"Пауло Коэльо. Исповедь паломника" - читать интересную книгу автора (Ариас Хуан)

— Какое у тебя было детство? У тебя есть братья или сестры?

— У меня есть сестра, она инженер-химик. Я был самым старшим и самым непослушным. Я с самого начала понял, как обстоят дела: что бы ты ни делал, но, если ты в семье старший, ты всегда будешь виноват во всем, что происходит вокруг. Ты главная жертва. Сначала мне было очень обидно, потому что, конечно, виноват я был далеко не во всем, но однажды я подумал: «Ладно, раз так, раз уж мне все равно приписывают все проказы, буду делать все, что захочу». Я не желал мириться с несправедливостью.

— Каковы твои первые детские воспоминания?

— Забавно, у меня есть несколько очень четких воспоминаний. Мы жили в Ботафого. Это один из старинных кварталов Рио-де-Жанейро, я там прожил всю жизнь. Я тебе расскажу кое-что такое, чему ты просто не поверишь, да и я сам никогда не мог себе этого объяснить. Я даже спрашивал у нескольких врачей, может ли такое быть и случалось ли это с другими детьми. Я очень четко помню, что, как только родился, узнал свою бабушку. Она стояла рядом. Я помню, как открыл глаза и сказал себе: «Вот моя бабушка». А я ведь только что родился.

— А какие воспоминания у тебя сохранились о родителях?

Отец был инженером, происходил из очень консервативной семьи, мама изучала в университете искусствоведение. Отец еще жив, у него очень властный характер, и это во многом повлияло на маму.

— Вы посещали церковь? У тебя была католическая семья?

— Помню, меня заставляли ходить в церковь каждое воскресенье, а в старших классах иезуитского колледжа надо было ходить туда каждую пятницу. Но мое воспитание было совершенно формальным. Не знаю, какими теперь стали иезуиты, но тогда они были очень консервативными и строгими. Мама пережила тогда кризис веры. Она узнала о существовании более открытой, менее традиционной теологии, это была еще не Теология Освобождения, но нечто очень похожее, и это открыло ей глаза. Она начала сомневаться в своей вере. Потом познакомилась с очень прогрессивно настроенными священниками и археологами и начала смотреть на религию с другой точки зрения, менее суровой и традиционной. Но в то время я не был особенно близок со своей семьей.

— Сейчас иезуиты — в большей степени сторонники прогресса, особенно в странах третьего мира.

— Тогда это было не так. Это было Воинство Христово. Они дали мне хорошие основы дисциплины, но породили настоящий ужас перед религией, так что я в конце концов отдалился от нее. Как только покинул колледж, в который родители отправили меня из-за плохих отметок, я, в пику этому суровому и нетерпимому воспитанию, примкнул к самому радикальному атеистическому студенческому движению. Начал знакомиться с текстами Маркса, Энгельса, Гегеля и так далее...

— Но ты в конце концов вернулся к католицизму.

— Когда я снова начал духовный поиск, я был убежден, что католицизм — это последнее, к чему я обращусь. Он вызывал у меня отвращение. Я был по горло сыт всем этим и совершенно уверен, что этот путь -ложный, что католический Бог — Бог правых партий, что у него неженское лицо, что это суровый Бог, не способный на милосердие, на сочувствие. Бог без тайны. Тогда же я принялся экспериментировать со всеми другими религиями и сектами, особенно восточного происхождения. Я перепробовал их все: кришнаизм, буддизм, философию йоги -все. И стал снова регулярно ходить в церковь, только когда вернулся из паломничества в Сантьяго.

— Похоже, ты не знал покоя.

— Еще бы! А потом я снова стал атеистом, после того, что пережил, когда занимался черной магией. Об этом я еще расскажу.

— На каком факультете ты учился?

— На юридическом, но из-под палки. Я не закончил университет. Пока я учился в школе, вплоть до выпускного класса родители, общество, все, что меня окружало, полностью контролировали, подавляли мое стремление к бунту. Но когда я взорвался, меня было уже не остановить. Это случилось, когда я поступил в университет. Но еще раньше был период, когда я совсем не продвигался в учебе — три года просидел в выпускном классе, никак не мог закончить школу. В конце концов родители дали взятку, чтобы мне выдали аттестат. И я его получил. Такие дела.

