"Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим" - читать интересную книгу автора (Эммонс Нуэль)

Глава 3

Я подал апелляцию по поводу замены условного срока лишением свободы, но не потому, что надеялся выиграть дело. Оформив апелляцию, я мог отсрочить вступление приговора в силу. Я рассудил, что смогу внести залог и гулять себе на свободе, пока моя апелляция не будет рассмотрена, а с хорошим адвокатом можно затянуть дело надолго. А если уж с апелляцией ничего не получится, можно было рвануть в Мексику или в Южную Америку. Мне назначили залог в десять тысяч долларов, но внести нужно было лишь десять процентов этой суммы, так что я должен был поручителю тысячу долларов — и свободен. Я был уверен, что друзья деляги или мои девочки выручат меня с деньгами. Я думал, что найду деньги за несколько дней, в крайнем случае — за пару недель.

Но оказалось, что у моих дружков кутил нет времени для меня. За исключением Кэнди, девочки перестали приходить ко мне после нескольких встреч и рассказов о том, как потрепала их судьба. Кто-то из них стал работать сам по себе, другие нашли себе нового сутенера. Мы с Кэнди получили разрешение на брак, но так и не поженились. Не имея возможности продолжать заниматься проституцией, беременная Кэнди приходила ко мне в течение месяца или двух, но потом, как и Розали, ушла к другому. Больше я не виделся с ней. Не увидел и сына. Так или иначе, расчеты на возвращение моего гарема и выход на свободу под залог не оправдались. За два месяца мои надежды растаяли как дым.

Я просидел год в окружной тюрьме и все это время не сдавался. Я мог бы отказаться от затеи с апелляцией и начать отбывать срок, но был упрям и не хотел смиряться. Меня просто убило, когда девки перестали показываться мне на глаза. К черту их всех! Кому они были нужны? Люди столько раз поворачивались ко мне спиной — мне следовало бы уже научиться не доверять никому, кроме себя самого. Но в который раз я понадеялся, и снова меня все бросили. Моей ненависти не было предела. Я костерил всех этих сукиных сынов, с которыми был знаком, а вместе с ними и правительство. Я не собирался бросать дело с апелляцией. Из-за того что правительство отменило обвинения по закону Манна*, все, за что я шел в тюрьму, был злосчастный чек на тридцать семь с половиной долларов. Получить десять лет за такую мелочь было бы слишком. Мою апелляцию рассмотрели и отклонили. К тому времени окружная тюрьма достала меня окончательно. За последние десять месяцев меня никто не навестил. Местные алкаши и само заключение действовали мне на нервы, и я жаждал сменить обстановку, пусть даже на остров Макнил.

Макнил — это один из многочисленных островков в гавани Пугет-Саунд, штат Вашингтон. До тюрьмы можно добраться лишь по воде, и принадлежащие тюрьме лодки стоят не на острове, а в материковой гавани. До острова плыть всего лишь двадцать минут, но, черт возьми, это маленькое расстояние пугает еще больше, потому что обратный путь может растянуться на многие годы, а кое-кто, получив срок от федералов, вообще не возвращается на «большую землю». Когда заключенных везут на остров, чаще всего они чувствуют себя потерянными, никому не нужными и сломленными. Мне тоже довелось пережить нечто подобное, но только в двенадцать лет — тысячу лет назад. А теперь мне казалось, будто я возвращаюсь чуть ли не к себе домой. Хотя я никогда не бывал на Макниле, я знал наверняка, что встречу там своих знакомых. С моим теперешним опытом мне больше не придется стоять с краю, прислушиваясь к байкам о чужих победах, девочках и прожигании жизни. Теперь я сам мог ввернуть что- нибудь в этом духе и, приврав немного, как обычно делается в тюрьме, завоевать репутацию крутого парня. Быть может, после моих историй какой-нибудь пацан начнет мечтать в своей камере о «жизни» сутенера. В общем, я чувствовал себя очень даже неплохо. После года ограничений, которыми меня кормили в окружной тюрьме, я уже сам почти хотел поскорее оказаться на Макниле.

