"Пояс жизни" - читать интересную книгу автора (Забелин Игорь Михайлович)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Конгресс астрогеографов, посвященный началу Международного космического года, состоялся весною **** года в Рио-де-Жанейро и привлек к себе внимание всей мировой общественности. Газеты на все лады склоняли имена Батыгина и Джефферса.

А «соперники» отдыхали на веранде отеля, с которой открывался прекрасный вид на Атлантический океан, и мирно беседовали. Рядом с Джефферсом сидела его жена — пожилая женщина в темных очках, почти совсем седая, с моложавым приветливым лицом. Большие темные очки прикрывали ее невидящие глаза — более двадцати лет назад она ослепла после тяжелой болезни. Джефферс всегда был неразлучен с женою, и вне Института астрогеографии они всюду появлялись вместе. И после болезни она продолжала ездить с ним в экспедиции, переплывала океаны, и Джефферс рассказывал ей обо всем, что видел, а она уверяла, что живо представляет себе и горы, и леса, и звезды, отраженные в тихих северных озерах, и волны, идущие с океана. Она была другом Джефферса, он делился с ней всеми замыслами, и за последние годы они расставались всего один раз, когда Джефферс повел астроплан на Луну.

Батыгин был давно знаком с Элеонорой Джефферс и знал, какое большое место занимает она в жизни своего прославленного мужа. Когда Джефферс улетел на Луну, Батыгин переписывался с Элеонорой Джефферс, подбадривая ее, и и даже лукавил, уверяя, что полет совершенно безопасен.

И сейчас ученые разговаривали не стесняясь ее, потому что от Элеоноры Джефферс у них не было и не могло быть секретов.

— Все это писалось уже не один раз, — говорил Джефферс, указывая на жирные газетные заголовки. — Они не очень изобретательны, эти репортеры. Они уже не раз стыдили меня и натравливали на вас. Я привык не обращать внимания на газеты.

— Меня они тем более не могут тронуть — пусть себе пишут. — Батыгин отпил из фужера лимонад со льдом и прямо посмотрел на Джефферса. — Но, может быть, вы все-таки подсознательно уступаете им, этим репортерам, или тем, кто стоит за ними — заправилам вашей пресловутой Компании?

Джефферс вопросительно взглянул на Батыгина.

— Видите ли, — Батыгин тщательно подбирал слова. — У меня сложилось впечатление, что вы не успеете подготовить астроплан ко времени великого противостояния, точнее, к тому дню, когда нужно вылететь, чтобы наверняка встретиться с Марсом в космосе…

— Успеем, — возразил Джефферс. — Работы спланированы так, что мы должны успеть. Правда, в обрез, лишнего времени у нас не будет. Но все-таки мы сможем вылететь…

— Я не имею права учить вас, но вы мне очень дороги, и мне не хотелось бы потерять вас…

— Вы думаете, это так опасно? — спросила Элеонора Джефферс.

— Да, это очень рискованно. Все нужно рассчитать с предельной точностью и вылететь обязательно в срок.

— В таком случае, — сказала Элеонора Джефферс, — мы, непременно полетим вместе. — Она подчеркнула слово «непременно», и Батыгин понял, что они не в первый раз говорят на эту тему.

— Но можно вообще не лететь, можно ограничиться засылкой астролабораторий с передающей аппаратурой — «звездоходов», как их у нас окрестили. Риск при космических полетах огромен.

— Вы говорите хорошие и верные слова, дорогой коллега, — возразил Джефферс, — но я — сын своей страны. Я знаю ее недостатки. Но в отличие от вас я нахожу немало положительных, симпатичных мне сторон в нашем общественном строе. И я не могу совсем игнорировать газетные статьи, пожелания руководителей Компании по эксплуатации планет, да и нашего правительства. А общее мнение таково, что на Марс нужно лететь, даже если риск будет больше, чем обычно, — все равно лететь. Как ученому, мне безразлично, кто первым прилетит на Марс, но от меня требуют, чтобы я это сделал первым. И я должен попытаться сделать это первым, хотя бы для того, чтобы оправдать деньги, пожертвованные моему институту.

Джефферс задумался, машинально переставил свой бокал, а потом сказал:

— Есть еще одна причина, обязывающая меня лететь: я не дождусь следующего великого противостояния Марса. Годы, мой дорогой коллега, уже не те. А я поработал достаточно много в астрогеографии, чтобы в конце жизни доставить себе и своей жене маленькое удовольствие — побывать на Марсе и нарвать большущий букет цветов; они, наверное, там есть, а Элеонора так любит цветы!

— Вы твердо решили лететь вместе?

— Слишком много шансов никогда больше не увидеться, если один из нас останется на Земле…

Батыгин смотрел на Элеонору Джефферс. С океана дул бриз, и седые волосы ее слегка шевелились на ветру, иногда падая на щеку, и тогда она убирала их… Лицо ее было ясно и спокойно, словно к концу своей нелегкой, полной страхов и затаенных страданий жизни, жизни жены и друга ученого-астрогеографа, Элеонора Джефферс обрела полное душевное равновесие, простое и светлое понимание вещей. Батыгин догадывался, что спокойствие и ясность, хоть это и казалось парадоксальным, пришли к ней, когда было окончательно решено, что она отправится вместе с мужем в сопряженное с огромным риском космическое путешествие и разделит с ним его судьбу, как бы эта судьба ни сложилась — трагично или счастливо.

И Батыгин вспоминал свою жену, ее застывшее, словно окаменевшее лицо и напряженный, — все силы собраны, чтобы не расплакаться, — взгляд, когда он прощался с ней на астродроме перед отлетом на Луну. Да, нелегка участь жен. Раньше они волновались, когда их мужья учились водить самолеты или увлекались парашютизмом, когда уходили на войну, а теперь — космические полеты… Что ж, его, Батыгина, никто не будет провожать, когда он пойдет по широкому полю астродрома к звездолету, — единственный человек, который имел бы право дойти с ним до звездолета, — жена уже не сможет проводить его…

Батыгин провел ладонью по груди, словно растирая ее, — что-то пошаливало сердце, раньше никогда с ним этого не случалось, а вот теперь стало пошаливать, — и глубоко вздохнул.

— Что так грустно? — спросил Джефферс.

— У нас, стариков, много поводов для невеселых воспоминаний. Я завидую вам, завидую потому, что моя жена не сможет полететь со мной…

Он взял руку Элеоноры Джефферс и поднес к губам, а Элеонора Джефферс притронулась пальцами к его щеке, подбородку, словно хотела навсегда запомнить и унести с собою это ощущение: твердый подбородок с чуть покалывающей нежные чувствительные пальцы щетиной, полная щека, едва приметно вздрогнувшая при легком прикосновении. Элеонора Джефферс улыбнулась, а в глазах Батыгина стояли слезы.

— Надеюсь, вы не откажетесь выпить шампанского? — спросил Батыгин. — Ведь следующий раз мы сможем вот так провести вечер лишь после возвращения на Землю…

Официант разлил шампанское, и они подняли бокалы, желая успеха друг другу.

— Боюсь быть нескромным, но неужели вы действительно не отправите экспедицию в космос? — спросил Джефферс.

— От вас у меня нет секретов — я уверен, что наш разговор останется между нами, — отозвался Батыгин. — Отправим, но, так сказать, сверх программы Космического года. Наш звездолет полетит на Венеру…

Джефферс удивился.

— Почему вы избрали Венеру? — недоумевал он. — Хотя почему Марс, а не Венера?

— Объяснить можно просто, например, тем, что Венера ближе. Ведь при нижнем соединении, когда Земля и Венера предельно сближаются в мировом пространстве, расстояние между ними сокращается до тридцати девяти миллионов километров, а Марс во время великого противостояния отделен от Земли пятьюдесятью шестью миллионами километров. Разница не маленькая. По крайней мере после Луны на Венеру лететь разумней, чем на Марс, это закономерный следующий этап в освоении космоса человеком… И в самом деле, почему все устремляются на Марс? Почему все говорят и пишут только о Марсе?.. Видимо потому, что слава его непомерно раздута. Конечно, это очень любопытная планета с ее загадочными «каналами», «материками» и «морями». А теперь ваши газеты настойчиво раздувают версию о несметных сокровищах на ней…

— «Золотая лихорадка» мне на руку, — усмехнулся Джефферс. — Жажда обогащения издавна движет людьми, и, кто знает, получил бы я средства на постройку астроплана, если бы руководство Компании, да и многочисленные держатели акций не верили в обогащение… Только вам, коммунистам, удалось найти более благородные стимулы прогресса. А мы пока действуем по старинке и утешаем себя тем, что и старые методы не всегда плохи: погоня за наживой привела к немалому числу открытий, у нее есть свои заслуги перед культурой и наукой… Венера, Венера, — словно прислушиваясь к звучанию слова, несколько раз повторил Джефферс. — Планета будущего, на которой, быть может, сейчас возникает жизнь! Вы станете свидетелями событий, которые происходили на Земле несколько миллиардов лет назад!.. Это настолько увлекательно, что я начинаю завидовать вам. Но почему вы держите свой замысел в тайне?..

— А вы еще не знаете моего замысла. Пока я только сказал, куда полечу.

— Не понимаю.

— Сейчас поймете. Замысел мой предельно прост: я хочу ускорить развитие жизни на Венере, ускорить развитие ее биогеносферы. Если условия там таковы, что жизнь вот-вот может возникнуть или уже возникла, но еще очень слаба, то вполне можно вмешаться в этот процесс и заставить биогеносферу Венеры развиваться в нужном нам направлении… Вы спросите, как это сделать?.. С помощью более совершенной, более сильной жизни. Если предоставить Венеру самой себе, то пройдет еще несколько миллионов лет, прежде чем жизнь станет там хоть отдаленно похожей на земную, прежде чем на Венере сложатся условия, пригодные для существования людей… Но я сам занесу на Венеру земную жизнь — растения. Предки земных растений — хотя бы вон тех пальм, что растут на берегу океана, — уже прошли весь тот долгий и трудный путь, который предстоит пройти растительности на Венере. Современная земная растительность наделена приобретенной в прошлые эпохи способностью приспосабливаться к самым разнообразным природным условиям. И это вполне закономерно, потому что современные растения — это потомки наиболее живучих, наиболее гибких и стойких видов, все остальные — менее живучие, менее активные — бесследно вымерли.

Венера сегодня, так же как Земля несколько миллиардов лет назад, кажется мне похожей на оранжерею, в которой есть все — грунт, влага, тепло, но нет жизни. И мы своими руками бросим семена жизни на Венеру, и тогда безжизненная оранжерея превратится в цветущий сад. Земная растительность, унаследовавшая закалку своих далеких предков, наверняка приживется там и преобразует планету, точнее — ее биогеносферу. Она сделает там то же, что сделала на Земле в прошлом: создаст плодородные почвы, обогатит атмосферу кислородом, уменьшит в ней содержание углекислоты. По моим расчетам, уже через несколько десятилетий люди смогут жить на Венере так же, как сейчас они живут на Земле. И тогда начнется заселение Венеры. Раньше, когда людям на Земле становилось тесно, они переселялись в новые места. Но недалеко то время, когда вся Земля окажется заселенной одинаково плотно, и тогда наступит время космических переселений: люди начнут расселяться по «поясу жизни».

Ближайшая задача человечества, по-моему, и заключается в освоении других планет, в освоении космоса.