— Когда ты вот так взорвался, как отреагировала твоя семья?

— Когда я взорвался в первый раз, меня отправили в сумасшедший дом, как умалишенного.

— Как они могли отправить нормального человека в дом для умалишенных?

— Тогда это было возможно. Мои родители добились этого всеми правдами и неправдами. Меня сажали туда три раза, потому что я все время убегал. Эта клиника до сих пор существует, и я решил узнать, на каких основаниях меня заперли там вместе с сумасшедшими. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что основания были самые тривиальные. В медицинском заключении говорится, что я раздражителен, навязываю другим свои политические взгляды, учусь все хуже и хуже, что моя мать подозревает наличие у меня сексуальных проблем, что я недостаточно зрелый для своего возраста, стремлюсь во что бы то ни стало получить все, чего хочу, в своем поведении все больше и больше впадаю в крайности. И что все это говорит о необходимости госпитализации.

— Как ты чувствовал себя в глубине души?

— Мне тогда было всего семнадцать. Единственное, чего я хотел, — это писать. Я уже начал работать репортером в одной газете, только что прочел всего Оскара Уайльда. В глубине души я был идеалистом, и мне казалось, что будет вполне справедливо, если тот, кто стремится стать писателем, все переживет на собственном опыте — в том числе и заключение в сумасшедшем доме. Ведь там побывали столько писателей и художников, взять хотя бы Ван Гога. В своей жажде приключений я счел это частью легенды о себе самом. В клинике я писал стихи, но в конце концов решил сбежать, потому что очень хорошо сознавал, что вовсе не безумен. Я хотел жить на все сто, полностью отдаваясь тому, что меня привлекало. Теперь некоторые думают, будто меня упрятали туда из-за наркотиков. Ничего подобного. Тогда я еще не пробовал никаких наркотиков. Мое знакомство с галлюциногенами состоялось позже, лет в двадцать.

— Какой урок ты вынес из этой экстремальной ситуации — находиться среди сумасшедших, не являясь одним из них?

— Буду с тобой откровенен. Мне кажется, главная опасность безумия не в нем самом, а в привычке к безумию. Когда я был в сумасшедшем доме, я понял, что могу выбрать безумие и провести всю жизнь, ничего не делая, просто изображая сумасшедшего. Это огромное искушение, я о нем писал в книге «Вероника решает умереть». Там, хотя и в романизированном виде, отразилась часть того, что мне довелось пережить в клинике.

Жизнь в доме для умалишенных показала мне, что уже на третий день начинаешь говорить: «Что ж, я постепенно привыкаю, здесь не так уж плохо, даже удобно, не грозят никакие внешние тревоги». Это было что-то вроде материнской утробы, в которой чувствуешь себя в безопасности.

— Какие у тебя были отношения с больными?

— С сумасшедшими? Они все казались мне нормальными. У них бывали приступы ярости — такие же, как у нас с тобой в обычной жизни. Конечно, там были и несколько шизофреников, которые полностью потеряли всякий контакт с действительностью, но таких было всего трое или четверо. С остальными я разговаривал, вел философские споры, говорил о книгах, обо всем. У нас был телевизор, мы могли слушать музыку и здорово развлекались.

— А как же электрошок?

— Это было неприятно, но, по правде говоря, я почти ничего не чувствовал. Электрошок действительно ужасен, когда его применяют к гениталиям, как во время пыток, которые я пережил несколько лет спустя, во время похищения. Это действительно было очень больно, унизительно и постыдно. Это был кошмар.

— Когда ты попал в сумасшедший дом в первый раз, тебя выписали за хорошее поведение. Но во второй раз, как говорилось в тогдашнем медицинском заключении, ты сбежал. Как тебе это удалось?

— Я был заперт на девятом этаже, мне не разрешали выходить, я считался опасным сумасшедшим. (Были больные, которым можно было выходить.) Мне давали кучу лекарств, применяли электрошок. Я провел в той палате почти два месяца, не видя дневного света. От этого действительно можно было свихнуться. Там был лифт, но им управлял лифтер. И вот однажды я вошел в лифт вместе с ним и другими людьми, спустился, вышел и непостижимым образом в дверях почувствовал себя свободным. Все было как у Кафки в одном рассказе.

— Очень символично: ты был заперт, но на самом деле свободен.

