"Роковая молния" - читать интересную книгу автора (Форстен Уильям)

Глава 3

Поезд перевалил через гребень Белых холмов, повернул к югу и начал длинный спуск по западному склону. Винсент Готорн, военный советник проконсула Марка и командующий двумя корпусами, оставшимися в Риме, вышел на открытую платформу позади штабного вагона, в котором его помощники заканчивали упаковку багажа и допивали свежий чай, опасливо поглядывая на своего командира.

Следом за Готорном на платформе появился Димитрий. Он занимал должность начальника штаба и с первых дней этой кампании повсюду сопровождал Винсента. Готорн через плечо оглянулся на пожилого русского офицера, но ничего не сказал. Он пониже опустил поля своей жесткой шляпы, чтобы защитить глаза от красных лучей утреннего солнца. Вдоль железной дороги с ли полевые укрепления, защищенные засеками, лес на ближайших холмах был вырублен для их строительства. Часовые на высокой наблюдательной вышке смотрели на запад. Пробегающие мимо окон поля опустели. Начиная отсюда и до самого Суздаля, на двести с лишним миль, земля Руси обезлюдела. Остались только немногочисленные патрули да отряды инженеров и партизан, тщательно подготавливавших территорию к вторжению незваных гостей.

Готорн рассеянно дотронулся до эспаньолки, к которой все еще не мог привыкнуть. Он отрастил ее из стремления походить на Фила Шеридана — усы, бородка, жесткая шляпа и высокие сапоги для верховой езды. Еще один маленький несгибаемый генерал на войне в этом странном затерянном мире. Каждой армии был нужен свой Шеридан, который мог бы сражаться без сожалений и угрызений совести. Винсент Готорн, бывший квакер из школы «Оук гроув» в Вассалборо, штат Мэн был, только счастлив исполнить эту роль.

Вассалборо, Мэн. Теперь он нечасто вспоминал прошлое. То было другое время и другая жизнь. Все было так невинно. Но невинность присуща только юности, эту истину он постиг уже в свои двадцать три года. Утренний ветерок донес с запада аромат зеленых полей, нагретой солнцем травы, готовой к первому покосу. Этот аромат смешивался с запахом свежеспиленных сосен, из которых все еще капала смола.

Все это напоминало майские ароматы старого Мэна. Школьные занятия к этому времени уже заканчивались. Интересно, что стало с его друзьями и одноклассниками? Бонни, милая Бонни, наверняка она уже замужем, вполне возможно за Джорджем Катлером, который всегда издевался над его квакерскими привычками и был главной причиной бегства Винсента на войну. Что ж, Джордж, наверное, остался в живых и получил руку Бонни в награду. Еще вспомнился Тим Грин, его сосед и лучший друг, добрый методист, у которого не никаких предубеждений против военных действий. Религиозность Тима никоим образом не помешала ему вступить в ряды 61-го полка, после чего он погиб в сражении у Малверн-Хилл. Его старший брат умер от тифа в то же время. И Джейкоб Эстес, живший неподалеку от школы, пал под Геттисбергом. Теперь на маленькой зеленой лужайке у Китайского озера, наверное, стоит монумент, на котором высечены эти имена. Мальчики из Вассалборо, ушедшие посмотреть мир и стать мужчинами; они ушли навстречу своей гибели. «Ну что ж, зато я еще жив, — безрадостно подумал Готорн, — но Вассалборо никогда об этом не узнает». Он прогнал воспоминания. Слишком резким был контраст между прошлым и настоящим.

— Как странно снова видеть родные края. Винсент оглянулся на подошедшего Димитрия, но ничего не ответил.

— Русь — это крестьянство, а крестьянство и есть основа Руси, — произнес Димитрий и перекрестил маленький амулет, висевший на шее, потом поцеловал его и бережно спрятал под рубахой.

— Теперь все это будет принадлежать им, — сказал Винсент. — Примерно через неделю вся орда двинется прямо на нас.

Он кивнул в сторону пробегающих мимо и тающих в голубой дымке полей. В тишине раздался высокий резкий звук свистка, и поезд замедлил ход, приближаясь к Кеву, бывшему некогда восточным пограничным городом Руси. В открытом поле занимался строевой подготовкой один из отрядов русской армии. Готорн внимательно осмотрел солдат.

— Хорошее войско, — негромко сказал он.

— Первая бригада 1-й дивизии 20-го корпуса, — определил Димитрий по развевающемуся на утреннем ветерке знамени.

Винсент кивнул. Это были ветераны, они двигались свободно, рассыпавшись цепью по полю. «В степи нельзя маршировать как на параде, — внезапно подумал Готорн. — От этого не будет проку. Все решает только выдержка и мужество». Вот командир отделения развернул коня, чтобы посмотреть на проходящий поезд. Он отдал честь и дружески помахал молодому генералу. Винсент радостно ответил ему.

Майк Хомула, старый негодяй, — с шутливой улыбкой приветствовал он друга.

Майк служил сержантом в 35-м полку, когда Винсент был еще скромным рядовым солдатом. Готорн знал его как отличного вояку, который ничуть не завидовал его стремительному возвышению до положения главнокомандующего.

Твои солдаты выглядят отлично! — крикнул Винсент. — Заходи вечером ко мне пропустить стаканчик.

Майк в знак благодарности помахал рукой и вернулся к своим обязанностям. В воздухе раздался поток проклятий, хотя в них не было никакой необходимости: выучке этих солдат мог бы позавидовать даже старый 35-й полк.

— Наши ребята скоро будут выглядеть ничуть не хуже, — сказал Димитрий, как будто поняв, что Готорн думает о предстоящих испытаниях.

Винсент промолчал, хотя его собеседник, верно, угадал причину задумчивости своего начальника. Со времени последнего поражения Готорн отвечал за подготовку шестидесяти полков, тридцати тысяч человек, составляющих вновь набранные римские корпуса. В результате он прошел через все кошмары, связанные с обучением новобранцев, и заслужил еще большее уважение со стороны полковника Кина, которому довелось в свое время формировать из простых крестьян первую армию Республики Русь. Теперь Готорну пришлось заниматься этой проблемой, и он от всей души возненавидел это занятие. Чего стоили одни переговоры с Марком! Чтобы обеспечить войско всем необходимым, Винсенту пришлось овладеть головоломными премудростями логистики, реквизиций и артиллерийско-технического снабжения. Эта задача до сих пор была выполнена только наполовину. Винсент подозревал, что Эндрю взвалил ее На него еще и для того, чтобы приучить его к этой работе.

Он достаточно ясно сознавал собственные устремления и понимал, что ждет от него Эндрю, особенно теперь, когда не стало Ганга Шудера. Если он сумеет подготовить два боеспособных корпуса, то сможет проделать то же самое со всей армией. Несмотря на свои пять футов и три дюйма роста при весе около ста фунтов, Готорн одним своим приближением уже заставлял вздрагивать людей, вдвое старше его и солиднее. Ему помогала репутация главного истребителя тугар, командующего обороной Рима от карфагенян и героя морского сражения у мыса Святого Георгия. Все это создавало вокруг него особую ауру. Поможет ли она ему теперь?

— «И померкнет глаз дьявола», — пробормотал Димитрий, не отрывая взгляда от зеленеющих полей.

— Что ты сказал?

— Это Эмерсон. Я слышал, как Хомула читал его стихи вечером накануне морской битвы. Очень впечатляюще. Глаз дьявола должен померкнуть перед торжеством любви.