Я очень высокого мнения о людях, я верю в конечное торжество разума над всеми темными стихийными силами, над всеми, дорогой мой Джефферс, — и природными, и человеческими. Я верю, что люди изживут, как здоровый организм изживает кратковременные недуги, страсть к властолюбию, к деспотии, к стяжательству, чем так славны были прошлые века, что не останется среди людей честолюбцев, завистников, клеветников, карьеристов. Я верю, что двигать человеческими стремлениями и желаниями будет прежде всего забота об общем благе, забота человека о человечестве!..

Я не оговорился, дорогой Джефферс, сказав о кратковременных недугах — ведь человечество еще в юном возрасте; ему предстоит жить гораздо дольше, чем оно прожило, и сделать неизмеримо больше, чем оно сделало. И чем скорее мы избавимся от болезней роста, тем будет лучше…

Но все это еще не объясняет вам, почему я держу свой замысел в тайне. Я хочу, Джефферс, чтобы история Венеры была лучше, человечней, чем история Земли. Я хочу, чтобы она началась с коммунизма и чтобы никогда не ступила на Венеру нога человека, которому чужды коммунистические идеалы, коммунистическая мораль.

… К тому времени, когда Батыгин кончил свой рассказ, совсем стемнело. С океана веяло прохладой. Где-то далеко, у самого горизонта, шел атомоход, и созвездие желтых огней медленно перемещалось по черной кромке воды. А выше него, среди мелких металлических звезд, плыл необычно крупный раскаленный докрасна Марс — тускло-красная дорожка шла от него по черной глади через весь океан и упиралась в берег…

И Джефферс и Элеонора сидели молча, пораженные дерзостью замысла Батыгина.

— Это фантастично, это почти невероятно, — сказал, наконец, Джефферс. — Ничего подобного мне никогда не пришло бы в голову. — Он задумался, и никто не мешал ему. — Что ж, в этом есть даже нечто закономерное: я, раб старого, доживающего свой век общества, лечу на планету, где жизнь, должно быть, тоже угасает, а вы, представитель нового общества, летите на Утреннюю звезду, утреннюю в буквальном смысле слова: над ней только-только занимается заря ее истории! — Джефферс говорил это с легкой усмешкой, но в словах его чувствовалась затаенная грусть. — Да, у Венеры должна быть лучшая история, чем у Земли. Вы глубоко правы. Сейчас я даже не завидую вам. Я слишком потрясен. Но я верю в ваш успех, всей душою верю!

— Я тоже верю, — тихо сказала Элеонора Джефферс.

— Обидно лишь одно: ни вы, ни я не увидим расцвета Утренней звезды.

— Да, не увидим, — согласился Батыгин. — Но внуки наши увидят. И они научатся жить лучше нас.

— Будем верить в это, — сказал Джефферс. — Будем верить!

— Теперь вы согласны, что замысел этот нужно хранить в тайне?

— Конечно! Но сейчас тайну сохранить несложно, а вот после того, как вы вернетесь на Землю… Много людей полетит с вами?

— Несколько десятков человек.

— Н-да, чтобы все они долгое время хранили тайну!

— Они сохранят ее.

— Если среди них не окажется предателя или врага.

— Я сам буду отбирать людей и уже проверил многих.

— Будьте осторожны. Теперь я тоже могу сообщить вам кое-что, чего не мог доверить письмам. У меня был руководитель специального отдела нашей Компании, некто Герберштейн, человек умный и настойчивый. Он не верит, что вы ограничитесь изучением Марса. Почему — не знаю. Говорит — интуиция. Сегодня я убедился, что интуиция у него действительно великолепная. Я отказался разговаривать с ним о вас. Но он наверняка следит за вами. И он постарается кого-нибудь устроить в вашу экспедицию. Мне не хотелось бы, чтоб какой-нибудь негодяй сорвал великий замысел…

— Спасибо, — сказал Батыгин.

— Мне остается еще раз пожелать вам успеха. Я счастлив, дорогой коллега, что вы считаете меня своим другом.

— Разве нам нужны такие слова, Джефферс?.. Разве их говорят друзьям?..

— Сегодня нужны, — возразил Джефферс. — Сегодня их нужно было сказать. Быть может, мы равны в науке, быть может, я сумел бы опередить вас и первым посадить астроплан на Марс. Но подобный замысел не по мне. Видимо, я иначе относился к людям, меньше, чем вы, их любил и теперь начинаю жалеть об этом… Я никогда не додумался бы до социальной проблемы такого масштаба, тут я пасую… У нас с женой будет к вам просьба.

— С радостью выполню ее…

— Пригласите нас к себе или приезжайте к нам, когда все мы возвратимся на Землю.

— Обещаю, — сказал Батыгин. — Охотно обещаю.

— Значит — до свидания.

— До свидания.

Джефферс с женою ушли, а Батыгин еще долго сидел на веранде, прислушивался к шуму вечернего города, всматривался в ночь. Ни один огонек не вспыхивал в океане. Взгляд увязал в густом мраке тропической ночи, и не верилось, что у океана есть берега, — казалось, что он такой же беспредельный и так же не имеет границ, как сама вселенная, покорить которую задумали люди…

Виктор и Денни Уилкинс вернулись в Москву весной, когда Батыгин был еще в Рио-де-Жанейро. Маленький «Коралл» доставил в Советский Союз герметически закрытые ящики с семенами водных растений, злаков, теплолюбивых хвойных — араукарий, тиса, а также особые, из полимерного стекла цистерны с постоянным кислородным питанием, в которых хранились живые планктонные и бентосные водоросли, собранные в реках, озерах и солоноватых морских лагунах.

Ко времени возвращения экспедиции в Москву в Институте астрогеографии уже получили и упаковали семена ветроопыляемых растений умеренных широт — ржи, овса, ячменя, пшеницы и пшенично-пырейного гибрида, кукурузы (часть из них была передана Институтом Стимуляторов роста), конопли, ивы, ольхи, лещины, вяза, березы, бука, дуба. Из Китая, в подарок от Академии наук, прислали различные сорта бамбука — злака, обладающего колоссальной силой и скоростью роста.

Виктор и Денни Уилкинс давно оправились от пережитых волнений, и однажды у них произошел такой разговор. Денни Уилкинс сказал Виктору:

— Помнишь, когда мы плыли на плоту, я говорил тебе, что не хочу лететь на Марс и вообще заниматься астрогеографией?..

Виктор все отлично помнил.

— Давай забудем об этом!.. Я сам не могу понять, что происходило тогда со мной…

— Можно и забыть, — согласился Виктор. — Ерунды ты в самом деле наговорил порядочно. Но ты уверен, что тебе обязательно нужно заниматься астрогеографией?.. В конце концов на вкус и цвет товарища нет…

— Да, я совершенно уверен, что мне обязательно нужно заниматься астрогеографией, — подтвердил Денни Уилкинс. — И я обещаю, что впредь, в какую бы переделку мы ни попали, буду держать себя как подобает…

Денни Уилкинс протянул руку, и Виктор пожал ее.

Домой Виктор не рискнул поехать сразу. Первую ночь он провел у Денни Уилкинса, а на следующий день прилетел Батыгин. И тогда произошло небывалое: Батыгин распорядился, чтобы Виктора Строганова пропустили к нему в кабинет в любое время, когда бы тот ни пришел, — даже утром.

Виктор пришел в десятом часу, и его тотчас позвали к Батыгину.

— Здоров, — говорил Батыгин, ласково ощупывая плечи, спину Виктора, — здоров и невредим! Вырос, окреп, возмужал!.. Если б ты мог представить, сколько я пережил тут из-за тебя!.. Я и сам-то места себе не находил, а тут еще родители твои строчили жалобы в высокие инстанции, закатывали мне сцены, чуть ли не убийцей называли… Ты у них живешь?.. Нет?.. Вот как. И еще не заходил к ним?.. Это зря. Они ведь любят тебя. Не стоит лишать людей радости, и если свидание может принести эту радость — доставь ее старикам. Кстати, тебе придется срочно бежать на свидание не только с родителями. Нагоняй мне был и еще от одного очень и очень симпатичного человека…

— Не может быть, — сказал Виктор и почувствовал, что краснеет.

— Не может? Было, уже было. Но это такие дела, в которых ты должен разобраться сам. Или уже разобрался?

Виктор покачал головой.

— Не виделся с ней?

Виктор снова покачал головой:

— Еще нет.

Он хмурился, и Батыгин, засмеявшись, заговорил о другом — о том, что подготовительные работы подходят к концу и наступает пора активных действий.

— Да, не позднее, чем через неделю, мы отправим на Марс подвижную астролабораторию — наш звездоход, а примерно через три месяца ландшафты Марса появятся на экранах астротелевизора в демонстрационном зале института… И Джефферс тоже должен вылететь через неделю. Видишь, какие события назревают, Виктор… Я был у Джефферса в институте и видел его астроплан. Это нечто великолепное! Нашему он, конечно, ни в чем не уступает. Просто сердце замирает от восторга, когда думаешь, какая техника теперь в руках у людей!.. С такой техникой чудеса творить можно, и мы будем творить эти самые чудеса!

— На Земле? — Виктор спросил это сухо, почти зло.

— Нет, не на Земле. И я должен огорчить тебя: у нас, будет очень мало времени, чтобы любоваться пейзажами Марса. Самое большее — неделю, две. А потом мы тоже покинем Землю и полетим на Венеру… Вот все, что я могу сказать тебе сейчас и то под большим секретом. Никому, — ни любимой девушке, ни самому лучшему другу, — ты не имеешь права говорить, куда мы полетим. Пункт назначения я объявлю участникам экспедиции во время полета. Если тайна эта станет достоянием всех, — полет на Венеру все равно состоится, но нечто иное, неизмеримо более важное станет невозможным или почти невозможным, а я рисковать не хочу. Ведь то, что я делаю сейчас, — это мое последнее большое дело… Да, — подтвердил он, заметив протестующий жест Виктора. — Я себя знаю. Годы уже не те, да и самочувствие порою прескверное. До Венеры я еще долечу. На нервах. А потом… если я вернусь, то полнейшей развалиной… И тебе, именно тебе, Виктор, придется продолжать, придется довести до конца задуманное мною. Я не сомневаюсь в твоих силах и убежден, что ты выполнишь мое завещание.

— Выполню, — сказал Виктор. — Все выполню.

— И поэтому я хочу, чтобы ты уже сейчас чувствовал себя моим помощником, чтобы ты во все вникал и, главное, приглядывался к людям, особенно к молодежи. Когда меня не станет, тебе придется вместе с ними продолжать наше общее дело, и это должны быть такие люди, которые сумеют в течение многих лет сохранять наш замысел в тайне. Если тебе кто-нибудь кажется ненадежным, если какой-нибудь поступок, — именно поступок, ведь не по анкетам же судить о людях! — вызвал у тебя подозрение, скажи мне, и мы вместе решим, брать ли нам этого человека с собой. Хороших людей много на свете, гораздо больше, чем это кажется.

— Я присмотрюсь, — сказал Виктор, он думал о Денни Уилкинсе: брать его или не брать?..

— И немедленно приступай к специальной тренировке перед полетом. Все, кроме вас двоих, уже проходят ее, — добавил Батыгин.

… Вечером они сидели на веранде, на даче Батыгина. Майские вечера прохладны, и Батыгин кутался в теплую пижамную куртку. Сирень еще не зацветала, и черемуха едва успела выбросить зеленые кисти бутонов: весна бережет черемуху, как самое дорогое, напоследок, к буйному заключительному торжеству в канун лета; весна приходит к нам по чуть посиневшему в ростепель снегу, а уходит по лугам, заметенным черемуховой порошею…

Было тихо, очень тихо. И, как много дней назад, светлый и чистый голос нарушил тишину:

Этот голос невозможно было не узнать.

