"Путь в Иерусалим" - читать интересную книгу автора (Гийу Ян)

Глава VII

Соборный настоятель Торкель был человеком практического склада и хорошо умел считать деньги, особенно свои.

Теперь он, спустившись с небес на землю после того, как ему удалось своими глазами наблюдать чудо Господне, начал оценивать последствия и прикидывать что и как. Его арендатор, Гуннар из Редеберги, очень некстати погиб во цвете лет, не оставив после себя наследников, будущих арендаторов. Самым спешным делом было сейчас найти нового арендатора в Редебергу.

Поскольку Торкель был исповедником найденной и уже почти отданной замуж невесты Гудрун, то у него появились некоторые весьма простые идеи. Девушка желала смерти как себе, так и своему предполагаемому супругу, за что настоятель наложил на нее недельное мягкое наказание, но она также признала, что сильнее всего ее греховные мысли занимал молодой человек, которого тоже звали Гуннар.

Как довольно быстро понял настоятель Торкель, этот Гуннар из Лонгавретен был третьим сыном своего отца и вообще не должен был жениться, потому что тогда пришлось бы разделить усадьбу на три ничтожные наследные доли. Однако Гуннар, здоровый и сильный парень, был склонен скорее к тому, чтобы заниматься земледелием, только бы не стать чьим-то дружинником.

Вскоре Торкель призвал к себе молодого Гуннара, выслушал его исповедь, а потом придумал, как можно все устроить. Молодой человек так же сох по Гудрун, как она по нему. Следовательно, наилучшим выходом из положения будет, если Гудрун выйдет замуж за Гуннара и молодые станут новыми арендаторами настоятеля Торкеля в Редеберге. Тюргильс из Турбьернторпа, отец Гудрун, возможно, желал для своей дочери лучшего мужа, чем какой-то третий сын в семье. Но в теперешнем положении, когда рассказы о ее кровавой свадьбе быстро распространились по всему Западному Геталанду, ее не так-то легко будет пристроить, сколь бы красива она ни была. Соборный настоятель в немалой степени сам способствовал этому, поскольку он старался, чтобы его рассказ о чуде как можно чаще упоминался в проповедях. Так что свободному бонду Тюргильсу выгодно отдать свою Гудрун замуж при первом же удобном случае.

А для отца молодого Гуннара, Ларса Коппера из Лонгавретен, было и вовсе прекрасно женить своего сына, да к тому же на девушке, которая нравилась парню. А теперь, когда молодые поймут, какая на них упала манна небесная, они уж точно не оставят своих отцов в покое.

Настоятель Торкель посеял первые семена во время задушевного разговора с Гудрун, потом поступил так же с Гуннаром, а затем уже было легко позвать к себе двух отцов, и вскоре дело было улажено. Можно было устраивать пир и объявлять о помолвке.

На праздник святого Михаила, когда страда закончилась и не надо было чинить изгороди вокруг лугов, в Редеберге пировали в честь помолвки Гудрун и Гуннара. Пригласили самого настоятеля. Обращаясь к ним на пиру, пока гости были еще достаточно трезвы, настоятель Торкель напомнил жениху и невесте, что они должны почитать то чудо Божье, которое вопреки всему земному свело их вместе.

Для Гудрун это был самый счастливый день в ее жизни. Пусть ее жизнь будет теперь проходить в худших условиях, чем те, к которым она привыкла в родительском доме. Зато сейчас она сидит на плетеном стуле для помолвленных вместе со своим Гуннаром, которого чуть было не потеряла навсегда. Как жаворонок, поднялась она из глубочайшего отчаяния к небесному блаженству. Гуннару, своему будущему супругу, она отдалась бы охотно, и девушка жалела лишь, что они должны подождать с этим до весны, когда сыграют свадьбу. Однако это легко пережить, ведь если бы все шло так, как она боялась, то каждый вечер ей пришлось бы лежать под отвратительным стариком, что было бы ужасно — по крайней мере, так описывали ее несчастное будущее замужние женщины.

Теперь Гудрун и Гуннар могли встречаться так часто, как им хотелось, только чтобы кто-то при этом присутствовал. Пир продолжался уже несколько часов, и они ненадолго вышли на двор, посмотреть, как заходит солнце. Держась за руки, они ощущали и страх, и радость оттого, что отныне будут жить вместе, состарятся и умрут в этой скромной усадьбе.

Суженый Гудрун не стал возражать против того, что предложила ему невеста, и она тут же почувствовала облегчение.

Гудрун во веки веков будет благодарна Деве Марии, которая в последний миг вырвала ее из рук смерти. Она никогда не забудет упомянуть об этом в своих молитвах.

Однако хотя человек — всего лишь орудие в руках Божьих, ничто не может произойти помимо воли Божьей и следует благодарить Господа за все, Гудрун не могла забыть о том юноше, который и был этим самым орудием. Он выглядел так жалко в своей потертой коричневой рясе, когда эти пьяные бонды хотели обезглавить его. Но потом он все же спас ее, спас их обоих.

Поэтому она пожелала, чтобы они пожертвовали двух лошадей, полученных в качестве подарка к помолвке, монастырю в Варнхеме, а кроме того, сами отправились бы туда и высказали свою благодарность маленькому монашку, который устроил их счастье, рискуя собственной жизнью.

Ее Гуннар счел, что это хорошая мысль; он похвалил Гудрун и тут же предложил сопровождать ее в поездке в Варнхем.

Решение счастливых влюбленных должно было пролиться как бальзам на душу спасшему их юноше, который, однако, вовсе не был таким маленьким и жалким, каким запомнила его Гудрун.

Брат Гильберт шесть дней трудился в кузнице; он был либо в горячке, либо в ярости, либо на него снизошло божественное вдохновение. Он совершенно забыл о всех остальных своих обязанностях, но отец Генрих не говорил ему ни слова, так что в эти дни удары молота доносились из кузницы даже во время молитв.

Давно уже брат Гильберт не ковал мечи новым способом. Продавать их северным варварам не имело смысла, они все равно никогда не заплатили бы настоящую цену за такую работу. Кроме того, у них не было нужды в мечах из дамасской стали — они с трудом могли обращаться дома со своими собственными.

При изготовлении северных мечей он использовал три сорта железа, которые он сплавлял, многократно сгибал материал и снова его выравнивал. Таким образом, сплав получался достаточно упругим, а клинок — блестящим и узорчатым, как хотели скандинавы. Они считали, что чем красивее узор, тем лучше меч. Больше всего им нравился узор в виде змеи, который проступал, если подышать на холодный клинок. Монаху удавалось добиться большей прочности сплава, чем обычно получали на этой окраине мира.