Любовь. Эмерсон. Да, он помнил и Эмерсона, и Торо, и других поэтов. Давным-давно, дома, он добавил к школьной программе некоторые книги, о которых и не догадывались его родители. Что бы сказал Эмерсон о любви, об общности всех живых существ, если бы перед ним встала угроза нашествия меркской орды, если бы он увидел груды человеческих черепов, сверкающих под лучами солнца? В этом мире не было места Эмерсону. Винсент взглянул на Димитрия, его самозваного пастыря и постоянный укор его совести. Готорн не раз хотел перевести его куда-нибудь подальше, но Димитрий превосходно справлялся с обязанностями начальника штаба; кроме того, Винсент понимал, что какая-то часть его самого нуждается в этих моральных мучениях.

По вагонам пробежала дрожь — это поезд вышел на последний поворот перед станцией. Весь Кев открылся как на ладони. Гражданское население уже было вывезено, последний состав с беженцами ушел на Рим сегодня утром. Тридцать дней были добыты Эндрю не зря. Вся Русь была эвакуирована. Оставалась только армия, и в Кеве это было очень заметно. Полевые укрепления, тянувшиеся вдоль гряды Белых холмов, смыкались с городским стенами с севера и с юга. Город предстояло защищать двум полкам 1-го корпуса.

Для обеспечения пространства, необходимого для ведения артиллерийского огня, были снесены некоторые здания; часть восточной стены разрушили, чтобы облегчить связь с тылом. На полях к востоку от города стояли ряды палаток; там, в непосредственной близости от источника воды, до сих пор располагался лагерем целый корпус. Драгоценный запас воды в цистернах города был оставлен на случай осады. Вокруг южных ворот кипела бурная деятельность; в помещении, где раньше была железнодорожная станция, теперь расположился штаб армии. Войско непрестанно росло, и и к началу войны насчитывало пять корпусов, но после первых боев численность его сократилась до четырех. Повсюду толпилось множество людей, и Готорн улыбнулся при виде бесконечного количества рук, поднимавшихся поочередно в салюте на пути продвижения высшего командования. Он оглянулся на Димитрия, уже приготовившего щетку, чтобы еще раз пройтись по его темно-голубому мундиру.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал Димитрий, легонько похлопав его по плечу.

Раздался длинный свисток, на этот раз безо всякого намека на мелодию, поскольку Джон Майна находился где-то поблизости и мог заявиться в кабину машиниста и устроить выволочку за напрасный расход пара. Он был ярым поборником экономии, и искоренение обычая воспроизводить мелодии паровозными свистками стало его навязчивой идеей.

Наконец состав втянулся на станцию, прозвучал удар колокола, зашипела струя пара, и вагоны остановились.

Подошел небольшой отряд, вытянулся в струнку и взял на караул. Распахнулась дверь вагона; молодые штабные офицеры принялись энергично отталкивать друг друга локтями, пытаясь оказаться поближе к генералу при выходе на платформу. Готорн оглянулся через плечо, и одного его взгляда было достаточно, чтобы прекратить толчею. Заиграл оркестр, тяжело бухнули громадные барабаны, несколько труб, одна из которых звучала совершенно невпопад, после недолгого вступления перешли сразу к «Привету вождю». Винсент немного напрягся при виде своего тестя, выходящего из громадного шатра, стоявшего за помещением станции. Готорн спрыгнул с подножки к ожидавшей его группе пехотных офицеров. Пройдя несколько шагов, он повернулся отдать честь флагу Республики Русь, потом двинулся дальше вдоль строя встречающих. Калин торопливо шагал навстречу, протягивая ему левую руку.

Стремление походить на Линкольна еще не пропало — высокий цилиндр, бакенбарды, поношенный черный сюртук и те же темные глаза, выдававшие печальную истину, скрытую веселой усмешкой. Существовали, однако, два важных отличия Калина от его героя — он был по меньшей мере на фут ниже, да еще пустой правый рукав был пришпилен к плечу.

— Мой мальчик, как я рад снова тебя видеть! — воскликнул Калин, пожал протянутую руку и сгреб Винсента в объятия, звонко целуя в обе щеки.

Винсент уже давно отчаялся втолковать ему особенности официального президентского и военного протокола.

— Как Таня и дети?

— Посылают вам привет, — негромко ответил Винсент.

Калин заглянул в глаза Готорна. В последнем письме Таня жаловалась на отдаление Винсента, чуть ли не уход из семьи, и, читая между строк, старый крестьянин понял, что это означает пустующую ночь за ночью кровать, пьянство, приступы гнева, молчание и невнимание к детям. Но теперь было не время говорить об этом.

Калин обнял Винсента за плечи и повел обратно к шатру. На ходу они осмотрели ряды выстроившихся для встречи солдат.

Борис Иванович! Как твоя рука? — внезапно воскликнул Калин.

Он оставил Готорна и устремился к высоченному солдату с бородой почти до пояса. Похожий на медведя вояка расплылся в улыбке.

— Зажила, спасибо Святой Ольге, которой каждую ночь молилась моя жена.

— Покажи-ка, как она двигается, — сказал Калин, без колебаний выхватив мушкет из его рук.

Солдат поднял и опустил руку. В движении чувствовалась некоторая скованность, которую он постарался скрыть. Калин оглянулся на Винсента.

— Все это мои старые друзья, — произнес он, как бы представляя строй встречающих старшему по званию. — Это 8-й Суздальский полк. Я знаком с ними много лет, мы обычно встречались в кабачке Бориса, когда мне удавалось улизнуть из боярского терема, чтобы пропустить стаканчик.

Винсент только молча наклонил голову в знак приветствия.

— Хорошо, очень хорошо, — продолжал Калин, глядя на Бориса и возвращая ему мушкет. — Передай привет и наилучшие пожелания жене. Когда вернемся в Суздаль, первая выпивка в твоем кабачке за мной.

— Слушаюсь, сэр, — благодушно улыбнулся старый солдат.

— Черт побери, — неожиданно разозлился Калин. — Я такой же крестьянин, как и ты. Мышка, которая стала президентом, а не какой-нибудь боярин, не забывай об этом. Так что не советую величать меня сэром. — Он погрозил пальцем под самым носом солдата.

Винсент ждал, стараясь не показывать своего раздражения при виде такой фамильярности со стороны Калина, так как знал, что эти двое дружат много лет.

Кроме того, наплевательское отношение к протоколу было вполне в духе старины Эйба.

Солдаты рассмеялись, некоторые из них опустили мушкеты и были уже готовы смешать строй и принять участие в разговоре с Калином, который явно наслаждался моментом. Готорн резко кашлянул и сурово взглянул на бойцов. Они сейчас же подтянулись и уставились прямо перед собой. Калин посмотрел на Винсента и кивнул.

— Мой зять напоминает, что нам предстоит еще одна встреча. Я постараюсь найти вас вечером, чтобы посидеть и спокойно вспомнить былое, наш кабачок и эту… как ее там звали…

— Светлана, — шепотом подсказал один из солдат, а все остальные потихоньку захихикали.

Калин усмехнулся и взглянул на Винсента.

— Не вздумай вспомнить о ней при моей жене, — сказал он, заговорщицки подмигивая, и все солдаты рассмеялись уже в голос.

— Отлично, мой генерал, мы уже идем, — сказал Калин, взял Готорна под руку и повел дальше, на ходу кивая все еще улыбавшимся солдатам.

Наконец они достигли входа в шатер, и Калин выпустил локоть Винсента.

— Я, пожалуй, пойду повидаю Гейтса, — со вздохом произнес президент, сожалея о невозможности отдохнуть после обеда, вернуться к старинным друзьям и немного выпить. — Он хочет попробовать ту штуковину, которую изобрел вместе с Эмилом. Ту, что создает картинки без кистей или карандаша.

