ГЛАВА II

46] Так закончилась беззаботная, сравнительно безответственная и лёгкая пора моей жизни. Она длилась двадцать два года и была единственным периодом во всей моей жизни, когда у меня были семья, видное происхождение, престиж и вытекающая из них безопасность. Мне хорошо жилось, я знакомилась с множеством людей, много путешествовала. Бессчётное число раз пересекала Ла-Манш туда и обратно. К счастью, я замечательно чувствую себя на море и люблю его, каким бы бурным оно ни было. Личных подруг не помню, за исключением одной; с ней мы до сих пор дружим и переписываемся. Мы познакомились в Швейцарии и вместе научились шить ирландские кружева. Я всегда гордилась этим достижением, особенно тем, что однажды продала два ярда оборок по тридцать долларов за ярд в пользу Церковно-миссионерского общества, потому что в то время не нуждалась в деньгах.

Но пришло время, когда я ощутила потребность приносить какую-то пользу миру, оправдывая своё существование. В те дни я выражала это побуждение в словах: “Иисус ходил, благотворя”, и я, как Его последовательница, должна была делать то же. Поэтому я принялась яростно и фанатически “благотворить”. Я стала проповедником в британской армии.

Оглядываясь назад на время, когда я работала проповедником в британских войсках, я сознаю, что это была самая счастливая, самая приятная пора во всей моей жизни. Я себе нравилась, и мне нравилось всё, связанное со мной. Я делала то, что хочется, и весьма в этом преуспевала. Меня ничто в мире не заботило, и (помимо избранной сферы деятельности) я не несла никакой ответственности. Но я понимаю, что это был важный цикл в моей жизни, 47] полностью изменивший мои установки. То, что со мной происходило, тогда не осознавалось, хотя имели место большие внутренние перемены. Просто я была настолько экстравертивной в своём мышлении и своей деятельности, что оставалась в сравнительном неведении. Я безвозвратно порвала с семьёй, поставив точку на жизни светской девушки.

Когда я говорю “безвозвратно порвала”, я не имею в виду, что прекратила всякие отношения. Я всегда поддерживала контакты со своей семьёй с того времени и до сих пор, но пути наши совершенно разошлись, интересы наши были и остаются весьма разными, а отношения между нами просто дружеские, а не родственные. В общем, я думаю, у меня была более интересная и волнующая жизнь, чем у них. Я никогда не ощущала, что кровные узы многое значат. Почему люди должны любить друг друга и цепляться друг за друга оттого, что — к счастью или несчастью — им случилось иметь общих предков? Это не кажется разумным, и, я думаю, приводит к массе неприятностей. Прекрасно, если родственные отношения сочетаются с дружескими, но для меня дружба, общие интересы и сходное отношение к жизни значат гораздо больше, чем кровные узы. Я хочу, чтобы дочери любили меня за то, что я их друг, доказала свою дружбу и достойна любви. Я не ожидаю от них доверия и любви только потому, что я их мать. Я лично люблю их из-за них самих, а не потому, что они мои дети. Я считаю, что, когда отпадает нужда в физической заботе о маленьких детях, родителям лучше культивировать дружеские отношения.

Я была абсолютно уверена (каким чудесным и восхитительно наивным видится мне это сегодня!) во всём — в Боге, доктрине, своей способности действовать, несомненности своего знания и непогрешимости любого своего совета. У меня на всё был ответ, 48] и я точно знала, что делать. В то время я относилась к жизни и обстоятельствам с уверенностью человека совершенно неопытного, и моим ответом на любую проблему, панацеей от всякого недуга всегда был ответ на вопрос: “Что сделал бы в подобных обстоятельствах Иисус?” Решив, что именно Он сделал бы (удивительно, как я могла это знать?), я прямо это и делала, или советовала другим следовать данному правилу. В то же самое время, подспудно и неявно, у меня стали возникать вопросы, хоть я и отказывалась на них отвечать, и под моей уверенностью и догматизмом назревали большие перемены. Я знаю, что в этот период сделала шаг вперёд по Пути. Медленно, не регистрируя этого своим сознанием мозга, я переходила от покорности авторитету к накоплению опыта и от узкой теологической веры (в боговдохновенность Писаний и в интерпретации той школы религиозных воззрений, к которой я принадлежала) к определённому несомненному знанию духовных истин, о которых свидетельствовали мистики всех времён и за которые многие из них пострадали и умерли.

В конечном счете, я обнаружила, что владею знанием, выдержавшим проверку временем и испытаниями — в отличие от моих прежних верований. Это то знание, которое открывает мне, неотступно и непрерывно, как много, как ещё очень много мне нужно знать. Реальное знание никогда не является статичным; это только дверь, открывающая доступ к ещё более широким горизонтам мудрости, достижения и понимания. Это процесс живого роста. Знание должно вести от одного раскрытия к другому — как если бы вы взобрались на горный пик и, едва достигнув вершины, вдруг увидели перед собой страну обетованную, куда неизбежно придется отправиться, а дальше (за этой страной, вдалеке) проступает другой пик, за которым ещё более широкие просторы.

Одно время я имела обыкновение, глядя из окна своей спальни, 49] рассматривать колоссальную горную громаду вдали — Канченджангу, один из высочайших гималайских пиков. Она казалась такой близкой, как будто однодневной прогулки достаточно, чтобы добраться до её подножия, но я-то знала, что для этого требуется по крайней мере двенадцать недель трудных переходов, да ещё опаснейший подъём на вершину — редко совершаемый подвиг. Так и со знанием. То, что стоит обладания, редко достигается легко и само составляет лишь основу для большего знания.

Кто наполняет меня чувством сострадания и осознанием необходимости терпения — так это люди, думающие, что всё знают, и имеющие на всё ответ. Таково было моё состояние в те ранние времена, и я тогда не казалась себе смешной. Я была страшно серьёзной. Сегодня я могу смеяться и совершенно уверена, что не имею ответов на все вопросы. Оказалось, почти не осталось доктрин и догм, которых я бы придерживалась. Я уверена в существовании Христа и Учителей, являющихся Его учениками. Уверена, что есть план, который Они пытаются осуществить на Земле. Верю: Они сами по себе являются ответом и гарантией конечного достижения человека, и каковы Они, такими и мы все будем когда-нибудь. Я уже не способна объяснять с уверенностью и апломбом, что людям следует делать. Поэтому я редко даю советы. Безусловно, я не берусь толковать мысли Бога и утверждать, чего именно Он хочет, как это делают теологи мира.