Но для меча, над которым брат Гильберт работал сейчас в священном огне, он использовал только закаленную сталь. Скандинавы не владели искусством превращения железа в сталь. Для этой цели брат Гильберт взял лучшее железо и три дня расплавлял его, запечатав в уголь, кожу и кирпич, чтобы произошло превращение. Это благословенное стальное ядро он заковал затем в слой более мягкого железа. Острие должно было быть достаточно острым, чтобы побрить голову монаха. С каждым ударом молота по наковальне и с каждой молитвой он медленно, но верно создавал шедевр, равный которому можно было найти только в самом Дамаске или в Святой Земле, где он сам, как и другие, научился сарацинскому искусству. Брат Гильберт придерживался отличной от общепринятой точки зрения на сарацин, но об этом он не распространялся. Сколь бы сильно ни уважал он отца Генриха как самого умного и мягкого приора, под начальством которого оказался такой грешник, как он, в глубине души Гильберт был уверен, что даже с ним лучше не говорить о сарацинах.

На шестой день, когда он уже довольно далеко продвинулся в своей работе, ему помешал послушник с испуганным лицом, который, очевидно, испугался еще больше, увидев брата Гильберта с горящими глазами и спутанными волосами. Послушник, однако, был послан отцом Генрихом, который звал брата Гильберта на срочную встречу.

Брат Гильберт тут же прервал свою работу и отправился в лаваторий, чтобы предстать перед своим приором в достойном виде.

Отец Генрих ожидал его в своем любимом скриптории. Осень еще только начиналась, но вечера уже стали прохладными. Отец Генрих так и не сумел привыкнуть к северному климату, поэтому для разговора вместо каменных скамеек в галерее у сада он выбрал скриптории. — Добрый вечер, мой милый Вулкан, — произнес отец Генрих шутливое приветствие, когда чисто вымытый, но все еще разгоряченный брат Гильберт нагнулся, чтобы пройти в низенькую дверь. — В таком случае, добрый вечер, мой дорогой отец Юпитер, — тем же тоном ответил брат Гильберт и без приглашения уселся перед пюпитром, за которым стоял отец Генрих, что-то записывая в свою тетрадь.

Некоторое время царило молчание, пока отец Генрих заканчивал какую-то завитушку; затем он медленно вытер перья и отложил их. Наконец, прокашлявшись, — для брата Гильберта, как и для многих других в Варнхеме, это было сигналом к тому, что сейчас последует длинное объяснение, — он заговорил.

— Через некоторое время я выслушаю исповедь нашего сына Арна, — начал отец Генрих с глубоким вздохом. — И я собираюсь дать ему отпущение грехов. Сразу же. Для него это будет неожиданно и непонятно, ибо он полон раскаяния, подавлен сознанием своего греха и тому подобное. Но ты, воистину любимый брат мой, должен знать, что я долго размышлял и пришел к выводу, который ни мне, ни тебе не будет приятен. То есть то, что случилось, не ошибка Арна, а, скорее, твоя и моя вина. Мы имеем конфликт между мирским законом, сколь бы варварским он ни казался нам, и законом Божьим. Ни мирской, ни божественный закон не покарает Арна. Что же касается нас с тобой, то тут дело более щекотливое, и ты знаешь, что я имею в виду.

— Прости меня покорно, святой отец, но ведь я говорил, — быстро ответил брат Гильберт. — Мы должны были сказать ему, кто он такой. Если бы он знал, кто он, когда встретил этих пьяных крестьян…

— То ничего плохого не случилось бы, я знаю! — прервал его отец Генрих, в голосе которого было больше отчаяния, чем раздражения. — Но в любом случае мы сделали то, что сделали, и теперь должны подумать о последствиях. Со своей стороны, я попытаюсь убедить Арна в том, что он прощен перед Богом, хотя не думаю, что это будет просто. Да поможет мне Бог, я действительно люблю этого мальчика! Когда он уезжал от нас, направляясь в дом своего отца, он являл собой столь редкое зрелище человека безгрешного…

— Персеваль, — задумчиво пробормотал брат Гильберт. — Воистину юный Персеваль.

— Кто? Ах он, ну пусть, — буркнул в ответ отец Генрих, ход мыслей которого был несколько нарушен. Прежде чем продолжить, он некоторое время молчал. — Теперь, брат Гильберт, как твой приор, я велю тебе следующее. Когда Арн придет к тебе от меня, ты должен рассказать ему, кто он такой, объяснить то, чего не могу объяснить я. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Я полностью уверен в этом и в точности исполню твое приказание, — с глубокой серьезностью ответил брат Гильберт.

Отец Генрих молча кивнул, а затем ушел, махнув на прощание рукой. Брат Гильберт долго еще оставался в скриптории. Он молил Господа, чтобы тот дал ему силы и научил, что сказать, когда он будет исполнять только что полученное приказание.

Арн провел десять дней в одной из гостевых келий Варнхема. Но он отказался от всего, что полагалось гостям монастыря, — от плотного соломенного матраса, красных тканых покрывал и овечьих шкур, наложил на себя обет молчания, а в пищу употреблял только хлеб и воду.

Отец Генрих нашел Арна бледным, с застывшим от скорби взглядом. Было непонятно, ясен ли его рассудок и поймет ли он, что вскоре должно с ним случиться. Отец Генрих решил вести себя как и положено исповеднику, не демонстрируя ни жалости, ни строгости.

— Я готов теперь выслушать твою исповедь, сын мой, — сказал он, сел на жесткое деревянное ложе и знаком показал Арну, чтобы тот сел рядом.

— Прости меня, святой отец, ибо я согрешил, — сказал Арн. Голос его прервался, и Арн робко кашлянул, потому что после десяти дней молчания ему было трудно говорить. — Я совершил самый тяжкий из всех грехов, и мне нет прощения. Я убил двух человек, хотя вместо этого мог лишь слегка их поранить. Я убил двух человек, хотя знал, что для моей души было бы лучше, если бы я умер сам и встретил Господа Иисуса Христа, не отягощенный этим грехом. Поэтому я готов понести любое наказание, которое ты наложишь на меня, отец. И ни одно из них не покажется мне суровым.

— Это все? И больше ты ни в чем не хочешь покаяться? — легкомысленным тоном спросил отец Генрих, но тут же пожалел об этом, опасаясь, что юноша подумает, что он смеется над его муками.

— Нет… это все… то есть я хочу сказать, что у меня были злые и ложные мысли, когда я пытался отвести от себя вину, но это уже я признал, — ответил Арн, заметно растерявшись.

Отец Генрих тут же почувствовал облегчение оттого, что Арн смог контролировать себя, получив столь непонятный вопрос. Но теперь на Арна должна снизойти милость Божья, которая часто превосходит человеческое разумение. Отец Генрих сделал глубокий вдох и в последний раз обратился за советом к Богу, прежде чем произнести два решающих слова. Он чуть медлил, до тех пор, пока не почувствовал, что Бог дал ему необходимую поддержку.

— Те absolve, я прощаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сын мой, — сказал он и перекрестил сперва Арна, а потом себя.