— Дагерротип?

— Не знаю, как она называется. Он уже изготовил портреты нескольких человек. Как ты думаешь, этот механизм не заберет мою душу?

Винсент улыбнулся и покачал головой.

— Это совершенно безопасно. Калин неуверенно кивнул.

— Мы с тобой потолкуем чуть позже, сынок.

Он обнял Винсента, глядя ему прямо в глаза, словно пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы, и оставил одного.

Готорн посмотрел по сторонам. Он вдруг понял, что этот шатер раньше принадлежал кар-карту Музте. В конце войны его выловили из потока воды. Шатер был больше ста футов в высоту, в центре его поддерживал столб, напоминающий корабельную мачту. Боковые полотнища подвернули, чтобы обеспечить хоть какую-то прохладу. Внутри находился почти весь командный состав республиканской армии вместе с несколькими римскими офицерами, уже набравшимися кое-какого опыта в процессе отступления с Потомака вместе с 4-м корпусом. При приближении Готорна они уставились на сопровождавших его военных в надежде встретить своих соотечественников, прикомандированных к штабу.

Винсент заметил Марка и Юлия, приехавших накануне для конфиденциальной встречи с Эндрю и Калином. Марк приветствовал Готорна дружеским кивком, и Винсент был уверен в его искренности. За последние несколько месяцев они очень сблизились, почувствовав друг в друге родственные души, умеющие справляться с выпавшими на их долю тяготами. Винсент пробирался сквозь толпу, в которой чаще всего встречались весьма поношенные, а иногда и заплатанные, голубые мундиры, принадлежавшие ветеранам 35-го Мэнского полка и 44-й Нью-Йоркской батареи. Он почти как однокашнику кивнул Эндрю Барри, который так недавно был его сержантом, а теперь командовал корпусом. Двадцать шесть ветеранов уже стали генералами, более шестидесяти других командовали полками в чине подполковников. Поскольку Эндрю Кин раз и навсегда отказался от повышения в чине, звание полковника теперь имел только он один. Многие воины старой Армии Союза теперь служили в штабе, возглавляли административные или технические службы. Гейтс стал издателем газеты, Уэбстер — министром финансов, Фергюсон заведовал отделом разработки развития вооружения.

Из шестисот тридцати двух человек, попавших в этот мир на «Оганките», почти двести тридцать погибли, сорок были больны или полностью лишились сил, двадцать сошли с ума от шока после перенесенных потрясений, шестнадцать кончили жизнь самоубийством. Еще тридцать моряков, служивших под командованием капитана Кромвеля, теперь находились где-то в районе Карфагена вместе с предателем Хинсеном; может быть, их уже не было в живых. «Мы лишились почти половины бойцов, — мрачно подумал Винсент, — в том числе Мэлади, Киндреда, Хьюстона, Данливи, двух братьев Сэдлер и, наконец, Ганса Шудера». А если считать не только убитых и пропавших без вести, но и тех, кто был ранен в течение всех военных действий, то можно было сказать, что были покалечены почти сто процентов личного состава; некоторые солдаты были ранены по два, а то и три раза уже после того, как пострадали от оружия мятежников. «Мы держимся на пределе человеческих возможностей, наши тела изнашиваются», — размышлял Готорн, замечая не один пустой рукав, повязки на пустых глазницах и безобразные шрамы на лицах.

— Выпей со мной, зазнайка.

Винсент поднял голову и увидел перед собой огненно-рыжие усы и бакенбарды Пэта О'Дональда.

— А я считал, что это официальное совещание штаба, на котором не полагается выпивки, — сказал Винсент, глядя, как воровато озирающийся Пэт вытаскивает фляжку из нагрудного кармана.

— Парень, старая Армия Потомака была самой пьющей армией во всей истории войн. Черт побери, да мы не выиграли ни одного сражения до тех пор, пока не начали пить. Мы просто поддерживаем воинскую традицию, особенно с этими русскими, которые совсем не прочь присоединиться.

До Винсента доходили слухи о том, как изменился Пэт после гибели Ганса, как несколько недель не проронил ни одной слезы, не выпил ни глотка. Видеть его возвращение к старому образу жизни было почти приятно — по крайней мере сегодня. Кроме того, Винсент молчаливо порадовался, что Пэт видит в нем такого же полноправного члена клуба убийц, как и он сам.

Готорн взял фляжку, проигнорировав укоризненный взгляд Димитрия, сделал большой глоток и ощутил приятное тепло в желудке. Водка больше не обжигала горло, как когда-то давно. Он отдал фляжку Пэту, тот глотнул водки и спрятал фляжку обратно в карман.

— Когда закончится эта проклятая война, я прослежу, чтобы наладили производство настоящего виски. В этом затерянном мире есть ячмень, и я слышал, что на западе обитает народ майя и выращивает кукурузу. Мы протянем туда железную дорогу, научим их изготавливать перегонные аппараты и начнем торговлю.

— Как только закончится война, придет конец и твоему пьянству, — вмешался в разговор подошедший Эмил Вайс, вытаскивая фляжку из кармана Пэта. — Я не для того штопал твой живот, чтобы ты…

— Знаю, знаю, дьявол тебя побери, — огрызнулся Пэт и начал бесконечный спор с доктором.

Винсент отошел от них и молча остановился у центрального столба, штабные офицеры заняли место у него за спиной. Командующий 6-м и 7-м корпусами рассеянно теребил пальцами свою бородку, глядя из-под низко надвинутой шляпы. К нему никто не подходил.

Так же молча у дальнего края юрты стоял Эндрю Лоуренс Кин и наблюдал за Винсентом. «Он для меня как Шеридан для Гранта», — подумал Эндрю. Мясник Грант мог пожертвовать десятью тысячами солдат в одной бесполезной атаке на Колд-Харбор. А Шеридан мог без угрызений совести ездить по долине Шенандоа и все разрушать. Подобие молодого Эндрю, но потерявшего сердце. Что-то важное умерло в душе Винсента, когда он выстрелил в мерка, распятого на кресте на римском форуме; как будто он выстрелил в Бога, в которого так безоговорочно верил, и в душе его образовалась пустота.

Эндрю была знакома эта пустота — она не раз пыталась поглотить его, но Ганс или Кэтлин всегда ее отгоняли. Теперь Ганс покинул их. Хотя, нет, это не так, Эндрю постоянно ощущал его присутствие, как сын чувствует незримое присутствие отца даже после его смерти. И Кэтлин, она всегда была с ним рядом, ее милый ирландский акцент проявлялся и в минуты гнева, и в чудесные мгновения страсти. Всякий раз, когда пустота угрожала его сердцу, Кэтлин возвращала ощущение полноты жизни; в возможность такого чуда он долго не мог поверить, особенно после того, что сделала его невеста еще до войны в старом мире. Кэтлин проникла глубоко в его сердце. Именно ради нее и их дочери Кин продолжал сражаться. Но он ощущал на своих плечах также бремя ответственности за все человечество на этой планете. Пока он жив, между ним и судьбами Руси, Рима, даже Карфагена и всех других народов будет существовать странная мистическая связь, в которую вовлечена вся жизнь, с ее устремлениями и мечтами о свободе.

Но два милых лица, живущих в его сердце, их безопасность и спокойствие были для Эндрю дороже всего. Он много размышлял об этом, и мысли о его родных придавали ему сил. Много лет назад он вступил в армию, движимый абстрактной идеей борьбы за Союз, за свободу народа, ни одного из представителей которого он не знал даже по имени. И он был готов с радостью отдать жизнь ради этой цели — под Геттисбергом он чуть не погиб.

