"Русалки — оборотни" - читать интересную книгу автора (Клименкова Антонина)

Глава 2

Феликс стал привыкать к бессонным ночам. И к службе своей сторожем тоже. Нынче он уж три раза обошел кругом спящее селение: изучил все тропки, пробирался задворками, тише мечтающей залезть в курятник лисицы. И ничего.

Близился рассвет, тишины ничто не нарушало. Нечисть не показывалась, точно затаилась нарочно.

Чернели в темноте дома, без единого огонька дворы. Все двери предусмотрительно заперты — чего раньше в деревне никогда не делали, но окна распахнуты настежь, откуда на вольный простор вырывался дружный, в унисон, храп обитателей.

Как-то само собой Феликс оказался у дома старосты. Ни за чем, так просто.

Здесь тоже все было спокойно, тихо. И темно. Высокая изба стояла, точно замерев, настороженно уставившись в ночь чернеющими окошками, удивленно распахнутыми наличниками-ресницами. Только в верхнем окне, из глубины горницы мерцал золотистый отсвет свечи.

Феликс толкнул калитку, ступил во двор. Не пройдя и двух шагов, наткнулся на какой-то тонкий ремешок, натянутый на уровне груди. В кустах у забора тихонько звякнуло… Поднырнув под подозрительную «струну», Феликс двинулся было дальше и задел ногой еще один ремешок — в трех вершках от земли. Послышалось глухое треньканье, будто вдалеке в один миг промчалась тройка. Феликс отступил назад, ощутив, что толкнул пяткой нечто мягкое. Раздался душераздирающий, нечеловеческий вопль. От неожиданности взмахнув рукой, задел еще пару таинственных ремешков, наступил на что-то длинное, скользкое, — потерял равновесие и упал. Шумно и со звоном. Дверь распахнулась, с громким топотом с крыльца сбежала Глафира — в ночной рубашке, с распущенной косой. В одной руке она держала лампу, в другой сжимала ружье.

— Стой, убью!! — крикнула она, с трудом поднимая клонящийся к земле тяжелый ствол.

— Кажется, я уже убился, — простонал Феликс.

— Ой, это что, это ты?.. — Девушка отвела от его носа дуло, вместо него сунула в глаза тускло горящий светильник, — Какого лешего тебя сюда понесло?! Ты мне весь прожект сорвал! Я два часа в темноте все это развешивала, а ты!.. Зачем явился?

— Проведать, как ты тут. А тут… — проворчал Феликс.

Поднявшись и выпутавшись из ремешков, ранее служивших конской сбруей и помочами, а ныне ставших ловушкой на вампиров, он потребовал объяснений.

— Да чего объяснять, непонятно, что ли? — удивилась Глаша. — Упырь приходит, за ремешок дергает — звенят бубенцы, я просыпаюсь и стреляю! Скажи спасибо, что тебя не пристрелила, — сверху-то из горницы не видать.

Феликс сказал «спасибо».

Обернувшись, он увидел, как сзади с дорожки в кусты смородины Василий утаскивает за хвост большую рыбину, за которой на протянутой через жабры веревочке волочились две рыбки поменьше. Выходит, его угораздило наступить сначала на кота, потом на кошачий ужин…

— Спер-таки! — всплеснула руками Глаша, едва не выронив ружье. — Вот дедушка тебе хвост-то открутит! — пригрозила в темноту.

— Ты им хоть пользоваться умеешь? — спросил Феликс, вновь осторожно отводя ствол в сторону от себя.

— А как же! — гордо кивнула Глаша. — Дедушка меня давным-давно научил. Вот только дробь не нашла, так что зарядила солью. Но в книжках пишут, для упырей это самое оно…

От дома старосты Феликс побрел наверх по склону, к часовне.

Черной тенью его нагнал Глафирин кот, пристроился сопровождать — то плетясь, как хвост, по пятам, то рысью забегая далеко вперед. Поднимая из высокой травы голову, прислушивался, всматривался в невидимые шорохи. В общем, всячески изображал занятой вид, якобы не замечая присутствия человека. Но и отставая, не оставлял без своего присмотра.

Вдруг Василий заволновался. Перегородил узкую тропинку, встав боком и выгнув спину дугой. Поняв, что кот что-то услышал, Феликс остановился, тоже прислушался.

Как был — коромыслом — Василий вдруг вскочил на росшую возле березу. Подрыгнул он, однако, невысоко, едва ль на аршин, а дальше, с трудом подтянув упитанную тушку на когтях, забрался в развилку ствола. Вытянув шею, всмотрелся вдаль. Подойдя ближе и проследив за взглядом желтых, круглых, как медяки, глаз, Феликс заметил на фоне бледнеющего неба, возле темного контура часовни, чей-то силуэт…

Сзади раздалось тихое, но требовательное «мя!». Феликс обернулся: Василий смотрел то на него, то вниз и нерешительно крутил пушистым задом, явно намекая, что помощь ему бы не помешала. Спущенный на землю, Василий торопливо пригладил языком взъерошенную человеческой рукой шерсть. И тут же бросился наутек, назад в деревню, к родной хозяйской избе.