— Я пойду, — сказал Виктор, вставая. — Пойду туда.

— Иди.

Виктор вышел. Проскрипел песок у него под ногами, негромко хлопнула калитка.

Через неделю миллионы людей, приникнув к экранам телевизоров, наблюдали, как уходил с астродрома в космическое путешествие астроплан со звездоходом в корпусе… На следующий день в газетах появилось официальное сообщение, что Советский Союз пошлет вскоре в космос экспедицию сверх программы МКГ. Возглавить эту экспедицию поручалось Батыгину. О ее целях и ее достижениях будет сообщено лишь после завершения всего цикла намеченных исследований и работ. Весть об этом облетела мир и стихла: все ждали, когда вылетит Джефферс.

А Джефферс задерживался. И каждый день, проведенный на Земле, делал его путешествие все более и более рискованным.

Батыгин дни и ночи проводил в Институте астрогеографии, который имел радиотелефонную связь со всеми Академиями наук мира. Он не звонил и не телеграфировал Джефферсу, понимая, что тому сейчас не до благих советов. Но наступил такой момент, когда пассивно ждать событий стало немыслимо. Ведь это не так-то просто — попасть на несущееся с колоссальной скоростью небесное тело, вылетев с другого небесного тела, тоже несущегося с колоссальной скоростью в мировом пространстве. Тут нужен точнейший расчет, нужно, чтобы звездолет в строго определенное время встретился с Марсом на его пути, вышел на марсианскую орбиту. Если же этого не случится, если звездолет и Марс разминутся в мировом пространстве, — обратно не повернешь и Землю не догонишь: астроплан будет лететь и лететь до тех пор, пока не попадет в зону притяжения какой-нибудь звезды, тогда он изменит свой первоначальный курс и начнет вращаться вокруг нее… И пассажиры звездолета, отважные астронавты, будут лететь, пока живы, и будут лететь, после того как умрут, исчерпав запасы кислорода, воды, продуктов. Лететь, лететь, лететь…

И Батыгин в конце концов послал телеграмму:

«Настоятельно советую отложить вылет на Марс. Риск неоправданно велик. Думайте о себе и людях».

Но телеграмма Батыгина не застала Джефферса на Земле: его астроплан покинул Землю…

— Он погибнет? — спрашивал Виктор, вглядываясь в осунувшееся от бессонницы лицо Батыгина. — Погибнет?

— Будем надеяться, что нет, — ответил Батыгин. — Шансы встретиться с Марсом у них есть, но все-таки риск очень велик…

— Я верю, что все кончится благополучно, — сказал Виктор. — Не может быть, чтобы кончилось плохо!

— Будем надеяться, будем надеяться, — повторил Батыгин. — Только ждать придется очень долго. Сотни миллионов километров не пролетишь за один час!

— А как же мы? — спросил Денни Уилкинс. — Мы и подавно упустим все сроки!

— Нет, не упустим, — возразил Батыгин. — Наш полет строится на совершенно иных расчетах. А если все-таки опоздаем — не полетим. Зря рисковать не будем.

Земные радиостанции через определенные промежутки времени принимали сигналы со звездных кораблей, летящих к Марсу. Бюллетени о их местонахождении каждый день публиковались в газетах. Миллионы людей во всем мире следили за полетом, желали успеха отважным, и каждый по-своему доказывал, что оба звездных корабля должны обязательно встретиться с Марсом, с таинственной планетой, над загадками которой вот уже несколько столетий бьется человеческий ум…

В Институте астрогеографии готовились к приему радио— и телепередач с Марса. Давно уже институт не жил такой напряженной жизнью, давно не возникало в его стенах таких жарких споров о проблемах астрогеографии, о Марсе. Особенно горячилась молодежь, не скупившаяся на самые невероятные догадки.

Вечерами теперь никто не уходил домой. И солидные ученые и более молодые их коллеги проводили время в залах и коридорах института. Близились великие события — разгадка марсианских тайн!

И конечно же в эти дни вспоминались смелые, но далекие от истины гипотезы, рассказы о фантастических путешествиях на иные миры, сочиненные писателями прошлых веков.

— Да, уж чего только не написано на эту тему, — говорил как-то Батыгин собравшейся вокруг него молодежи. — Фантазия писателей населяла людьми даже Луну, на которой нет и намека на жизнь. Знаменитый поэт и бретер семнадцатого столетия Сирано де Бержерак сочинил роман под названием: «Иной свет, или империи и государства Луны», в котором описал свое путешествие туда, якобы совершенное чудесным образом. Между прочим, он поместил на Луне тот самый земной рай, из которого, по библейскому преданию, был изгнан Адам.

Поэту не повезло: его тоже изгнали из рая, и он перенес множество неприятностей, попав к четвероногим обитателям Луны… Очень характерно, что Сирано поместил на Луне земной рай: многие мечтали найти на каком-нибудь небесном теле более легкую, устроенную лучше и разумней, чем на Земле, жизнь. Это особенно наивное заблуждение. Если мы когда-нибудь высадимся на другой планете, то попадем в условия, более трудные и суровые, чем на Земле, породившей нас. А если мы пожелаем, чтобы жизнь там стала лучше, разумней, — нам самим придется сделать ее такой.»

— А вдруг все-таки люди встретятся на Марсе с мыслящими существами? — сказала Светлана. — Как вы думаете, Николай Федорович?

— Какая вы нетерпеливая, — засмеялся Батыгин. — Человечество уже несколько столетий пытается предугадать это, а вы не хотите подождать какой-нибудь месяц… Ведь всего месяц осталось ждать разгадки! Это же само по себе фантастично, почти невероятно!

— Но вы же думали об этом, Николай Федорович? — не унималась Светлана.

— Думал, конечно. И уж если вам так хочется, давайте поговорим…

В дни, предшествовавшие высадке на Марс, даже самые нелюбопытные не удержались бы от соблазна выслушать мнение такого крупного специалиста, как Батыгин.

— Мы уже с вами установили, — начал Батыгин, — что биогеносферы — явления космические в том смысле, что они имеются на множестве планет, разбросанных в различных системах мироздания, и в том числе на трех планетах солнечной системы. Но должны ли мы ожидать, что биогеносферы всех планет достигнут точно такого же уровня развития, как земная?.. Было бы глубочайшим заблуждением думать так! Один из основных методологических принципов, принцип неравномерности, требует совершенно иного подхода. В зависимости от окружающих планеты космических условий, а также от свойств самих планет биогеносферы могут развиться, например, только до появления атмосферы или примитивной жизни, а потом погибнуть. Да, погибнуть, потому что биогеносферы, как и все в мире, «смертны». И земная биогеносфера тоже когда-нибудь начнет разрушаться, и жизнь на Земле угаснет. Это случится так нескоро, что об этом нет нужды размышлять, это может произойти лишь через несколько миллиардолетий, люди же появились на Земле всего миллион лет назад.

Итак, если довериться принципу неравномерности, — продолжал Батыгин, — то заранее можно заключить, что в пределах солнечной системы биогеносферы, а значит и жизнь, находятся на разных ступенях развития. Мы знаем, что Марс — планета угасающая, Земля — находится в расцвете, а на Венере едва занимается заря жизни… А до какого уровня развилась жизнь на Марсе — об этом можно только догадываться. Я, например, глубоко убежден, что развитие жизни находится в зависимости от размеров планеты. На маленькой планете жизнь не может бурно развиться, потому что пространственный фактор — далеко не последний по значению фактор эволюции. И я считаю, — а правильно это или нет, мы скоро узнаем, — что на Марсе не могли возникнуть мыслящие, подобные человеку существа. В самом деле, площадь поверхности Марса составляет всего лишь около трех десятых поверхности Земли. Марс слишком мал для возникновения высокоорганизованной жизни.

— Жаль, — сказала Светлана. — Так хочется, чтобы там были люди!

Все засмеялись, потому что втайне разделяли мечту Светланы. Разве не замечательно было бы увидеть на экране астротелевизоров умных красивых марсиан и вступить с ними в переговоры?! Засмеялся и Батыгин.

— Мне тоже хочется этого, — признался он. — Но природа не очень считается с нашими желаниями! Мы с вами не фантазеры, мы — ученые. Но я готов сегодня считать этот вопрос открытым, готов даже признать, что знаменитые марсианские «каналы» действительно сделаны марсианами и служат для распределения воды, которой там мало!.. Посмотрим! По-смо-трим! Какое великолепное слово, не правда ли?.. Для астрогеографа оно звучит по-новому, как будто его только что придумали, — посмотреть своими глазами!

— Ну хорошо, — Светлана перебралась вперед и теперь сидела рядом с Батыгиным. — Вы считаете, что Марс — нечто вроде недоразвитой Земли…

Все снова засмеялись, но Светлана даже не улыбнулась.

— А есть такие биогеносферы, которые обогнали земную, где жизнь развилась сильнее, чем на Земле, достигла более высокого уровня?

— Я убежден, что существуют и такие.

— А кто живет там — люди или какие-нибудь сверхлюди?.. Вот мы говорим — «человек — венец творенья». Хорошо, допустим, что так. А дальше что? Ведь не исчерпала же себя природа, создав человека, и не может она остановиться в своем развитии. Она должна где-нибудь породить и более высокоорганизованные существа. Если же мы решим, что сложней людей ничего быть не может, значит, развитие кончилось, значит, теперь возможно только повторение пройденного!..

— Вот что вас интересует! — Батыгин улыбнулся и покачал головой. — Н-да, нелегкий вопрос. Как вы знаете, вселенная бесконечна во времени и пространстве, она находится в постоянном движении, изменении, но у нее нет единого процесса развития. Развиваются, то есть усложняются, становятся более высокоорганизованными только отдельные «куски» вселенной, и прежде всего планетные системы. «Пояс жизни», о котором мы с вами уже говорили, это лишь один из таких очагов, вероятно рядовой очаг, так сказать, «на среднем уровне». Что делается в других, более ярких — не знаю. Просто не знаю. Но мы с вами диалектики, философия для нас не всеобъемлющая схема, а метод познания природы, и, если быть последовательными, с позиций нашего диалектического метода мы обязаны признать, что возможны и более высокоорганизованные существа, чем люди…

— По принципу неравномерности тоже должно быть так, — это сказал Виктор, которому очень хотелось поддержать Светлану.

— Верно, — согласился Батыгин. — Но где обитают эти существа, каковы они — понятия не имею. Вспомните, когда-то люди думали, что Земля — центр мироздания. Не будем уподобляться нашим не слишком просвещенным предкам и не станем считать себя превыше всех. В пределах солнечной системы во всяком случае такие существа не встретятся. Когда-нибудь эволюционное учение о вселенной ответит на эти вопросы исчерпывающе. Но чтобы окончательно решить их, ученым придется отправиться в иные районы нашей Галактики…

— И они отправятся, — сказала Светлана.

— Отправятся, — согласился Батыгин. — Но не так скоро. Нам с вами не придется дожить до решения этой проблемы.

— Но люди решат ее, — сказала Светлана.

— Решат, — согласился Батыгин.

Батыгин заканчивал подбор участников экспедиции. Помогал ему Георгий Сергеевич Травин. Принять участие в экспедиции стремились не только специалисты-астрогеографы, астрогеофизики, планетологи, астрогеохимики, не только астронавигаторы, радисты, пилоты, техники, механики, но и люди самых далеких, ничего общего не имеющих с космическими исследованиями профессий. В институт непрерывно шли письма из разных городов. Москвичи, ленинградцы, рязанцы, туляки предпочитали являться лично. И весь этот поток сдерживал Травин, пропуская к Батыгину лишь тех, кого тот вызывал.