Теперь ставки в войне были неизмеримо выше и ему самому приходилось принимать решения, как и где будет сражаться его армия. Это была не та благородная война, что на Земле. Здесь не существовало правил, не было никакого уважения к мужеству противника. Это была грубая и отвратительная бойня, кровавая резня до полного уничтожения, примитивная схватка ради выживания. Эндрю Кин понимал, что не только люди сражаются ради сохранения своего народа, мерки тоже бьются за право выжить.

Полковник посмотрел на молодых и пожилых людей, заполнивших шатер. Когда его взгляд на мгновение встречался с чьими-то глазами, Эндрю видел в них уважение, восхищение, а в глазах ветеранов 35-го полка читалось еще и то глубокое понимание, которое возникает только после долгих лет, проведенных вместе в боях и невзгодах. Но все же основным источником его вдохновения было то, чему он явился свидетелем несколько минут назад. Он только что вернулся из маленького домика, служившего жильем ему и его семье. Кэтлин задремала после ночного вызова — у одного из молодых солдат разорвался в руках мушкет. Она сумела его спасти, зашив рану на животе, и осталась в госпитале, чтобы навестить остальных своих пациентов, а потом провести обход с группой врачей, которых обучала.

Кэтлин прилегла вместе с Мэдди, успев вернуться как раз к послеобеденному отдыху девочки. Солнечные лучи проникали в спальню и наполняли ее мягким золотистым сиянием и тем особым теплом, какое бывает лишь поздней весной. Тишину в комнате нарушало только их тихое ритмичное дыхание, все ужасы войны остались где-то далеко-далеко. При виде спящих у Эндрю на глаза навернулись слезы: это был сон невинности, сон усталости и сострадания. Если потребуется, он был готов отдать жизнь, ради сохранения этого мира, ради всех, ради его дочери, чтобы через много лет она жила в таком же мирном спокойствии.

Эндрю снова перевел взгляд на одиноко стоявшего Винсента и ощутил щемящую печаль при воспоминании о том, как плакал молодой солдат, впервые застрелив человека. Война выжигает душу, а у Винсента раны не зажили и причиняли бесконечную боль.

— Все уже собрались.

Рядом с полковником появился Пэт.

— Как настроение у Винсента?

— Он будет сражаться как дьявол, когда придет время, — ответил Пэт.

Эндрю кивнул Бобу Флетчеру, который отвечал за поставку продовольствия, а после гибели Ганса был еще и начальником штаба. Как только Флетчер шагнул на невысокий помост, установленный в задней части шатра, разговоры стали стихать.

— Ну что ж, черт побери, пора начинать, — проворчал Боб на едва понятном русском языке.

По шатру пронесся приглушенный смех, и несколько сотен офицеров стали рассаживаться на грубо сколоченных скамьях, полукругом стоявших перед помостом. Римские военные расположились в задней части юрты, поближе к переводчику. Эндрю быстро поднялся на возвышение, громко попросил всех успокоиться, и в шатре установилась полная тишина. Эндрю обернулся к отцу Касмару и жестом пригласил его занять место на помосте.

Глава церкви взошел на помост, и все присутствующие — русские, янки, даже римляне — склонили головы. Патриарх с приветливой улыбкой благословил собрание, похлопал Эндрю по плечу и тихо вышел.

Ветераны 35-го полка, почти все бывшие выходцами из Новой Англии, где к католицизму относились более чем подозрительно, приняли патриарха Руси с удивительной и искренней любовью. Он никогда не пытался обратить вновь прибывших в свою веру, зато охотно принимал участие в сооружении различных храмов и часовен в Суздале. Довольно много ирландских католиков, составлявших большинство 44-и Нью-Йоркской батареи, присоединились к русской церкви. В Перме они видели того же самого Бога, которому всегда поклонялись и считали, что Кесус — это просто местное произношение имени Иисуса. Русская православная религия с немалой примесью славянского язычества жила в этом странном мире уже более тысячи лет, с момента появления русского населения. Отец Касмар не возражал против Святого Патрика, и зеленая икона покровителя Ирландии вскоре появилась в русской церкви вместе с новым витражом с изображением трилистника, заменившим выбитое при обстреле стекло.

— Джентльмены, очень скоро нам предстоит долгий путь, так что я предлагаю сразу перейти к делу, — начал Эндрю.

Тишину в шатре нарушал только отдаленный шум поднимавшегося аэростата, направлявшегося на разведку в сторону Суздаля.

— Завтра заканчивается тридцатидневный срок траура по кар-карту мерков Джубади. Я счел целесообразным собрать вас всех сегодня, поскольку в такой спокойной обстановке мы сможем собраться в следующий раз только после окончания войны.

Все взволнованно заерзали. Каждый из них знал, что это странное перемирие, подарившее им драгоценное время, подходит к концу, но тем не менее слышать об этом было нелегко. Через несколько дней им снова придется сражаться за свою жизнь.

— Я хочу в общих чертах изложить вам план действий, чтобы каждый представлял себе всю картину в целом. Позже, на совещаниях с командующими корпусами, вам сообщат все необходимые детали. Понимаю, что вас неприятно удивит мое выступление, но другого выхода у нас нет.

Эндрю Кин немного помолчал, глядя на Калина. Старый друг был шокирован, услышав о плане полковника, и до сих пор не мог до конца с ним смириться.

— Я знаю, все вы надеялись остановить орду на подступах к Кеву, но, боюсь, это невозможно.

— Отдать им всю Русь?

Бригадный генерал поднялся со своего места и гневно посмотрел на Эндрю. Его протест вызвал всплеск шепота в шатре.

— Это и моя земля тоже, — сдержанно ответил Эндрю, стараясь показать всем, что его решение останется неизменным. — Здесь, в Суздале, родилась моя дочь, Русь дала нам возможность выжить. Но я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы мои исковерканные кости были похоронены в этой земле. — Поколебавшись, он добавил: — По крайней мере до тех пор, пока я не стану совсем старым.

Негромкий смех ослабил напряженность, но не снял ее до конца.

— Завтра мерки похоронят своего кар-карта. Начиная со следующего утра они будут проходит в день более пятидесяти миль, и максимум через четыре дня будут здесь.

Эндрю обернулся к первой из карт, на которой красными стрелками были обозначены вероятные направления движения колонн противника. От стен Кева до самой Вазимы каждая дорога была оснащена ловушками, колодцы забиты камнями, мосты сожжены, дно каждого речного брода утыкано острыми кольями, лесные просеки завалены деревьями. После распространения рассказа о крестьянине, который перед приходом врага посадил ядовитых змей в бочку, где всегда хранились продукты, все гадюки в лесах были переловлены его последователями.

Эти тридцать дней дали им возможность вернуться, чтобы разрушить все, что могло пригодиться врагу, чтобы вывезти несколько тысяч тонн оставшегося продовольствия. Содержимое зернохранилищ было перевезено по воде на склады Рима или спрятано до лучших времен в северных лесах. Последние группы беженцев уже добрались до Рима своим ходом. Даже сейчас еще работали бригады, снимавшие рельсы к востоку от Вазимы. Сотни тони металла поступали в Рим. Он пойдет на изготовление пушек и винтовок или будет сохранен до тех пор, когда начнутся восстановительные работы.

Они успели сделать все это. Но успокаиваться было нельзя.

То, что мы сделали, наверняка замедлит их продвижение. — сказал бригадный генерал.

Эндрю повернулся к стоявшему в стороне Бобу Флетчеру, предоставляя ему слово.

— Вы знаете, что моя обязанность — снабжать армию провизией, — начал Боб, тщательно подбирая русские слова. — Исходя из нашего собственного опыта, мы можем приблизительно вычислить возможности орды.