Арн уставился на него, словно завороженный, не в состоянии понять то, что он только что услышал. Отец Генрих терпеливо ждал, когда юноша осознает смысл его слов. Потом он натужно закашлялся, предваряя начало объяснения. — Милость Божья воистину велика, и теперь ты действительно освобожден от греха, сын мой. Я, с Божьей помощью, простил тебя как твой исповедник и как смиренный служитель Господа. Возрадуемся же тому, что произошло, но не будем взирать на это легкомысленно. Знай же, что время, которое ты провел здесь в одиночестве и молитве, я тоже не потратил впустую. И если Бог, возможно, сказал тебе нечто иное, чем Он сказал мне, то в этом, наверное, также кроется глубокий смысл, ибо это было очень сложное дело, самое сложное для меня как исповедника. Муки раскаяния, которые ты испытал в течение этих дней, стали частью твоего испытания.

— Но… это ведь… все равно невозможно… убийство?.. — перебил его Арн.

— Слушай и не перебивай, — снова начал отец Генрих решительно, но уже более спокойно. — Мир Божий двойственен, и мы должны попытаться взглянуть на него с разных сторон. Там, снаружи, существует мир extra muros, со своими, иногда весьма странными, законами. Согласно этим законам, на тебе вины нет. Но есть высший мир intra muros, который предъявляет к нам значительно более высокие требования. Во-первых, в том, что касается этих убийств, гораздо больше греха на брате Гильберте и на мне, чем на тебе. Скоро я объясню тебе это подробнее. Во-вторых, мы должны попытаться взглянуть на твой поступок с высшей точки зрения, сколь трудно ни казалось бы это нам, грешным. Мы должны попытаться понять, каково было намерение Бога. Несомненно, он хранил тебя не для этого поступка, можешь быть в этом уверен. Главное дело твоей жизни, каково бы оно ни было, по-прежнему впереди. Но в тот день Бог использовал тебя как орудие, чтобы наказать людей, которые тяжко согрешили. Ведь было так: они, ради собственной похоти и выгоды, принуждали молодую девушку — Гудрун, которую ты впервые встретил там, на дороге, выйти замуж за человека, к которому она чувствовала лишь отвращение. Когда она в отчаянии убежала со свадьбы, они преисполнились гнева и, готовые убить любого, кто попадется им на пути, громко кричали о том, что первый же встречный — похититель невесты и по закону он должен умереть. Увидев это, Господь прогневался и поставил тебя на пути грешников, чтобы сурово их покарать. Настоятель собора Торкель не совсем был не прав, говоря, будто ангел направлял твою руку, хотя, разумеется, все его рассказы о чуде и тому подобном недостойны внимания. Ты был орудием в руках Божьих и исполнил Его волю, чего ты, может быть, и не сделал бы, если бы брат Гильберт или я не ввели тебя в заблуждение. Поэтому ты прощен и на тебе нет греха, сын мой. Твой пост заканчивается сегодня, но помни — вечером ты должен вкушать пищу умеренно, чтобы себе не навредить. Это все.

Арн не произнес ни слова, и отец Генрих терпеливо ждал, когда все сказанное укрепится в сознании юноши.

Арну нетрудно было увидеть формальную логику в том, что говорил отец Генрих, — все его утверждения основывались на абсолютной истине и смирении перед Богом. Арн устыдился своей первой мысли, возникшей после того, как он услышал слова прощения: ему показалось, что отец Генрих с чрезмерной любовью отнесся к своему духовному сыну, что именно ему он оказал особую милость, тогда как с другими он был бы строже. Плохо думать так об отце Генрихе, и Арн посчитал, что даже после прощения он вновь согрешил. Но подходящее время для того, чтобы заново исповедаться, еще не пришло.

— Наконец мы подошли к вопросу о моем собственном грехе и грехе брата Гильберта, о нашей ответственности за то, что случилось, — вздохнул отец Генрих. — За стенами монастыря в мирской жизни людей отличают и оценивают не так, как здесь, где ты стоишь не больше, но и не меньше, чем твой брат. Там в человеке люди видят в первую очередь не ближнего своего, а то, кто он — раб или король, ярл или вольноотпущенник. Для них важно, есть ли у мужчины или женщины знатные родичи. Приблизительно так ты сам и брат Гильберт оцениваете лошадей.

— Но ведь у всех людей есть предки, мы все происходим от Адама и Евы и рождаемся одинаково голыми, — возразил Арн с нотками удивления в голосе.

— Разумеется, у нас у всех есть предки. Но у одних они более знатные, чем у других, и одним достается более богатое наследство, чем другим…

— Так что если человек рождается богатым, он и остается богатым, а если у человека есть знатные предки, ему ничего не нужно делать самому, он все равно будет знатным? И тогда не имеет значения, плохой человек или хороший, умный или глупый, если он все равно знатный? — задумался Арн, делая первые робкие шаги на пути к познанию мирской жизни.

— Да, все именно так, поэтому некоторые и по сей день имеют рабов, ты ведь об этом знаешь? — сказал отец Генрих.

— Знаю… — ответил Арн с сомнением. — У моего собственного отца были рабы. Я давно об этом не думал, гоня прочь воспоминания, больше всего во время вечерних молитв я думаю о матери, реже — об отце и никогда — о том, что у него были рабы. Теперь я вспоминаю, как однажды он отрубил голову рабу, не помню почему, но эту картину я никогда не забуду.

— Боюсь, что у твоего отца и сегодня есть рабы. Он происходит из знатного рода, и это означает, что ты тоже знатного рода, подумай об этом хорошенько. На могиле твоей матери ты видел два знака, хотя мы никогда об этом не говорили. Один — голова дракона и меч, это герб твоей матери. Второй — стоящий лев, и это герб твоего отца, герб рода Фолькунгов, следовательно, ты — Фолькунг. Но ты, вероятно, не понимаешь, что это значит.

— Не-ет, — протянул Арн.

— Это означает следующее, — резко сказал отец Генрих. — У тебя есть право ездить с мечом, носить щит с гербом Фолькунгов, и, если бы эти невежды встретили тебя вооруженным, им бы и в голову не пришло на тебя напасть, а если бы у тебя не было меча и щита с гербом Фолькунгов, тебе следовало лишь назвать свое имя, Арн сын Магнуса из Арнеса, и их боевой пыл тут же бы угас. Я никогда не говорил тебе об этом, никогда не рассказывал тебе, кто ты в глазах мирян, и это было моей ошибкой. И если я могу оправдывать себя, то только тем, что мы здесь, в монастыре, смотрим на ближнего своего иначе. И я не хотел вводить тебя в искушение и заставлять думать, что ты лучше других. Мне кажется, что ты можешь понять это и простить.

— Но это не может сделать меня иным, чем я есть на самом деле, — задумчиво возразил Арн. — Я такой, каким создал меня Бог, как и все мы, такой, как ты или рабы из того мира, здесь нет ни моей вины, ни заслуги. И кстати, почему тех несчастных, которые хотели меня убить, должно было остановить мое имя? Для них я бы по-прежнему оставался монашком, который не умеет обращаться с мечом, так почему же они должны были испугаться моего имени?