Все участники экспедиции, уже отобранные Батыгиным и прошедшие тренировочные сборы, проходили дополнительную проверку в различных врачебных комиссиях.

Немалая работа в эти дни выпала на долю врача-психиатра Нилина: он еще раз, после тренировки, обследовал всех кандидатов в экспедицию, и к его заключениям Батыгин прислушивался очень внимательно.

Здоровяку Безликову, к его немалому неудовольствию, пришлось вновь встретиться с Нилиным. Он помнил его первое, не очень-то благоприятное заключение и поэтому невольно волновался. Едва переступив порог кабинета, он воинственно спросил:

— Ну что, опять вы мне насчет к’айностей начнете толковать? Прошу обойтись без шуток!

— Какие там шутки! — маленький подвижный Нилин резво подбежал к Безликову, взял его за руку и подвел к креслу с высокой спинкой. — Усаживайтесь поудобнее, не волнуйтесь. Постарайтесь думать о чем-нибудь постороннем…

— Тоже мне — тео’етик! — картавя, возразил Безликов. — Думать о посто’оннем! Кто же это сможет!

Нилин, не отвечая, склонился над прибором, а Безликов почувствовал, что его начинает бить мелкой дрожью. Нилин словно ничего не замечал, и в эти минуты Безликов люто ненавидел его.

— Ско’о вы, что ли? — нетерпеливо спросил он и дернулся в кресле.

— Не надо, не надо волноваться, — ласково увещевал Нилин, не глядя на своего пациента. — Зачем же волноваться?

Заключение врач вынес прежнее: экспедиция не противопоказана, но в поведении пациента возможны и крайности.

— Я бы вас в резерв зачислил, — безжалостно добавил Нилин. Безликов, утратив от негодования дар речи, выскочил из кабинета.

Он помчался напрямик к Батыгину, чтобы поведать тому о несправедливости врача, и Батыгин его немного успокоил — сказал, что заключение врача не так уж категорично, и надо надеяться, что все разрешится благополучно.

Безликов собрался уже уходить от Батыгина, когда на пороге его кабинета появился Травин и сказал:

— Николай Федорович, к вам философ Якушин.

— Философ?.. Просите, — Батыгин удивленно пожал плечами.

В кабинет вошел высокий, средних лет мужчина в темно-сером, в красную искру костюме.

Батыгин поднялся ему навстречу.

— Мой визит, наверное, вас немного озадачил?

— Не скрою…

— Между тем все очень просто. Мне хотелось бы принять участие в вашей экспедиции.

Удивительно ясные, почти прозрачные глаза Якушина выжидающе остановились на Батыгине.

— Но с какой целью?

— Я мог бы оказать вам серьезную помощь при обобщении материала…

— Вы занимались раньше астрогеографией?

— Нет, и сознаю, что мне придется немало поработать. Но философия, имея дело с самыми общими закономерностями, спасает конкретные науки от ползучего эмпиризма…

— Видите ли, при всем моем уважении к философии я не вижу оснований брать в экспедицию философа… Вы говорите — обобщать. Допустим. Но чтобы обобщать — не обязательно лететь с нами. Вы сможете заняться этим, когда мы вернемся на Землю… Иное дело — будь у вас вторая, необходимая в экспедиции специальность… Я охотно взял бы в экспедицию специалиста геолога или геофизика, обладающего широкими философскими познаниями… Но в данном случае… Прошу извинить меня, но ничем помочь не могу…

Когда удрученный отказом Якушин удалился, Батыгин, развивая свою мысль, сказал Травину и Безликову:

— Нам в экспедиции действительно не помешал бы философ. Еще сто лет назад Маркс писал, что философы лишь различным образом объясняли мир, а дело заключается в том, чтобы его изменить… Преобразование природы планет — вот чем предстоит заниматься науке. И философам найдется, где приложить свои знания и силы…

— Все это верно, — отозвался Травин. — Но состав участников экспедиции так ограничен…

Разговор Батыгина с Якушиным, свидетелем которого Безликов оказался совершенно случайно, глубоко запал ему в душу. «Философия! — думал Безликов. — Вот что он противопоставит доктору Нилину и его скверному аппарату». Правда, раньше Безликов никогда специально не интересовался философией, но ему казалось, что он легко наверстает упущенное. И если он в дополнение к своим обширнейшим знаниям прибавит еще философию — Батыгин непременно возьмет его в экспедицию!..

Наконец наступил долгожданный момент: аппаратура астрогеографического института приняла сигнал, подтверждающий, что ракетный астроплан с лабораторией в корпусе встретился в космических пространствах с Марсом. В непосредственной близости от планеты звездолет пересек неширокий пояс радиации, окружающий магнитное поле Марса, и благополучно опустился на поверхность планеты.

Астрогеографический институт оповестил об этом телеграфные агентства, и наутро весь мир узнал о новой победе человека над природой.

Но бурной радости это известие не вызвало, и даже Батыгин находился во власти иных дум: всех беспокоила судьба Джефферса и его экипажа. Буржуазные газеты печатали статьи под крупными заголовками: «Джефферс приближается к Марсу!» «Он будет первым!»

Однако, несмотря на оптимистический тон статей, все понимали, что до победы еще далеко, что, быть может, через несколько дней человечество узнает о трагедии, которая разыграется в пятидесяти миллионах километров от Земли, — там, куда еще не залетали люди…

… В Институте астрогеографии, в зале, предназначенном для демонстрации телепередач с Марса, Виктор после долгого перерыва встретил Костика Курбатова. Тот возился у приемников вместе со старым сподвижником Батыгина, специалистом-радиотехником Станиславом Ильичом Лютовниковым. Виктора удивило, что Костика допустили к управлению сложнейшей аппаратурой, но, очевидно, он этого заслуживал… Костик сильно изменился — это был уже не длинный нескладный юноша, а стройный, со спортивной выправкой молодой человек. Специальная тренировка, усиленные занятия спортом сделали свое дело. Виктор слышал, что особых успехов Костик добился в легкой атлетике; совершив тройной прыжок за семнадцать с половиной метров, он показал результат международного класса… И только хохолок по-прежнему воинственно торчал на макушке у Костика, придавая ему забавный вид…

Но сейчас Виктора больше всего интересовали радиотехнические способности бывшего товарища по тувинской экспедиции. Близилось время, когда на звездолете сработают механизмы, раздвинутся титановые борта, и на поверхность Марса выползет похожий на танк звездоход. Послушный радиосигналам с Земли, он отправится в путешествие по планете, и люди увидят на экране все, что попадет в объективы его приборов… Увидят — если Лютовников и Костик сумеют принять радиосигналы с далекой планеты…

А если не сумеют?.. Виктор неожиданно разволновался, и ему захотелось побежать к Батыгину и спросить у того, верит ли он, что сигналы будут приняты… Но Виктор никуда не побежал. Он просто разыскал глазами Батыгина. Зал имел полукруглую форму, и ряды кресел ступеньками спускались к центру зала, туда, где в первом ряду сидел Батыгин. Виктор видел его широкие застывшие плечи, высоко поднятую, немного откинутую назад голову, большие руки, лежавшие на подлокотниках… И Виктору подумалось, что разум, волю, желания всех сидящих в зале Батыгин сейчас вобрал в себя, что он могуч, как никогда раньше, и все по силам ему… Нет, никакой случайности не произойдет. Пейзажи Марса непременно появятся на экране…

А в зале стояла ничем не нарушаемая напряженная тишина. Ни вздоха, ни скрипа кресел. Все не отрываясь смотрели на темный экран.

Лютовников и Костик застыли у аппаратов. Экран словно вздрогнул, и светлая узкая полоска прошла по нему снизу вверх. Лютовников что-то сказал Костику. Тот молча кивнул. По экрану прошла вторая светлая полоса, потом третья, четвертая, полосы вдруг расплылись, замелькали одна за другой со все возрастающей скоростью, наконец экран посветлел, но затем снова потемнел и принял странный синевато-фиолетовый оттенок. Лютовников и Костик возились с регуляторами, но цвет экрана не изменялся. В зале было нежарко, но с Лютовникова и Костика от волнения градом лил пот. Прошло довольно много времени. Картина не изменялась.

— Не направлены ли объективы телеаппаратов в небо? — спросил Батыгин; он произнес это тихо, для Лютовникова, но услышали все, и вздох облегчения пронесся по залу.

— Конечно! — воскликнул кто-то на задних рядах. — Просто объективы направлены в небо!

Лютовников и Костик одновременно ухватились за регулятор. Тишина стала еще напряженней, еще невыносимей… На экране по-прежнему виднелось синевато-фиолетовое марсианское небо. Но вдруг оно словно поплыло перед глазами зрителей, и на экране, в его левой нижней части, появилось красно-бурое пятно с белыми полосами — поверхность Марса. Как по команде, все зрители сразу наклонились в сторону экрана, и было странно, что крик восторга не потряс стены, что люди не сорвались со своих мест, не бросились вперед…

Виктор сидел, судорожно стиснув кулаки, глотал воздух пересохшим от волнения ртом, хотел и не мог закричать «ура!» Не смея оторваться от экрана, он ощупью нашел чью-то руку и крепко стиснул ее…

А на экране перед зрителями расстилалась равнина с грядами невысоких пологих холмов — заснеженная, безжизненная. Вероятно, звездоход стоял на вершине одного из холмов, и потому так хорошо была видна вся местность.

— Снег, — раздался в абсолютной тишине голос Батыгина; Виктор на секунду отвел глаза от экрана и увидел, что Батыгин сидит теперь, откинувшись на спинку кресла, и плечи его не кажутся больше застывшими.

— В северном полушарии, где приземлился наш звездолет, сейчас лето, — продолжал Батыгин. — Значит, он опустился в районе полюса. Это очень удачно. Мы направим астролабораторию на юг и сможем проследить, как изменяются природные условия. Пусть звездоход повернется вокруг собственной оси, — обратился Батыгин к Лютовникову. — Хотелось бы увидеть с этого холма как можно больше.

… Изображение на экране сдвинулось, и перед глазами зрителей медленно поплыли заснеженные пространства.

— Снег неглубокий, — сказал Батыгин. — Глубина его не больше десяти сантиметров. Обратите внимание — кое-где проступают из-под снега красно-бурые пятна грунта, особенно на южных склонах холмов…

— Никаких признаков жизни! — вздохнул кто-то в зале. — Никаких!

Батыгин узнал голос Светланы и улыбнулся.

— А в Антарктиде много бы вы обнаружили признаков жизни?.. Потерпите, вот спустимся южнее…

Снова стало очень тихо, слышалось только легкое потрескивание аппаратов, автоматически переносивших марсианские пейзажи с экрана на кинопленку.

С негромким щелканьем включился микрофон, и голос астроклиматолога, дежурившего у приемных аппаратов, произнес:

— Получены первые сведения о погоде. Температура два градуса тепла, ветра нет, штиль…

Микрофон выключился.

— А недавно был сильный ветер, — сказал Виктор. — Видите заструги?.. Ветер дул с северо-востока.

Сделав полный оборот, звездоход остановился.

— Начинайте путешествие на юг, — распорядился Батыгин.