За мою жизнь, полагаю, буквально тысячи людей приходили ко мне за разъяснением, советом, рекомендацией о том, что делать. Был период, когда мой секретарь назначал для меня встречи через каждые двадцать минут. Думаю, такой избыток встреч объяснялся, в частности, тем, что я никогда не брала платы, а люди любят 50] получать что-то задаром. Иногда я могла помочь, если у человека были открытый ум и готовность слушать, но большинству просто хочется говорить, многословно объясняя собственные предвзятые идеи; им наперёд известно, что именно вы должны ответить. Приём мой обычно заключался в том, что я давала людям выговориться, и тогда часто оказывалось, что они сами нашли ответ и решили свои проблемы, — что всегда плодотворней и эффективней. Если же они хотят только слышать собственный голос и всё знают, тогда я беспомощна, а часто и испугана.

Мне всё равно, согласны люди или нет с моим видением или формулировкой истины (ведь у каждого должна быть своя), но невозможно им помочь, если они вполне довольны собою. По мне, полнейшим адом (если ад существует, в чём я очень сильно сомневаюсь) было бы состояние всецелого довольства своей точкой зрения, то есть такое статичное состояние, когда всякая эволюция мысли, любой прогресс неизменно тормозятся. К счастью, я знаю, что эволюция длительна и протекает неуклонно; это доказывает история и цивилизация. Знаю также, что за всеми интеллектуальными процессами стоит великий Интеллект и что статичное состояние невозможно.

Но в те дни, о которых я пишу, я была закоренелой фундаменталисткой. Я начала свою карьеру в полном убеждении, что определённые фундаментальные теологические доктрины, представленные ведущими деятелями церкви, подытоживают божественную истину. Я в точности знала, чего Бог хочет, и (по своему твердолобому невежеству) готова была обсуждать любую мыслимую тему, зная, что моя точка зрения правильна. Сегодня я нередко чувствую, что, возможно, ошибаюсь в своём диагнозе и предписании. Ещё я твёрдо верю в наличие у человека души и в способность души вести человека “из тьмы в Свет и от нереального к Реальному”, если 51] процитировать древнейшую в мире молитву. А в те дни мне пришлось усвоить, что “любовь Бога обширней человеческого ума, и Сердце Вечности — сама неизъяснимая доброта”. Хотя Бог, которого я исповедовала, был далеко не добр. Бог был добр ко мне, потому что Он открыл глаза мне и тем, кто думает так же, как я, но Он был готов отправить остальной, духовно не возрождённый мир в ад. Так гласит Библия, а Библия всегда права. Она не может ошибаться. Я соглашалась тогда с заявлением знаменитого Библейского института в Соединённых Штатах: “мы опираемся на подлинные библейские автографы”. Как бы мне хотелось спросить их сегодня: да где же вы раздобыли эти автографы? Я верила в боговдохновенность Писаний и ничего не знала о сомнениях и муках ищущего сердца всех честных переводчиков книг, о том, что им доступно передавать лишь приблизительный смысл оригинального текста. Только в последние годы, когда мои собственные книги переводились на различные языки, мне открылась абсолютная невозможность боговдохновенности Писаний. Если бы Бог говорил по-английски, если бы Иисус произносил Свои проповеди на английском, тогда, возможно, мы были бы больше уверены в точности передачи. Но это не так.

Помню, однажды человек восемь-девять (все разных национальностей) и мы с мужем сидели за столом на берегу озера Мадджоре в Италии и пытались найти немецкий эквивалент для англо-саксонского слова “mind”, или “the mind”. Этот вопрос возник в связи с переводом одной из моих книг на немецкий язык. Пришлось в отчаянии отказаться, потому что нет настоящего эквивалента для передачи того, что мы имеем в виду, говоря “the mind”. Слово “intellect” — не то же самое. Было заявлено, что немецкое слово “Geist” не годится, и хотя мы старательно искали какое-нибудь 52] слово, выражающее ту же идею, мы остались ни с чем. А ведь среди нас были немецкие профессора. По-видимому, некоторые трудности, связанные с Германией, объясняются именно этим. Тогда-то меня и озарило, насколько это трудно — точно переводить.

Одно из слов, постоянно встречающихся в оккультных книгах, — это слово “Путь”, означающее Дорогу возвращения к нашему Истоку, к Богу, к духовному центру всей жизни. При переводе на французский — какое слово использовать? “Le chemin”? “La rue”? “Le sentier”? Или какое-то другое? Поэтому, пытаясь перевести на английский язык такую древнюю книгу, как Новый Завет, о какой боговдохновенности этой книги можно говорить? Всё, что у нас, по-видимому, есть — это старый перевод с арамейского или еврейского на древнегреческий, с греческого на латинский, с латинского на староанглийский, а с него, гораздо позднее, была сделана стандартная версия Св. Якова. То же относится к переводам Библии на все другие языки. Мне рассказывали, что, когда несколько десятилетий назад Новый Завет переводили на французский язык, слова Христа из фразы: “Я есмь вода жизни”, бездумно перевели как “eau de vie” и отправили в печать. Затем до издателей дошло, что это словосочетание по-французски означает “водка”; пришлось перепечатывать, приписав Христу слова: “Я есмь вода живая” — “eau vivante” — что не совсем то же. Переводы Библии прошли через множество рук; они являются результатом теологического мышления многих монахов и переводчиков. Отсюда бесконечные диспуты теологов о значениях и смыслах. Отсюда же, видимо, и неточный перевод древнейших терминов, и отсюда — исполненные благих намерений, но топорные интерполяции раннехристианских монахов, пытавшихся передать на своём родном языке эти 53] древние сочинения. Теперь-то я всё понимаю, но в те дни английская Библия была для меня непогрешимой, и я ничего не знала о трудностях перевода. Таково было состояние моего ума, когда в моей жизни произошла крупная перемена.