— Потому что если бы они подняли на тебя руку, то никто из них не прожил бы и нескольких дней после этого. Ни один. А именно: тогда их врагом стал бы весь род Фолькунгов, твой род. Ни один крестьянин в этой злосчастной стране и не помыслит о подобном безумии. Так обстоит дело в том мире, и ты должен привыкнуть к его законам.

— Но я не хочу привыкать к столь неразумному и злому порядку, святой отец. И жить в таком мире я тоже не хочу.

— Ты должен, — коротко сказал отец Генрих. — Ибо так решено. Скоро ты вновь отправишься в этот мир, таково мое приказание.

— Я подчинюсь, но…

— Никаких «но», — прервал его отец Генрих. — Ты не должен теперь брить голову. С этого момента ты прервешь свой пост, только подумай о том, чтобы вначале есть понемногу. Сразу же после ужина ты отправишься к брату Гильберту, он расскажет другую сторону правды о тебе, ту сторону, которая тебе также неизвестна. — Отец Генрих тяжело поднялся с ветхого деревянного ложа. Внезапно он почувствовал себя старым и немощным и впервые подумал о том, что его жизнь приближается к закату, что отпущенное ему время неумолимо тает и что, может, ему не дано узнать, какую судьбу уготовил Бог для Арна.

— Но прости меня, святой отец, позволь задать последний вопрос, прежде чем ты уйдешь, — попросил Арн с таким выражением лица, словно он отчаянно пытался что-то понять.

— Разумеется, сын мой, ты можешь задать мне сколько угодно последних вопросов, потому что вопросы все равно никогда не кончаются.

— Я по-прежнему не могу этого понять, в чем заключается грех твой и брата Гильберта?

— Очень просто, сын мой. Если бы ты знал, кто ты и из какого ты рода, тебе не нужно было бы убивать. Мы утаили от тебя правду, потому что думали, что ложью сможем защитить тебя, а Бог строго нам напомнил, что из дурного никогда не получится ничего хорошего. Все просто. Но так же и из хорошего не может получиться ничего дурного, и у тебя не было злого умысла. Ну вот и все, увидимся на всенощной!

Отец Генрих оставил Арна одного на те несколько часов, которые были необходимы ему для благодарственной молитвы. Как только отец Генрих закрыл за собой дверь, Арн опустился на колени и возблагодарил Бога, Пресвятую Деву и святого Бернарда, ибо они своей непостижимой милостью спасли его душу. Во время молитв он почувствовал, что Бог словно бы отвечает ему. В его тело вернулась жизнь, словно теплая струя надежды, и наконец у него возникло столь земное чувство, как голод.

Ощущение своей доброты пьянило Гудрун и делало ее счастливой. Она и Гуннар хотели принести в дар монастырю двух красивых коней, которые составляли, пожалуй, половину того, чем владели она и ее жених, и отдать так много было для них совсем не легко. Но они должны были сделать это, и, по мере приближения к Варнхему, ни она, ни Гуннар не сомневались в правильности своего решения. Как считала Гудрун, Пресвятая Дева услышала ее сокровенные молитвы и не дала погибнуть, послав маленького монашка, который двумя ударами меча навсегда изменил ее судьбу и судьбу Гуннара. Теперь они будут жить вместе до тех пор, пока их не разлучит смерть, каждый день благодаря Пресвятую Деву за то, что она спасла их и дала им самое дорогое, что у них было в жизни.

Но даже если монашек был всего лишь орудием, ничтожеством в сравнении с Пресвятой Девой, он все равно был единственным человеком, которого могли отблагодарить Гудрун и Гуннар, и он был из монастыря — единственного места в этом мире, куда люди приносили пожертвования. Отец Гудрун всегда много говорил о значении жертвы, хотя, кажется, сам благодарил не только святых.

Когда она с Гуннаром, ее мать Биргит и сестра Гуннара Кристина въехали в рецепторий Варнхема, где принимали мирян, Гудрун почувствовала трепетное почтение к этим стенам, выложенным из камня сводам, под которыми эхо от стука копыт разносилось, словно музыка, к дивным цветам в маленьком внутреннем садике, где журчала вода. Душа ее преисполнилась торжественности — здесь как-то особенно ощущалось Божественное присутствие.

Они спешились и привязали лошадей, а тот из братьев, в обязанности которого входило принимать посетителей, любезно подошел к ним и спросил о цели их приезда. Выслушав объяснения Гуннара, монах предложил им сесть на каменные скамьи рядом с журчащей водой и послал за пивом и хлебом, который он благословил и разделил для всех, произнеся слова приветствия, а потом отправился за приором.

Им пришлось довольно долго ждать, но за это время они не проронили ни слова, наслаждаясь спокойствием этого места. Гудрун думала о том, как тяжело будет возвращаться домой пешком. Но девушка была по-прежнему тверда в своем намерении, ибо что такое две гнедые лошадки по сравнению с даром любви, который она и Гуннар получили от Бога благодаря обитателю этого монастыря?

Наконец в дальней части рецептория открылась низенькая, обитая железом дубовая дверь, и к ним вышел почтенный приор. Его волосы, лежавшие венчиком вокруг тонзуры, были серебристо-седыми, но приветливые карие глаза искрились жизнью, и это делало его моложе, чем он был на самом деле. Он благословил их, спокойно сел и, по обычаю, преломил хлеб, который он также благословил, а потом перешел прямо к делу, сказав, что хочет услышать, почему небогатые люди намерены принести служителям Господа столь ценный дар. Понять его было непросто, ибо он произносил много церковных слов, которые обычно говорят священники.

Гуннар, который должен был говорить от их имени, смутился, и Гудрун тут же взялась за дело сама, при этом жених ничуть на нее не рассердился. Она рассказала отцу Генриху, как с последней в жизни надеждой обратилась к Пресвятой Деве, и как ей был послан избавитель в лице маленького монашка, и как случилось так, что она и ее любимый теперь могут жить вместе до конца своих дней.

Сперва приор слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы, значения которых Гудрун не понимала. Вскоре почтенный старик просиял от счастья, которое, казалось, исходило из глубины его души. Он иногда кивал, словно в подтверждение своих мыслей, а потом прочел молитву на чужеземном языке.

Затем он послал за огромным монахом, грязным и потным, который осмотрел лошадей, выражая то одобрение, то явное неудовольствие, а потом принялся что-то объяснять приору на непонятном языке.

— Благослови вас Господь за ваш щедрый дар, — сказал отец Генрих, а они напряженно следили за тем, как монах-великан подошел к кобыле, взял ее за недоуздок и стал ласково с ней разговаривать. Статный жеребец, казалось, его совершенно не интересовал.