— Потрясающе символично. У Кафки есть рассказ, где говорится о человеке, который приходит к воротам замка и спрашивает: «Можно войти?» Страж не отвечает, и перед самой смертью человек возвращается и спрашивает стража: «Почему ты не впустил меня?» А страж, который тоже уже состарился, отвечает: «Я же не сказал тебе „нет“. Ты спрашивал, а мне запрещено было отвечать, почему же ты не вошел?» То же самое случилось со мной в сумасшедшем доме: я спустился на лифте как был, в пижаме, и, конечно, больше ни за чем не вернулся, у меня не было с собой денег, вообще ничего. Я пошел пешком к одному своему другу, который дал мне гитару и немного денег, и тогда я подумал: «Что мне теперь делать?» — и начал путешествовать и работать.

— Ты не позвонил домой?

— Я не созванивался с родителями два месяца, но дела пошли совсем плохо, не было денег даже на еду. Я позвонил, и, конечно, они сказали, чтобы я скорее возвращался, что все будет хорошо, что они больше не отправят меня в клинику. Они послали мне денег, потому что я находился очень далеко, и я вернулся.

Прошел еще год, и снова пошли разговоры: «Пауло сошел с ума, он теперь хочет играть в театре!» К тому времени помимо страсти к писательству моей новой страстью стал театр. И меня в третий раз отправили в клинику. Я снова сбежал, но на этот раз лифтера предупредили, чтобы он следил за мной и не давал мне сбежать. Во второй раз я сбежал, пользуясь тем, что меня повели к стоматологу. Моему лечащему врачу пришла в голову блестящая мысль, что я потерял контроль над собой из-за зуба мудрости, который начал у меня расти и причинял мне боль. Врач решил, что я не понимаю, откуда берется боль, и от этого веду себя агрессивно по отношению к другим. По дороге от зубного я и сбежал.

Я снова отправился странствовать, но вернулся домой, потому что остался без гроша, а когда вернулся, сказал: «Теперь я действительно сумасшедший». В тот момент я был уверен, что действительно не в себе и не хочу больше убегать. Прошло около двух недель, я был ко всему безразличен, ни на что не реагировал.

— Твоим родителям, наверное, тоже было тяжело?

— По правде говоря, тогда я об этом не думал. Я думал только о себе. А это я понял намного позже. Но со мной произошло нечто неожиданное, что полностью изменило мою жизнь. Помню, однажды я был у себя в комнате, там стоял мой стол, моя кровать, была моя одежда, все мои любимые вещи. Так вот, я закрыл дверь и сказал себе: «Я больше не могу так жить». Ведь я потерял работу в газете, потерял друзей и был вынужден бросить работу в театре. Я подумал, что, наверное, родители правы и я сумасшедший. И впервые в жизни принялся вести себя как подобает сумасшедшему: закрыл дверь в свою комнату и начал все крушить, рвать свои любимые книги -все о Шерлоке Холмсе, Генри Миллера, бить пластинки. Все, что напоминало о прошлом. Все превратилось в груду обломков.

Родители слышали, как я все ломаю, но я не останавливался. Тогда они побежали звонить моему лечащему врачу из клиники, но не застали. Они позвонили другому врачу, я его очень хорошо помню, потому что у него не было носа, забавная была личность этот психиатр Фажардо. Приехав, он открыл дверь и увидел весь этот бардак. Я подумал, что он увезет меня прямехонько снова в психушку. Каково же было мое удивление, когда я услышал, как он спокойно и с улыбкой спрашивает меня: «Что случилось?» «Вы что, не видите? Я все переломал», -сказал я. А он мне ответил: «Замечательно! Вот теперь, когда ты все тут разнес в клочья, можешь начать новую жизнь. Ты сделал как раз то, что нужно, не больше и не меньше: разрушил свое дурное прошлое, чтобы начать прекрасную новую жизнь». «Что вы такое говорите?» -возразил я, не в силах прийти в себя от удивления при виде психиатра, который говорит, что я правильно поступил, разворотив всю свою комнату и сломав все свои самые любимые вещи. А он повторил: «Ты сделал единственно правильную вещь — покончил с кошмаром прошлого. Теперь твоя жизнь начнется заново».

— Как отреагировали твои родители?