Сестра объявила о своём намерении отправиться в Эдинбургский университет и работать для получения степени по медицине. Тогда я немедленно столкнулась с проблемой, что мне делать. Я не хотела жить одна или проводить время в путешествиях и развлечениях. Что удивительно, я не собиралась быть миссионером. Я жаждала делать добро, но за что именно мне взяться? Я многим обязана священнику, который хорошо меня знал и предложил вести жизнь евангелиста-проповедника. Я не испытала особого восторга. Проповедники, которых я знала (а таких было много), не производили на меня впечатления. Они казались кучкой плохо воспитанных людей, ходили в дешёвой, дурно сшитой одежде, а волосы их всегда нуждались в расческе; они были слишком безупречными, чтобы следить за собой. Я не могла представить себя громогласно витийствующей на подмостках, как делали они и что, по-видимому, требовалось для пробуждения людей. Я колебалась, сомневалась и обсуждала это с тётей, та тоже колебалась и сомневалась. К тому же девушки моего класса такого не делают. Наряд, отличная дикция, причёска и драгоценности не импонируют завсегдатаям религиозных собраний, ищущим спасения. Они неуместны. Но я молилась, ждала и верила, что в один прекрасный день услышу “зов” и узнаю, что мне делать.

Чтобы, тем временем, заполнить досуг, я развлекалась, влюбившись (как мне казалось) в священника по имени Робертс. Он был смертельно скучен и ужасно боязлив, к тому же намного старше меня. Я ничего от него не добилась и потому с усмешкой отступила от него — в буквальном смысле, так что вы видите, каким “глубоким” было моё чувство.

Затем мне неожиданно предложили посетить Солдатские дома мисс Сэндз в Ирландии, и, устроив сестру в её комнатах в 54] Эдинбурге, я отправилась туда. Я нашла Солдатские дома совершенно уникальными, а саму мисс Элизу Сэндз — очень изысканной, очаровательной и культурной женщиной. Все её сотрудницы были девушки и женщины того же социального положения, что и я. Мисс Сэндз отдала всю свою жизнь усилиям улучшить участь “Томми Аткинса”.* Работа в её домах велась совершенно иначе, чем в армейских лагерях, и разительно отличалась от работы евангелических обществ в наших городах. У неё было множество таких домов в Ирландии и несколько в Индии. Из тех, кто там работал, некоторые стали моими друзьями и очень помогли мне приспособиться к изменившейся обстановке — это Эдит Арбетнот-Холмс, Ева Магир, Джон Кинан, Кетрин Роуэн-Гамилтон и другие.

Первым моим опытом была работа в таком доме в Белфасте. Во всех подобных домах были просторные кофейни, где ежевечерне питались сотни мужчин, платя по себестоимости. Были комнаты, где они могли писать письма, играть в игры, посидеть у камина и почитать свежие газеты, поиграть в шахматы и шашки и послушать нас, если чувствовали одиночество, скуку или тоску по дому. В каждом доме были обычно две леди, и там же находилось наше жильё. Как правило, была большая спальная комната, где солдаты и матросы могли остановиться, проездом, на ночь, а также комната для евангельских собраний, где была фисгармония, имелись стулья, сборники гимнов и томики Библии, а также кто-то, кто мог разъяснить Писания и помолиться вместе с мужчинами о спасении их души. Мне пришлось освоить все аспекты работы, а она была ох как трудна, хотя и обнаружилось, что она мне нравится на все сто процентов. Первые месяцы были самыми тяжкими. Нелегко было застенчивой девушке (а я была крайне застенчива) входить в комнату примерно с тремя сотнями мужчин, где могло и не быть другой женщины, и вступать с ними в дружеское общение; подходить, 55] садиться рядом и играть в шашки; быть любезной, оставаться безличной и в то же время давать понять, что заботишься о них и хочешь им помочь.

Никогда не забуду первого евангельского собрания, проведённого мной. Я привыкла к своему небольшому классу по изучению Библии, освоилась с выступлениями на молитвенных собраниях и нисколько не волновалась. Я была уверена, что справлюсь. Это было гораздо легче, чем представиться солдату, узнать его имя, поиграть с ним во что-нибудь, расспрашивая о доме и постепенно подводя его к серьёзной теме — его душе. Поэтому я была вполне готова провести собрание.

И вот однажды, воскресным вечером, я очутилась на сцене в большой комнате перед парой сотен солдат и несколькими служащими Королевской Ирландской Полиции. Начала я гладко, а потом сбилась; меня охватил страх перед сценой, я метнула взгляд на людей, ударилась в слезы и убежала со сцены. Наверное, никакие силы не смогли бы затащишь меня обратно, но ответ на извечный вопрос: “Что бы сделал Иисус?”, заставил меня попробовать ещё раз. Самое смешное было то, что, приняв это отчаянное решение, на следующий вечер я пошла в комнату для собраний, чтобы всё подготовить, и принялась зажигать газовое освещение. Носясь по комнате, я опалила себе волосы и не смогла провести собрание в тот вечер. Этот повторный срыв полностью выбил меня из колеи.

Несколько недель спустя я вернулась. На сей раз я заучила свою речь, и всё шло хорошо до середины, когда я решила процитировать стихотворение, чтобы оживить беседу и внести в неё разнообразие. Я репетировала это стихотворение перед зеркалом. Первые две строчки удались отлично, но потом я запнулась и не могла вспомнить, что дальше. Я застряла напрочь, покраснела до корней волос и почувствовала, что дрожу. Тогда из задних рядов донёсся голос: “Не унывайте, мисс. Я закончу стихотворение за вас, а вы за это 56] время подумайте, что ещё хотите сказать”. Но я уже убегала со сцены и разразилась слезами в своей комнате. Я потерпела неудачу, Иисус и я, и лучше мне бросить всё это. Я проплакала всю ночь в кровати, не открыв двери одной из своих сотрудниц, желавшей меня утешить. Но я не смирилась; гордость не позволяла мне отказаться говорить со сцены, и постепенно я привыкла излагать Библию перед большой аудиторией.

Однако этот процесс был болезненным. Мне приходилось не спать всю ночь перед беседой, спрашивая себя, о чем же говорить; следующую ночь я тоже проводила без сна, терзаясь от ощущения, что провела беседу просто ужасно. Этот забавный ритм длился до тех пор, пока я как-то вечером не всмотрелась в себя и не задумалась: что же со мной не так? Я пришла к выводу, что страдаю от чистого эгоизма и сосредоточенности на себе; меня слишком заботит, что обо мне думают. Моему предыдущему воспитанию был нанесён первый тяжёлый удар. Я решила, что, если я действительно заинтересована своим делом, если по-настоящему люблю свою аудиторию, а не Алису Ла Троуб-Бейтман, и если смогу достичь такого состояния, когда мне, грубо говоря, на всё наплевать (впрочем, я тогда не употребляла таких слов), я смогу это преодолеть и стану действительно полезной.