Мы плыли к тюрьме. Против обыкновения, я пристально вглядывался в береговую линию и окрестности на случай, если мне представится возможность сбежать с острова. Вода напомнила мне неудачный побег из исправительной школы в Индиане. Я лишь улыбнулся, представив, как пытался тогда ускользнуть от стоявших на берегу людей, готовых задать мне очередную порку. Я вообразил, будто плыву и сейчас, убегая с острова. Куда там! Слишком глубоко, слишком холодно и слишком далеко. Мне понадобилось бы что-нибудь, на чем я мог плыть. Пустые мысли.

Я не знаю точных размеров острова, потому что все время, пока был там, провел в тюремных стенах. Я сказал «в стенах», но тюрьму Макнил окружают не стены, которые вы могли себе вообразить, представив обычную тюрьму. Местные здания из бетона и стали построены так, чтобы препятствовать побегу, равно как и служить пристанищем для заключенных. Расположение тюрьмы таково, что можно просидеть здесь всю жизнь, но так и не почувствовать солнечного тепла или дождя на коже. Жилые помещения, рабочие места, классы, кухня, столовая, спортзал, больница, зрительный зал и административные кабинеты соединялись коридорами, ротондами и тоннелями. Находясь все время под бдительной охраной, заключенный мог увидеть солнце или дождь лишь сквозь зарешеченное окно. О побеге можно было только мечтать, его невозможно было осуществить.

В тюремную жизнь я вписался легко, словно она для меня никогда не прекращалась. Я был знаком со многими заключенными. Мы говорили на одном языке. Никто не смотрел на меня свысока. Я был одним из них, ровней. Если в тюрьме вас называют ублюдком, то ваша незамужняя мать тут ни при чем, это фигура речи такая. Мы все были слеплены из одного теста и обижались на одно и то же: полицию, тюремщиков и общество в целом.

На воле у меня не осталось никого, кто мог бы присылать мне денег на продукты. Но я умел выкручиваться и обеспечивал себя всем необходимым, жульничая даже в тюрьме. Работая на кухне, я воровал кофе и другие продукты, пользовавшиеся спросом у ребят с деньгами. Оказываясь в прачечной, я гладил и крахмалил одежду тем, кто мог расплатиться за эту услугу несколькими пачками сигарет. Любая работа, куда меня ставили, имела свою рыночную стоимость, из которой я и извлекал выгоду. Кроме того, я играл в карты и другие азартные игры. Проявляя нетерпение в большинстве случаев, я давно научился быть терпеливым, играя в карты на деньги. Во время прежних своих ходок я наловчился сдавать пары и обращаться с краплеными картами, так что выигрывал намного больше, чем проигрывал.

Первый год или около того пролетел незаметно. За пределами тюрьмы не было никого, кто напрягался бы из-за меня. Всем было наплевать на меня, и я отвечал взаимностью. Я вспоминал о вольной жизни, лишь треплясь с другими заключенными, и, вместо того чтобы горевать, я загорался и начинал приукрашивать или врать больше предыдущего рассказчика. Что касается работы, то я добивался самых необременительных заданий, где можно было бы раздобыть чего-нибудь полезного. Меня не заботили тюремные программы для индивидуального развития заключенных. Все, что имело для меня значение, сводилось к уважению со стороны корешей, с которыми я сидел. Я являл собой образец полностью приспособившегося к тюремным условиям заключенного. Черт с ними со всеми, они не могут остановить ход времени — в один прекрасный день я все равно выйду отсюда. Вот так я рассуждал, и тогда для меня все шло своим чередом.