Боб отступил к карте и обвел рукой территорию Руси.

— Наша земля между морем и лесом от Нейпера до Вазимы занимает около тридцати тысяч квадратных миль, почти столько же, сколько и штат Мэн. Прошедшие тридцать дней мерки находились к западу от Нейпера, продвигаясь вдоль военной железной дороги и вдоль Старой тугарской дороги, как вы ее называете. Там несколько миллионов этих ублюдков, более полутора миллионов лошадей и около полумиллиона голов других животных. Согласно докладу Буллфинча, поднимавшегося на своем броненосце вверх по Нейперу, все они по-прежнему там. Но они должны есть, а мы решили в этом не участвовать.

Последние слова Боб произнес особенно резко, и в шатре раздался одобрительный свист. Эндрю с гордостью наблюдал за собравшимися. Пять лет назад это были забитые крестьяне, покорно отправлявшие своих соотечественников в убойные ямы, открывавшие амбары с запасами продовольствия при нашествии орды.

Теперь они стали солдатами.

— Они выбрали лучшее время года для военного похода, и задержка на тридцать дней некоторым образом даже была им на руку, но недолго. Трава на русской земле набрала силу; каждый акр пастбища способен прокормить несколько десятков лошадей в течение дня. Сейчас в орде больше миллиона лошадей. Я подсчитал, что им требуется сто квадратных миль пастбища каждый день, около тысячи квадратных миль в неделю, и это без учета потребности в воде и пропитания для солдат. Мы выяснили, что в случае необходимости они могут питаться мясом запасных лошадей. Боб замолчал и снова посмотрел на карту.

— Другими словами, в данный момент армия мерков может пересечь Русь колонной в сорок миль шириной, по одному умену на каждую милю. В таком порядке они будут двигаться с наибольшей скоростью.

— И ударят по нас всей своей мощью, — предположил командующий 2-м корпусом Рик Шнайд, вертя в руках наполовину изжеванную сигару.

Эндрю кивнул.

— Тогда какого дьявола мы разоряем собственную страну? — воскликнул русский генерал.

Флетчер улыбнулся.

— Вот каковы мои предположения. Да, они способны передвигаться с большой скоростью. Но скорее всего вокруг Суздаля их собралось слишком много и провиант уже на исходе. Далее, продвижение по лесу для них сплошной кошмар, там он смогут проходить не более пятнадцати миль в день. Вся орда будет двигаться вслед за армией, создавая толчею при переправах через реки и испытывая недостаток продовольствия, поскольку, в отличие от прошлых, лет никто не предоставит им свои запасы. Возникнет напряженность. Тех. кто будет двигаться вдоль кромки леса или по берегу моря, ожидают еще большие трудности. Люди из команды Буллфинча будут совершать набеги на них. При каждом удобном случае они смогут высадиться на берег, истребить какое-то количество врагов и снова уйти в море. В лесу останутся партизанские отряды. По ночам они могут нападать на лагерь, а с рассветом укрываться в лесу. Эти раздражающие факторы заставят мерков держаться поближе к центру, что приведет к нехватке фуража.

«Все это означает еще, что будут безжалостно истреблять всех мерков, не только на поле боя, но и в тылу», — подумал Эндрю. Эта перспектива беспокоила его, но, когда он поделился своими сомнениями с Кэтлин, та холодно ответила:

— Они на нашей земле.

Тем временем Флетчер продолжал свой доклад.

— Наша земля пока еще достаточно богата, чтобы прокормить орду. Но с каждым днем им придется все больше затягивать пояса, и это замедлит скорость их передвижения. Армия подберет все, что можно, а остальным придется совсем туго.

— Но все же через неделю орда доберется до Вазимы, — произнес Шнайд.

Эндрю кивнул.

— Мы могли бы задержать мерков и здесь, как мы собирались месяц назад. Остановить их на неделю, а то и на месяц, и тогда меркам пришлось бы съесть всех своих животных, даже верховых лошадей, просто чтобы выжить. Но, по-моему, не стоит этого делать.

В шатре началось перешептывание.

— У нас здесь четыре корпуса на сорок миль фронта, — раздался голос из задних рядов. — А ведь на Потомаке мы сражались на вдвое большей территории всего тремя корпусами.

— И мы проиграли, — ответил Эндрю. — Мы потеряли там больше десяти тысяч солдат, пятьдесят четыре орудия и больше миллиона патронов. А сейчас, после двух месяцев сражений, у нас осталось чуть больше трех корпусов, в то время как число мерков мы сократили на десять процентов.

Эндрю немного помолчал.

— Я не собираюсь повторять свои ошибки. Вы и люди, которыми вы командуете, слишком дороги мне, чтобы рисковать попусту.

— Но мы целый месяц строили укрепления на холмах, — воскликнул молодой командир бригады, махнув рукой в сторону Белых холмов.

Эндрю кивнул.

— Неужели все это было бесполезно? — продолжал офицер. — Руки моих солдат стерты до крови, мы окапывались на Потомаке, потом на Нейпере, а теперь и здесь.

— Мы будем и дальше строить укрепления, — ответил Эндрю. — Если земляные работы смогут спасти нам жизнь, я заставлю вас всех рыть окопы хоть до самого ада. Мерки уверены, что именно здесь мы попытаемся дать генеральное сражение. Их аэростаты за прошедший месяц появлялись по меньшей мере пять раз, и они видели нашу работу. Они постараются сокрушить нас одним ударом и закончить войну в две недели.

Эндрю в нерешительности умолк. Люди настроились драться до конца у самой кромки Руси. Весь последний месяц он пытался переубедить в этом вопросе Калина и сенаторов. Кину пришлось признаться, что он обманывал их с самого начала, что он сознательно затеял массовую эвакуацию и убийство Джубади. Кев не мог быть местом генерального сражения, Эндрю знал, что его невозможно будет удержать. Теперь он окончательно убедился, что мерки настроены покончить с ними под Кевом одним решительным ударом. А они уклонятся от удара.

— Сегодня ночью будут эвакуированы резервы всех пяти корпусов и артиллерии. Завтра и послезавтра все составы будут по ночам вывозить в Испанию 1-й и 3-й корпуса, где они сразу же начнут строить укрепления К концу четвертого дня здесь останутся только артиллерийская бригада Пэта и вновь сформированные кавалерийские отряды.

Эндрю помолчал, пережидая, пока улягутся гневные выкрики.

— Вы оставляете всего две тысячи солдат и пару батарей с четырехфунтовыми пушками на весь огромный фронт вдоль Белых холмов, — возмущенно произнес Шнайд.

Эндрю кивнул.

— Все зависит от нашей мобильности, — ответил он. — У нас в наличии тридцать восемь поездов, а к концу недели, после напряженных перевозок, их останется около тридцати. Если мы встретим мерков здесь и линия обороны будет прорвана, то мы сможем вывезти всего два корпуса. Это означает, что тридцать тысяч человек и все оборудование останутся без транспорта и будут уничтожены или захвачены врагом. Тогда придет конец всем нашим надеждам на победу в войне.

— На победу? — сердито выкрикнул бригадный генерал. — Дьявол, вы предлагаете нам оставить врагу последний клочок нашей земли. Я готов умереть, мы все готовы отдать свои жизни, мы еще два месяца назад знали, что это придется сделать, но я хочу умереть на своей земле, на Руси.

Эндрю услышал гнев в словах офицера, но не стал с ним пререкаться. Он обязан был сохранить армию, армию республики, и при этом убедить их всех покинуть родину и отправиться в изгнание. Полковник шагнул вниз с помоста и подошел к генералу, насторожившемуся при его приближении.