— Ваша жертва велика, ваше желание подарить нам большую часть того, что у вас есть, заслуживает уважения, — продолжал отец Генрих. — Но мы можем принять только кобылу, а жеребец не может сослужить нам никакой службы. Однако вы не должны воспринимать это как пренебрежение, дар ваш уже принесен, и, возможно, Матерь Божья смилостивилась над вами, посчитав, что ваша жертва слишком велика. Итак, я прошу вас оставить жеребца себе.

Пока они сомневались, думая, что ответить, отец Генрих подал знак брату Гильберту, который важно поклонился им и увел кобылу. Гуннар не скрывал радости, так как расстаться с жеребцом было для него труднее всего. Кобыла всегда была немного капризной, и Гуннар очень удивился тому, как легко чужеземный монах сумел взять ее за недоуздок и провести через узкую дверь, а она при этом никак не проявила свой норов. Всем известно, думал Гуннар, монахи не разбираются в лошадях, наверное, кобыла просто присмирела, оказавшись в доме Божьем.

Когда отец Генрих обнаружил, что щедрые и благодарные гости приняли назад половину дара, он довольно опустился на скамью и, как обычно, спросил, не может ли он, в свою очередь, отблагодарить их или помянуть их в своих молитвах.

Тогда Гудрун, краснея, попросила, чтобы ей разрешили увидеть того монашка, и тут же попросила прощения за свою дерзость, добавив, что ее жених поддерживает эту просьбу.

Возможно, она ожидала, что старый священник разгневается. Но, к ее радости, он просиял, сказав, что это, пожалуй, прекрасная мысль, легко поднялся, словно был юношей, и повернулся, чтобы уйти, но вдруг о чем-то вспомнил и остановился.

— Вы встретитесь с ним без меня, — сказал он и широко улыбнулся. — Юноша только напрасно смутится, если приор будет стоять у него за спиной, ему не так часто приходилось выслушивать слова благодарности. Но не волнуйтесь, он — один из вас и поймет все, что вы скажете.

Отец Генрих на прощание благословил своих гостей и, слегка напевая, быстрыми шагами направился к дубовой двери.

Некоторое время они сидели, рассуждая о том, как следует все это понимать, но так и не могли найти подходящего объяснения. Им показалось естественным, что молодой монашек останется наедине с гостями, пусть даже женского пола, как естественным было и то, что они одни приехали в Варнхем.

И вот в рецепторий робко вошел Арн. Начав долгую благодарственную речь, Гудрун упала перед ним на колени и схватила его руки; она могла это сделать, потому что ее жених, мать Биргит и сестра Кристина стояли рядом.

Но постепенно она почувствовала, что руки, которые она держала, вовсе не были руками юнца. Они были грубыми и мозолистыми, словно руки ее отца или кузнеца. Светлый взгляд Арна, его по-детски мягкое лицо как-то не вязались с такими руками, и ей почудилось, что Пресвятая Дева послала ей не простого монаха, ибо руки его вовсе не были руками слабого юноши.

Арн стоял, краснея, и не знал, как ему держать себя. С одной стороны, он должен был уважать искренние чувства этой девушки. С другой, ему казалось, что она чересчур пылко благодарит его. Несколько осмелев, он осторожно попытался от нее освободиться и попросил ее встать. Благословив ее благодарность, он напомнил о том, что подобные чувства должы быть устремлены к небесам. Гудрун немедленно с ним согласилась, уверив, что будет делать это, пока жива.

Арн взял за руки и других, и все они почувствовали то же, что и Гудрун, ощутив его мозолистые ладони. Гости сели и на некоторое время умолкли.

Тогда Гуннар понял, что он должен что-то сказать, прежде чем будет слишком поздно, ибо если он не сделает этого сейчас, то потом всю жизнь будет раскаиваться. Мужественный и честный бонд должен уметь прямо сказать то, что думает.

И Гуннар стал объяснять, сперва короткими фразами и заикаясь, что они с Гудрун многие годы были тайно влюблены друг в друга, что они постоянно молили Бога о том, чтобы соединиться, хотя судьба была против них, а отцы отмахивались от их желаний, как от детских глупостей. Но он чувствовал, что не сможет жить без своей Гудрун. И она чувствовала то же самое. И в тот день, когда ее увезли на свадебный пир, он не хотел больше жить.

И она тоже не хотела жить. И хотя Пресвятая Дева наконец смилостивилась над ними, все равно ее волю исполнил Арн.

Перед этими словами, этой искренней попыткой простого человека на своем грубом языке выразить суть Милости, Арн ощутил глубокое уважение и благодарность. Будто вера Арна в то, что отпущение его грехов было настоящим, стала фундаментом дома, который еще был до конца не достроен. Но с даром любви, который получили эти простые крестьяне, столь искренне благодарившие его, ставшего ничтожным орудием в руках Божьих, дом словно был завершен, и все его стены, перекрытия и окна были готовы.

— Гуннар, друг мой, — сказал он, ликуя в душе, — то, что ты мне сказал, навсегда останется в моем сердце, можешь быть в этом уверен. Но единственное, чем могу отплатить вам я, — это слова из Священного Писания, и не думай об этом плохо, пока не услышишь, что это за слова. Потому что любовь победила все, и Матерь Божья, увидев вашу любовь, смилостивилась над вами. Теперь слушайте слова самого Господа, и пусть они навсегда останутся в вашем доме и в ваших сердцах:

Он прочитал стихи на их родном языке, и ему пришлось повторить эти слова несколько раз, чтобы они их запомнили, а потом он сказал, из какого места Священного Писания эти Божественные слова.

Расставаясь, они снова взялись за руки, и Гудрун спросила его имя. Арн попробовал в первый раз произнести свое имя, относившееся к другому миру: Арн сын Магнуса из Арнеса. Но он не смог этого сделать, оно казалось ему слишком напыщенным. Он лишь сказал им, что его зовут Арн.

Когда Гуннар отправился в путь вместе с сидевшей перед ним на седле невестой, обняв ее за талию — теперь, когда у них остался сильный жеребец, им не нужно было идти пешком, — его грудь сильно вздымалась и ему казалось, что никогда еще осенний воздух не был столь свеж и приятен. Он ехал, держа в объятиях свою будущую жену, чувствовал тепло ее тела, слышал, как рядом с его рукой бьется ее сердце, и вместе они снова и снова повторяли слова Господа об их всепобеждающей любви.

В тот день быстро стемнело, и погода резко переменилась. Поднялась буря. Разговаривать на дворе было невозможно, и брату Гильберту и Арну сказали, что они могут встретиться в парлатории, рядом с залом капитула. Когда Арн в развевающейся на ветру рясе быстро шел по галерее, он молился о том, чтобы Гудрун и Гуннар нашли по дороге убежище от первой осенней бури, чтобы их могло согреть еще что-то, кроме любви. Хотя, думал он, любовь их настолько сильна, что защитит их как от жизненных тягот, так и от непогоды, которая сейчас бушевала на дворе.