Но однажды на меня что-то накатило, словно какое-то проклятое облако намертво зависло надо мной. Все началось с ос- вобоздения парочки моих близких друзей. Вообще-то их уход не должен был меня расстроить, потому что я уже не раз прощался с парнями, ставшими мне родными братьями. Но все же я не мог избавиться от тоскливого настроения: чертово облако все не исчезало. Я смотрел вокруг и ненавидел все, что оказывалось в поле моего зрения. Я думал о свободе, но, как ни странно, на ум приходили вовсе не веселые деньки в Лос-Анджелесе, девочки и развлечения. Я вспоминал Розали и первые дни нашей супружеской жизни: как я работал и возвращался в нашу крошечную комнату, где из всей мебели стояла чуть ли не одна только кровать. Вот мы хотим пойти куда-нибудь, но не можем себе этого позволить, поэтому притворяемся, будто у нас есть все на свете и мы занимаемся любовью где-нибудь во дворце. Мы любили друг друга по-настоящему, и было не важно, есть ли у нас целый дворец или всего лишь жалкие десять центов на чашку кофе. Главное, что мы были друг у друга. Мне нравилось, каким я был тогда, и я понимал, что сглупил по-крупному, упав духом и не став напрягаться дальше. «Выброси всю эту чушь из головы, — говорил я себе, — вернись к тому, что есть на самом деле». Но ничего не помогало. Меня измотала однообразная жизнь в тюрьме. Я больше не хотел пересказывать или слушать тюремные байки. Я ненавидел звон колокола, раздававшийся каждое утро и означавший подъем. В столовую — строем, в душевую и лазарет — тоже. Учиться выпускают, работать выпускают. Что ни возьми в тюрьме — сплошные «стройся» и «выходи». Тебе постоянно говорят, что можно делать, а что нельзя. Короче, я устал от этого неимоверно. Тоска накатывала на меня не потому, что на воле я мог заниматься сексом сколько влезет или пытаться разбогатеть, а потому, что в тюрьме мне были не позволены какие-то мелочи, которые обычные люди делают, даже не замечая. Кому придет в голову наслаждаться тем, что он может спокойно открыть холодильник и взять оттуда что-нибудь попить или перекусить? Или открыть дверь и выйти на улицу или просто пройти в другую комнату? Или сходить в туалет не на виду у твоих сокамерников или тюремщика? Это все обычное дело для свободного человека, но тот, кто сидит за решеткой, именно из-за таких «мелочей» пытается совершить побег или прибегает к насилию.

Для меня настала тяжелая пора: я в полной мере прочувствовал все ограничения, связанные с заключением, и они мне опротивели. Больше всего на свете я хотел бродить по лесу, чувствовать капли дождя на своем лице или как солнце припекает в спину. Я мечтал о прогулке по пляжу или о том, какое счастье — растянуться где-нибудь на лужайке. Моя жизнь, мое сознание были изуродованы бетоном и сталью, лязганьем запирающихся дверей и постоянным гулом мужских голосов. Я ощущал настоятельную потребность уйти от всего, что было создано руками человека. Но в то же время, будучи человеком, я хотел жить по-человечески. Я хотел обнимать мягкое, гладкое тело девушки — не из похоти, а чтобы просто ощутить что-нибудь такое, что не имело никакого отношения к тюрьме. Мне пришла мысль о побеге, но я сразу понял всю глупость. Этот путь к свободе был практически закрыт. Вдобавок бегство не принесло бы мне той свободы, к которой я теперь стремился. Мне пришлось бы продолжать бежать, скрываться, жить в мире, откуда я снова бы отправился за решетку, и причем довольно скоро. Я был подавлен. Я не просто устал сидеть — мне надоело быть тем, каким сделала меня тюрьма.

Я понял, что после исправительных заведений стал злейшим врагом самому себе. Я не чувствовал своей вины за годы, проведенные в колониях для несовершеннолетних. Не думаю так и сейчас. Я родился под несчастливой звездой и ни от кого не получал помощи в жизни. Но теперь я смотрел на себя без прикрас: мне не нравилась моя жизнь и перспективы на будущее, какими они рисовались, исходя из настоящего. Лишь от меня самого зависело, исправлюсь я или нет. Нужно было с толком использовать это время, пока я сидел в тюрьме. Я должен был делать что-то конструктивное, научиться жить как честный человек, и кроме того — лучше понимать себя.

