"BLUE VALENTINE" - читать интересную книгу автора (Вяльцев Александр)

XII. Северин, Северин!

Захар вошел в квартиру и услышал:

— …“Смит-Вессон” девятого калибра, сто патрон… — Женя по телефону торговал оружием.

Оксана еще не вернулась.

Вдвоем они пили ром, что купил Захар, последовательно повышая градус употребляемого алкоголя, и курили траву, что была у Жени. Ни то ни другое Захара не цепляло.

— Как там Крым?

Он не был там лет семь, все постсоветское время, и плохо его теперь чувствовал. А там, наверное, тоже много изменилось.

— Работы нет, курорты стоят и разрушаются, Южный берег опустел, — махнул рукой Женя.

Отцепившись и уплыв от России, Крым потерял всякий смысл. Да и раньше-то имел не много. Мало кто меньше огорчился потерей Крыма, чем Захар. Дачная захолустная снежная Россия была ему гораздо милее.

— Что же ты собираешься делать?

— Ну что, женюсь на хохлушке, заведу кобанчика, — засмеялся Женя.

Утром он как всегда куда-то ушел, а Захар стал устанавливать автомат для водонагревателя в общем распределительном щитке на лестничной площадке. (Оксана всегда жаловалась на неудобство жить летом без горячей воды.) Как обычно в таких случаях все случилось раньше, чем успел сообразить: сперва вспышка и дым, и запах чего-то паленого. А потом уже боль. Сжег отвертку, а заодно палец (чудом не обесточив весь подъезд)…

Едва залепил палец — позвонила Даша. Ее контры с Артуром, ради которого были принесены такие жертвы, вроде разрыва венчанного брака, видимо, усугубились (эти контры — тема почти всех разговоров). Артур отвергал дашину Лизку, еще не понимая, что из муки вырастают самые бархатные цветы. Как после чахотки — легко дышать уже никогда не придется, зато всегда будешь ощущать глубину и реальность атмосферы.

Аромат цветов трагедии. Кстати об аромате: он спросил Дашу про ее духи, удивительно ей идущие и от нее неотделимые. У всего есть название. У этого — “Vanderbilt”.

До вольности этого вопроса его довел их совместный трип под LSD. Захар давно предложил ей попробовать, памятуя о пользе кислоты на пике своих проблем. И вот она позвонила: не может ли он приехать — с кислотой? У него был НЗ в полторы дозы от доброго Лёши (принять, если возникнет соблазн повеситься — и он уже месяц крепился и уговаривал себя, что до этого не дошло).

Он дал ей полную, себе пол, так что это был, по существу, ее трип. Он был наблюдающим и ассистентом, этаким доктором Грофом. Она искренне испугалась, что умирает, и просила позвонить Артуру.

— Не бойся, я контролирую ситуацию.

— Ты уверен?

— Уверен…

— Тогда возьми меня за руку.

Он взял ее за руку, будто они шли по темному лесу, и заодно стал гладить по волосам, словно расстроившегося ребенка.

Волосы у нее были удивительной густоты и тяжести, можно кисти плести. Довольно много седых. Странно, он лежал и ничего не чувствовал. Ветер страсти не проходил через него, дыхание не перехватывало. Она немного успокоилась.

— Ты знаешь, что это такое, почему это так? — спросила она, глядя куда-то широко раскрытыми глазами.

Он стал объяснять эффект LSD по Хаксли: недостаточный приток кислорода в мозг вызывает галлюцинации, и что, с точки зрения некоторых врачей, у шизофреника вырабатывается в организме вещество, сходное с кислотой, и еще, что по некоторым теориям крещение в воде изначально практиковалось для провоцирования галлюцинаций в условиях кислородного голода…

Кайфа ни в одном глазу. На него сейчас вообще почти ничего не действовало: ни беда, ни женщина, ни LSD.

Его давно интересовало, как она поведет себя под кислотой. Стала проще и доступнее. Веселилась:

— Болит живот, а так я была бы счастлива.

Еще болело сердце, проблемы с дыханием…

— Нам бы кефир пить, а не наркотиками баловаться, — подытожил Захар.

Потом пили чай на кухне. Говорили о эволюции Гребенщикова и есаула Бичевской в сторону православия. Ей это, скорее, нравилось. Ему — нет.

— Муза искусства — тоже богиня, — сказал он, — и не терпит иных богов рядом с собой. Она мстит за измену. Поэтому так интересен ранний БГ и неинтересен поздний. Исписавшись, исчерпав пафос юности — он теперь увлекся православием. Но православие слишком большая вещь, чтобы быть средством. Оно может быть лишь целью. Целью жизни, состояния особой удовлетворенности и веселья, которому не нужно творчество.