— Михаил из Мурома? Офицер кивнул.

— Корпус Барри, 2-я дивизия, — ответил он.

— Я знаю тебя. Ты ведь с самого начала в армии, не так ли?

В шатре установилась тишина. Только переводчик продолжал говорить приглушенным голосом.

— Я начинал рядовым под командованием Готорна, потом служил в вашем штабе во время войны с тугарами, был произведен в подполковники в составе 1-го Муромского полка после сражения у Мыса Святого Георгия и награжден медалью «За заслуги» при обороне брода на Нейпере.

Офицер с гордостью доложил о своих воинских заслугах.

— А до войны, до установления республики, ты был крестьянином?

Он кивнул и оглянулся на своих товарищей, которые точно так же прошли нелегкий путь до высоких воинских званий благодаря своему мастерству, уму и малой толике удачи.

Сознавая всю мелодраматичность своего жеста, Эндрю нагнулся и набрал с пола горсть пыли. Потом выпрямился и медленно просыпал пыль сквозь пальцы.

— Это — ничто, — произнес он.

Затем стряхнул последние пылинки, шагнул вперед и положил руку на плечо стоящего перед ним офицера.

— А ты — все.

Генерал недоуменно заморгал. Эндрю обвел взглядом всех присутствующих.

— Вы, люди, собравшиеся здесь, только вы имеете значение. Вы — надежда Руси, лишь благодаря вам страна может надеяться на будущее. Только ваши кровь и плоть, ваши головы и сильные руки могут выиграть войну. Земля навечно останется землей. Она ничего не чувствует. Она будет ждать нас, и мы непременно вернемся!

Люди слушали его затаив дыхание.

— Армия может сражаться, только пока она существует. Друг мой, — обратился Эндрю к Михаилу, — ты считаешь, что это война из-за земли. Многие думают, что победа принадлежит тому, кто завладеет каким-то определенным городом или удержит под своим контролем территорию. Но мы ведем другую войну. Это воина армий. Цель мерков состоит не в том, чтобы захватить страну, они стремятся уничтожить нашу армию, так же как и мы любыми доступными способами стараемся уничтожить их войско. Я хочу сохранить ваши жизни, но у нас имеется всего тридцать восемь составов. К тому времени, когда будет прорван фронт у Белых холмов а он наверняка будет прорван, — здесь должно оставаться ровно столько людей, сколько можно вывезти за одну ночь, и ни одним человеком больше. Все основные силы к тому моменту будут уже далеко на востоке. Мы еще не готовы к решительной битве, а мерки все еще слишком сильны.

Эндрю повернулся, подошел к карте и обвел рукой обширную степь между Кевом и Испанией.

— В случае решительного наступления орды мы отдадим им всю эту территорию. Армия отступит до Пенобскота, Кеннебека и, наконец, до Сангроса. Но прежде чем окопаться в Испании, мы уничтожим все, что могло бы пригодиться врагам. Если Перм поможет и трава достаточно высохнет, мы подожжем степь. Мы не оставим меркам ничего, кроме золы.

Эндрю оглянулся и подал знак Бобу Флетчеру.

— Полковник говорит нам о том, — начал свои объяснения Флетчер, — что чем дальше продвинется орда, тем тяжелее им придется. Мы будем переезжать по железной дороге, а им придется проделать весь путь верхом, им надо будет прокормить почти миллион коней. К востоку от Пенобскота почти на восемьдесят миль тянется территория, напоминающая пустыню, а в следующем месяце не ожидается значительных дождей. Местность между Пенобскотом и Сангросом поросла высокой травой — на одном акре такой земли летом смогут прокормиться от силы восемь или девять лошадей. И полковник, и я пришли к выводу, что сама земля должна прийти нам на помощь, — ослабить мерков и заставить их потуже затянуть пояса. Если мы удержимся на Сангросе, то уже через несколько дней им придется отгонять лошадей на тридцать — сорок миль назад, чтобы иметь возможность прокормить их. Это сильно снизит их мобильность и даст нам дополнительное преимущество.

— Однако рано или поздно нам все же придется остановиться, — произнес Михаил, но теперь в его словах звучал вопрос, а не возмущение.

Эндрю снова повернулся к нему.

— Да, в конце концов мы остановимся. Но прежде меркам придется пройти пятьсот миль по пустыне, а мы успеем приготовиться к обороне в Испании.

Эндрю перевел взгляд в центр шатра, где стоял Готорн.

— Кроме того, в Испании нас будут поджидать два свежих корпуса под командованием генерала Готорна, вооруженные новыми винтовками, которые и сейчас выпускаются на фабриках, вывезенных из Суздаля в Испанию и Рим. К тому времени будет изготовлена еще сотня пушек и миллионы патронов. Армия будет иметь почти семь корпусов, то есть больше сотни тысяч человек, а не жалкие беспорядочно отступающие остатки, по пятам преследуемые врагом. Вот тогда, все вместе, мы сможем дать решительное сражение.

Эндрю обвел взглядом шатер.

— Я не могу обещать вам победу, но могу гарантировать достаточно шансов на успех, а также битву, какой еще не видел этот мир. Отчаявшимся и голодным меркам будет противостоять наша максимально подготовленная армия. А когда все закончится, мы в случае победы сможем вернуть себе страну вместо того, чтобы сложить свои головы. Вот все, что я могу вам предложить.

Полковник замолчал, не сводя глаз с Михаила. Молодой генерал склонил голову.

— Командуйте нами, полковник Кин.

Раздались одобрительные крики.

Эндрю увидел Григория, молодого русского любителя Шекспира, в данный момент начальника штаба остатков 3-го корпуса. Глаза Григория ярко блестели от возбуждения. Кин похлопал Михаила по плечу и вернулся на помост. Он чувствовал, что успешно справился со своей нелегкой задачей. Эндрю отыскал глазами Калина, и тот скрепя сердце кивнул в ответ. Полковник знал, его старый друг испытывает острую боль при мысли о необходимости покинуть страну, и возможно навсегда.

— Джон, ты готов представить план отступления?

Джон Майна вышел вперед и встал рядом с Кином.

Эндрю еще раз обвел взглядом всех тех, кто был готов следовать его решению, а потом поднял глаза к свисающим с купола боевым знаменам. Прямо его головой находились простреленные и закопченные штандарты четырех корпусов, вокруг них располагались флаги и вымпелы дивизий и бригад. Штандарт 3-го корпуса был новым, а флагов 1-й и 2-й его дивизий не было вовсе. Эндрю постарался не думать о потерях, он перевел взгляд на знамя Республиканской армии. На нем золотой орел распростер крылья на голубом поле, над каждым плечом орла сияла золотая звезда. По обе стороны от знамени виднелись выгоревшие звезды и полосы знамен 35-го Мэнского полка и 44-й Нью-Йоркской батареи. Казалось, вокруг них витают духи погибших воинов.

Эндрю оглянулся на живых. Большинство из них были совсем молоды. «Молодая армия, набрана в спешке, и каждый, кому за сорок, уже считается стариком», — подумалось Эндрю. Полковник молча отсалютовал своим офицерам, они вытянулись по стойке «смирно» и тоже отдали честь. Все так же молча Эндрю повернулся и покинул собрание.