Феликс направился в другую сторону, к часовне.

Днем — то есть уже вчера — он побывал здесь, осмотрел все еще раз тщательнейшим образом, вплоть до подвала, куда можно было проникнуть через любую из дыр провалившегося пола. Ничего подозрительно, только кучи трухлявых досок по углам да следы детских ног — позже выяснилось, что деревенские мальчишки облюбовали подполье для игры в Дениса Давыдова и Наполеона…

Но вот что здесь понадобилось этому итальянцу? Стоит перед часовенкой, запрокинув голову, заложив руки за спину, будто любуясь освещенным луной ветхим строением.

Феликс замедлил шаг. Что он здесь делает? Среди ночи заинтересовался старинной архитектурой, деревянным зодчеством?

Одет итальянец был странновато — в английский костюм. Клетчатый жакет нараспашку, с кожаными плечами и заплатами на локтях, под ним заправленный в ворот сорочки шейный платок, на руках черные перчатки, на голове — не менее английское кепи, из-под которого сзади серебристым инеем поблескивали собранные в хвост кудри. Феликс почему-то передернулся, думал увидеть на экстравагантном иностранце еще и штиблеты — но, слава богу, тот был в сапогах.

Постояв перед часовней, итальянец не спеша, будто прогуливаясь, двинулся к лесу. Едва приметной тропинкой спустился в овраг, тенью проскользнул в густой малинник; в плотном мраке деревьев поднялся по крутому склону, пересек луг, едва не по пояс утопая в высоком клевере, изредка останавливаясь, чтоб, наклонившись над особо крупным цветком, вдохнуть сладкий аромат…

Феликс следовал за ним. Не замечая, что в перелеске ожег руку хлесткой крапивой, в малиннике оцарапал щеку, — все его внимание сосредоточилось на маячившей впереди фигуре.

Миновав луг, вновь углубились во мрак леса. Свет луны скупыми пятнами проникал под кроны, и Феликс забеспокоился. Итальянец двигался бесшумно и быстро, точно рысь, словно не замечая царящей вокруг ночи…

В один миг Феликс потерял его из вида. Оглядываясь по сторонам, всматриваясь в синюю темноту, прошел еще немного вперед.

Среди чернеющих стволов заблестело озеро — не русалочье, другое, поменьше, но еще глубже. С высокого берега открывалась чудесная панорама на круглое, точно чашка, зеркало воды, обрамленное лесистыми холмами. В вышине, запутавшись в ветвях вековых сосен, сияла снежно-сахарная краюшка луны. А с другого края, над кучерявыми шапками могучих дубов, занималась заря — пока еще тонкой золотистой полоской разлившись по горизонту.

Но итальянца не видно, как сквозь землю…

— Заблудились? — раздалось над ухом.

Феликс сдержался, чтоб не отскочить назад, только дернулся, развернулся.

Перед ним стоял итальянец — сложив руки на груди, глаза из-под козырька искрятся весельем, в уголках губ затаилась насмешливая ухмылка.

— О, scusami![31] Я, кажется, вам помешал? — сказал нахальный тип, приветливо склонив голову и тронув затянутыми в перчатку пальцами козырек кепки. — Доброе утро! Хотя еще ночь, но «спокойной ночи» желать при встрече как-то нелепо. Вы, кажется, за мной следили? Весьма польщен оказанной честью. Еще раз прошу прощения, просто не смог сдержать любопытства. Позвольте спросить, чем обязан подобным вниманием?

— Тоже прошу извинить… Но куда пропал ваш акцент? — спросил Феликс первое, что пришло на ум, — лишь бы не стоять молча столбом.

— Акцент? — удивился маркиз, — Знаете ли, синьор, иногда он нужен, иногда мешает. Многим может показаться подозрительным иностранец с безупречным произношением. И вправду, вряд ли возможно хорошо изучить чужой язык, вращаясь в обществе, где все стараются изъясняться на любых наречиях Европы, только не на своем родном. Но скажу без ложной скромности, лично мне хватило полугода — сложность вашего русского языка преувеличивают, не слишком-то сильно он отличается от прежнего, славянского… Но ваше лицо кажется мне знакомым. Нам раньше не доводилось встречаться?

Рассуждая, Винченце постепенно надвигался на Феликса, оттесняя того назад — пока буквально не прижал спиной к толстому стволу сосны. Приблизившись вплотную, встал, положив ладонь на шершавую кору — клетчатый манжет вскользь коснулся шеи. Феликс почувствовал себя неуютно.