Снова на экране медленно поплыли заснеженные пространства. Это продолжалось час, два, три, пять, шесть часов. У наблюдателей затекли спины, до рези устали глаза, но никто не покидал зал, каждый боялся пропустить тот момент, когда на экране покажется что-нибудь неожиданное, живое…

Но, сколько ни вглядывались астрогеографы, на мертвой поверхности планеты не удавалось обнаружить никаких признаков жизни.

Изображение на экране рывком сдвинулось вверх, и сине-фиолетовая полоска неба исчезла.

— Звездоход пошел под уклон, — пояснил Лютовников.

Да, звездоход действительно шел под уклон. Это продолжалось около получаса, а потом он принял горизонтальное положение, но небо так и не появилось на экране.

— Наверное, загораживает противоположный склон! — неожиданно громко сказал Свирилин, геоморфолог, ставший специалистом по рельефоведению — науке о формах поверхности планет. Свирилин тотчас умолк и смущенно потер рукою подбородок.

— Что же вы?.. Продолжайте, — подбодрил Батыгин. — Вам, как говорится, и карты в руки.

— Мне ка-а-жется, — сказал Свирилин, и лоб его страдальчески наморщился, — что звездоход спустился на дно большой тектонической долины. Да, да! — осмелел он. — На склонах видны выходы коренных пород.

На далеком противоположном склоне, наконец появившемся на экране, действительно виднелось что-то, очень напоминающее сильно растрескавшиеся красноватые скалы.

— Ни кустика, ни травинки! — опять вздохнула Светлана.

Включился микрофон.

— Температура опустилась до нуля, — сообщил невидимый астроклиматолог. — Ветра по-прежнему нет. Штиль.

— Наступает ночь, — пояснил Батыгин. — Ночь, конечно, относительная, потому что в это время года в околополюсном районе северного полушария стоит полярный день.

Кто-то в зале не сдержал тяжелого вздоха:

— Н-да, и уйти — не уйдешь, и высидеть — не высидишь. У нас тоже ночь?

— Двенадцатый час. И, пожалуй, нам всем пора отправляться по домам, — сказал Батыгин. — Будет еще много таких напряженных дней, и, надо полагать, самое интересное — впереди. Аппаратура переснимет пейзажи, и потом мы просмотрим кадры…

Свет в зале не зажигали, но все стали понемногу расходиться.

— Я останусь, — сказала Светлана. — А ты? — она тронула за руку сидевшего рядом Виктора.

— И я останусь.

Виктор посмотрел на те места, где сидели Денни Уилкинс и Надя.

— Крестовин ушел. И Надя с ним.

Светлана быстро, предупреждая дальнейшие разговоры, приложила теплую ладонь к губам Виктора. Это было так неожиданно и так хорошо, что Виктор забыл и о Марсе и о марсианских пейзажах. Светлана тотчас убрала руку, но губы еще долго сохраняли это удивительное ощущение — нежное, теплое, и он никак не мог заставить себя сосредоточиться…

Придя в институт, Батыгин первым делом спросил, имеются ли вести от Джефферса. Ему ответили, что ничего нового нет.

Батыгин молча прошел в демонстрационный зал. Там еще почти никого не было. Лютовников и Костик стояли у аппарата, но астротелевизор не работал.

— Временно прекратили прием передач и остановили звездоход, — объяснил Лютовников. — Можно настраиваться на прием?

В зал вошла большая группа сотрудников института и среди них Безликов. Сейчас он был настолько увлечен наблюдениями за Марсом, что забыл о философии, хотя его портфель и пополнился новыми справочными изданиями. Безликов сел в первом ряду, солидно положив ногу на ногу.

— Начинайте, — попросил Батыгин, обращаясь к Лютовникову.

Экран еще оставался темным, но в зале послышались странные звуки, напоминающие скрип полозьев по снегу и хруст мерзлого грунта под гусеницами трактора.

— Что за шум? — недовольно спросил кто-то.

— Как что за шум? — обиделся Лютовников. — Нам удалось добиться неплохой слышимости. Вчера вы не обратили внимания, — но мы же не слышали Марса! А это — скрипит снег под гусеницами…

За ночь звездоход прошел большое расстояние, и местность изменилась: снегу стало меньше, и теперь он казался синеватым, крупнозернистым, как на Земле перед таянием; толщина снежного покрова не превышала двух-трех сантиметров.

Включился микрофон, и дежурный астроклиматолог объявил:

— Ночью в районе астролаборатории зафиксирована температура в один градус мороза. Скорость ветра до десяти метров в секунду.

Звездоход снова спускался, и прямо в объектив бежал почти свободный от снега красно-бурый склон. На этот раз звездоход пробыл на дне тектонической долины, как определили ее Безликов и Свирилин, значительно дольше — она оказалась шире первой.

— А не проехать ли нам по дну долины? — спросил Батыгин.

— Она вытянута с северо-востока на юго-запад, — возразил дежурный техник. — Мы уклонимся от заданного курса.

— Ничего, — сказал Батыгин. — Может быть, она повернет на юг…

И долина действительно повернула на юг… Теперь, после того как все привыкли к сменяющимся на экране марсианским пейзажам, и астрогеографы и астроботаники с нетерпением ждали окончательного разрешения вековой загадки — имеется ли на Марсе жизнь и какая… Все книги, все бесчисленные статьи, посвященные марсианской растительности, даже фотографии, — не казались сейчас убедительными… Только своим глазам соглашались верить исследователи.

На дне долины и на пологих участках склонов еще лежал снег, но не он теперь интересовал наблюдателей: какие-то странные низко стелющиеся прутики торчали из грунта… Все пытались получше разглядеть их, и никто не осмеливался первым высказать о них свое мнение…

— Неужели растительность? — прошептал астроботаник Громов.

— Ну конечно! — восторженно прозвенел голос Светланы. — Наконец-то!

Они выглядели жалкими и торчали далеко один от другого, эти прутики, но впервые глаза людей видели жизнь, возникшую и существующую в ином мире, на другой планете! Это уже потом вспомнили об арктических пустынях, уже потом доказывали, что даже там растительность богаче. А в первые мгновения все тянулись к тонким прутикам, как к чему-то родному, близкому, встреченному после долгих ожиданий в космическом далеке…

Когда стихли беспорядочные возгласы, когда улеглось волнение и к ученым вернулась способность спокойно наблюдать, Виктор сказал:

— Мне кажется, что белое — это не только снег. Нельзя приблизить объектив к почве?

Прошло некоторое время, и на экране, увеличиваясь, словно под микроскопом, появился участок грунта. Теперь стало видно, что из-под тонкой снежной кисеи выступают резные голубовато-белые веточки, очень похожие на стебельки земных кустистых лишайников.

— Лишайники! — крикнул астроботаник Громов. — Почти копия нашего «оленьего моха»! Значит, как и на Земле, лишайники на Марсе селятся в самых суровых условиях.

… Звездоход продолжал свое путешествие по долине. Теперь в объектив телеаппарата все чаще попадали низкие, приземистые, очень плотные кустики, темнеющие среди нестаявшего снега. По-прежнему слышалось легкое похрустывание грунта под гусеницами…

— По-моему, мы вышли за пределы полярной зоны, — сказал астроклиматолог, накануне передававший сведения о погоде. — Здесь снег уже наверняка стаивает. Значит, мы достигли умеренной зоны.

— Логично, — согласился Батыгин. — Пожалуй, теперь нам стоит выбраться из этой долины наверх и посмотреть, что делается там.

Звездоход полез на склон. Карабкаться ему пришлось долго — лишь через час он выбрался на ровную поверхность. Теперь, куда бы ни поворачивался объектив телеаппарата, на экране виднелись только плоские, чуть всхолмленные пространства, заснеженные, без всяких признаков растительности. И не верилось, что совсем недавно звездоход был на дне глубокой узкой впадины.

— Ну, конечно! — сказал Батыгин. — Здесь нет растительности! У нас на Земле растительность дальше всего на север проникает по долинам рек. На Марсе мы пока не нашли рек, а вполне вероятно, и не найдем их, но марсианские долины — это и самые защищенные и самые влажные места. Посмотрите на карту, — попросил Батыгин рельефоведа Свирилина, — есть ли в этом районе «каналы»?

— Нет, — сразу же ответил Свирилин. — Я уже смотрел.

— Странно…

Включился микрофон.

— Максимальная дневная температура, отмеченная около часа дня по марсианскому времени, достигала четырех градусов тепла. Зафиксирована на дне долины. На долиноразделе…

— Долинораздел! Великолепно сказано! Это же не водораздел, потому что нет рек! — воскликнул рельефовед Свирилин, но на него зашикали, и он умолк.

… На долиноразделе, — продолжал дежурный астроклиматолог, — в три часа дня отмечена температура в один градус тепла. В долине ветра не было. На долиноразделе скорость ветра достигает восьми метров в секунду.

Долго все сидели молча, а на экране проплывала заснеженная равнина, такая же безжизненная, такая же бесконечная, как вчера.

Снова включился микрофон.

— Температура семь градусов мороза, — сообщил невидимый диктор.

— Близится вечер, — пояснил Батыгин. — Здесь уже должна быть ночь, короткая, но настоящая.

— А в Москве ночь уже давным-давно, — сказал кто-то, и все почувствовали, что очень устали и хотят спать и есть. Скорее даже только спать — прийти домой, лечь, вытянуться, закрыть уставшие глаза…

На экране показалось небо — на этот раз красноватое, с золотистыми бликами. Потом почти сразу стемнело.

— Все, — сказал Батыгин. — Это на Земле сумерки продолжаются долго, потому что атмосфера рассеивает солнечный свет. А на Марсе атмосфера очень разрежена, и сумерки там коротки.

Вспыхнул свет. Люди стали подниматься, устало разминая затекшие спины, ноги.

— Ничего, с завтрашнего дня будет полегче, — Батыгин улыбался, вглядываясь в утомленные, с покрасневшими глазами лица своих товарищей. — Завтра мы достигнем районов, где день и ночь чередуются нормально, как им и положено в умеренных широтах. А сутки на Марсе, к счастью, почти равны земным: всего на сорок минут длиннее. Зато сезоны года в два раза продолжительнее земных. Так что нам повезло, если бы наоборот… — Батыгин засмеялся. — С завтрашнего дня начнем отдыхать нормально. Завтра же нам предстоит сделать интересные наблюдения. Сейчас на Марсе начало лета, отступление снеговой границы наверняка продолжается, и мы узнаем, что это за штука — «эффект темной каймы». Помните?.. Вслед за отступающей снеговой границей по диску планеты движется темная кайма…

Выйдя из демонстрационного зала, Батыгин отправился на радиостанцию узнать, нет ли новых известий от Джефферса.

— Полет продолжается, — ответили ему. — Ничего нового Джефферс не сообщал.

«Продолжается… Сколько времени он будет продолжаться? — думал Батыгин. — Три-четыре дня или целую вечность? Если звездолет выйдет на орбиту Марса раньше, чем планета минует место встречи, то есть еще надежда не проскочить мимо; Джефферс сможет повернуть навстречу Марсу. Но если планета пройдет раньше, чем звездолет выйдет на орбиту, — тогда ее не догонишь… Жаль, что так низка скорость наших звездных кораблей. Вырваться из-под власти земного притяжения мы можем, но как нам далеко до подлинно космических скоростей!..»

Виктор провожал Светлану домой. Они шли под руку и, устав от необычных впечатлений, молчали. У входов в кинотеатры стояли толпы народа: демонстрировались последние выпуски киноизвестий, и все стремились увидеть Марс, эту загадочную планету…

— И все-таки я завидую Джефферсу и его жене, — сказала Светлана. — Они первыми ступят на Марс!