Несколько следующих дней я провел словно в каком-то трансе. Я жил по тюремному распорядку как зомби, которого запрограммировали ходить, разговаривать, есть и делать то, что велено. В моей голове засела одна-единственная мысль: как начать жить в соответствии с планом, преследующим две цели. Во-первых, мне нужно было научиться обеспечивать себя на воле, не прибегая к воровству. Во-вторых — развивать свое сознание и привычки, с тем чтобы суметь преодолеть свою же слабость и побороть искушение. Я намеревался укреплять силу воли и перестать быть дураком.

Макнил был местом, позволявшим заключенному изменить свою жизнь. Здесь действовала приличная образовательная программа и проводилось обучение различным ремеслам на профессиональном уровне. Мне было двадцать семь лет, а за плечами — от силы четыре класса школы. На протяжении последних двенадцати-тринадцати лет я скрывал, что у меня нет образования. Я всегда увиливал от всего, что было связано с чтением или письмом. У меня была цепкая память и хорошо подвешенный язык, так что мало кому удавалось понять, что я не умею грамотно читать и писать. Я действительно хотел научиться большему, но гордость не позволяла мне начать со школьной программы для четвертого класса, когда ребята, с которыми я общался в тюрьме, закончили колледж. Я всегда читал тихо, почти про себя. Мне было трудно, но я стал читать и заниматься у себя в камере.

Больше всего меня занимал самоанализ. Тюремные психиатры частенько повторяли, что я страдал «манией преследования» и «комплексом неполноценности», но они и пальцем не пошевельнули, чтобы помочь мне справиться с этими психическими нарушениями. Однако даже если бы они попытались что-то сделать, не думаю, что прислушался бы к их советам: ну кому хочется думать о себе, как о человеке с отклонениями. Но теперь, когда я испытывал дикое желание измениться, мне требовалась помощь.

Я обратился к христианству. При этом я не искал объект для поклонения, просто хотел разобраться в себе и понять причины, объяснявшие мое негативное мышление. Я начал ходить на службу с некоторыми своими приятелями. Я слышал, как эти парни говорили «о, да» и «аминь», читали вслух Библию, а потом, выйдя из церкви, воровали сигареты у своих друзей, говорили заведомую ложь или торопились найти укромное местечко, чтобы заняться сексом с каким-нибудь петухом. Я не собираюсь критиковать христианскую религию — лишь лицемеров, притворяющихся праведниками. При желании я мог бы прикинуться христианином, и, возможно, это помогло бы мне выбраться, но я пытался найти себя. Я стремился измениться лучшую сторону без всякого притворства.

В тюрьме можно встретить верующих самых разных конфессий. Кто-то действительно искренне верует, другие только делают вид. То, что хорошо и правильно для одного человека, не обязательно годится для другого. Поэтому я интересовался всем. Я стал обращать внимание на конкретных людей и на их принципы. Если мне попадался парень, который, казалось, был всегда на высоте и сохранял контроль над собой, я начинал придерживаться его убеждений, пытаясь стать внутренне сильнее. Меня стали привлекать различные группы, возникавшие в тюрьме не совсем с разрешения начальства. Если я видел, что парни, участвовавшие в сходках, были по-настоящему искренни, то старался разузнать о цели их сборищ. Я был белым, но это не помешало мне познакомиться с верованиями чернокожих мусульман. То же самое с индейцами. Я обнаружил, что они строго придерживаются своей веры, поэтому я начал наблюдать за ними и оценил их ритуалы и традиции. Я изучал гипноз и психиатрию. Я читал все книги, которые только мог найти (и понять), посвященные развитию умственных способностей. Сосед по камере увлек меня сайентологией. Вместе с ним и еще одним парнем я довольно глубоко погрузился в дианетику и сайентологию. Благодаря этим и другим своим занятиям мне удалось выйти из депрессии. Я учился лучше понимать себя, смотрел на жизнь позитивно и знал, как распределять свою энергию в течение каждого дня и на что ее направлять. Я поверил в себя, и настал день, когда я решил действовать, тогда как раньше всегда удовлетворялся тем, что слушал и делал так, как мне говорили.