— Отнеслись с пониманием и согласились с тем, что сказал тот странный психиатр. Мне они сказали: «Теперь ты поправишься, все начнешь заново, старому конец. Давай уберем все, что ты сломал, и выбросим на помойку». Знаешь, Хуан, этот человек спас меня, потому что я был на грани настоящего безумия, и хуже всего было то, что сам смирился с этим.

— Ты продолжал поддерживать контакт с тем психиатром?

— В тот день, прежде чем попрощаться, он сказал: «Теперь этим займусь я». Я побывал у него пятнадцать или двадцать раз, пока он однажды не сказал мне: «Теперь тебе пора ходить без поддержки. Ты практически здоров. Ты немного не в себе, но то же самое можно сказать обо всех нас». Тогда-то и проявилась полностью вся моя бунтарская энергия. Я сказал себе: «Раз не важно, что я немного не в себе, и все мы должны жить с частичкой безумия, мне надо жить на все сто, испытать все, что захочу, ни в чем себе не отказывать».

К тому времени я уже все потерял: работу в газете, друзей, театр и даже свою девушку, которая была совсем юной и оставила меня, когда я оказался в клинике.

Ей не позволяли входить туда, а мне — оттуда.

— Ты чувствовал ненависть или обиду по отношению к родителям за то, что они отправили тебя, нормального, в психушку?

— Нет, никогда. Они были уверены, что я их возненавидел, но это неправда. Они отправили меня туда, потому что любили, это была обманывающаяся, отчаявшаяся, подавляющая любовь, но все равно это была любовь. Меня отправили в психушку не потому, что ненавидели, а потому, что хотели помочь наладить жизнь. Это был отчаянный, безумный поступок, от которого они сами пострадали больше, чем я. К тому же вся эта история послужила мне поводом для хорошей битвы, в которой я смог сразиться с самим собой.

— Когда ты недавно узнал о том, каковы были настоящие причины, по которым родители отправили тебя в сумасшедший дом, как ты это воспринял?

— Единственный раз я почувствовал ненависть, впал в бешенство именно тогда, когда несколько недель назад прочел в психиатрической клинике заключение о причинах госпитализации. Я тебе о нем уже говорил. Я разозлился, потому что все это было настолько абсурдно, что я никак не мог поверить. Но досталось за это моему английскому издателю, на него вылилось все мое возмущение, а бедняга никак не мог понять, в чем дело. Я возмущался: «Что это за дрянная гостиница!» И принимался звонить и протестовать, потому что, когда был в Ирландии, в Дублине, меня пригласили на телевизионную программу, которая мне не понравилась. На другом конце провода у меня спрашивали: «Да что с тобой?» Потом мы пошли в парк возле гостиницы, и там я успокоился.

Это был единственный раз, когда я по-настоящему разозлился из-за той истории с психушкой. Но я и правда не держу зла на родителей. Я поклялся себе, что не стану рассказывать об этом тягостном опыте, пока живы мои родители. Сейчас я говорю об этом, потому что мамы уже нет в живых, а отец очень стар, но сохранил ясность ума и внимательно следил за выходом в свет моего последнего романа «Вероника решает умереть». По-моему, возможность поговорить об этой моей истории принесла ему облегчение. И он еще больше обрадовался, когда из множества получаемых мною писем смог узнать, что не только он один поступил так. Подобные вещи происходили и во многих других семьях.

— Родители когда-нибудь пытались перед тобой оправдаться?

— Нет, они никогда не пытались оправдаться, но просили прощения. Они говорили: «Прости нас, это была самая большая ошибка в нашей жизни», но никогда не объясняли, почему так поступили. Те события наложили свой отпечаток на всех нас, ведь как говорит Ортега-и-Гасет: «Я — это я и мои обстоятельства». Мы все от этого пострадали.

— Тогда-то и начался твой период хиппи.

— Да. Движение хиппи стало моей новой семьей, новым племенем. Я попытался вернуться в университет, но там уже все стало для меня чужим. И вот я полностью погрузился в мир наркотиков и секса. Я даже стал думать, что, наверное, я гомосексуалист, ведь мама подозревала, что у меня сексуальные проблемы. И я подумал: чтобы покончить с сомнениями, надо попробовать. Так я и сделал. Первый раз мне совсем не понравилось, должно быть, потому, что я ужасно нервничал. Прошел год, я все еще сомневался, и снова попробовал. На этот раз я не нервничал, но мне все равно не понравилось. Тогда я подумал: «Третий раз все покажет, попробую в последний раз, и если не понравится, значит, я не голубой». И действительно мне снова не понравилось. Мне тогда было двадцать три года. Сомнения были такие: раз я занимаюсь театром — а в театральной среде много гомосексуалистов, — может быть, я, сам того не сознавая, тоже гомосексуалист. Так я наконец перестал сомневаться.