Любопытно, что с того вечера я больше никогда не имела никаких затруднений. В Индии я привыкла входить в битком набитый зал, с четырьмя-пятью сотнями солдат, и, встав на стол, добиваться от них внимания, более того, удерживать его. Я стала хорошим оратором и научилась любить выступления, так что теперь я действительно чувствую себя лучше на сцене, чем где-либо ещё. В Белфасте у меня в этом отношении произошёл перелом.

Вспоминаю, как однажды, несколько лет спустя, я была искренне польщена огромным успехом своего воскресного вечернего класса по изучению Библии в Лукноу, в Индии. Целая группа армейских педагогов обыкновенно приходила каждое воскресенье, чтобы 57] меня послушать (плюс еще несколько сотен других людей), и во мне зашевелилось самомнение. Я решила, что я, должно быть, действительно замечательна, раз такие почтенные люди регулярно являются слушать меня. Меня впрямь занесло не туда. По окончании цикла лекций они преподнесли мне подарок. Старший выступил вперёд и вручил мне пергаментный свиток чуть ли не в ярд длиной, перевязанный широкой голубой лентой, и произнёс хвалебную речь. Я не решилась тогда развернуть свиток прямо перед ними, но, вернувшись к себе, тотчас развязала ленту и обнаружила там — записанные прекрасным почерком — все свои грамматические ошибки и перепутанные метафоры за весь цикл. Я сочла себя исцелённой навсегда, когда в результате разразилась смехом и смеялась до слёз.

Подобно многим хорошим ораторам, использующим лишь краткие заметки и говорящим в основном по наитию, чувствуя аудиторию, я не организую стенографических записей своих выступлений. Проглядывая отчёты о них, я удивляюсь: “Неужели я так выразилась?” Уверена, что секрет проникновенной речи, позволяющий вам почувствовать, что сказать, состоит в том, чтобы любить свою аудиторию, позволить ей ощутить себя в своей тарелке, разговаривая с ней на равных. Я никогда не делала попыток читать лекций. Я просто разговариваю с аудиторией так, как разговаривала бы с одним человеком. Я ей доверяю. Я никогда не становлюсь в позу всезнайки. Я говорю: “Вот так я вижу это сейчас; когда я увижу это иначе, я вам скажу”. Я никогда не излагаю истину (как её вижу) догматически. Часто говорю людям: “Через пять тысяч лет данное, так называемое продвинутое, учение будет казаться азбукой для детей; это показывает, насколько мы ещё незрелы”. При ответе на вопросы после лекции — от чего я всегда получаю удовольствие — я не скрываю, если чего-то не знаю, и случается это довольно часто. Лекторы, полагающие, что роняют свой престиж, 58] признавая свое незнание, отчего становятся уклончивыми и напыщенными, должны ещё многому научиться. Аудитории нравится лектор, способный вздохнуть и сказать: “Боже мой, не имею ни малейшего понятия”.

Однако вернёмся в Белфаст. Моё начальство обнаружило, что у меня поистине дар спасать души и мои результаты были столь убедительны, что мисс Сэндс пригласила меня к себе на Артиллерийский полигон в центральной Ирландии, чтобы попрактиковаться там по-настоящему. Местность была восхитительно зелёной, я никогда не забуду дня своего прибытия. Однако окружающую красоту заслонили яйца. Яйца были повсюду. Они находились в ванной; они наполняли каждую кастрюлю; они лежали в ящиках моего письменного стола; они заполонили коробки у меня под кроватью. Если не ошибаюсь, в доме было сто тысяч яиц, и лежали они во всём, что угодно. Я узнала, что мы каждый вечер расходовали семьдесят две дюжины яиц в кофейной Солдатского дома, а поскольку в обслуживаемом нами округе было три дома, то количество яиц не поддавалось исчислению. Поэтому яйца доминировали надо всем — за исключением Евангелия.

Первой моей работой — после часа, проведённого в тишине под деревом в поле со своей Библией — была выпечка сдобных булочек, сотен булочек, которые обычно в тот же день загружались в тележку для пони (только вместо пони был ослик) и доставлялись в казармы, где вечером собирались мужчины. Однажды из-за этого осла я попала в очень неловкую ситуацию. Я весело ехала по проселку, загруженная булочками, как вдруг услышала, как по дороге навстречу мне галопирует артиллерийская батарея. Я заторопилась отъехать к обочине, но проклятый осёл упёрся четырьмя ногами в землю, отказываясь сдвинуться с места. Задабривание и побои ни к чему не привели. Батарея остановилась в нескольких футах от нас. Офицеры закричали мне, чтобы я уступила дорогу. Я не могла. В конце концов команда мужчин подошла, подхватила меня, тележку 59] и ослика и выставила нас на обочину, после чего батарея последовала дальше. Неслыханным оказалось окончание этого эпизода. Артиллеристы распространили слух, будто мои булочки были такими тяжёлыми, что бедный ослик не мог двигаться, а кто-то из них приковылял в барак, жалуясь, что крошка от моей булочки упала ему на ногу. Я привыкла к грохоту больших орудий и к тому, что мужчины глохнут к вечеру после батарейной стрельбы. Я привыкла видеть пьянство, научилась не обращать внимания на пьяного мужчину и умею с ним сладить. Но я так и не свыклась с яичницей, особенно вместе с какао. Думаю, я продала какао, яиц и сигарет больше, чем многие другие.

То были счастливые деятельные дни. Я обожала мисс Сэндс — а кто её не обожал? Я любила её за красоту, за глубину ума, за знание Библии, за понимание людей, а также за её искрящийся юмор. Думаю, я любила её больше всех, потому что обнаружила: она по-настоящему любит меня. У нас была общая спальня в милом домишке, и я как сейчас вижу её в свете раннего утра, спящей, с чёрным чулком на глазах от света. Она была настолько выше и шире по своим взглядам, чем её сотрудницы! Помню, как она взглядывала на них, но предпочитала промолчать. Мы все работали так ретиво над спасением душ, а она наблюдала, желала нам успеха и часто говорила нужное слово, но я-то знаю: зачастую она с величайшим изумлением наблюдала за нашими стараниями и борьбой.