Когда Арн пришел в парлатории, брат Гильберт, чисто вымытый, со все еще мокрыми волосами, уже ждал его. Юноша быстро открыл и снова закрыл дверь, и пламя трех свечей слегка заколебалось. Сперва они вместе прочли Патер Ностер, а потом стали молиться каждый про себя, перед тем как заговорить.

Наконец брат Гильберт поднял глаза после своей молитвы. Взгляд его выражал нежную любовь к воспитаннику, но также и глубокую потаенную печаль, которую Арн замечал у него лишь иногда.

— Я — брат нашего ордена Гильберт из Бона, ты это знаешь, — медленно начал он. — Но меня звали так и в другом ордене, родственном нашему, в нашем воинствующем братском ордене, у которого тот же духовный отец, что и у нас, и тебе известно, кто это.

— Святой Бернард Клервосский, — кивнул Арн, положив руки на тяжелый дубовый стол и склонив голову в знак того, что теперь он будет только молчать и слушать.

— Верно, он и никто другой, — продолжал брат Гильберт и глубоко вздохнул, — он и никто другой создал также Священное воинство Господне, орден рыцарей-храмовников, в котором я сражался во славу Господа двенадцать долгих лет. Это значит, что двенадцать лет я был рыцарем в Святой Земле, и в бою я встречал больше тысячи воинов, плохих и хороших, храбрых и трусливых, искусных и неумелых, и никто не мог победить меня. Как ты, наверное, понимаешь, этому есть теологическое объяснение, все зависело не только от моей физической силы. Но в данный момент я опускаю эти подробности. Следовательно, суть в том, что я никогда не встречал человека, который превосходил бы меня в искусстве владения мечом или копьем. Речь, однако, идет только о сражении верхом на лошади, и я говорю это не ради хвастовства, ты знаешь, что здесь никто не хвалится. Я говорю это потому, что так и было и чтобы ты ясно уяснил себе, у кого ты учился искусству обращения с мечом, копьем, щитом, луком и, что важнее всего, с лошадьми. Прежде чем продолжить, я должен из чистого любопытства задать тебе один вопрос. Тебе это действительно никогда не приходило в голову?

— Нет, — ответил Арн неуверенно, сбитый с толку мыслью, что в течение всех этих лет он скрещивал меч с превосходящим его соперником, у которого было благословение свыше. — Нет, во всяком случае, не сначала, ведь тогда были только ты и я. Но когда я впоследствии стал думать о людях, которые пытались убить меня, о том, как они по-детски неуклюже обращались с мечом, я удивился. Ведь ты и они, дорогой брат Гильберт, в своем искусстве далеки друг от друга, как небо и земля.

— Да, давай здесь остановимся и немного поговорим об этом, я думаю, что для тебя это не опасно, а даже полезно. — Брат Гильберт словно собирался поменять тему разговора, как будто он уже сказал то, что должен был сказать. — Если я правильно понимаю, один из них заходил сбоку и сзади и целился тебе в голову, не так ли?

— Да, кажется, так, — помедлив, сказал Арн. Ему не понравился тот оборот, который принял теперь разговор.

— Ты, разумеется, ушел от удара и одновременно поменял руку, и тогда человек перед тобой открылся, его взгляд был направлен не на твой меч, а на голову, которая, как он думал, должна была упасть на землю. Ты увидел брешь в обороне и сразу же бросился в атаку. Но ты успел сообразить, что должен быстро обернуться и прыгнуть в сторону, чтобы второй снова на тебя не напал. Ты так и сделал. Второй человек успел поднять свой меч, но должен был поменять ногу, ты увидел открытым живот, от локтя до согнутого колена, и снова ударил. Так все произошло, быстрее, чем ты или кто-либо другой успел бы подумать. Правильно?

Брат Гильберт говорил с закрытыми глазами, сильно сосредоточившись, словно он наблюдал внутри себя то, что произошло.

— Да, именно так, все верно, — ответил Арн, стыдясь. — Но я…

— Нет! — прервал его брат Гильберт и поднял руку в знак предупреждения. — Не извиняйся больше за это, ты уже прощен. Вернемся теперь к тому, что велел мне разъяснить тебе отец Генрих. А именно: не имеет значения, будь эти мужланы втроем или вчетвером, ты мог убить их всех. Честно говоря, я не думаю, что там, за стенами монастыря, тебе есть равные с мечом, по крайней мере в этой стране. Теперь представь себе, что ты и я действительно стали бы сражаться не на жизнь, а на смерть. Как ты думаешь, что бы случилось тогда?

— Ты бы ударил меня, прежде чем я успел бы моргнуть два… может быть, три раза, — ответил сбитый с толку Арн. Он не мог представить себе ничего подобного.

— Вовсе нет! — фыркнул брат Гильберт. — Я не имел в виду наши упражнения, в которых я всегда приказывал, а ты повиновался. Но если бы тебе было разрешено думать самому, если бы ты был вынужден рассчитывать сам, как бы ты стал со мной сражаться?

— Столь греховная мысль не могла бы прийти мне в голову, я никогда не посмел бы со злым умыслом поднять оружие на того, кого я люблю, — ответил пристыженный Арн, как будто он именно об этом и думал.

— Я приказываю тебе подумать, мы занимаемся теорией, а не какой-то ерундой. Ну, как бы стал драться со мной в теории?

— Я бы, пожалуй, не стал прямо нападать на тебя, — с сомнением начал Арн.

Некоторое время юноша размышлял, прежде чем послушно искать ответ на заданный вопрос.

— Если бы я совершил прямое нападение на тебя, то твоя сила и опыт быстро решили бы исход дела. Мне нужно дольше от тебя уклоняться, кружить вокруг тебя, ждать и ждать до тех пор, пока…

— Да? — сказал брат Гильберт, чуть улыбаясь. — До тех пор, пока — что?

— До тех пор, пока удача не окажется на моей стороне, до тех пор, пока передвижение не утомит тебя и твоя тяжесть и сила не будут больше твоим преимуществом. Но я бы никогда…

— Так ты поступил бы, если бы имел возможность думать самостоятельно, — прервал его брат Гильберт. — Перейдем теперь к более важным вещам. Намерение отца Генриха никогда не говорить тебе, кто ты есть на самом деле, было легко понять с чисто логических позиций, не так ли? Мы должны любой ценой уберечь мальчика от гордыни, спасти его от тщеславия, особенно когда дело касается вещей, которые считаются низменными в монастыре, но не там, где я был прежде, чем оказаться здесь. В бытность мою в Святой Земле я обучал многих братьев, когда война утихала. Но все же я видел мало людей, у которых был бы твой талант, данный от Бога, в обращении с оружием; к тому же у тебя есть два секрета, которые делают тебя очень сильным противником, и мне кажется, что один из них ты знаешь.

— Я могу менять правую руку на левую, — ответил Арн, смотря в стол перед собой. Он словно стыдился, сам не понимая чего.