Что касается профессиональной подготовки, то в тюрьме Макнил действовали программы по обучению разнообразным профессиям, но большинство из интересовавших меня требовали менее строгого тюремного режима, чем был назначен мне. Сварочная мастерская и автосервис находились за пределами тюрьмы. Слесарная и электроремонтная мастерские были расположены на тюремной территории, но списки желающих туда попасть были довольно внушительны. С учетом того, что я успел натворить (и здесь, и в других тюрьмах — все было записано в моем личном деле), моей лживости и того факта, что я ни разу не заканчивал программу подготовки, хотя у меня была такая возможность, понятное дело, мне не светило там работать. Чаще всего я оказывался в самом конце списка. Мои слова звучат как оправдание, будто я ищу какую-то отговорку, чтобы меня не поймали на отказе от имевшихся в тюрьме возможностей получить профессиональную подготовку. Но на самом деле это всего лишь объяснение причин, побудивших меня профессионально заняться музыкой.

С музыкой я был уже немного знаком. Еще до воспитательного дома Гибо мама разрешала мне ходить на уроки вокала и музыки. Да и потом, оказываясь в разных тюрьмах, я занимался музыкой. В тюрьме музыка всегда помогает убить время и при этом доставляет удовольствие. Не важно, играешь ты сам или слушаешь кого-нибудь, музыка позволяет перенестись тебе в другое измерение. Давным- давно один мексиканский друг научил меня основам игры на гитаре, и за много лет гитара стала для меня своеобразным отдохновением и средством отвлечься от однообразной тюремной жизни. Раз уж я не подходил для обычных подготовительных программ, то вполне естественно, что я занялся игрой на гитаре, не исключая, что однажды стану профессиональным музыкантом.

В тюрьме профессиональное музыкальное образование или подготовка не предусмотрены, так что здесь тебя не станут учить так же, как если бы ты получал какую-нибудь профессию или занимался по школьной программе. Музыка считается в тюрьме хобби или развлечением. Ты можешь заниматься ею в свободное время после завершения назначенной тебе на день работы или по выходным. Поэтому я старался получить работу, позволявшую мне как можно больше времени уделять занятиям музыкой. И хотя тюрьма не нанимала преподавателей музыки, здесь нашлось немало заключенных, которые на воле были профессиональными музыкантами. Кое-кто из них оказался очень умелым педагогом. Как и при обучении любой другой профессии, чтобы стать хорошим музыкантом, требуется упорство, сосредоточенность и практика. Времени у меня было полно. Я отсидел меньше двух лет из десяти, когда решил, что займусь музыкой. Время, практика, целая куча порванных гитарных струн и многочисленные учителя сделали меня гитаристом средней руки.

