"На публику" - читать интересную книгу автора (Спарк Мюриэл)

V

На рассвете Аннабел лежала в маленькой спальне рядом со спящим ребенком и прикидывала в уме, что может ее ожидать.

Встреча с прессой прошла прилично. Не хорошо, но прилично; и если вспомнить, как склоняют имена других кинозвезд, то свое, пожалуй, она на время сберегла. Ведь все решают первые сообщения. Раздувать из новости скандал начинают одновременно с ее обнародованием; так сразу задается тон на несколько ближайших дней, самых опасных для репутации знаменитости.

Два года назад среди знакомых Аннабел была юная знаменитость, молоденькая бельгийская актриса, о странностях которой любили писать журналисты. Девушка отличалась строгой нравственностью, у нее не было любовников и были компаньонки; она носила платья ниже коленей, с рукавами и глухим воротом и произнесла однажды речь, в которой осудила контроль над рождаемостью. Она снялась в роли медсестры Кэвелл и вслед за тем Жанны д'Арк. И хотя ее представили публике не так умело, как Аннабел, репутация которой была прочнее уже потому, что не служила объектом шуток, все же, казалось, карьера кинозвезды была ей обеспечена. Все рухнуло после того, как она сдуру вызвала полицию, обнаружив в своей спальне студента. Проснувшись ночью от шума, девушка включила свет, заглянула под кровать и увидела ухмыляющуюся рожу. Студент сделал это на пари, однако в полиции сказал совсем другое, и, хотя дело замяли, молодой актрисе уже не удалось встать на ноги

Обо всем этом раздумывала Аннабел, после того как журналисты, а вслед за ними и соседи ушли из квартиры. Она чувствовала, что вела себя так, как нужно. Ей повезло, что среди репортеров не оказалось Курта — того недоброжелательного, белобрысого журналиста, что заходил во время вечеринки.

Ее знобило; это был внутренний озноб, избавиться от которого невозможно. Она лежала на кровати, рядом спал ребенок, а в просветах жалюзи белел рассвет. Ей вспомнилось, как в гостиную с воплем влетела Гельда и заметалась среди операторов и репортеров, выставив порезанную ладонь и пачкая кровью свое безобразное желтовато-бурое платье. Миссис Томмази взвизгнула. Доктор потребовал несколько чистых носовых платков и повел девочку в ванную, чтобы промыть ей руку. Тревога оказалась ложной. Аннабел привстала, собираясь пойти помочь, но ее усадили насильно. Маленький Карл заплакал у нее на руках. Его тут же взяла соседка, потом другая, и вскоре развеселившийся мальчуган уже переходил с рук на руки, как водится в Риме. Операторы накручивали камеры, словно шарманки, теребили их, как гитаристы. Перекрывая общий шум, вдруг прозвенел вполне отчетливый голос Гельды.

— Это стеклышко, о которое я порезалась, осталось после вашей вечеринки, миссис Аннабел. Зачем ваши друзья перебили все рюмки и устроили такой кавардак? Ой, я всю руку изрезала, всю-всю... смотрите, и здесь тоже.

Прильнув к камере, кинооператор навел прицел на Аннабел.

— Ваш муж не одобрял ваших друзей? Не потому ли он?..

Тут доктор потащил девчонку прочь, и семейство удалилось вместе с замыкавшей шествие взволнованной миссис Томмази. И опять посыпались вопросы, такие заурядные и безобидные, что, отвечая, Аннабел не замечала спрашивающих, будто их и не было на свете, будто сами по себе звучали в воздухе почтительные, вкрадчивые голоса.

— Вы так и не нашли какой-нибудь записки или письма?

— Нет, ничего такого. Ведь наши вещи все еще в отеле. Сюда мы привезли очень немногое.

— Вы видели сегодня вашего мужа?

— Да, конечно. Но, простите, я в таком состоянии... и... мне нужно уложить ребенка. Я никогда не поверю, что это самоубийство. Никогда.

— Какие у вас планы на будущее? Ваш новый фильм...

— О, об этом я еще не думала. Я еще ни о чем не думала... Я так потрясена.