— Именно, — подтвердил брат Гильберт. — И теперь я открою тебе второй секрет. Ты не такой высокий, как я. Поэтому большинство людей, которых ты, возможно, встретишь с мечом в руке, будут выглядеть выше и сильнее тебя. Но единственное, чему ты учился в течение всей своей жизни, — это именно драться против того, кто больше тебя, и это у тебя лучше всего получается. Поэтому никогда не бойся человека, который выглядит более сильным, скорее, нужно опасаться того, кто твоего роста или ниже. Но есть еще одно очень важное обстоятельство. Та опасность тщеславия, которой столь страшился отец Генрих, действительно существует, хотя, возможно, не в той форме, в какой он себе ее представляет. Я видел, как многие люди погибали именно потому, что были тщеславны, потому что в середине боя против уступающего им противника или того, кто просто выглядел меньше их, они преисполнялись высокомерия. Клянусь Богом, я видел людей, умиравших с тщеславной улыбкой на устах. Запомни это, и запомни хорошенько! Ибо даже если все твои соотечественники уступят тебе в воинском искусстве, в чем я уверен, любой из них сможет ранить или убить тебя в тот момент, когда тебя поразит тщеславие. Кара Божья падет на главу того, кто грешит с оружием в руках. Ибо так же происходит, когда речь идет о гневе и жадности. Это говорю тебе я, и ты не должен забывать этого: искусство, которому ты научился в этих священных стенах, — благословенно. Но если ты поднимешь меч во грехе, то кара Божья будет неотвратима. И в третий раз повторяю тебе, никогда не забывай этого. Аминь.

Когда брат Гильберт закончил свое объяснение, они некоторое время сидели молча — Арн отвлеченно смотрел на три дрожащих огонька свечи, а брат Гильберт украдкой поглядывал на Арна. Они сидели и словно чего-то ждали друг от друга, и никто из них не хотел нарушить молчание первым.

— Тебе, наверное, интересно, какой грех заставил меня перейти из тамплиеров в цистерцианцы? — спросил наконец брат Гильберт.

— Да, разумеется, — ответил Арн. — Хотя я не могу вообразить тебя грешником, дорогой брат Гильберт. Этого просто не может быть.

— Ты говоришь так просто потому, что не представляешь себе низкий мир, а он полон греха и искушений, он как трясина, как поле, по которому расставлено множество капканов. Моим грехом была симония — самый тяжкий грех в уставе тамплиеров. Ты вообще знаешь, что это такое?

— Нет, — честно ответил Арн, которым овладело любопытство. Он слышал о множестве грехов, тяжких и мелких, но никогда не слышал об этой симонии.

— Это означает брать деньги за исполнение службы Господу, — со вздохом ответил брат Гильберт. — В нашем ордене всегда в ходу было много денег, и поэтому иногда сложно было решить, что является грехом, а что нет. Но я не буду себя оправдывать, я признал свой грех и искупаю его по сей день. Я не удостоился умереть с мечом в руке, сражаясь за веру. Вот так. Но если бы мой грех не привел меня на эту мирную службу, то ты никогда бы не встретил меня и стал бы совершенно другим человеком, нежели ты есть сейчас. Об этом также можно поразмышлять — за всем, что происходит, стоит воля Божья.

— Я обещаю, что не обману твое доверие, не разочарую тебя, любимый брат мой, — быстро проговорил Арн, обуреваемый нахлынувшими чувствами.

— Гм, — произнес брат Гильберт, наклонился вперед и участливо заглянул в открытое по-детски лицо Арна, в его большие наивные глаза. — Пожалуй, тебе стоит подождать с обещаниями, потому что тебе придется давать их раньше, чем ты думаешь. Однако теперь наш разговор окончен, и я приказываю тебе провести ночь, с полуночной службы до заутрени, в нашей церкви. Ищи Бога в сердце своем в эту ночь, это повеление отца Генриха. Поспеши, до всенощной ты успеешь поспать несколько часов, и там, может быть, мы увидимся.

— Я повинуюсь вашим приказаниям, — пробормотал Арн, встал, поклонился своему учителю и пошел в келью, приказав себе проснуться ко всенощной и не проспать. После этого он сразу уснул.

Брат Гильберт некоторое время оставался сидеть в задумчивости рядом с дрожащими язычками пламени. Потом он задул свечи и широкими шагами направился в кузницу, где все еще трудились два послушника. Он еще не совсем закончил свою работу, теперь ему нужно было пустить в дело тайные масла, которые он привез с собой из Святой Земли, а также немного подправить орнамент.

После всенощной Арн остался один в церкви Варнхема и провел первые часы на коленях перед могилой своей матери, у алтаря. Для долгих коленопреклоненных молитв можно было взять мягкие подстилки, которые находились в ризнице.

Арн не узнавал себя, он чувствовал, что в нем словно живут два человека. Один из них, которого он знал и которым себя ощущал, — послушник Арн, скорее из Школы Жизни, чем из Варнхема. А вторым был Арн сын Магнуса из Арнеса, малознакомый, в общем чужой, представитель знатного рода. В эту ненастную ночь он молил Бога, чтобы Он помог ему найти то хорошее, что есть в этих двух лицах, он просил святого Бернарда, чтобы он направил его по верному пути, чтобы ему не погрязнуть в грехах, которыми, кажется, полон мир, и, прежде всего, не впасть в грех тщеславия.

То, что стараться избегать тщеславия так важно, он понял недавно, ибо не чувствовал за собой этого греха. Знание Арна об этом проистекало из того, что отец Генрих и брат Гильберт страшились тщеславия так, что даже пытались сохранить некоторые вещи в тайне от него.

Молясь, он не слышал бури, время остановилось. Или скорее, времени больше не существовало, когда он всем своим существом погрузился в молитву. Наконец забрезжил свет, и на заре буря утихла.

К удивлению Арна, в церковь вошел весь хор и встал за алтарем, и несколько певчих дружески и загадочно подмигнули ему. Он догадался, что сейчас будут служить прощальную службу, как обычно, когда из монастыря уезжал кто-нибудь из более важных братьев, чем он сам.

Но тут по скрипу талей и веревок он определил, что рядом со входом в церковь спускают вниз большую купель, и когда он обернулся, то увидел, что позади готовят для нее святую воду. Теперь он совершенно перестал понимать, что происходит.

Хор внезапно запел один из самых сильных псалмов, гимн о вечном царстве и вечной власти. Арн тут же заметил, что певчие настроены серьезно и поют действительно замечательно: во время некоторых песнопений, которые он тоже пел про себя, закрыв глаза, у него возникало чувство, что в груди теснятся и жар и холод, что душа наполняется высшим светом и тайная сила гимна возносит его к Господу.

Но, взглянув вверх, он обнаружил, что несколько певчих, вытянув шеи, смотрят на купель, разумеется не нарушая при этом стройности пения. Обернувшись, Арн увидел картину, которая показалась ему самой странной и неожиданной из всех, виденных им в жизни. Там стоял отец Генрих и благословлял меч, который держал перед ним брат Гильберт. Меч окроплялся святой водой, как будто его крестили. Оружие в храме Божьем — это было неслыханно!