Однажды благодаря ей я испытала настоящее потрясение, положившее во мне — я в этом уверена — начало циклу внутреннего поиска, который позднее вывел меня из моей теологической трясины. Я три недели билась над тем, чтобы спасти душу совершенно никудышного, подлого солдатика. Он был тем, что в Англии называют “человеческий отброс” — скверный солдат и плохой человек. 60] Я вечер за вечером играла с ним в шашки (он их любил), заманивая его на евангельские собрания (он их едва терпел). Умоляла его спастись, что не оказывало никакого эффекта. Элиза Сэндс с изумлением наблюдала за нами, пока, по-видимому, не решила, что дело зашло слишком далеко. И как-то вечером она подозвала меня к себе; она стояла у пианино в бараке, набитом мужчинами, и между нами состоялся следующий разговор:

— Алиса, вы видите того человека? — спросила она, указывая на моего подопечного.

— Да. — сказала я, — Вы имеете в виду того, с кем я играла в шашки?

— Ну, моя дорогая, посмотрите-ка на его лоб. — Я взглянула и заметила, что он кажется очень низким. Она кивнула, соглашаясь.

— Теперь взгляните на его глаза. Что с ними не так?

— Они, вроде бы, довольно близко посажены, — ответила я.

— Верно. А как насчёт его подбородка и формы его головы?

— Но у него нет никакого подбородка, а голова у него очень маленькая и абсолютно круглая, — сказала я, совершенно сбитая с толку.

— Хорошо, дорогая Алиса, почему бы тогда не предоставить его Богу? — с этими словами она удалилась. С тех пор я многих людей предоставила Богу.

А теперь позвольте мне продолжить воспоминания и заявить, что я верила во внутреннее изменение человека в то время и верю в него сейчас. Я верила тогда в способность Христа спасти и верю в неё в тысячу раз сильнее сегодня. Я знаю: люди могут сойти со своих ошибочных путей, и видела, как они снова и снова находят ту реальность в себе, которую Св. Павел называет: “Христос в вас, упование славы”. На этом знании зиждется для меня моё вечное спасение, как и спасение всего человечества. Я знаю: Христос жив и мы живём в Нём, знаю: Бог — наш Отец и, по великому Плану Бога, все души в конечном счёте находят свою дорогу обратно к Нему. Я 61] знаю, что Христова жизнь в человеческом сердце может вести всех от смерти к бессмертию. Знаю: раз Христос жив, мы тоже будем жить, ибо мы спасаемся Его жизнью. Но я очень часто сомневаюсь в наших человеческих методах и верю, что путь Бога — наилучший, и что Он нередко предоставляет нам искать собственный путь домой, зная: во всех нас есть нечто от Него, что божественно, что никогда не умирает и что приводит к знанию. Я знаю, что ничто — ни на небесах, ни в аду — не может встать между любовью Бога и Его детьми. Знаю: Он стоит на страже, бодрствуя, “пока последний утомлённый странник не найдёт дороги домой”. Знаю: всё работает на благо тех, кто любит Бога, а это означает, что мы любим не какое-то далёкое, абстрактное Божество, а своих собратьев. Любовь к своим собратьям является свидетельством — может, неявным, но вполне надёжным — того, что мы любим Бога. Элиза Сэндс преподала мне этот урок своей жизнью и своей любовью, остротой своего ума и своим пониманием.

Время моего пребывания в Ирландии длилось не очень долго, но оно было счастливое. Я никогда раньше не была в Ирландии и добрую часть времени проводила в Дублине и в Куррак Кэмпе недалеко от Килдара. Именно в Куррак Кэмпе я выполняла очень своеобразную работу, которая привела бы в ужас мою семью, знай она о ней. Не уверена, что порицала бы её за это. Вспомните: девушки не имели тогда той свободы, что имеют нынче, да и, в конце концов, мне было только двадцать два.

Одна из батарей Королевской Конной Артиллерии располагалась в то время в Ньюбриджских казармах, и мужчины батареи (с которыми я познакомилась летом на полигоне) просили меня приходить к ним каждый вечер в Армейскую воспитательную комнату. Это означало, что нужно было быть там в шесть вечера и возвращаться поздно вечером, так как они добились для меня разрешения проводить евангельское собрание у них после закрытия войсковой лавки. После основательного обсуждения было 62] решено, что я могу принять их предложение, и каждый вечер я крутила педали велосипеда после отвратительной британской еды, называемой “плотный ужин с чаем”. Возвращалась я между одиннадцатью и двенадцатью ночи, эскортируемая двумя солдатами, причём каждый вечер мужчины в батарее распределяли, кто должен сопровождать меня обратно, получая необходимое разрешение. Я никогда не знала, войдут ли в мой эскорт приличные, достойные доверия солдаты-христиане или какие-нибудь мерзавцы. Полагаю, они бросали жребий, кому провожать меня домой, и если жребий выпадал пьянице, его заботливые товарищи неусыпно следили, чтобы он в тот день не заглядывал в войсковую лавку. Тем не менее, представьте себе молодую девицу с ужасно тепличным, викторианским воспитанием, возвращающуюся на велосипеде заполночь с двумя Томми, о которых она ничегошеньки не знает. Однако ни разу не было произнесено ни слова, могущего оскорбить и самую чопорную старую деву, и мне это очень нравилось!

Всякий вечер компания из войсковой лавки набивалась ко мне в комнату. Я не делала никаких попыток пригласить их на собрания, и мы ладили друг с другом. Именно там я научилась проводить различие между выпивохами. Есть, конечно, задиристые пьянчуги, и немало бывало пьяных драк, куда я непременно встревала — без всякого, впрочем, ущерба для себя. Люди этого типа никогда не вредили мне, и я никак не страдала от своего вмешательства. Военные полицейские обычно приглашали меня помочь успокаивать таких людей. В этом я стала крупным экспертом. Но есть ещё любвеобильные пьяницы, и вот они вызывали у меня неприкрытый ужас. Я никогда не знала, что они сделают или скажут, и научилась ходить так, чтобы между нами всегда стоял стул или стол. Укротители львов обнаружили, что крепкий стул, отделяющий их от раздражённого льва, очень полезен, и я с полным основанием могу рекомендовать его в данном случае. С мрачным пропойцей иметь дело гораздо труднее, но такие встречаются реже. Есть выпивохи, у которых от спиртного заплетаются ноги, и надо отличать 63] их от тех, кому оно ударяет в голову; каждый требует своего обращения. Часто, когда я работала среди солдат, военные полицейские просили меня помочь доставить домой пьяного солдата. Они держались не на виду, но под рукой, и в спектакле участвовали мы с пьяным солдатом, выписывающие кренделя на дороге. Вообразите ужас моей тёти, если бы она увидела это несусветное перемещение, но я делала всё “ради Христа”, и мне никогда никто не пытался хамить. Хотя мне ох как не понравилось бы, если бы я увидела одну из моих девочек в аналогичном положении, ибо чувствую: что хорошо для гусыни, не всегда хорошо для гусёнка.