— Если ступят! — возразил Виктор.

— Знаешь, я почему-то совершенно убеждена, что мы напрасно беспокоимся. Все кончится благополучно.

— Я тоже почти уверен в этом. Но Батыгин волнуется. Уж я-то его знаю! — очень волнуется…

— Вот заснуть бы и проснуться через пять дней, когда они уже долетят!

Впереди Светлана заметила Крестовина и Надю. Они шли медленно, ни на кого не обращая внимания.

— Догоним? — предложила Светлана.

— Не надо! — Виктор удержал ее. — Вдвоем лучше… Знаешь, о чем я думаю?.. Ведь мы с тобой когда-нибудь сможем полететь так же, как и Джефферс…

— Что значит «так же»?

— Ну, как он… с женой.

— Непонятно, — сказала Светлана. — Что ты имеешь в виду?.. Какая еще жена?..

— Жена — это ты… а я… я…

— А ты — это муж? — безжалостно уточнила Светлана. — А мое условие не говорить на эти темы ты успел забыть?..

— Нет, — сказал Виктор. — А если я нарушу условие?

— Если нарушишь — пеняй на себя! — Светлана попыталась высвободить руку, но он не пустил. — Что же ты молчишь?

— Не хочу… пенять на себя!

Глаза Светланы смеялись, но Виктор этого не заметил…

На следующий день они снова сидели рядом на своих постоянных местах. Виктор думал, что Светлана будет сердиться за вчерашнее, но она, наоборот, была весела и разговорчива.

… Темный экран посветлел, и короткие мутно-сизые сумерки быстро сменились ясным синевато-фиолетовым марсианским днем. Звездоход двинулся в путь, в зале снова послышался характерный скрежет гусениц и хруст мерзлого грунта. Даже за короткую северную ночь поверхность Марса успела остыть до двадцати градусов мороза — наблюдатели узнали об этом от дежурного астроклиматолога.

Звездоход шел быстро и к середине дня достиг снеговой границы, которая также стремительно — со скоростью ста километров в сутки! — смещалась ему навстречу, к полюсу.

— Ну, конечно, — сказал Батыгин. — Вот вам загадочный «эффект темной каймы» — просто грунт, увлажненный талыми водами! Не будем здесь задерживаться. Все-таки больше всего нас интересует проблема жизни на Марсе.

— Да, что-то марсиане долго не дают о себе знать. У нас на Земле народ гостеприимнее! — пошутил кто-то и посоветовал Лютовникову: — Гоните звездоход, Станислав Ильич. Тут не на что смотреть!

— Нет! — запротестовал Свирилин. — А рельеф?

— Какой там рельеф! Ни одной горы, плоская равнина… На Земле веселее.

— Могу дать справку, — сказал Безликов. — Некоторые астрономы давно предполагали, что на Марсе нет сколько-нибудь значительных возвышенностей.

— Астрономы, астрономы! — не сдавался Свирилин. — Они утверждали, что поверхность Марса — идеально ровная и напоминает такыры в пустынях, а мы уже видели долины, скалы, камни на поверхности… И потом — «каналы», вы забыли про «каналы», а их непременно нужно найти!

— Что за вопрос! — поддержал рельефоведа Безликов. — О «каналах» нельзя забывать.

Вскоре звездоход опять пошел вниз, спускаясь в очередную долину.

— Вот теперь мы словно в горах, — сказал Свирилин. — Крутые склоны, большие относительные высоты… Удивительно интересно!

— Обратите внимание на растительность, — посоветовал Батыгин. — Она гуще, чем на долиноразделе, но кусты еще не покрылись листьями. Здесь совсем недавно лежал снег.

— Николай Федорович прав, — поддержал астроботаник Громов. — Можно ожидать, что кустарники вскоре покроются листвою и местность примет иной вид…

— Если так, то при взгляде сверху долина с густой растительностью будет казаться темнее окружающих пространств… — высказал предположение Виктор.

— Мы в «канале»! — неожиданно закричал восторженный Свирилин. — Ура! Мы в «канале»!

— Мы в «канале», мы в «канале»! — подхватил Виктор. — Именно это я и хотел сказать!

Батыгину пришлось наводить порядок.

— Во-первых, мы не в канале — в канале, в лучшем случае, звездоход, — внес он некоторую ясность. — Во-вторых, догадка очень правдоподобна. Что «каналы» — это тектонические трещины, предполагалось давно. Известно также, что летом они видные лучше, чем зимой, когда все засыпано снегом. Вот вам, друзья, тайна марсианских «каналов» — это долины с густой растительностью.

Молодежь, занимавшая последние ряды, разочарованно молчала.

— Может быть… это… все-таки… не каналы? — спросила Светлана.

— Как не каналы? — вознегодовал Свирилин. — Каналы! Каналы! Самые настоящие каналы!.. То есть… наоборот! Вовсе не каналы, а то, что считали каналами!

— Товарищи! У нас еще будет возможность уточнить предположение Свирилина, — призвал к тишине Батыгин. — Давайте следить за экраном.

И действительно, за экраном стоило следить: какое-то странное, похожее на вывернутый пень образование виднелось на склоне долины.

— Направьте туда звездоход, — попросил Батыгин. — Уже не ископаемое ли это дерево?

Скрюченные черные корни медленно наплывали на зрителей. Сомнений быть не могло: вешние воды постепенно вымыли из грунта когда-то погребенное дерево.

— Вот сейчас я жалею, — сказал Батыгин, — что не могу выкопать это дерево, пощупать его своими руками, подвергнуть анализу…

— Может быть, это сделает Джефферс…

— Запишите на всякий случай координаты находки. Придвиньте объектив вплотную к дереву…

В демонстрационном зале стояла тишина. Все молча всматривались в переплетенные корни ископаемого дерева — немого свидетеля иных, более благоприятных условий жизни на Марсе… Находка говорила о многом, но в эти минуты все думали о другом: как ни хороши телепередачи с другой планеты, но заменить экспедиционные исследования они не могут!

И все вспоминали Джефферса…

Джефферс и миссис Элеонора летели в отдельной каюте, расположенной в передней части астроплана. Каюта была оборудована под спальню и под кабинет. Койки на день убирались, и по каюте можно было пройти, не рискуя на что-нибудь наткнуться. Вообще в ней оставалось довольно много свободного места — гораздо больше, чем в каютах других участников космического полета. Иллюминатор с кварцевым стеклом позволял вести наблюдения за космосом. Обычно у кварцевого иллюминатора сидел Джефферс — его письменный стол стоял так, что он мог писать и вести наблюдения.

Космос редко радовал их интересными зрелищами: за иллюминатором виднелось все то же черно-фиолетовое пространство, изредка астроплан попадал в облака сильно разреженного слабо светящегося газа, и тогда на темном фоне вспыхивало множество серебристых искорок. В таких случаях в памяти Джефферса воскресала одна и та же картина из далекой юности: рождественский бал, маскарадные костюмы и блестки, блестки, блестки, которыми все осыпано…

Иногда — это случалось редко — Джефферсу удавалось подметить стремительно проносящийся метеор — стрелки приборов начинали метаться по белым дискам; иногда по корпусу астроплана ударяли мелкие частицы твердого вещества, но корпус выдерживал удары, а Джефферс думал, что если вместо этих маленьких обломков небесных тел с астропланом столкнется болид, то дело примет плохой оборот…

Звездолет Джефферса летел от Солнца, оно светило ему в хвост «круглосуточно», потому что в космосе Солнцу некуда «заходить» и неоткуда «восходить»: смена дня и ночи — это привилегия вращающихся вокруг собственной оси планет. И потому что Солнце светило со стороны Земли, Джефферс так и не мог ни разу разглядеть ее после того, как звездолет покинул астродром. Почему-то, — он сам не мог понять почему, — Джефферса огорчало это обстоятельство, и он втайне мечтал, чтобы астроплан попал в какую-нибудь тень, отброшенную в мировое пространство космическим телом. Тогда Джефферс обязательно увидел бы еще раз Землю, родную Землю, и рассказал Элеоноре, как она выглядит отсюда, из космического далека.

Джефферс тосковал по Земле. Он начал тосковать сразу же, как только покинул ее. Но никто, кроме жены, не догадывался об этом: экипаж относился к полету совсем иначе, и Джефферс не раз слышал в кают-компании командного состава восторженные разговоры. Да и в помещениях, отведенных для рядовых участников полета, тоже царило приподнятое настроение. Что же, он не хотел понапрасну омрачать чужую радость, он тосковал один или вдвоем с женой, от которой все равно ничего не мог скрыть.

— С Марса ты снова увидишь Землю и расскажешь мне, как она выглядит, — иной раз успокаивала мужа миссис Элеонора. — Она должна быть красива, почти как Венера на земном небосклоне!

С Марса увидишь Землю… У Джефферса пока не было особых причин волноваться; он спешил на свидание и верил, что оно состоится. Но в самые последние дни, когда Джефферс убедился, что вылет задерживается и риск не встретиться с Марсом все возрастает, он принял тайные меры предосторожности. Впрочем, слово «предосторожность» не очень точно передает смысл его действий: какие бы меры он ни принял, но если астроплан не встретится с Марсом, все они рано или поздно погибнут…

В одну из бессонных ночей на Земле, незадолго до вылета, Джефферс задумался над вопросом не очень приятным: он пытался угадать, как поведут себя члены его экипажа, если астроплан пролетит мимо Марса и они узнают об этом, узнают, что никогда не вернутся на Землю, что им предстоит медленная мучительная смерть в кабинах астроплана?.. Джефферс перебрал в памяти всех своих будущих спутников — пилотов, механиков, техников, ученых… Да, с ним полетят подлинные мастера своего дела, полетят и настоящие ученые-энтузиасты, которые перестанут вести наблюдения только в минуту смерти. Но среди мастеров и ученых — Джефферс отлично знал это — были и авантюристы, решившие пересечь космический простор в погоне за марсианскими сокровищами, подобно тому как когда-то пересекали Атлантический океан, стремясь к берегам Америки, испанские конкистадоры. И пусть не белопарусные каравеллы, а могучий ракетный астроплан несется в неизвестное, пусть несколько столетий отделяет испанских конкистадоров-грабителей от жаждущих золота астронавтов — дух стяжательства остался неизменным. Джефферс знал достоинства этих людей, знал об их бесстрашии, энергии, воле. Но как поведут себя эти люди, отважные и полные энергии, когда поймут, что все их надежды рухнули и сами они обречены на смерть?

Тогда, в ту бессонную ночь, Джефферсу стало не по себе. Да, будь на то его воля, он многих бы из них не взял с собою!.. Но у каждого летевшего с ним, — исключая некоторых ученых, — нашлись высокие покровители, которым Джефферс отказать не мог: от них зависело финансирование Института астрогеографии. Джефферс пытался доказать жаждущим наживы молодым людям, что путешествие его более чем рискованное. Но молодые люди, во-первых, были действительно смелы, а во-вторых, не очень-то верили старому ученому, тем более что газеты задурили им головы… Джефферс отклонял кандидатуры только тех, кто не отличался высокими профессиональными навыками: ему нужны были подлинные мастера своего дела, и это понимали все, даже высокие покровители…

Так как же поведут себя эти здоровые молодцы, когда поймут, что песенка их спета?.. У Джефферса были основания подозревать, что воля их не выдержит до конца, что кто-нибудь один сорвется, а если сорвется один…

«Да, каким способом ни умирай, результат будет один, — мрачно иронизировал Джефферс. — Но все-таки приятнее самому выбрать этот способ, и уж если погибнуть придется рано или поздно, то лучше погибнуть поздно, чем рано, и до последнего дня вести наблюдения и записывать их. Кто знает, какая судьба постигнет в конце концов астроплан!»