Когда величественный гимн Те Deum был пропет до конца, отец Генрих и брат Гильберт приблизились к алтарю. Брат Гильберт нес перед собой меч на вытянутых руках, словно это была облатка или другой священный предмет. Меч был осторожно возложен на алтарь, отец Генрих начал читать Патер Ностер, и все повторяли за ним слова молитвы. Потом он повернулся к Арну и знаком показал, что тот должен подойти к могиле своей матери. Когда Арн повиновался, хор запел по-французски новый гимн, которого юноша никогда в жизни не слышал и который певчие знали не так хорошо, как все остальное. Арн был настолько поражен странностью происходившего, что до него не доходили слова гимна. Он неотрывно следил за тем, что совершалось перед ним.

Тем временем меч был взят с алтаря и помещен прямо перед ним, над могилой его матери; рукоять была направлена к алтарю, а острие — на Арна. Это был меч необычайной красоты, он отливал белой закаленной сталью, подобной которой Арн раньше не видел. Рукоять меча была выполнена в виде креста, и на ней была выгравирована надпись, которую нельзя было истолковать неправильно: IN HOC SIGNO VINCES, «Сим победишь», то есть только во имя этого знака можно победить, сразу же понял Арн.

Рукоятка меча была сделана как раз по руке Арна, он сразу понял, что она будет лежать как влитая в его ладони. Оружие сверкало новой позолотой, и при ярком солнечном свете блеск золота будет помогать отражать удары, ведь позолота эта делалась не ради богатства или тщеславия.

Отец Генрих и брат Гильберт опустились на колени, повернувшись к Арну, по другую сторону могилы его матери, и в церкви стало совершенно тихо, будто все затаили дыхание. Отец Генрих шепнул брату Гильберту, что будет лучше, если тот возьмет на себя все остальное. Монах ответил ему быстрой, понимающей улыбкой, преисполнившись величия происходящего. Затем он повернулся к Арну и взглянул ему в глаза.

— Арн, возлюбленный брат наш, — начал он по-французски, а не на латыни, и его громкий голос зазвучал под церковными сводами, — клянись и повторяй за мной следующую клятву:

Арн дважды повторил клятву по-французски, а в третий раз на латыни, держа меч двумя руками. Затем отец Генрих взял меч в свои руки, поцеловал его и некоторое время держал, вытянув перед собой, читая про себя молитву с закрытыми глазами. Закончив, он повернулся к Арну, чтобы произнести несколько слов:

— Никогда не забывай своей клятвы, данной Господу, сын мой. Этот меч, который теперь будет твоим до конца жизни, — священный, его можешь носить только ты или рыцарь-храмовник. Этот меч и ему подобные — единственные, которые могут находиться в храме Божьем, запомни и это. И носи его, не колеблясь в своей любви к Богу и не нарушая чести оружия.

Чуть дрожащими руками отец Генрих протянул меч Арну, который, казалось, колебался, прежде чем принять его. Он словно боялся, что меч обожжет его.

Когда Арн взял его в свои руки, хор начал другой хвалебный гимн, которого он не знал и который также исполнялся по-французски.

Арн уехал в тот же день. Но этот отъезд из Варнхема был подготовлен лучше, чем его первая поездка, которая быстро закончилась несчастьем. Теперь он сидел верхом на жеребце Шимале, который уже сослужил свою службу в табуне на год вперед и не был нужен до тех пор, пока в нем снова не возникнет необходимость. Арна одели в серо-красную одежду, как человека из низшего мира; сам он не мог вспомнить того времени, когда носил иную одежду, чем одеяние послушника. Его волосы были коротко пострижены и равномерно покрывали голову; следы тонзуры исчезли.

Брат Ругьеро снабдил его тяжелой котомкой, которую в этот раз уже никто не смог бы отнять у него за воротами монастыря. В ней лежали также упакованные во влажные кожаные мешочки черенки, семена и косточки плодов.

На боку у Арна висел чудный меч в простых кожаных ножнах, меч, который был столь легок в руке, что казался частью его самого, и который был так идеально сбалансирован, что Арн мог без труда стоять прямо и чистить им ногти на ногах, не держа при этом меч двумя руками.

Брат Гильберт с плохо скрываемой гордостью рассказал ему все о подобных мечах и о том, что отличает их от обычных. Ну, может быть, не совсем все, добавил он стеснительно. Но остальное Арн узнает сам.

Юноша долго и взволнованно прощался со всеми. Он остро ощущал их любовь к себе, особенно глубоко почувствовав ее в последние минуты, когда услышал пение хора в красивейшей из прощальных служб.

Наконец в рецептории остались только он, отец Генрих и брат Гильберт. Отец Генрих молча кивнул ему, чтобы он садился на коня, и Арн быстро взлетел на нетерпеливо пританцовывавшего Шималя.

— Подумай напоследок еще об одном, теперь, когда ты лучше, чем в первый раз, подготовлен к встрече с другим миром, — сказал отец Генрих, но остановился, потому что чувства, казалось, переполняли его. — У тебя в ножнах могущественный меч, и ты знаешь об этом. Но помни также слова святого Бернарда: «Смотри, воин Божий, каково твое оружие? Разве это прежде всего не щит веры, шлем спасения и кольчуга смирения?»

— Да, святой отец, клянусь, что никогда не забуду этого, — ответил Арн и посмотрел в глаза отцу Генриху.

— Au revoir mon petit chevalier Perceval[3], — сказал брат Гильберт и сильно шлепнул нетерпеливого жеребца, который тут же, стуча копытами по мощенному камнем узкому переходу, вылетел в мир, лежащий за монастырской оградой.

— Все-таки как неосторожно с твоей стороны, ведь он мог упасть с лошади! — воскликнул отец Генрих.

— Арн не падает с лошадей, вряд ли ему угрожает именно это, — ответил брат Гильберт и с улыбкой покачал головой, насмехаясь над ненужной заботой своего приора.

— Кстати, не нравятся мне эти глупости о Персевале, Святом Граале и подобные вульгарные песни, — недовольно заметил отец Генрих, развернулся и сделал несколько шагов к дубовой двери. Но, как это часто случалось, ему в голову пришло еще что-то, и он остановился на полпути. — Всякие Перегнали и тому подобное, все это скоро будет забыто, как и прочие низкие истории, это просто чепуха!

— Однако ты, святой отец, кажется, прекрасно знаком с этой низостью, — засмеялся брат Гильберт с дерзостью, которую он обычно не позволял себе в разговоре с приором.

Оба монаха были явно тронуты прощанием с Арном, хотя и не хотели этого показывать. Но брат Гильберт, в отличие от отца Генриха, твердо верил в то, что встретит Арна снова. Ибо, в отличие от своего приора, он догадывался, какую судьбу уготовал Бог юному Арну.