Стоило мне заняться музыкой, как все, похоже, стало на свои места. Открылась вакансия на работу в зрительном за мне больше было не нужно подстраиваться под тюремный распорядок при желании заниматься: музыкальным классом служил мне зрительный зал. Единственная неприятность, чуть не убившая во мне желания стать музыкантом, была связана с матерью. Она не переехала в Вашингтон, чтобы быть ко мне ближе, судьба занесла ее в Такому, так что она приходила ко мне пару раз. Загоревшись идеей заняться музыкой, я попросил маму походить по магазинам и прикупить мне неплохую подержанную гитару за пару сотен долларов. «Слушай, Чарли, я бы рада, да денег лишних нет. Даже прийти сюда — трата наших денег на продукты», — ответила мне мать. Зная не понаслышке, что такое сидеть без копейки, я сказал ей, что это не беда, и если у нее не найдется денег на гитару, я все пойму. Через пару месяцев мама снова нарисовалась у меня, на этот раз с маленькой девочкой на руках. Она встретила меня словами: «Чарли, познакомься со своей сестренкой». — «Ого, — удивился я, — и как такое только могло случиться?» — «Ну, уже несколько месяцев мы пытались удочерить девочку. И вот недавно агентство сообщило нам, что они нашли для нас ребенка, — объяснила мама. — Разве она не само очарование?» Мне все дети кажутся милыми, но в тот момент — был тому причиной острый приступ ревности или, может, воспоминание о моем не слишком веселом детстве — я не почувствовал никакой радости, услышав слова матери. Особенно после того, как она призналась, что заплатила за оформление приемного ребенка больше двух тысяч долларов. Я рассвирепел и наговорил матери откровенных грубостей. «Пошла ты вместе со своей дочерью! Два месяца назад у тебя не нашлось каких-то вшивых двухсот долларов мне на гитару. Когда я был маленьким, в половине случаев ты спихивала меня кому-нибудь еще, а когда стало некому, ты сделала так, чтобы судья запер меня в школе, чтобы я не мешался у тебя под ногами. Ты солгала мне, что у тебя не было денег». Сказав маме, что я больше не хочу ее видеть, я встал и ушел из комнаты для свиданий. Сцена была отвратительная, ничего не скажешь — потом я часто сожалел об этом. Но в тот момент я снова злился на весь мир и чуть было не дошел до того, чтобы наказать самого себя. Пару дней я твердил себе: «К черту гитару и музыку!» Но это недолго продолжалось — к концу недели мое увлечение музыкой лишь окрепло.

Одним из тех, кто научил меня кое-чему, был всем известный бандит тридцатых годов Элвин (Крипи) Карпис*. Его перевели в Макнил после того, как правительство решило закрыть федеральную тюрьму Алькатрас. Старик Крипи был членом знаменитой банды Ма Баркер и уже был осужден за четырнадцать убийств в гангстерском духе, когда я только появился на свет. С тех пор он все сидел. Проведя больше тридцати лет за решеткой, какой-нибудь другой заключенный превратился бы в покорного, усохшего, разбитого старика. Но только не Карпис. Ему было уже за шестьдесят, но он по- прежнему был в хорошей форме. Он отличался невероятно острым умом и спокойным чувством собственного достоинства, чем завоевывал уважение других заключенных, охранников, сотрудников тюрьмы и вообще всех, кто с ним встречался. Карпис играл на электрогитаре, и хотя мы увлекались разными стилями, благодаря общему интересу к гитаре и музыке мы крепко сдружились. Он показал мне несколько аккордов, да и я мог научить его чему-то. Во многих отношениях я был все тем же сопливым пареньком без будущего, но у Элвина всегда находилось для меня время.

Когда мы не играли на гитарах и не занимались, то просто разговаривали, причем довольно долго. Старик мне нравился, и я внимал каждому его слову. Он почти не говорил о событиях, из-за которых оказался в тюрьме, но для человека, отсидевшего такой срок, он был хорошо осведомлен о том, что происходило там, на воле. Меня всегда поражало, как это он так разбирается в политике правительства, деятельности профсоюзов и международной обстановке. Как большинство заключенных со стажем, он не уставал рассуждать о коррупции, в которой погрязла система. Причем в отличие от других, лишь описывавших положение вещей, Карпис подробно разбирал обстоятельства и причины, стоявшие за законами и деятельностью правительства. Он просветил меня насчет того, чем занимается в других странах ЦРУ (потом выяснилось, что он действительно знал, о чем говорил). Черт, в ту пору я даже понятия не имел о существовании ЦРУ!

Что же до профсоюзов, все знали, что у Карписа были связи с лидерами профсоюзного движения. Не раз он использовал свои контакты, чтобы помочь тому или иному заключенному подготовить условия для досрочного освобождения, сделав так, чтобы ему предложили работу через профсоюз.

Порой я пытался соблазнить Карписа сайентологией. «Малыш, — говорил он мне в таких случаях, — разум — твой лучший друг, и в то же время он может оказаться твоим злейшим врагом. Так не порти его больше, чем мир уже его изуродовал!» В другой раз он добавлял: «Не пытайся быть тем, кем ты не являешься на самом деле. Никогда не лги. Не жди милости от судьбы, иди своим путем. Не доверяй политикам или богатым людям. И никогда не оставляй друга в беде».