У меня была разнообразная работа: нужно было вести счета, изготавливать букеты в читальном зале, писать письма для солдат, проводить бесконечные евангельские собрания и ежедневные молитвы, усердно штудировать свою Библию и быть очень, очень добродетельной. Я покупала все книги, которые могли помочь мне проповедовать лучше, например, “Проповеди для проповедников”, “Наставления для наставников”, “Учение для учеников”, “Работы для работников” (да-да, у меня были книги с этими четырьмя названиями), и прочие с такими же соблазнительными броскими заголовками. У меня было сильное искушение опубликовать книгу под названием “Идеи для идиотов”, я даже начала её, но так никогда и не написала. Насколько могу судить, я хорошо ладила с моими сотрудницами. Сильное чувство собственной неполноценности приводило к тому, что я всегда ими восхищалась, и это надёжно отсекало всякую зависть.

Однажды утром Элиза Сэндс получила письмо; оно, как я заметила, сильно взволновало её. Руководитель работы в Индии, Теодора Шофилд, чувствовала себя плохо, и ей, по-видимому, необходимо было вернуться домой отдохнуть. Но похоже, её некем было заменить. Сама Элиза Сэндс была уже в возрасте, а Еву Магир нельзя было послать. Мисс Сэндс со своей обычной прямотой сказала, что будь у неё деньги, она послала бы меня, потому что “даже 64] если вы и не вполне подходите, вы лучше кого бы то ни было”. Путешествие в Индию стоило в те дни изрядных денег, а мисс Сэндс нужно было оплатить возвращение Теодоры. В своей обычной самодовольной религиозной манере я заявила: “Если Бог предназначил мне ехать, Он пошлёт денег”. Она взглянула на меня, но ничего не ответила. Два-три дня спустя, когда мы сидели за завтраком, я услышала её возглас, когда она вскрыла письмо. Затем она протянула конверт мне. В нём не было ни письма, ни какого-либо указания на отправителя. А лежал банковский чек на пятьсот фунтов с написанными поперёк него словами: “На работу в Индии”. Никто из нас не знал, откуда пришли деньги, но мы приняли их как посланные Самим Богом. Проблема проезда была таким образом решена, и мисс Сэндс снова спросила, поеду ли я в Индию ради неё немедленно, подчеркнув, что я, конечно, не лучшая кандидатура, просто ей в данный момент некого больше послать. Иногда я думаю, не мой ли Учитель послал мне деньги. Ибо мне важно было поехать в Индию, чтобы усвоить определённые уроки и подготовить почву для работы, которую, как Он мне сказал за несколько лет до этого, я могу для Него сделать. Я этого не знаю, да никогда и не спрашивала у Него, потому что этот факт не из тех, что имеют значение.

Я написала родным, спрашивая, могу ли я ехать, — я бы поехала в любом случае, просто хотелось поступить правильно и по крайней мере быть вежливой. Моя тётя, г-жа Клэр Парсонс, написала, что предпочитает, чтобы у меня был обратный билет, — и я взяла обратный билет. Затем я поехала в Лондон, чтобы купить всё необходимое для Индии; не нуждаясь в то время по-настоящему в деньгах, я покупала всё, что хотела, испытывая потрясающее удовольствие. Я безусловно сильно транжирила. Между прочим, когда сундуки с моими новыми вещами прибыли в Кветту, в Белуджистан, я обнаружила, что всё их содержимое похищено и подменено отвратительными, грязными тряпками. К счастью, я 65] взяла многое с собой, тем не менее я усвоила свой первый важный урок, гласящий: вещи эфемерны. Однако, любя хорошо одеваться — что я и до сих пор люблю, — я послала за другим комплектом одежды.

Сестра с тётей проводили меня в Тильбюри Докс, и я должна признаться, что никогда не получала большего наслаждения, чем во время трёхнедельного плавания в Бомбей. Я всегда любила путешествовать (как все Близнецы) и, будучи в то время ужасным мелким снобом, упивалась тем, что на моём шезлонге (одолженном одним из дядей) значится титул. Мелкие детали льстят мелким умам, а мой ум был тогда очень мелким — практически спящим.

Я отлично помню ту первую поездку. Кроме меня, за обеденным столом собирались две женщины и пятеро на вид состоятельных и очень искушённых мужчин. Мы, три женщины, очевидно, нравились им, но лично меня они ужасно шокировали. Они говорили об азартных играх и бегах, много пили, играли в карты и — что хуже всего — никогда не молились перед едой. Первая же трапеза ошеломила меня. После ленча я ушла к себе в каюту и горячо молилась за то, чтобы иметь силы поступать правильно. За обедом мужество изменило мне, и я была вынуждена молиться ещё больше. В результате на следующее утро во время завтрака я произнесла речь, постаравшись прийти в кают-компанию до появления двух других девушек, но в присутствии всех пяти мужчин. Я была в полном смятении и чувствовала себя чрезвычайно неловко, но сделала то, что, по моему мнению, сделал бы Иисус. Я оглядела мужчин и выпалила нервно и поспешно: “Я не пью и не танцую, не играю в карты и не хожу в театр; я знаю, что вы возненавидите меня, и думаю, будет лучше, если я уйду и сяду за другой стол”. Воцарилась мёртвая тишина. Затем один из мужчин (с очень громким именем, поэтому не буду его называть) встал, протянул мне руку через стол и сказал: “По рукам! Если вы будете терпеть нас, то и мы будем терпеть вас и очень постараемся быть хорошими”. У меня было 66] самое восхитительное путешествие. Мужчины были невероятно любезны со мной, и я вспоминаю их с нежностью и признательностью. То было прекраснейшее путешествие в моей жизни, а я шесть раз за пять лет совершила путешествие между Лондоном и Бомбеем, так что у меня был опыт. Хорошо ли провели время эти мужчины — другое дело, но они были безупречно предупредительны ко мне. Один из них позднее доставил мне много религиозной литературы для Солдатского дома. Другой любезно прислал чек на крупную сумму, а третий, высокопоставленный железнодорожный чиновник, оформил мне бесплатный проезд по железным дорогам Индии, которым я пользовалась всё время, когда жила там.