Несмотря на поднятые боковые полотнища, в шатре было довольно душно, и Эндрю с удовольствием вышел на свежий воздух. Из-под навеса до него доносился голос Майны, рассказывающий о деталях отступления — расписании поездов, сборных пунктах, запасных вариантах эвакуации. Полковник направился через площадь перед станцией, рассеянно ответив на приветствие часовых, охранявших шатер. Он перешел через пути и стал подниматься по склону Белых холмов, далеко обходя палаточный городок, поскольку не хотел, чтобы на всем пути его следования устраивали ритуал встречи главнокомандующего. Краем глаза он заметил римского капитана, беседующего с русским офицером. Оба они вздохнули с облегчением при виде удаляющегося полковника. Эндрю улыбнулся, припомнив примерно такую же ситуацию сразу после вступления Гранта в должность главнокомандующего. Генерал Грант без предупреждения отправился рано утром навестить их соседей — 80-й Нью-Йоркский полк. Эндрю тогда смеялся, заслышав сумасшедшую беготню в лагере, и благодарил Бога, что его подразделение миновала эта напасть. Сейчас полковник был не в том настроении, чтобы подвергать подобным испытаниям своих солдат.

Кин продолжал подниматься по склону, пробираясь через заграждения и тщательно обходя ловушки, помеченные пока флажками, которые должны были снять при угрозе нападения мерков. Ряды окопов пустовали, почти все солдаты собрались у походных котлов в ожидании обеда; запах жарящегося мяса смешивался в воздухе с древесным дымом и ароматом чая.

Запах навеял приятные воспоминания о тысячах вечеров, проведенных в полевых лагерях, на маршах пли на зимних квартирах. По всему лагерю тут и там мерцали походные костры, струйки дыма поднимались к темнеющему небу. На западе еще не исчезли последние лучи заходящего солнца, на другом краю неба виднелся серп луны, а вторая луна уже зашла, чтобы появиться вновь за час до рассвета.

Эндрю отыскал ствол упавшего дерева и сел отдохнуть лицом к обширным полям. Все склоны холмов были заняты армией; подразделения, которым посчастливилось обзавестись палатками, поставили их ровными рядами, остальные обходились навесами, покрытыми еловыми лапами. В неподвижном воздухе раздавался отдаленный смех, пронзительно-грустные баллады римлян, протяжные русские песни. В голове Эндрю на знакомый мотив ложились английские слова, и он даже стал напевать себе под нос: «Как бы ни был скромен дом, нет на свете лучше места».

Неожиданно он вспомнил похожий вечер примерно за неделю до боя под Чанселлорсвиллем. На противоположных берегах реки Раппаханнок встали лагерем две армии — южан и северян. Все начиналось очень обыденно: несколько мятежников затянули песню, часовые Союзной армии присоединились к ним с другого берега. Очень скоро несколько тысяч людей оставили винтовки и столпились у реки, по очереди исполняя «Дикси» южан и «Боевой гимн» северян. С одного берега на другой и обратно летели песни. Тем временем солнце село, на небе показались звезды, по-весеннему яркий Орион освещал западный край неба.

Они на время забыли о своей вражде, теперь это были просто молодые парни, оторванные от дома, родившиеся в одной стране и участвующие в совместном спектакле со знаменами, барабанами и кровавой развязкой. На один вечер они возвратились к зеленым деревенским лужайкам и церковным пикникам, вместе распевали старые песни.

Но вот прозвучал сигнал вечерней зори, приказ вернуться в лагерь для переклички перед отбоем. Люди начали расходиться, как вдруг с восточного берега раздался звучный тенор, запевший впервые за этот вечер. На несколько коротких минут голоса тысяч людей с обоих берегов объединились в одном напеве.

Как бы ни был скромен дом…

Едва закончилось пение, в котором слышались слезы, люди опустили головы, безмолвно оплакивая свои дома, погибших друзей, свой мир. Песня унеслась прочь, наступила тишина, все разошлись. Неделю спустя тридцать тысяч из них были убиты или ранены в бою под Чанселлорсвиллем.

Глаза Эндрю затуманились при воспоминании об одном из самых горьких эпизодов той войны. Вдруг до него донеслось чье-то негромкое покашливание. Полковник Кин смущенно протер глаза и поднял голову. Перед ним в сумерках возникла фигура Калина.

— Немного увлекся воспоминаниями, — тихо произнес, Эндрю.

Калин улыбнулся, понимающе кивнул и опустился на бревно рядом с Эндрю.

— Такой мирный вечер.

Калин уселся поудобнее, снял цилиндр и вытер лоб. Его плечо коснулось плеча Эндрю, некоторое время друзья посидели молча, глядя вдаль на поля, на ряды палаток и навесов, на пурпурный закат.

— Могу представить, как любят солдаты такие моменты, — сказал Калин. — Вокруг все тихо, работа на сегодня закончена, ребята поют и готовят ужин.

Калин обвел взглядом долину с мерцающими огоньками костров.

— Хорошее время. Как-то трудно во все это поверить.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… — Бывший крестьянин вздохнул. — Трудно объяснить. Это носится в воздухе — их молодая гордость, стремление к лучшему, их вера в будущее. Мы в молодости были совсем другими. Мы были рабами, работали на полях, бояре и священники держали нас в страхе, иногда шепотом передавалась ужасная новость о приближении тугар. Я помню их первый приход.

Калин помолчал.

— Я потерял свою первую любовь, Анастасию. Ее забрали для Праздника Луны. А я любил ее… — Голос Калина стал жестким, — Знаешь, это было одной из причин, почему я захотел сражаться. Когда вы появились, я увидел шанс на спасение. Я боялся, что и Таню могут однажды забрать.

Эндрю кивнул, думая о своей дочери.

— Когда мы молоды, мы сражаемся за свою жизнь, потом — за жизнь своих детей.

— Молодежь. Вся армия состоит из молодых мальчиков.

Там, дома, наша армия была такой же, — сказал Эндрю. — Мальчики, ставшие мужчинами в восемнадцать лет.

Полковник запрокинул голову и посмотрел на первые звезды.

Через огонь этого тяжкого испытания на нас будут смотреть следующие поколения.

Калин взглянул на него и усмехнулся.

— Линкольн. Помню, как Винсент рассказывал мне о нем, когда жил в моем доме и выздоравливал после своих злоключений в Новроде.

— Я беспокоюсь об этом мальчике, — сказал Эндрю, не в силах признать свою вину в том, что он использовал Винсента в своих целях, сделал из него превосходного генерала и одновременно разрушил его душу.

— Я тоже, — вздохнул Калин. — Боюсь, их брак с моей дочерью не выдержит, если Винсент будет продолжать в том же духе. Она все еще любит его, и всегда будет любить, но она не может жить с глыбой льда. Кроме того, он каждый день напивается до бесчувствия.

Ты рассуждаешь так, как будто у нас есть будущее, — попытался улыбнуться Эндрю, глядя прямо в глаза своему товарищу.

— Да, иногда я забываюсь, — ответил Калин. — Я мечтаю о том, что войне придет конец, мы победим и жизнь пойдет своим чередом.

— Трудно себе представить. Я уже восемь лет участвую во всем этом. До того как мы прошли через световой туннель, я надеялся, что война в старом мире закончится через шесть месяцев. Конфедерация была на последнем издыхании.

— И ты собирался вернуться домой, в Мэн?

Эндрю задумчиво вздохнул. С самого первого момента их пребывания на этой планете он представлял себе, как они вдвоем с Кэтлин возвращаются на Землю. Он снова стал бы преподавать в Бодуэн-колледже, содержать семью на профессорское жалованье и спокойно достиг бы старости; его сабля висела бы на ковре, волосы стали бы совсем седыми, он рассказывал бы детишкам о войне и гордо маршировал на параде Четвертого июля в Брансуике, и так до тех пор, пока не настал бы его последний час.

Но был бы он счастлив? Эндрю припомнил своего приятеля из 20-го Массачусетского. После тяжелого ранения, затронувшего не только его тело, но и душу, он оставил армию. Однажды вечером он очень ясно выразил свое отношение ко всему происходящему:

— Мы получили непередаваемый военный опыт, — сказал он тогда. — Теперь наши молодые души опалены огнем.