— Mi dica, per favore[32], это не вас ли я вчера принял за стражника? — прищурился он, точно с такого ничтожного расстояния с трудом мог его узнать. — Ну надо же, так обознаться!.. Или в вашем округе особые порядки и в ночное дежурство выпускают недоучившихся школяров?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — произнес Феликс, готовый сам удивиться, как спокойно прозвучал его голос.

— Ну да, у вас тут странные обычаи, но не настолько, чтоб отправлять в дозор мальчиков-хористов, — проворчал Винченце, вцепившись взглядом в зрачки собеседника. — Зачем же вы преследуете меня, синьор монах? Что вам от меня нужно, чтоб ходить по пятам каждую ночь? Сегодня, вчера, третьего дня на берегу у русалок!.. Не удивляйтесь, ваше присутствие невозможно не заметить. От вас за версту ладаном несет, как от свежеотпетого покойника… Cosa vuole da me?[33]

Зачем я вам сдался? Никаких законов не нарушал, никого не потревожил своим присутствием. Ничего себе не позволяю, соблюдаю все правила поведения и даже приличия. Non ho nulla da rimproverarmi, ho la coscienza pulita![34]

Так чего вам от меня всем понадобилось?! — воскликнул он в сердцах, стукнув кулаком о дерево.

Отступил наконец от сосны, нервно прошелся взад-вперед, разглядывая свои перчатки. Не заметив, он всей ладонью размазал по коре струйки свежей, прозрачной как слезы, душистой смолы. Тонкая замша была погублена безвозвратно…

— Своим появлением вы испугали… — осторожно начал Феликс, поспешно отойдя от сосны на открытое, более безопасное место. Но маркиз перебил:

— Кого напугал? Ту девицу? Куда как загадочная особа! Я всего лишь хотел вернуть потерянную ею безделицу — и вовсе не собирался вмешиваться в ваши странные обряды!

— Что вы делали у часовни?

— Наслаждался видом достопримечательности! — заявил Винченце. Стянув с рук перчатки, похлопывал ими по бедру в раздражении, не спуская горящих глаз с Феликса. — Люблю, понимаете, посмотреть на работу старых мастеров. Подумать только — вот уж два века стоит, и время над ней не властно! Все вокруг изменилось: люди другие, селение переместилось с берега на берег, леса поредели. Да что говорить — даже река изменила русло! А часовня на прежнем месте, как была. Удивительно, dico bene?[35]

Умели раньше строить.

— Но почему ночью?

— Perche no?[36]

Вы зануда, синьор монах! — вздохнул он. — Днем палит солнце, а я не выношу жары. И просто обожаю северные летние ночи. Нуда, вы понятия не имеете, как вам повезло. Вам кажутся слишком обыденными эта прохладная синева, этот серебристый воздух, хрустальная роса на травах… А где-нибудь в джунглях ночью вот так не погуляешь — тут же лбом налетишь на баобаб. Нынче ночи так коротки, что небеса даже почернеть толком не успевают. В этом вся и прелесть… И все неудобство, — добавил он уж совсем не мечтательным тоном.

— Позвольте, но что…

— Chiuso![37] Довольно на сегодня вопросов! — остановил его Винченце раскрытой ладонью. Феликсу этот жест показался несколько театральным. Подняв руку, Винченце, склонив голову, застыл на миг, точно задумавшись или прислушиваясь к предрассветной тишине… Но неожиданно звонко щелкнул пальцами — ровно у него перед носом. Феликс отпрянул — глаза ослепила внезапная вспышка нестерпимого света, в ушах зазвенело. Он невольно заслонил лицо руками…

Через мгновение, привыкнув к сиянию, смог осмотреться и понять… что слепящая вспышка — это неожиданно выскочившее на небосвод солнце, а оглушительный гомон вокруг — всего лишь пение пробудившихся птиц и шум листвы. Оторопело моргая глазами, Феликс уставился на сияющее светило, по-утреннему чистое, словно умытое в водах озера, играющее золотистыми, переливающимися радугой лучами.

Итальянца, разумеется, и след простыл.

Винченце наскучил этот разговор. И этот настырный юноша, чьему упорству следовало бы найти лучшее, более полезное применение.

Он щелкнул пальцами, и взгляд собеседника застыл. Он разом точно окаменел, замер. Винченце подошел, помахал рукой перед остановившимся взглядом, вздохнул, поглядел на зарю. И, насвистывая сентиментальный мотивчик из модной оперетты, отправился изучать окрестную флору. Больше часа он бродил по пробуждающемуся, окутанному легкой дымкой тумана лесу, насобирал целый букет напоенных росой, неведомых, одному ему нужных трав. Когда же берег осветило поднявшееся над горизонтом солнце, а высоко в ветвях, во всю силу звонких голосов приветствовали наступивший день птицы, Винченце вернулся. Близко подходить к по-прежнему стоявшему статуей Феликсу он не стал, остановился шагах в двадцати, под тенью раскидистого дуба. Сунув разнотравный букет под мышку, громко хлопнул в ладони. Удостоверился, что парень очнулся, шарахнувшись от света, едва не упав, — и ушел, скрылся в прячущихся от света за деревьями сиреневых тенях.

