подошел к согнувшемуся на песке убитому другу. Сняв шапку, перекрестился.

— Царствие Небесное, — пробормотал Микола. — Надо будет до дома его дотащить. То-то Аленка убиваться будет.

Помолчал немного; поднимая голову, тихо добавил:

— Как будто и небеса плачут…

… Дождь все усиливался, стекал по лицам — живым и мертвым. Все в этом мире: залитая до краев Ужень, луна и звезды, страшные тучи и вязкая, ползущая под ногами земля — соединились на ночь шумящим потоком. За сетью дождя пропали, унося товарища, двое, — и только какое-то время на рукавах их шинелей еще белели во тьме маленькие повязки.

А дождь все не кончался, как будто на земле, опять отягощенной грехами, начинался новый потоп. Медленно, но неотвратимо захватывала пойму Ужень; лишь отдельные, самые высокие макушки лозы торчали еще на ее поверхности. Порою ветер с криком поднимал на реке горы брызг; вздувая высокие, словно морские, волны, отбрасывал их назад; то вдруг, падая головой в Ужень, соединялся с ней в новой атаке на уходящий покорно под воду берег. Иногда потоки приносили с собой куски досок, ветви ив и кустарников, клевер и порыжелый, вырванный из земли куколь. Приплыв неизвестно откуда, ткнулась носом в лозняк перевернутая лодчонка; через пару минут, поднятая водой, закружилась, исчезла в непроглядно хмурой дали.

К утру река достигла Федора Степунова; ледяными губами целовала его откинутую в сторону, полную крови руку. Ощупывая неживое тело, словно ища что-то, поползла по руке к груди; у самой шеи обнаружила воткнутую за ворот фотографию, осторожно приподняла ее.

Молодой красивый военный в фуражке со звездочкой, выскальзывая из-под свитки, улыбнулся в последний раз веселой хитроватой улыбкой…

К полудню дождь прекратился. Из-за туч выползло неохотно солнце, бросило несогревающие лучи на оцепенелую Белоруссию: на литовские и польские крепости и русские вески, на мельницы и костелы, ободранные купола церквей, сгнившие и сгоревшие хаты, опустевшие птичьи гнезда, щербатые и обрушенные заборы.

Отступающая к своим берегам река понесла фотографию за собой — над уныло торчащим из воды лозняком навстречу месяцу ноябрю, к новым дождям, к чернотропу и холоду, темному и бесконечному, с татарской саблей в руке плывущему вслед за ветрами.