С тех пор прошло уже много лет. Война прочно вошла в жизнь Кина и стала такой же обыденностью, как дыхание, еда и, прости, Господи, за такое сравнение, как занятия любовью с Кэтлин в предрассветной тишине.

— В каком-то смысле тебе все это нравится, Эндрю, не так ли?

Эндрю только молча кивнул.

— А я все это ненавижу, — вздохнул Калин. — В этом мы отличаемся друг от друга. Я сыт по горло военными лагерями. Не могу смотреть на своих друзей и их сынов, застывших в строю, старающихся выглядеть такими смелыми. Я почти хочу снова стать простым крестьянином, снова петь дурацкие песенки своему вечно пьяному господину Ивору. К этому времени прошло бы уже три года после нашествия тугар, жизнь текла бы мирно и спокойно. Вот в чем заключается разница между солдатами и крестьянами. Я смотрю на этих мальчиков и вижу, что вы изменили их. Они никогда больше не станут крестьянами, и от этого мне становится грустно. Они научились убивать.

— Но Таня могла бы уже превратиться в груду почерневших костей.

Калин гневно посмотрел на Эндрю.

— Ей и сейчас угрожает такая же участь. Ты действительно так считаешь?

Калин понурился.

— Я стараюсь не думать об этом, — прошептал он. — Два месяца назад, после гибели Ганса, я сказал, что готов жить и умереть, подчиняясь твоим решениям.

— Я помню об этом, — так же тихо ответил Эндрю, стыдясь воспоминаний о том, каким бессердечным он был в тот черный день их поражения.

Его и сегодня раздирали сомнения, но за тридцать дней передышки Эндрю совладал со своими нервами. Он должен был это сделать, чтобы суметь внушить всей армии желание противостоять врагу, ослабевшее после первых жестоких поражений и потери страны.

— Мы лишились своей родины, — с болью в голосе заговорил Калин. — Для меня, для крестьянина, это равнозначно утрате души. Землей владели бояре, но именно мы обрабатывали ее, давали ей жизнь. Ни тугары, ни мерки на это не способны. Они приходят и уходят, имена бояр меняются от поколения к поколению, но крестьянство вечно. До тех пор, пока у них есть земля.

Калин поднял лицо к ночному небу.

— Почти половина русских людей погибла. Убиты многие из моих друзей, а остальные призваны в армию, чтобы идти на смерть через пять дней, когда появятся мерки.

— Они не погибнут через пять дней, — резко возразил Эндрю.

— Если им придется остаться здесь навсегда, они все равно умрут.

— Черт побери, Калин, ты думаешь только о поражении?

Калин посмотрел в лицо Эндрю.

— Неужели ты не слушал, о чем я говорил на совете? Территория для нас ничего не значит — ни Суздаль, ни остальная страна. Сейчас, для нас важны две вещи. Во-первых, фабрики, способные производить оружие, — а они сейчас в безопасности на востоке. И во-вторых, армия. Именно это Вука стремится разрушить. Он может оккупировать весь мир, но пока у нас есть армия и оружие, у нас есть надежда победить.

— Но какой ценой?

— Ты сделал свой выбор уже давно, — почти обвиняющим тоном произнес Эндрю. — В тот вечер, когда мы решали, оставаться нам на Руси или уйти еще до прихода тугар, ты поднял крестьянское восстание в Суздале.

Калин поежился под суровым взглядом Кина.

Тогда голосовали и мои друзья — они решили воспользоваться твоей поддержкой и свергнуть бояр. Ты управлял нашими действиями. Из двухсот человек, восставших тогда в Суздале, больше половины погибли, а остальные имеют страшные шрамы на теле и в душе.

— Но теперь, благодарение Богу, вы свободны. И лучше умереть свободным, чем быть скотом.

Эндрю намеренно выбрал это слово, и оно сыграло свою роль. Он заметил, как вздрогнул Калин при слове «скот», которое давно никто не произносил, настолько тягостные воспоминания оно пробуждало.

Вдали на западном склоне зажглись керосиновые фонари, обозначающие место посадки аэростата после вечернего патрулирования. Двое друзей пристально смотрели, как снижается темный корпус летающей машины, как несколько рабочих прикрепляют нос аэростата к мачте, а затем заводят его в ангар. Позади раздался протяжный свисток паровоза, прошедшего через ущелье в Белых холмах, россыпь искр из трубы отмечала его путь.

Вокруг возрождались к жизни ночные звуки — стрекотание сверчков, уханье совы, призрачный шелест крыльев; светлячки освещали свой бесшумный полет над склонами холма, соперничая с огоньками лагерных костров.

— «Когда закончится жестокая война…» Песни смешивались друг с другом.

— «О Перм, услышь нас вечерней порой…»

— «Тащите горн, ребята, споем другую песню…»

— «Жила-была боярская дочка, златовласая красотка…»

Голоса звучали все вместе, сливаясь в единый гимн жизни накануне смертельной войны.

Калин поднялся, держа цилиндр в руке и прислушиваясь к плывущим в воздухе голосам. Над головой повисло Большое Колесо, наполнив ночь призрачным сиянием. Долина стала затягиваться молочно-белой дымкой тумана, поднимавшегося с земли.

Эндрю тоже поднялся и замер, впитывая в себя звуки жизни, ощущая их в своем сердце, в своей душе. Оглядываясь на запад, он представлял себе ту трагедию, что должна была произойти наутро в двух сотнях миль от него. Предстояло сожжение тела кар-карта, которого убил именно он, как если бы сам нажал на курок. Эндрю почти физически ощущал ужас, охвативший сотни тысяч людей, которые, возможно, как раз в этот момент с. тоской смотрели на ночное небо. Для них эта ночь была последней. И еще одна мысль уже не в первый раз пронеслась в его голове: возможно, завтра погибнет и он сам, а мир вокруг будет все так же существовать без него.

«Завтра. Господи, прости меня за то, что случится завтра». — беззвучно молился Эндрю. Он знал, что не сможет уснуть всю ночь, что сердце его будет трепетать, чувствуя на расстоянии ужас этих людей.

— Помоги им, великий Перм, — прошептал Калин. и Эндрю понял, что его друг думал о том же.

— А потом помоги нам, — продолжил Эндрю. — Пусть их гибель послужит во имя будущего.

— Слабое утешение для обреченных на смерть. Эндрю не смог ничего ответить.

Он старался прогнать кошмарные видения бойни, которую устроят мерки на могиле Джубади. Полковник посмотрел на свою армию, чтобы успокоиться при виде полных жизни солдат. Его вниманием завладела старая знакомая мелодия, принесенная ими в этот мир. Правда, слова ее звучали уже по-другому, на другом языке. «Шенандоа». Эндрю смахнул навернувшиеся слезы.

О ласковый Нейпер, я мечтаю увидеть тебя. Беги вперед, кати свои воды…

Песня летела от одного костра к другому, поглощала все остальные звуки, тысячи голосов сливались в единый хор.

О ласковый Нейпер, я мечтаю увидеть тебя. Я ухожу далеко-далеко…

Ночь на Раппаханоке, потом еще неделя… Полковник горестно склонил голову.

— Пора возвращаться, дружище, — прошептал он.

— Кесус, помоги нам.

Калин со вздохом надел цилиндр и посмотрел в лицо Эндрю.

— Мне нужна твоя сила, Эндрю.

— А мне — твоя, мистер президент, — ответил он. Кин обнял друга за плечи, и они медленно направились вниз по склону холма.