По прибытии в Бомбей я рассчитывала сделать пересадку и доплыть на судне Британской Индии до Карачи, чтобы далее отправиться в Кветту, в Белуджистан. Но этому не суждено было тогда случиться, хотя позднее я действительно совершила такую поездку. Оказалось, что меня ожидает телеграмма, предлагающая мне из Бомбея отправиться экспрессом до Мирута, в центральной Индии. Я испугалась. Ведь никогда в своей жизни я ещё не путешествовала в одиночку. Я прибыла на континент, где никого не знала, а мне нужно было не только вернуть билет на пароход до Карачи, но и приобрести билет на поезд до Мирута. Подобно почтовому голубю, я полетела в ХСЖМ, где ко мне отнеслись очень хорошо и помогли решить все проблемы. Напомню, что я была молодой, хорошенькой, и занималась тем, чего девушки обычно не делали.

На Бомбейском вокзале я получила настоящий урок человечности. Он показал мне, как прекрасны люди, а это, если вы заметили, единственное, что я могу и хочу доказать в этой книге. Как вы могли заключить, я была законченным педантом, пусть и с благими намерениями. Я была слишком хорошей для этой жизни, и, безусловно, достаточно “святой”, чтобы меня ненавидели. Я не принимала никакого участия в текущей жизни корабля и расхаживала с важным видом по палубе со своей толстой Библией подмышкой. Был на корабле человек, ставший предметом моего особенного отвращения с момента, как мы покинули Лондон. Он был душой 67] корабля; он ежедневно устраивал тотализатор, танцы и любительские спектакли; он играл в карты и, насколько я знала, поглощал огромное количество виски с содовой. Путешествие длилось три недели, и я всё это время с презрением наблюдала за ним. С моей точки зрения, он был сущий дьявол. Раз или два он заговаривал со мной, но я ясно дала понять, что не желаю иметь с ним ничего общего. Когда я в тот день ожидала поезда на большом Бомбейском вокзале, донельзя испуганная и проклинавшая тот день, когда сюда приехала, этот человек подошёл ко мне и сказал: “Молодая леди, я вам не нравлюсь, и вы дали это понять со всей прямотой. Но у меня дочь примерно вашего возраста, и будь я проклят, если бы пожелал ей путешествовать одной по Индии. Нравится вам это или нет, вы должны показать мне, где ваше купе. Я бы хотел присматривать за вами в пути, и вам не следует пренебрегать моим предложением. Кроме того, на остановках я могу сопровождать вас на станцию, где мы сможем перекусить”. Что нашло на меня, не знаю, но я взглянула ему прямо в глаза и произнесла: “Мне страшно. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне”. Что он самым добросовестным образом и делал, и в последний раз я видела его, когда он глубокой ночью стоял в пижаме и халате на узловой станции и давал проводнику чаевые, чтобы тот присматривал за мной в дальнейшем, поскольку ему самому скоро нужно было выходить.

Три года спустя я приехала в Раникет, в Гималаях, чтобы открыть там новый Солдатский дом. И вот, издалека прибыл посыльный с запиской от друга того человека, он умолял навестить его, потому что ему осталось жить совсем немного и он нуждается в духовной помощи. Он спрашивал обо мне. Моя сотрудница, которая сопровождала меня повсюду, была очень шокирована и отказалась отпустить меня. Я не поехала, и человек умер в одиночестве. Я никогда не прощу себе этого — но что я могла сделать? Традиция, обычай и ответственность той женщины за меня — всё 68] было против меня, и я чувствовала себя несчастной и беспомощной. На пути из Бомбея в Мирут он как-то вечером за ужином прямо сказал мне, что я вовсе не такая чопорная святоша, какой выгляжу, и что, по его мнению, я когда-нибудь обнаружу, что я прежде всего человек. Он был в то время в беде и в сильном горе, — как было ему не помочь? Он возвращался из Англии, где ему пришлось поместить свою жену в сумасшедший дом; его единственного сына только что убили, а единственная дочь сбежала с женатым мужчиной. У него никого не осталось. Ему ничего не надо было от меня, кроме доброго слова. И такие слова у меня нашлись, потому что теперь он был мне по сердцу. Когда настала пора умирать, он послал за мной. Я не поехала и сожалею об этом.

С того времени жизнь моя завертелась каруселью. Мне пришлось (в отсутствие мисс Шофилд) нести ответственность за ряд Солдатских домов: в Кветте, Мируте, Лукноу, Чакрате, и за два дома, открытых с моей помощью: в Умбалле и Раникете, в Гималаях, недалеко от Алморы. Чакрата и Раникет расположены в предгорьях, на высоте пяти-шести тысяч футов, и служили, естественно, только летними стоянками. С мая по сентябрь мы становились “горными попугаями”. Был ещё дом в Равалпинди, но я там не работала, и только один раз съездила туда на месяц, чтобы заменить руководительницу, мисс Эш. В каждом доме служили две леди и двое управляющих, ответственных за кофейную и за общий распорядок. Как правило, управляющие были бывшими солдатами, и у меня остались наилучшие воспоминания об их доброте и отзывчивости.

Я была молода и очень неопытна; я никого не знала на всём азиатском континенте; я нуждалась в большей защите, чем тогда сознавала; я была склонна к глупейшим поступкам просто потому, что не знала, откуда действительно грозит опасность, не имела ни малейшего понятия о том, что может случиться с девушкой. Например, однажды я страдала от ужасной зубной боли, и дошло до того, 69] что я уже не могла её выносить. В войсках, где я работала, не было постоянного дантиста, но неподалёку оказался приезжий дантист; такие дантисты, обычно американцы, разъезжают с места на место, оборудуют себе кабинет в каком-нибудь бунгало для проезжающих (или постоялом дворе) и работают, пока есть работа. Я слышала, что один такой появился в городе, и отправилась к нему совершенно одна, не сказав ни слова своей сотруднице. Я нашла молодого американца с помощником, тоже мужчиной. Зуб был хуже некуда и требовал удаления, поэтому я попросила дать мне наркоз и выдернуть его вон. Дантист посмотрел на меня несколько странно, однако сделал, как я просила. Когда же я очнулась от наркоза и пришла в себя, он прочитал мне нотацию, заявив: я никак не могла знать, что он приличный человек; находясь под наркозом, я была всецело в его власти; согласно его опыту, по Индии странствует немало случайных людей, — и они отнюдь не принадлежат к лучшим представителям рода человеческого. Перед моим уходом он взял с меня обещание быть в будущем осторожнее. В дальнейшем — как правило — я следовала его совету и вспоминаю о нём с благодарностью, хотя и забыла его имя. В те дни я была чрезвычайно бесстрашна; я не знала, чего надо бояться. Частично то была естественная беспечность, частично — невежество, а частично — уверенность в том, что Бог позаботится обо мне. Очевидно, Он это и делал, — наверное, согласно тому принципу, что пьяные, дети и дураки не отвечают за свои поступки и их нужно охранять.