— Освободившись от этой навязчивой идеи, ты снова принялся работать и путешествовать. Ты был в расцвете молодости. Какой она тебе запомнилась?

— Да, я начал давать уроки, готовил к поступлению в театральную школу. Так я зарабатывал деньги на весь год. И еще занимался детским театром. Все это была временная работа, на три месяца, и она оставляла мне девять свободных месяцев в году на путешествия. Тогда это было очень дешево. Помню, я объехал все Соединенные Штаты, не говоря по-английски, и доехал до Мексики с двумястами долларов. Это было безумие, но в США можно было купить проездной и путешествовать полтора месяца. У меня не было денег на платный ночлег, так что я спал восемь часов в автобусе, пока ехал куда-то, не зная куда, но мне было все равно.

Я все время путешествовал в компании, тогда хиппи постоянно держались вместе. Мы рассчитывали так, чтобы переезды приходились на ночь, чтобы выспаться в автобусе марки «грейхаунд», и так объехали кучу мест. Тогда я полностью погрузился в культуру хиппи.

— А что произошло с твоей страстью к писательству?

— В то время мне не удавалось писать, но когда я вернулся в Бразилию, там во время диктатуры появилась своего рода альтернативная пресса, «андерграунд», это не была собственно левая пресса, она была скорее для тех, кто искал альтернативу, которая не встраивалась бы в существующую систему. «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Питер Фонда» с американским флагом, «Беспечный ездок». Классическая американская поп-культура.

У моей девушки (а женщины всегда играли очень важную роль в моей жизни) была квартира, но денег у нас не было. Однажды мы принялись искать работу. Мы нашли фирму, где был печатный станок, я создал новый журнал. Вышло всего два номера, но журнал этот сыграл решающую роль в моих поисках работы. Благодаря второму номеру обо мне узнал один из продюсеров компании CBS, мой ровесник Рауль Сейшас, который потом стал замечательным исполнителем.

— До сих пор во многих кругах тебя знают как автора знаменитых песен Сейшаса.

— Действительно, он связался со мной и спросил, не хочу ли я писать тексты. Но Рауль принадлежал системе, он был продюсером, а у нас были очень большие предубеждения против всего, что принадлежало системе. Мы стремились всегда выступать против всего предустановленного и стабильного. Я хорошо знаю, что такое предубеждение.

Тогда я повел себя очень хладнокровно, потому что был знаком с обоими мирами. Рауль был продюсером Джерри Адриани, исполнителя болеро в духе Хулио Иглесиаса, которого я ненавидел. Я думал про себя: «Какой кошмарный тип!» Но в конце концов, несмотря на все свои предрассудки, я все же понял, что он замечательный, чудесный, обаятельный человек. Был один прекрасный проект, он назывался «Поэт, открой свое лицо», в нем участвовали все бразильские поэты-песенники. Мой продюсер спросил, кого я хотел бы видеть исполнителем своих песен, и я назвал Адриани, потому что он это заслужил, и действительно получилось здорово.

— Сколько текстов ты написал для Рауля Сейшаса?

— Шестьдесят пять. У нас уже была зарплата, мы начали писать для альтернативной прессы. Адриани было очень приятно, что я выбрал его исполнителем своих песен. Это был способ, конечно, не отплатить ему — за такие вещи невозможно отплатить, — но хотя бы выразить ему нашу благодарность за все, что он сделал для Рауля и для меня.

— И ты начал выбиваться из нищеты.

— Конечно. Представляешь, я впервые в жизни за один день превратился в богатого человека. Я пошел в банк узнать, сколько у меня на счету денег, и увидел, что там почти сорок тысяч долларов. Еще вчера я не мог себе позволить сходить в кино или в ресторан, а на следующий день у меня появилось сорок тысяч долларов! От этого голова идет кругом... Первое, что мне пришло в голову, — это купить гоночную машину, но в конце концов я купил квартиру.