Тут в беседу вмешались соседи и, делая репортерам умоляющие и угрожающие знаки, загалдели о том, как мужественно она переносит такое страшное несчастье. Из всех журналистов лишь человека два, самых молодых, самых смуглых и самых настырных (представители европейских газет), казались разочарованными и поглядывали друг на друга, недовольно пожимая плечами, но даже их заставил присмиреть вид достойного собрания с Аннабел и младенцем в центре, похожего на ожившее полотно Гольбейна, где изображена семья со всеми чадами и домочадцами.

И вот все они ушли, и за окном занимается утро. Рядом спит ее мальчуган.

Какой-то репортер спросил:

— У вас была сегодня вечеринка?

— Нет, — рассеянно пробормотала Аннабел с таким видом, словно и не поняла вопроса.

Другой сказал:

— Вы отправили гостей домой, когда узнали о несчастье, миссис Кристофер?

Камеры придвинулись.

— Какая вечеринка? Никакой вечеринки не было.

Соседи молчали, согласные с тем, что иные подробности и впрямь не идут к делу и только нарушают bella figura *{22}. Возможно, они умолкли слишком внезапно, слишком дружно, так как опасный вопрос подхватили вдруг и тут и там, и со всех сторон обрушилось:

— Говорят, трагедия произошла, когда здесь праздновали новоселье...

— Откуда взялось битое стекло? Та девочка сказала...

— Я думаю, это сплетня. Одна из тех, что появляются сами собой. Откуда стекло, я не знаю. Может быть, я сама разбила рюмку. Доктор дал мне что-то выпить, когда я... когда он... сказал мне... Конечно, к нам могли зайти друзья, но как раз сегодня никого... Миссис Томмази была так любезна и подобрала осколки... Наверное, я уронила... Не знаю... Видите ли, меня повезли в больницу, опознать...

— Да, да, конечно, миссис Кристофер...

— Да...

— Вы так много перенесли...

Она и в самом деле перенесла немало. Не сомкнула глаз всю ночь и лихорадочно соображала сейчас, как предупредить Фредерика, чтобы он молчал о вечеринке. В ближайшие дни им придется очень внимательно следить за каждым своим словом. Если оба они в один голос объявят, что вечеринки не было, люди не поверят тем, кто станет утверждать, что на ней присутствовали. И вдруг ее кольнуло промелькнувшее в сумбуре мыслей сознание; Фредерика нет в живых, на днях выяснится причина самоубийства, и выпутываться ей придется, не рассчитывая на его поддержку, потому что он улизнул, как делал не раз за последнее время. Закрыв глаза, она подумала, что Фредерик, слава богу, теперь уж не проболтается о вечеринке, потом о том, как он коварно поступил, приурочив к ней свое самоубийство.

В десятом часу утра заявился Билли с грудой газет. Аннабел встревоженно приподнялась. Он сказал:

— В газетах пока все как надо.

— Уходи. Ко мне должны зайти соседки. Я не хочу, чтобы они тебя тут застали.

— Почему?

— Начнутся сплетни. Пока все идет как следует. Положи сюда газеты. Сейчас накормлю Карла, он сегодня долго не встает, не спал всю ночь. Я сама всю ночь глаз не сомкнула. Поскорее накормлю его и тотчас в отель. Не могу здесь оставаться. Уходи же.

Она сдернула со спинки кровати халат и собиралась встать.

Билли сказал:

— Ну вот, опять плохое настроение.

— С чего бы ему быть хорошим?

— Не вставай. Я приготовлю для мальчика еду, а тебе сварю кофе. Если сюда придут, я их впущу и скажу все как есть.

— Что?!

— Скажу правду. Что я друг Фредерика и пришел тебя проведать. Чем это тебе не нравится?

— Да нет, пожалуй, про тебя можно сказать, что ты друг Фредерика.

— Я и был его другом. Как приготовить мальчику еду? Вообще-то, жаль его будить.

Когда Билли вернулся, она переодевала ребенка, а тот хватал длинные пряди ее волос и тянул к себе. Перед Аннабел лежали развернутые на первой странице утренние итальянские газеты, и, одевая ребенка, она пробегала глазами заголовки и заметки. Даже когда Карл, таская ее за волосы, нагибал ей голову вперед или набок, она умудрялась высмотреть на столбцах очередной статьи, что пока еще чиста. Все цитировали ее слова: «Я не верю, что это самоубийство», или «Я никогда не поверю, что это самоубийство», или «Фредерик был не из тех, кто кончает с собой». Она припомнила, что и в самом деле во время встречи с журналистами снова и снова повторяла эти слова, вызывая горячее одобрение соседей, и порадовалась, что, несмотря на все переживания, не потеряла голову.