Я попал в Макнил в июле 1961 года. Тогда мне было двадцать шесть лет. Первые пятнадцать месяцев я старался вести себя так, словно навидался в жизни всякого и познал все, что только можно. Для себя и для слушателей я, не жалея красок, расписывал «кадиллаки», кучу красивейших голливудских шлюх и роскошную жизнь. Я изображал из себя беспечного парня, которому на все наплевать, перед приятелями заключенными и тюремным начальством. Я постоянно влипал во что-то и явно не напрягался по этому поводу.

Но в конце 1962 года, когда надо мной нависла туча, я увидел себя тем, кем был на самом деле: незрелым, запутавшимся человеком, который только и умел, что сотрясать воздух. У меня не было подходящей цели в жизни, я шел по ней наугад. В последующие годы я перестал быть несерьезным дурачком. Я искренне хотел лучше узнать себя и научиться жить честно. Мое увлечение музыкой было серьезным, и я чувствовал, что выбрал верное направление. Мне казалось, будто я прошел какой-то долгий путь. Я ощущал себя честным человеком и больше не врал и даже не преувеличивал случаи из прошлого. Я с оптимизмом смотрел в будущее и трезво оценивал то, что могло ожидать меня после освобождения. Никаких неосуществимых фантазий у меня в голове не было. Впрочем, я так и не избавился от какого-то детского желания производить на окружающих впечатление, особенно когда брал в руки гитару и пел перед приятелями. Развлекая ребят игрой на гитаре, я чувствовал себя очень уверенно. Когда меня начинали расхваливать, я чувствовал себя более чем польщенным, но тщеславие не позволяло мне почивать на лаврах. Оно заставляло меня заниматься еще больше и стремиться к такому мастерству, чтобы обо мне можно было сказать: да, он явно талантлив. Я был одержим музыкой. Мне нравилось играть песни известных исполнителей, но еще больше удовольствия приносило мне сочинение собственных песен.

В июне 1966 года меня перевели из тюрьмы Макнил на Терминал-Айленд. Примерным поведением я зарабатывал себе досрочное освобождение, а для федералов это обычное дело — перевести тебя в тюрьму (если таковая имеется) поближе к месту, где тебе определят жить после окончания заключения.

Эта была желанная перемена. Я устал от вечного дождя и тумана и, мягко говоря, от какого-то тления на Макниле. Я уже бывал на Терминал-Айленде и мог сказать, что если уж тебе пришлось отбывать срок, то Терминал-Айленд был одним из лучших мест для этого. Кроме того, здешние условия позволили мне добиться еще больших успехов в игре на гитаре. Терминал-Айленд находится невдалеке от Лос-Анджелеса и Голливуда, так что там всегда бывает много исполнителей, оттачивающих перед тюремной аудиторией новые песни и постановки, которые потом играют в турах. Что еще важнее, многие из них приветствовали участие в концертах способных музыкантов из числа заключенных. Я воспользовался этими обстоятельствами и играл каждый раз, когда была такая возможность. Это был хороший опыт для меня, и я чувствовал себя профессионалом, поднимаясь на сцену.

Мне показалось, что последний год в тюрьме пролетел как один день. Я был так поглощен сочинением музыки и игрой на гитаре, что перестал думать о жизни на воле. Несмотря на то что именно вольная жизнь и желание оставаться свободным побудили меня заняться музыкой и справиться с навязчивыми идеями, я был страшно доволен тем местом, где оказался. Может, это и дико прозвучит, но я был очень счастлив на Терминал-Айленде. У меня были там хорошие друзья. Меня приняли и даже оценили как личность. Если не считать того, что у меня не было любимой девушки — или, по крайней мере, девушки, с которой я мог спать, — в остальном жизнь на Терминал-Айленде была, пожалуй, самой лучшей для меня. Размышления о возвращении на свободу снова вызвали у меня чувство неполноценности, преодолеть которое, как я уже знал, было невероятно трудно.