Родители, пораженные этим редким сочетанием денег и успеха, начали меня баловать. Мне было двадцать четыре года, и отец помог мне купить квартиру. Он одолжил мне еще тридцать тысяч долларов, которые я ему тут же вернул, потому что продолжал много зарабатывать. Так много, что в 1978 году у меня было уже пять квартир. Мне было около тридцати. Бывают люди, ключевые фигуры, которые, как знаки, появляются в твоей жизни и меняют ее. Так произошло у меня с психиатром Фажардо, а позже, когда я вышел из тюрьмы, еще с одним человеком. Любопытно, что обычно не организации, а отдельные люди решают, как повернется твоя жизнь — в хорошую или дурную сторону.

— Ты был арестован по политическим причинам, тебя похищали и пытали. Это правда?

— Да, трижды. В моей жизни все происходит трижды. В «Алхимике» есть такой афоризм: «Что случилось однажды, может никогда больше не случиться. Но то, что случилось два раза, непременно случится и в третий». Я часто вижу подобные вещи, это символы, знаки, которые встречались мне в жизни. На самом деле я шесть раз был в заключении: трижды в сумасшедшем доме и трижды в тюрьме.

— Что было хуже?

— Тюрьма в тысячу раз хуже. Это было самое ужасное, что мне довелось пережить в жизни. Мало того, что мне пришлось там перенести, так, когда я вышел оттуда, ко мне относились как к прокаженному. Все кругом говорили: «Не приближайтесь к нему, он был в тюрьме, это неспроста».

Понимаешь, Хуан, в тюрьме сталкиваешься с ненавистью, с жестокостью, с абсолютной властью и полным бессилием. Когда меня арестовали в первый раз, я ужинал в компании других ребят в Парана, а рядом ограбили банк. Я носил длинные волосы, и у меня не было при себе документов, так что меня сразу же схватили и отвезли в участок. Меня продержали неделю, но в тот раз ничего плохого мне не сделали.

— А другие два раза?

— Там дело было серьезнее, и я гораздо меньше ожидал этого, потому что уже работал с Раулем. Песни с моими текстами принесли мне известность, я много зарабатывал. Кроме того, я уже всерьез занимался магией, чувствовал себя почти всесильным, но, несмотря ни на что, снова оказался в тюрьме.

— Ты помнишь, за что тебя арестовали?

— Настолько четко, как будто это произошло сегодня. Я чувствовал себя полным идиотом. Добившись такого успеха, мы с Раулем начали верить в возможность создать альтернативное общество, придумали себе своего рода утопию. У нас был концерт в Бразилиа, и я сказал несколько слов о том, что мы думаем об обществе, как мы хотим изменить его. Мне все это казалось совершенно невинным. Мы были всего лишь молодыми идеалистами. Но на следующий день Рауль получил повестку, где говорилось, что он должен явиться в полицию. Он пошел, а я отправился с ним за компанию и остался в приемной. И вот Рауль вышел, напевая одну песню, которую я сейчас не помню, но с другим текстом и по-английски. Он пошел позвонить и сказал: «Дело не во мне, дело в тебе». Тогда я понял, о чем говорилось в песне, а когда двинулся с места, мне сказали: «Ты куда?» — «Хочу выпить кофе». — «Нет, пусть тебе твой друг принесет», — ответили мне.

Так я оттуда и не вышел. Хотя тогда все тоже было не так ужасно — у меня о тюрьме было романтическое представление: я думал, что быть арестованным по политическим мотивам -часть тех приключений, той игры, которую мы вели.

— Тебе помогли родители?

— Да. Добились разрешения взять адвоката, тот сказал, чтобы я не волновался, что меня не тронут, что те ужасы, о которых все говорят, пытки, применявшиеся во время диктатуры, меня не коснутся. В то время самый жесткий этап военной диктатуры подходил к концу, генерал Гайзель собирался начать демократические преобразования. Но существовали крайне правые реакционные силы, создавшие целую военную машину, которая разгромила сопротивление, а теперь должна была как-то оправдать свое существование. Они знали, что я один из этих безумцев, рассуждающих об альтернативном обществе, что я не имел никакого отношения к партизанам. Но у них уже почти не оставалось политических заключенных, потому что почти все были перебиты, и вот им понадобилось искать новых врагов.