Он замолчал. Она смотрела на него и вдруг спросила:

— Что, нежности кончились?

— Нежности?

— А, испугался, сразу в кусты? Ты со всеми девушками так поступаешь?

(Его слава ловеласа, оказывается, широко известна.)

— Я не испугался. Я ничего не боюсь.

Она молчала и смотрела на Захара.

— Знаешь, в последнее время я придумал для себя концепцию очень хорошего солдата, как из какого-то американского фильма…

— Что это значит?

— Значит, что я человек, который не имеет своих желаний, но делает то, что нужно. Нужно в каждой конкретной ситуации. И перестает делать, когда не нужно.

— Понятно. А теперь — не нужно?

— Да. Разве нет?

Он испугался, что обидел ее.

— У меня убиты все чувства… — извинился он.

— Я тебя понимаю… Мне тоже тяжело. Я даже не могу исповедоваться в храме. Впрочем, тебе, наверное, этого не понять.

— Почему это?

— Ты же не христианин.

— Ты заглядывала ко мне в метрику?

— Нет, я так думала. Ну, тем лучше. Приятно быть в компании единоверца…

Потом они рассматривали фотографии их героической молодости.

— Вот он… — произнесла Даша издевательски и протянула фотографию Артура. Он в своей любимой скучающей манере презрительно смотрит на мир. Еще волосат, лет десять назад.

— Хоро-ош! — засмеялся Захар.

— Вот на кого обрекла нас судьба, — продолжила она с невеселым смехом.

— Ты все еще его любишь?

— Не знаю. Но я бы не хотела делать ему вреда.

— Я понимаю. Я тоже…

— Я надеюсь на это.

Они произносили эти риторические клятвы, которые мог бы опрокинуть первый порыв страсти. Но его не было.

Вместо страсти между ними шла странная игра-поединок. Ее взгляды, недомолвки, непонятные слова. То, что она многое ему позволила (“многое” — это малое. Впрочем, в этом не было нужды.). Может быть, так она ставила эксперимент. Или мстила. Сильный игрок. В чем-то она его переиграла. В чем-то — он ее. Пресловутые игры господства: они хотели владеть друг другом, не испытывая вины, не совершая предосудительных демаршей. Не произнося однозначных слов, не прибегая к действиям. Каждый из них уже обжегся на чужих или своих действиях. И при этом ждал поступка от другого. Или неверного хода.

— Я иду спать, — наконец сказала она.

— Хорошо, тогда я поеду.

— Я хотела бы, чтобы ты остался…

Это не было приглашением в постель. Постель ему была постелена отдельно.

…Ночью, пока Даша спала, он говорил с Оксаной по телефону. Предупредил о своем невозвращении (она не ревновала, знала его…). Заодно узнал, что, оказывается, пока он ставил автоматы — чтобы у нее была горячая вода — она пыталась в стопятидесятый раз покончить с собой (потом он нашел шприц и синяк на руке). Рассказала для того, чтобы Захар знал, что не он один страдает. Для нее нет выхода: уйдет ли она к “нему” — будет страдать за Захара, уйдет ли Захар — опять. Переломается ли и останется с Захаром — не простит себе, что “изменила” ему.

Он лежал в дашиной постели в той самой комнате, что “как из дворца Снежной Королевы” — и думал: в чем его сила? В том, что он намертво сел на крошечный клочок земли, размером даже не с квартиру, а с кухню, где делал ремонт, и закрепился на якорь. С которого его можно вытолкнуть только в умереть. Поэтому лежал спокойно: он уже привык спать в чужих домах. Привык справляться с мощными эмоциональными нагрузками.

Он был крепок, как человек, который все про себя знает, который ничего больше не хочет и ни к чему не стремится. — Но был на свете человек, который мог убить его одним словом.

Его позиция “неуязвима”, потому что чудовищно сосредоточена на одном. Он не позволял себе ни настроения, ни слабости, ни желаний. Когда он мог что-то облегчить себе — он утяжелял — чтобы не расслабиться, не отвыкнуть жить с перегрузками, когда любое среднее воздействие — не оставляет никакого следа. Требовал от себя все более тяжелых вещей — чтобы чувствовать, что готов. Что на этот раз он выдержит, какой бы ни был силы удар.

Он уже дистанцировал себя от нее. Он не рассказывал ей о дачных собраниях, о звонках и желаниях родителей, о прочих вещах, которые собирался выполнить в одиночку. Он должен был научиться жить один и из себя. Безо всякого ответного эха на свои мысли и поступки.