И Джефферс решил оградить себя и свою жену, на случай трагического исхода, от всего, что могло омрачить их последние дни. В сущности, если бы все вели себя разумно, они смогли бы продержаться довольно долго и не прекращать наблюдения за космосом: кислорода, воды и продуктов хватило бы на год — все бралось с расчетом на обратный путь. Но если надеяться на разумное поведение трудно, следует своевременно принять меры предосторожности.

Джефферс принял их. Он позаботился о том, чтобы двери его каюты были сделаны из крепчайшей стали, чтобы они герметически закрывались, и никто не смог бы войти — или ворваться! — к нему. Он поместил портативную, но мощную радиостанцию у себя, в маленькой смежной кабинке, и сигналы на Землю всегда передавал сам: Джефферс не хотел, чтобы какая-нибудь выходка обезумевших людей испортила на Земле впечатление о его последней экспедиции… Но, разумеется, он воспользуется всем этим только в том случае, если экипаж даст повод…

Элеонора Джефферс знала о приготовлениях мужа, но относилась к ним совершенно спокойно — они не пугали ее; страшно быть одной, но рядом с мужем… Нет, рядом с мужем она ничего не боялась и готова была бестрепетно встретить любую смерть.

— Сегодня астроплан Батыгина достиг Марса, — сказал как-то Джефферс жене. — Если, конечно, не промахнулся. Но русские все рассчитали точно. Жаль, что мы не смогли вылететь в один день с их астропланом!.. Мы сделали все, чтобы успеть, и все-таки немножко запоздали!

— Ты волнуешься?

— Чуть-чуть. И потом, это же как насмешка: побывать рядом с Марсом и не попасть на него, ничего не узнать о нем! Батыгин, наверное, уже принимает телепередачи и вспоминает обо мне…

Марс в эти дни был отлично виден, и Джефферс наблюдал за ним почти круглосуточно, лишь ненадолго уступая место своему ученику Кларку, молодому ученому, которого он особенно любил за бескорыстное служение науке.

Много раз в своей жизни Джефферс наблюдал Марс, но никогда еще планета не казалась ему такой прекрасной, как теперь, когда земная атмосфера — этот главный враг астрономов — не мешала любоваться ею. Огромный, красноватый, оплетенный густой сетью «каналов», Марс летел навстречу астроплану, и расстояние между ними уменьшалось с каждой минутой.

И все-таки оно уменьшалось недостаточно быстро. Первым понял это Кларк.

— Еще есть надежда, — ответил ему Джефферс.

— Кажется, не очень большая надежда…

— Еще есть надежда, — повторил Джефферс. — Продолжайте наблюдение.

Кларк остался на своем месте. Внешне он был спокоен, и Джефферс мысленно похвалил его за выдержку.

— Что вы думаете о «каналах»? — спросил Джефферс у Кларка; ему хотелось еще раз подчеркнуть, что он, Джефферс, ценит своего ученика и доверяет ему. — По-моему, можно вполне определенно заключить, что это тектонические трещины в марсианской коре. Знаете, как трескается высыхающий глиняный шар.

— Да, — сказал Кларк. — Тайну «каналов» Скиапарелли мы успели разгадать. Но мне жаль старика Лоуэлла. Или нет, мне жаль самого себя: еще мальчишкой я решил доказать всему миру, что марсианские «каналы» — это все-таки ирригационная сеть…

— Можете пойти отдохнуть, — разрешил Джефферс. — Я сам понаблюдаю за Марсом.

— Если вы не возражаете, я останусь. Мне не хочется отдыхать.

— Хорошо, оставайтесь. Но когда вы надумаете отдохнуть и уйдете из моей каюты, никому и ничего не говорите там.

— Не скажу, — ответил Кларк. — Зачем волновать людей? Рано или поздно они сами все поймут…

На следующий день (экипаж астроплана продолжал жить по земному времени) Джефферс понял, что не один Кларк догадывался об опасном положении экспедиции. За обедом Джефферса прямо спросили об этом. Он ответил, что страхи преувеличены. Ему не поверили и попросили показать расчеты. Джефферс резко оборвал разговор. Ему подчинились.

«Сегодня мне удалось предотвратить бунт, — думал Джефферс. — А завтра?..»

— Вы можете перебраться в мою каюту, — сказал он Кларку. — Совсем перебраться, — добавил он. — У вас есть оружие?

Кларк кивнул.

— Мне не хотелось бы, чтоб нам помешали вести наблюдения до конца, — пояснил Джефферс.

Разговор этот происходил в каюте Джефферса, и миссис Элеонора слышала все. Она сидела в небольшом уютном кресле, взятом специально для нее, и едва приметно улыбалась.

— Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю, милый? — спросила она у Джефферса. — О вечере в Рио-де-Жанейро, когда мы отдыхали на веранде с Батыгиным. Я вспоминаю о нем потому, что тогда окончательно решила лететь с тобой, и это было очень верное решение, и еще потому, что мы напрасно взяли с Батыгина слово встретиться с нами после возвращения на Землю…

— Я перейду к вам, — сказал Кларк. — Раз вы мне разрешаете, я перейду…

Через несколько часов Джефферс понял, что Марс уже миновал то место, где они должны были встретиться.

Еще через день астроплан Джефферса попал в зону притяжения Марса и резко изменил направление полета…

— Получена радиограмма от Джефферса, — сообщили Батыгину в институте. — Он пришел к заключению, что знаменитые марсианские «каналы» — тектонические трещины.

— Выводы Джефферса совпадают с нашими, — сказал Батыгин. — Но почему он поторопился сообщить свои наблюдения на Землю? Почему не дождался высадки на Марс?.. Такая торопливость… Что-то непохоже на Джефферса…

Батыгин смотрел на радиста так, как будто ждал от него ответа, и тот смущенно пожал плечами:

— Не знаю…

— Не знаете?.. Я тоже не знаю. О чем еще говорится в радиограмме?

— Он открыл новые темные пятна «морей» и сообщает их координаты.

— Т-а-а-к. Больше ничего?

— Вот текст. Посмотрите…

Батыгин быстро пробежал глазами узкую телеграфную ленту и положил ее на стол радиста…

— Н-да, совсем не похоже на Джефферса, — задумчиво произнес он. — Совсем… Если будут новые известия, сообщите мне немедленно.

Батыгин прошел в демонстрационный зал.

Звездоход уже давно выехал за пределы темной каймы и быстро полз по поверхности красноватого «материка» — светлого пятна на диске Марса. Теперь совершенно иные марсианские пейзажи проплывали на экране: здесь не было снега, не было кустов — пустыня расстилалась перед наблюдателями. Как и на Земле, ландшафты ее менялись: ровные глинистые пространства чередовались с песчаными — иногда ровными, лишь слегка тронутыми рябью свея, иногда бугристыми с невысокими пологими холмиками, напоминающими земные барханы; не очень часто, но попадались и каменистые пустыни, и звездоходу приходилось обходить острые ребристые скалы, возвышающиеся на метр-два над поверхностью. В отличие от земных эти пустыни не испытывали зноя. Лишь до десяти-пятнадцати градусов тепла поднималась температура днем, а ночью стремительно падала до сорока градусов мороза.

И все-таки в этой пустыне теплилась жизнь: когда телеобъектив приближался вплотную к грунту, на экране удавалось различить белую крупку — очевидно, очень выносливый лишайник — и небольшие темные комочки, похожие на очищенный грецкий орех. Астрогеографы никак не могли решить, что это такое, но потом Травин вспомнил, что видел похожие на эти комочки лишайники в холодных высокогорных пустынях Тянь-Шаня — сыртах, и предположил, что марсианские комочки — тоже растения. Догадка всем показалась убедительной.

Звездоход шел по пустыне целый день, и одни и те же ландшафты повторялись на экране. Это начинало утомлять, внимание наблюдателей притуплялось, но вдруг сразу несколько человек удивленно вскрикнуло: на красно-буром грунте отчетливо виднелось что-то белое. Лютовников остановил звездоход и приблизил телеобъектив к находке. Сомнений быть не могло: на экране виднелись полузасыпанные песком, выбеленные солнцем и ветром кости небольшого животного — тонкие, хрупкие на вид.

— Он недавно погиб, совсем недавно! — подразумевая зверька, сказал зоолог Шатков. — Значит, есть и живые!

А потом на экране появился обрыв. Он взволновал всех, пожалуй, больше, чем ископаемое дерево и кости животного: телеобъектив подвели вплотную, и все отчетливо увидели, что породы залегают отдельными слоями. Но так они могли отложиться только в море… Следовательно, в далеком прошлом на Марсе наряду с материками имелись настоящие моря и, вероятно, обширные… И в морях этих бурлила жизнь — быть может, сходная с земной, быть может, нет, — в них плавали неведомые существа, внешне, очевидно, напоминавшие рыб или тюленей, потому что в водной среде на любой планете у животных должна выработаться обтекаемая форма…

Но недолго пришлось астрогеографам изучать склон обрыва: экран помутнел сначала едва заметно, потом муть стала сгущаться и в конце концов наблюдения пришлось прекратить. В первый момент все решили, что случилось неладное с приборами, и Лютовников с Костиком попытались устранить помехи.

Они еще возились с регуляторами, когда включился микрофон и дежурный астроклиматолог сообщил:

— Температура на Марсе пять градусов тепла, скорость ветра двадцать восемь метров в секунду…

— Пылевая буря, — коротко сказал Батыгин. — Сейчас там творится бог знает что!.. Оставьте приборы в покое и закройте астролабораторию: может поцарапать объектив песчинками.

Буря продолжалась несколько часов, и из обсерваторий поступило сообщение, что на диске Марса замечено желтоватое облако.

На следующее утро звездоход достиг края пустыни, и с вершины холма открылся вид на равнину, поросшую низкой кустарниковой растительностью голубоватого цвета.

Звездоход начал спускаться к зарослям. Неожиданно что-то мелькнуло на экране и исчезло.

— Зверь! — крикнул Виктор. — Самый настоящий зверь!

— Показалось тебе, — возразил кто-то, но долго спорить не пришлось: звездоход подошел вплотную к зарослям, и теперь на экране виднелись приземистые кусты с тонкими голубоватыми листьями и сизой корой. А потом из зарослей осторожно, боязливо озираясь, выглянула узкая серая мордочка с большими глазами и «заячьей» верхней губой.

— Грызун! — крикнул зоолог Шатков. — Грызун!

— Тише! — предостерегающе шепнула Светлана, и все засмеялись: нет, криком на Земле не вспугнешь марсианского зверька!

— Это безусловно грызун! — волновался зоолог; из просто зоолога он неожиданно превратился в астрозоолога и, чувствуя, что ему суждено стать родоначальником новой науки, пришел в величайшее возбуждение. — Я уверен, что он кормится, обгрызая кусты, подобно зайцам. Иначе ему не прожить зиму!

Заключение астрозоолога все признали логичным, спорить с ним никто не стал.

А с экрана в темный зал Института астрогеографии по-прежнему смотрела серая мордочка с темными глазами, и ноздри влажного маленького носа едва заметно вздрагивали. Зверек изучал невиданный предмет — звездоход — с не меньшим любопытством, чем его самого изучали в Москве, на экране…

Но вдруг мордочка исчезла, и ветви бесшумно сомкнулись.