Меж тем в деревне в эту же ночь до рассвета тоже кое-что произошло…

Дверь одного из домов тихонько отворилась, и на двор вышел высокий бородатый мужик в исподнем. Нужда заставила отца семейства подняться спозаранку, раньше обычного. Выскочив в освежающую прохладу сумерек, первый пахарь деревни, живой пример и невольный укор остальным мужьям, подтянул подштанники и, сопя в пшеничные усы, торопливо убежал в известное место.

Минуту спустя, степенной проходкой возвращаясь обратно, любуясь по пути на славно поднявшуюся рассаду, на увешанные блестящими от росы ягодными гроздьями смородиновые кусты, глянул поверх забора… и замер. Потому что оттуда, из-за оной смородины, не мигая, на него уставились огнем пылающие глаза.

Хлебопашец, кулаком по лбу усмирявший разъяренного быка, стоял теперь вытаращившись и только беззвучно открывал и закрывал рот, шевеля бородой.

Чудище тоже промолчало. Лишь качнуло похожей на обгорелый утюг головой — и убралось восвояси.

После полудня, как заведено, на лавочке у колодца собрались три бабки.

— Матюшка-то заикаться стал, — поведала первая старушка. — Напасть-то какая, надо ж было приключиться. Разумом, слава те господи, не повредился. Все понимает, работать — работает, кушать — кушает. А сказать что — слова не дождешься. Начнет говорить, рот раззявит — да на первой букве и застрянет. А такой мужик дельный был, хозяйственный.

— Ну даст бог, еще поправится, — сказала вторая, перекрестившись, — Здоровьем не обижен, крепкий, тьфу-тьфу.

— Да чего охаете? — шикнула третья. — А то будто раньше болтуном был? Как же! Спросишь чего — ответ хоть клещами тяни! Есть из-за чего причитать.

— Да это, конечно, ты-то у нас от страха язык не прикусишь, хоть чертом лысым пугай! — съязвила первая, приходившаяся оному пострадавшему родней.

— А чего пугаться? У меня свой дед сколько лет плешивый. И ничего, не страшный.

— Хе, сравнила чего, нашла! Будто не видала?

— Чего не видала?

— Ой, квашней не прикидывайся! Кто нынче чудище по чугунной башке тыном огрел? Я, что ли?

— А кто? — вытаращила глаза третья, ничего не понимая.

— А она! — ткнула сухим пальцем в соседку первая. — Под утро, темно еще было, значится, за курятником увидала чудище енто, выдрала из ограды здоровущий тын и побежала догонять!

— Да ты что? Неужто правда аль приснилось? — не поверила третья.

— Чего молчишь, богатырша? — пихнула легонько в бок героиню.

— Правда, — буркнула та, насупившись.

— Да ты что! — еще пуще изумилась третья и платок под отвисшей челюстью покрепче затянула. — И чего?

— А ничаво! — отрезала бесстрашная воительница, — Увидала ирода — так треснуть его захотелось! Да не разобрала, что под руку попалось. Догнала, доковыляла, размахнулася…

— Ну? — в нетерпении поторопили подруги.

— Да жердина ента гнилая оказалась, — хлопнула в расстройстве себя по коленке бабка. — Вот как назло. Пополам сломалась — и все тут! Один звон. А образина в кусты… Только ты откуда про то проведала, ась?

— Буренку доить пошла пораньше. Тут и слышу — несется кто-то, палка какая-то скачет, машет над заборами-кустами. Вот руку на сердце положа, скажу — на тебя первую подумала. Гляжу — и точно ты!

— Вы, сороки-балаболки, не вздумайте только кому рассказать, — пригрозила пальцем героиня. — Народ ежели узнает — на старости лет позору не оберешься. А Прошка-внучек, тот ведь вообще покою не даст. Так и знайте — коль проболтаетесь, не тын возьму, а ухват. Он у меня крепкий, не обломится!

— Ох, боевая стала! Я ж говорю — как есть богатырша!..

— Простите, что вмешиваюсь…

Старушки подскочили, будто ужаленные. Они и не заметили, как к колодцу подошел седобородый старец. Стоял, опершись о клюку, слушал, наклонив голову, — и видать, давно уж слушал!

— Простите, — повторил Серафим Степанович, — вы сказали про звон. А что звенело?

— Ну уж не у меня в голове! — обиженно поджала губы бабка.