— Эти первые выпуски самые важные, — сказала она. — Другие обычно подхватывают заданный тон. А тон определяет все.

Билли взял в руки газету и вслух перевел на английский:

«Что бы вы там ни говорили, меня никто не убедит, что это самоубийство», — произнесла миссис Кристофер, бледная и...»

— Это истинная правда, — сказала Аннабел.

Только когда они снова очутились в еще не прибранном после отъезда Кристоферов номере гостиницы, Билли сказал ей о письмах, написанных Фредериком накануне самоубийства.

Мальчик спал в детской кроватке, которую опять принесли в номер. Из всех гостиничных вещей одну только эту кроватку убрали из комнаты за время отсутствия Аннабел. Кое-что из багажа тоже оставалось в номере. Фредерик должен был перевезти отсюда на квартиру упакованные чемоданы.

— А мне казалось, я их заперла, — сказала Аннабел.

Замочек одного из чемоданов был раскрыт. Она потрогала второй. Он щелкнул и раскрылся. Другой чемодан оказался запертым.

— Наверное, забыли снова запереть на ключ, — заметил Билли.

— Кто забыл? О ком ты?

— Полицейские. Я думаю, они хотели узнать, не найдется ли в его вещах какой-либо улики. Наркотиков, писем — словом, чего-нибудь, что может навести на след.

— Какая наглость. Я пожалуюсь в посольство. Они...

— У тебя ничего не получится, — сказал Билли. — Самоубийствами занимается уголовный суд. К тому же бывают случаи, когда людей доводит до самоубийства шантаж или какая-нибудь угроза. Полиция обязана все выяснить.

— Но у них не было ордера на обыск, — сказала Аннабел.

— Допустим, — сказал Билли.

— Да и что они, в конце концов, могли найти? Ты думаешь, он держал здесь письма от своей девицы?

Хлынул дождь; она пошла закрыть окно и увидела, как на другой стороне улицы сидят в кафе под тентом, развалившись на стульях, молодые люди, девушки, женщины ее лет, пьют эспрессо, едят мороженое, и, судя по всему, ничто, кроме дождя, их не тревожит. Сидевший за одним из столиков брюнет в очках в темной оправе увидел Аннабел в окне и помахал рукой. Улыбаясь широкой белозубой улыбкой, он приглашал ее спуститься. Аннабел захлопнула окно; ей была невыносима мысль, что он принял ее за обыкновенную женщину, которая вольна идти куда угодно, развлекаться.

Войдя в смежную спальню, она принялась перебирать разбросанные повсюду вещи Фредерика. Билли последовал за ней.

— Они ничего не нашли, — сказал он. — Ни писем, ничего такого.

— Откуда это тебе известно? А его рукописи и все прочее?

— Я приехал раньше, чем они. Увез отсюда все бумаги, какие только смог найти. А рукописей здесь, кстати, и не было, они на квартире у его девушки, часть у меня. Я взял все письма, где он объясняет, почему решил покончить с собой.

Ее сознание не приняло, не смогло принять этих слов; так прошло минут семь, а потом зазвонил телефон. Служащих коммутатора предупредили, чтобы с номером никого не соединяли, но звонок из Лихтенштейна произвел впечатление на телефонистку, и она решила справиться, будет ли Аннабел отвечать.

— Не будет, — сказал Билли, поднявший трубку. — Никаких звонков. Записывайте все сами. Кто звонит из Лихтенштейна?

— Может быть, это Голли? — сказала Аннабел. — Пусть она приедет.

Билли крикнул в трубку:

— Если это звонит мисс или миссис Голли Макинтош, передайте ей, чтобы она приехала в Рим. — Он не мог сообразить, как это сказать по-итальянски, и уже начал было диктовать телефонистке фамилию Голли по буквам, как Аннабел вдруг сказала:

— Я просто завопить готова. Сил моих нет. — Ее голос звучал как-то странно, будто чужой. — Не было никаких писем. И самоубийства не было.

— Миссис Кристофер неважно себя чувствует, — сказал Билли телефонистке. — Она больна и устала, до смерти устала. Так всем и передайте.