После того как появился адвокат, меня выпустили, заставив подписать бумагу, в которой говорилось, что правительство ни за что не несет ответственности и прочая чепуха.

— Но вскоре случилось самое худшее...

— Да. Как только я вышел, меня и мою жену похитили люди из полувоенных формирований. Мы ехали на такси. Я показал им бумагу, которую подписал в тюрьме, и они сказали: «Значит, ты действительно партизан, раз еще даже дома не побывал». И добавили, что я наверняка скрываюсь вместе с другими заговорщиками.

И на этот раз родители не могли помочь мне, они даже не знали, где я.

— Куда вас увезли?

— Не знаю. Точно никто этого не знает, ведь во время похищения первым делом натягивают на глаза капюшон, чтобы человек ничего не видел. Я говорил кое с кем из знакомых, и мы предполагаем, что я был на улице Барао-де-Мешкита. Там раньше находилась казарма, печально знаменитое место пыток. Но это только предположение. Меня все время держали в капюшоне, а когда я был без капюшона, со мной рядом никого не было. Моя семья тоже не знала, где я. В этом случае государство было ни при чем, ведь я не был официально арестован. Как мне сказали, это были полувоенные формирования. Я больше всего боялся, что меня переведут в Сан-Пауло, где репрессии были особенно жестокими. Я много раз говорил об этом с братом Бетто, потому что тогда пережил самые ужасные моменты, а он сказал, что «первые дни всегда самые ужасные». Так оно и было.

— Вас с женой долго там держали?

— Я пробыл там неделю, но тут день считается за год, потому что чувствуешь себя совершенно потерянным, бессильным, не знаешь, где ты, даже поговорить не с кем. Единственным, чье лицо я видел, был фотограф, которому пришлось снять с меня капюшон, чтобы сфотографировать. И еще пытки...

(Пауло Коэльо не захотел подробнее рассказывать о той неделе пыток, потому что говорить об этом означало вновь пережить одно из самых жестоких и унизительных испытаний в его жизни. Пытали его всегда с закрытым капюшоном лицом. А спустя много лет он ясно почувствовал, что узнал одного из своих мучителей, а тот в свою очередь узнал свою жертву.)

— Чего они от тебя хотели, когда пытали?

— Чтобы я заговорил, рассказал им о баийских партизанах. Я ничего не знал, абсолютно ничего. Они действовали по такому принципу: если он виновен, надо заставить его заговорить как можно раньше, потому что потом он привыкнет к пыткам. В первое время из-за похищения и пыток вообще ни на что не реагируешь. Помню, нас с моей тогдашней женой вытолкнули из такси, захватили нас обоих, я увидел гостиницу «Глория» и оружие, все в одно мгновение. «Выходите!» — сказали моей жене и вытащили ее за волосы. Я бросил взгляд на гостиницу и подумал: «Сейчас я умру». И сказал себе: «Глупо умереть, глядя на гостиницу». Ерунда, которая приходит в голову в самые трагические минуты.

Ее втолкнули в одну машину, меня в другую. Ей пришлось еще хуже, потому что ей говорили, что убьют, а мне — нет. Меня схватили, надели капюшон, сказали, что не собираются убивать, чтобы я успокоился, -но как я мог успокоиться, зная, что меня везут в концлагерь, что меня ждут самые ужасные пытки! А я, даже если захочу, ничего не смогу им рассказать, потому что ничего не знаю о партизанах.

(В этой части нашей беседы Коэльо решил рассказать нечто очень личное. Это мучает его до сих пор. Однажды, когда его с капюшоном на голове вывели в туалет, в соседней кабинке оказалась его жена. Она узнала его голос и сказала: «Пауло, если это ты, пожалуйста, скажи мне что-нибудь». Он очень испугался, сразу узнал жену, но не решился ответить. Так он узнал, что ее тоже держат в этой тюрьме и что ее наверняка тоже пытают. Но у него не хватило мужества сказать ей хоть слово, и он вернулся в камеру.

Коэльо с глазами, влажными от слез, сказал: «В тот день я проявил самую большую трусость в своей жизни, в этом я буду раскаиваться до конца своих дней». Его жена, когда они оба вырвались из рук истязателей, попросила его только об одном: чтобы он никогда больше не произносил ее имени. Коэльо так и сделал. Каждый раз, упоминая о ней, он говорит «моя безымянная жена».)