Он догадывался, что находится в аффекте. Сколько он еще сумеет продержаться? Больше ничего не будет просто — поэтому теперь он пытался стать цельным и простым, чтобы и после потери напряжения — не разорваться, как глубоководная рыба.

Он перестал что-либо чувствовать, даже голод покинул его. Так похудел, что некогда теснейшие джинсы сидели совершенно свободно.

Он был уже почти спокоен, думая о том, что с ними случилось. Думал не в терминах “могу простить”, а — “ну и что (чего не бывает)”. Бред, малодушие, легкомыслие? Спасительное бесчувствие? В чем-то он ей даже был благодарен. На своем отчаянии он перепрыгнул вещи, отчасти трудные, отчасти опасные.

Попав на грань невозможного существования, он вдруг начал жить. Он отказался от постороннего и милого — от писания, чтения… Он стал все отдавать жизни. Он стал до конца играть в жизнь. Он стал думать о ней, хитрить, присматриваться, изворачиваться, уходить и наносить удары.

В этом отношении было интересно его приключение с Дашей и LSD. Теперь он думал, что это был один из самых фантастических вечеров в его жизни.

Ему казалось, ему удалась его “игра”. Они словно поменялись ролями: Захар говорил и вел себя так, как обычно вела себя Даша. И очень многое узнал, испытал, почти “подглядел” — и в то же время не ушел непоправимо далеко. Кажется, он мог бы сделать больше, но не сделал. Он сохранил способность владеть собой. Он не испытывал страха — он теперь ничего не боялся. Скорее, он хотел, чтобы все так и осталось игрой, чтобы вся пьеса не была сыграна за одно действие. (Судя по последующей реакции Артура — он был тем более прав.) Он ничего не изменил в ситуации — и в то же время многого коснулся. Он мог победить — и отказался от победы (может быть, это была его иллюзия).

Две крайние фантастические точки того вечера (и утра): “мазохистский договор” и “предложение”. На кухне, куда они ушли пить чай, Даша заговорила про свободу:

— Нам не дана другая свобода, кроме свободы выбора. В остальном мы совершенно несвободны.

— Мне это не понятно, — возразил Захар. — Я совершенно свободен. У меня слишком много этой свободы. Я не знаю, что с ней делать. Хоть бы кто-нибудь забрал ее у меня!

— Это только слова. На деле ты не готов ее отдать.

— Готов.

— А если я скажу: отдай ее мне?

— Возьми.

— И ты сделаешь все, что я скажу?

— Да.

— Может быть, ты мне напишешь бумагу и подпишешь?

— Хорошо.

— И что же ты сделаешь?

— Все, я же сказал.

— Все-все? Ладно…

Она встала, взяла бумагу, задумалась… Ему почему-то пришло в голову, что она пошлет его грабить ларек. Это было бы просто.

— Нет, я еще не готова принять это от тебя. Ты потом скажешь, что это была моя инициатива, и я должна за все отвечать… Давай, ты сам придумаешь, что ты сделаешь?

— Сам придумаю себе казнь? Нет, вот на это я не согласен.

— Почему, это же то же самое?

— Нет, я же говорил тебе: я теперь просто очень хороший солдат. Я не отдаю приказов, я их выполняю. Выполнить я могу все, я уверен. Моя сила в том, что я не отдаю приказов, что сам я — ничего не хочу.

— А, вот как.

На этом все и кончилось.

Утром, пока Даша была в ванной, зазвонил телефон. Захар снял трубку. На том конце помолчали и дали отбой.

…Женщина почти всегда эстетически оригинальна. Даже дома, в затрапезе она любит показаться тонко и неожиданно. Из ванной Даша появилась в полупрозрачной длинной юбке и каком-то облегающем джемперке. Ее вид был откровенен, сама же она — опять вооруженная до зубов крепость, в своей наилучшей too sophisticated манере. Отыгрывалась за вчерашний вечер? Правда, рассказала Захару странный сон — “про них”. Все эти намеки, намеки — для чего: посмотреть на его реакцию? Все же он попытался продолжить вчерашнюю “откровенность”. Пересказал ночной разговор с Оксаной, — Даша все равно у нее конфидентка.

— Только не говори, что раз не покончила с собой, то и не покончит. Сто раз не покончила, а сто первый — покончит.

— Я и не говорю… — ответила Даша. — Оксана мне тоже это говорила. Она считает: единственный выход, чтобы ты на ком-нибудь женился и был счастлив. Я с ней согласна.