— Кости, попавшиеся нам в пустыне, тоже от небольшого животного, — сказал Батыгин. — Интересно, водятся ли сейчас крупные звери на Марсе?

— А может быть, нам удастся найти какую-нибудь долину, где марсианская жизнь еще не угасает! — вслух размечталась Светлана.

— Долинку с городами и селами, заводами и фабриками? — улыбнулся Батыгин.

— Нет, пусть без всего этого, — уступила Светлана. — Но чтоб жизни побольше!

А звездоход шел сквозь заросли, и наблюдатели в зале слышали, как ломаются под гусеницами хрупкие ветви. Иногда на экране мелькали какие-то небольшие существа, торопливо убегавшие от звездохода, но это случалось редко. Голубоватые ветви кустов слабо раскачивались на ветру, и тонкие узкие листья вытягивались, трепетали, словно хотели оторваться от веток и улететь…

Включился микрофон:

— Температура пятнадцать градусов тепла, скорость ветра шесть метров в секунду.

— Мы в марсианских тропиках, — пояснил свободный от дежурства климатолог. — Здесь уже никогда не устанавливается постоянный снеговой покров, но за ночь температура все равно понижается до двадцати-тридцати градусов мороза.

А Светлана продолжала мечтать, она шептала Виктору:

— Ну хорошо, пусть сейчас нет людей. Но они могли быть раньше, и, значит, где-то сохранились развалины строений, могильные курганы…

В демонстрационный зал вбежал радист.

— Радиограмма от Джефферса! — радостно крикнул он. — Астроплан изменил курс, попав в зону притяжения Марса!

— Наконец-то! — вздох облегчения пронесся по залу. — Наконец-то!

И все почувствовали, как дорог им этот отважный ученый, как волнует их его судьба. В зале словно посветлело: все улыбались, перешептывались, и Батыгин, всматриваясь в темноту, увидел устремленные на него сияющие глаза, Он молчал, молчал потому, что изменить курс — это еще не значит опуститься на планету. Можно пролететь по внешнему краю зоны притяжения и… не попасть на планету, если она уже миновала место встречи.

Судьба астроплана Джефферса должна была решиться в течение ближайших суток.

Вечером Батыгин не ушел из института. Он сидел около радиста и ждал, ждал… Он отлично представлял себе, что переживают сейчас Джефферс, миссис Элеонора, их спутники. По расчетам Батыгина, астроплан находился совсем близко от Марса, планета еще могла, если успеют затормозить, захватить звездный корабль, заставить его вращаться вокруг себя подобно спутнику, и тогда, постепенно уменьшая скорость полета, Джефферс сумел бы приземлиться…

Так, переходя от надежды к отчаянию, выискивая за Джефферса пути к спасению, Батыгин провел долгие ночные часы…

Но Батыгин думал и о другом. Он думал, что трагически может закончиться и его полет на Венеру… Если завтра весь мир узнает о гибели Джефферса, будет ли иметь моральное право он, Батыгин, увлечь в новое космическое путешествие своих товарищей, зеленую молодежь, которая и жизни-то еще как следует не знает?.. Да, Батыгин помнил, что в истории всегда так бывало: на смену павшим вставали новые борцы… И все-таки, что скажет он завтра, если радист сообщит трагическую весть? Как посмотрит в глаза Виктору, Крестовину, Травину, Свирилину, Лютовникову, Безликову, Шаткову, — всем, кого собирается взять с собой? Как посмотрит он в глаза Светлане, любящей Виктора, Наде, влюбленной в Крестовина, как посмотрит в глаза всем тем, кто останется на Земле, но кому дороги улетающие с ним?.. Это нужно было решить сейчас, и Батыгин понимал, что решение может быть только одно: его звездолет все равно через девять дней уйдет в космическое путешествие, а кто струсит — тот останется на Земле. И все-таки Батыгин чувствовал себя скверно, словно он кого-то обманывал и был перед кем-то виноват…

За ночь никаких новых известий от Джефферса не поступило.

Рано утром, когда астрогеографы вновь стали собираться в демонстрационном зале, Батыгин уже сидел там. Прежде чем пройти на свои места, товарищи по институту подходили к нему поздороваться, а потом долго шептались, — все говорили, что старик сильно сдал и вид у него такой, словно он перенес тяжелую болезнь…

И, конечно, все спрашивали о Джефферсе. Не один Батыгин провел эту ночь без сна.

Батыгин вскоре почувствовал, что люди нервничают, что им сейчас, откровенно говоря, не до Марса. Он и сам предпочел бы сегодняшний день провести иначе, но Марс уже удалялся от Земли, видимость могла ухудшиться, и ученые не имели права терять времени.

— Сегодня у нас итоговый день, — жестко сказал Батыгин, и все умолкли и подтянулись, услышав его голос. — Станислав Ильич, включите телеустановку. Попробуем сделать некоторые обобщения.

Привычная картина марсианского рассвета возникла на экране. Всходило солнце, и через полчаса над далекой планетой уже занялся новый день… Снова в зале стало очень тихо.

— Итак, существование жизни на Марсе доказано, — негромко сказал Батыгин, но его услышали все. — Теперь давайте спросим себя вот о чем: могла ли возникнуть на Марсе жизнь при современных природных условиях… Мы убедились, что на Марсе нет сколько-нибудь значительных водоемов, что климат Марса крайне суров и ночью в любое время года в любом районе планеты температура опускается ниже нуля… Трудно предположить, чтобы в такой обстановке жизнь могла возникнуть; существовать она еще может, но возникнуть… Вот единственный, на мой взгляд, правдоподобный вывод: раньше физико-географические условия на Марсе были иными — водоемы смягчали климат, более плотная атмосфера не позволяла сильно остывать поверхности планеты, и жизнь на Марсе была разнообразнее, богаче, интенсивнее протекали процессы жизнедеятельности. Это, в частности, подтверждают осадочные, вероятно морского происхождения, горные породы, которые мы с вами видели в обрыве, ископаемое дерево… Что предшествовало этому относительному расцвету марсианской жизни, какие процессы обусловили его?.. Те же, что на Земле, очевидно. Состав и строение марсианской биогеносферы первоначально усложнялись, возрастала его автономность, обособленность от других частей планеты, усложнялись взаимосвязи между компонентами. Короче говоря, марсианская биогеносфера развивалась, хотя и не достигла земного уровня: мыслящие существа на Марсе в отличие от Земли не появлялись…

Что же происходит в настоящее время?.. Сейчас для Марса характерны обратные процессы, процессы разрушения биогеносферы. Она «состарилась». Я могу назвать несколько признаков «постарения». Первый из них подсказал мне Георгий Сергеевич Травин.

Геоморфологи давно установили, что развитие рельефа Земли идет в определенном направлении: все меньше становится «мягких» участков земной коры — геосинклиналей, в которых пласты пород легко сминаются в складки и образуют горные хребты, и становится гораздо больше жестких, негнущихся участков — платформ.

Наступит такое время, когда на Земле не останется горных хребтов, подобных Кавказу или Гималаям, — их сменят невысокие плоскогорья. Земная кора уже не сможет сгибаться в складки — она начнет ломаться, и глубокие тектонические трещины прорежут ее поверхность. На Земле уже немало таких «жестких» участков. К ним, между прочим, относится Средне-Сибирское плоскогорье, на котором нам с Георгием Сергеевичем приходилось бывать, и мы отлично помним его своеобразные контрасты: пока находишься на дне ущелья — кажется, что ты в горах, но стоит выйти на водораздел — и кажется, что ты на равнине.

Подобную картину мы с вами вот уже несколько дней наблюдаем и на Марсе: нет на нем горных хребтов, все они разрушены, снижены, кора затвердела и теперь не мнется, а раскалывается. Тектонические трещины и принимали раньше за каналы.

Но это не самый важный признак, хотя он и свидетельствует, что строение марсианской биогеносферы упрощается. Атмосфера на Марсе сейчас очень разреженная, она рассеивается в мировом пространстве, а новые газы не поступают из глубин планеты в прежнем количестве. Постепенно Марс растерял почти всю воду — сейчас ее там очень мало, вы сами убедились в этом. Следовательно, биогеносфера утрачивает автономность, ныне она меньше защищена от внешних влияний, чем раньше, упрощаются взаимосвязи между ее компонентами, разрушается цельность.

Уменьшение количества воды, разреженность атмосферы обусловили резкое ухудшение условий жизни на Марсе, и растительность начала вымирать. Очень убедительными признаками постарения биогеносферы Марса могут служить вот какие факты: в марсианской атмосфере кислорода сейчас примерно в тысячу раз меньше, чем в земной, но зато углекислого газа в два раза больше. Факты эти, должно быть, всем известны, но они свидетельствуют, что углекислый газ теперь не поглощается растительностью в прежнем количестве, и содержание его в атмосфере возрастает. А запасы кислорода, наоборот, не восполняются растениями, и он постепенно исчезает из атмосферы, вступая в реакции с горными породами; поэтому поверхность Марса и приобрела красноватый оттенок — ведь даже с Земли он кажется красным, «кровавым» — недаром же ему дали имя бога войны!

— Значит Марс — это, так сказать, Земля в будущем? — спросила Светлана.

— В очень далеком будущем, — поправил Батыгин. — В очень далеком…

— И человечество все-таки погибнет?

— Нет, человечество никогда не погибнет, потому что оно разумно и в крайнем случае сможет переселиться на другие планеты. Но об этом мы еще успеем поговорить с вами. Кто хочет дополнить мои соображения?

— Могу дать дополнительную справку! — сказал Безликов, и рука его механически простерлась над передними рядами. — Прошу минуту внимания! — Он повернул кресло и не без труда водрузил на его спинку огромный портфель, набитый справочными изданиями. — Товарищи! Совсем немного можно добавить к содержательному выступлению Николая Федоровича Батыгина. Я позволю себе зачитать лишь одно весьма любопытное место из всем вам известного сочинения астроботаника… Одну секунду, товарищи…

Безликов энергично ухватился за замки портфеля, но открыть их оказалось не так-то просто. Он поднатужился, но в это время резко распахнулась дверь. На пороге появился радист.

— Радиограмма от Джефферса, — глухим голосом сказал он и, не дожидаясь разрешения, включил свет. — Вот ее текст:

Портфель сорвался со спинки стула со страшным грохотом, и все вздрогнули. Безликов, схватившись за ногу, издал короткий приглушенный вопль и умолк, сраженный и вестью и болью в ноге. Тишина стала еще напряженней и невыносимей.

— Следующие — это мы, — громко и отчетливо сказал Батыгин.

Он стоял, повернувшись лицом к залу, — огромный, седой, отяжелевший, удивительно похожий на Джефферса; по его щекам, прорезанным морщинами, текли слезы.

— Следующие — это мы, — повторил он так же громко и отчетливо. — И пусть каждый подумает — готов ли он пойти на все. Даже на смерть. Вот на такую небывалую смерть.

Батыгин не заметил, когда все сидевшие в зале встали, но он вдруг увидел прямо перед собой застывшее, с побелевшими губами лицо Виктора Строганова, плачущую, но прямо смотрящую ему в глаза Светлану, и растерянного Костика с задорно торчащим хохолком, и Травина — сурового, с седыми висками, и Безликова, и Свирилина, и помрачневшего Крестовина, и Надю…

И Батыгин понял, что уговаривать никого не надо — никто не испугался. На смену павшим уже встали новые борцы…

В зале было очень тихо. Только слышалось, как с хрустом ломаются ветки кустов под гусеницами звездохода на Марсе.