Захар посмотрел на нее. Даша была самым близким и красивым этим “кем-нибудь”. И, наверное, знала это. Ему было интересно, что же все-таки подразумевала ее вчерашняя игра, что могло произойти вчера и не произошло (даже в рамках мести или безумия). Связанный своим собственным обещанием не делать вреда Артуру, в том случае, конечно, что это — вред для него, он имел один способ выяснить это прямо сейчас.

Все же — как много бурлило в нем! Ему надоело быть мостиком в океане, с которого ныряют и к которому причаливают, — и который иногда гордо объявляет себя последней оконечностью суши (его семейный манфредизм, как называла это Оксана). Ему тоже есть, что обрушить на других, он тоже мог менять судьбы и вызывать катастрофы (он хотел в это верить). Покуда — ему было достаточно только знать это. Но он был готов отвечать за последствия. Его “предложение” Даше и было следствием недовольства своим поведением: он сделал несколько смелых шагов, не встретивших сопротивления, так что реально возникла необходимость каких-то слов или еще каких-то шагов. И он не сделал ни того, ни другого. Его поведение могло показаться нечестным: он даже посчитал нужным оправдаться:

— А как Артур может отнестись к нашему приключению? (Вот ведь: почувствовал себя на минуту в положении “друга”!)

— Думаю, нормально.

— Я бы не хотел, чтобы кто-то испытал то же, что я.

Она кивнула:

— Я понимаю. Я думаю, что у него нет оснований опасаться.

Во всем этом была какая-то недосказанность, даже неправда, поэтому в самом конце он раскрыл карты: он готов на то-то и то-то, если этого требует честность (к ней, к Артуру).

— А вот скажи мне, чисто теоретически, ты могла бы стать моей женой? — Уже зная, что броситься в омут или жениться на ней — одно и тоже. Но он был готов и на это. Он вообще был удивительно свободный сейчас, ничего не боялся. И вообще — ни разу не сделать женщине предложения — недопустимое упущение в судьбе.

Она шагнула к буфету и стала машинально рыться там.

— Только не падай в обморок.

— Я не собираюсь падать… Теоретически все возможно.

— А что должно измениться, чтобы это стало возможно практически?

— Практически это более сложно.

Захар не стал настаивать. Примерно этого он и ждал.

— Ладно, пойдем погуляем.

Они вышли на теплую солнечную улицу (это были ее единственные достоинства) и больше об этом не говорили.

Вот до чего он дожил, вот в каком угаре он теперь находился! Было не страшно и интересно.

Он ничего не сказал про “любовь”, он не высказал никакого своего желания. Он облегчил ей положение, если ситуация ее почему-либо не удовлетворяла, такую гордую, такую sophisticated, — чтобы из одного безумия прыгнуть в другое, окончательно сломать прошлое и свою жизнь — и испытать облегчение.

Вернулся — новая история: звонил отец. Очень сурово спросил Оксану, где Захар? У мамы осложнения после операции.

Он выпил кофе и посвятил Оксану в подробности вечера. Он не хотел ничего скрывать и не хотел ничего делать, что стоило бы скрывать. Лгут лишь слабые люди, не готовые отвечать за смелые свои эскапады.

Вот уж кто не ревновал, а скорее наоборот. (Она рассказала свой сегодняшний сон, где они все нашли свои пары и счастливы…) Лишь добавила:

— Это было бы забавно, если бы ты теперь меня бросил.

— Не бойся, не брошу.

— А что — и поделом.

Потом он опять сел за руль — и угодил в проливной дождь. А мама улыбалась, все не так страшно.

— Я так и знала! — разгневалась Оксана. — Зачем тогда было со мной так говорить, будто кто-то умирает!

— А если он переволновался?

— Конечно, всем можно волноваться, грубить, проявлять слабость, только не мне! Ты всем все прощаешь, для всех есть оправдания, только не для меня! Мне надо быть крепкой, как гранит. Хотя ты именно мои интересы должен защищать! Но маме, видите ли, плохо — и ты сразу к ней помчался. И еще меня же и ругают, что тебя нет!

После бессонной ночи и поездки у него не было сил спорить.

— А если б она действительно умирала?

— Хоть бы и умирала, — это не дает ему права разговаривать таким тоном!

— Это не порядочно так говорить!

— А ты всегда ведешь себе порядочно?!

— Что ты имеешь в виду?

— А ты помнишь, как ты пожал руку?!

— Пожал руку?

— Да! Как ты смел это сделать, как ты смел сказать мне об этом — так торжествующе?!

Ничего не прощено и все перепутано.

Захар собрался уезжать — и опять не уехал.