Итак, первое место, куда я прибыла, был Мирут, где я познакомилась с мисс Шофилд и получила от неё некоторые наставления относительно того, что мне следовало знать, временно её замещая. Главная моя беда состояла в действительности в том, что я была слишком молода, чтобы нести ответственность. Происходившее слишком многого от меня требовало. Я не имела опыта и, стало быть, не обладала чувством относительности ценностей. 70] Малозначительное казалось прямо-таки ужасным, а действительно серьёзные вещи не затрагивали меня по-настоящему. Но, оглядываясь на те годы и размышляя о них, я думаю, что справлялась не так уж плохо.

Поначалу я была заворожена Востоком. Всё было таким новым, таким странным, так разительно отличалось от всего, что я себе представляла. Яркие цвета, красивые здания, грязь и деградация, пальмы и бамбук, симпатичные малыши и женщины с кувшинами воды на голове (в те времена); буйволы и диковинные повозки, такие как гхарри и экка (интересно, существуют ли они сейчас?), толпы людей на базарах и целые улицы туземных лавок, серебряные изделия и замечательные ковры, бесшумно снующие местные жители: мусульмане, индусы, сикхи, раджпуты, гуркхи, туземные солдаты и полицейские; слон с погонщиком, странные запахи, незнакомый язык, неизменное солнце, за исключением сезона дождей, — и всегдашняя, неотступная жара. Вот некоторые мои воспоминания о том времени. Я полюбила Индию. Я всегда надеялась вернуться туда, но боюсь, что в этой жизни уже не смогу. У меня много друзей в Индии и среди индийцев, живущих в других странах. Я кое-что знаю о проблеме Индии, её стремлении к независимости, её внутренних раздорах и конфликтах, многочисленных языках и расах, перенаселённости и множестве конфессий. Я не знаю её слишком близко, поскольку провела в ней всего несколько лет, но я полюбила её народ.

Здесь, в Соединённых Штатах, ничего не знают об этой проблеме и поэтому позволяют себе давать Великобритании советы о том, что надо делать. Зажигательные речи вспыльчивых индусов воспринимаются здесь более серьезно, чем спокойные заверения британских властей о том, что как только индусы и мусульмане уладят свои разногласия, Индия может получить статус доминиона или полную независимость. Время от времени делаются попытки составить такую конституцию, при которой мусульмане (могущественное, богатое и воинствующее меньшинство — меньшинство 71] в семьдесят миллионов!) и индусы смогли бы жить мирно, конституцию, устраивающую обе группы, а также индийские княжества и миллионы людей, не признающих или не сочувствующих Партии Индийского Конгресса.

Несколько лет тому назад я спросила одного известного индуса, что, по его мнению, случится, если англичане выведут все свои войска из Индии и перестанут считать её сферой своих интересов. Я просила дать искренний, а не конъюнктурный ответ. Поколебавшись, он ответил: “Мятежи, гражданская война, убийства, разбой и избиение тысяч миролюбивых индусов мусульманами”. Я предположила, что в таком случае неторопливый метод воспитания был бы лучше. Он пожал плечами и вдруг спросил: “Алиса Бейли, что вы делаете в британском теле? Вы — перевоплотившийся индус и много жизней прожили в индусском теле”. “Я тоже так думаю”, — ответила я. Затем мы обсудили тот несомненный факт, что Индия и Великобритания тесно связаны и у них много общей кармы, которую им придётся когда-нибудь отработать, ибо не вся эта карма — британская.

Интересно, что во время прошедшей войны система воинского призыва в Индии не применялась. Тем не менее несколько миллионов человек добровольно завербовались в армию, и лишь очень немногие — из общего количества населения Индии и Бирмы свыше пятисот пятидесяти миллионов человек — сотрудничали с японцами. Индия станет и должна стать свободной, но это должно произойти правильным образом. Реальная проблема заключается не в отношениях между британцами и населением Индии, а между мусульманами, когда-то завоевавшими Индию, и индийцами. Когда эта внутренняя проблема разрешится, Индия будет свободной.

Когда-нибудь мы все будем свободны. Расовая ненависть исчезнет; государственная принадлежность сохранит свою значимость, но человечество в целом будет значить гораздо больше. Границы и территории займут своё должное место в мышлении людей, но большее значение будут иметь добрая воля и международное взаимопонимание. Религиозные различия и межсектантская неприязнь 72] должны, в конечном счёте, исчезнуть, и мы все будем признавать “одного Бога и Отца всех, Который над всеми и через всех и во всех нас”. Это не праздные визионерские грёзы. Это медленно выявляющиеся факты. Они будут обнаруживаться быстрее, когда новые поколения будут находиться под влиянием правильной системы образования, когда церкви осознают реальность Христа — вместо своих теологических толкований — и когда деньги и продукты земли будут рассматриваться как блага, которыми следует делиться. Тогда эти критические международные проблемы будут решаться правильно, и мир людей, спокойный и безопасный, будет прогрессировать к новой культуре и будущей цивилизации. Возможно, мои пророчества не интересуют вас, но эти вопросы интересуют меня и всех, кто любит своих собратьев.

Я не помню ничего особенного из первых моих недель в Мируте; фактически я стала набираться опыта только в Кветте. Работа в Солдатском доме в Кветте видится мне одним из самых интересных этапов работы. Я люблю Кветту. Она находится на высоте около пяти тысяч футов, там очень жарко и сухо летом и сорок пять градусов ниже нуля* зимой. Тем не менее даже в самый колючий мороз нам приходилось носить шлемы от солнца. Похоже, шлемы от солнца сейчас уже не в таком употреблении; две из моих дочерей, годами живших в Индии со своими мужьями, редко их носили и посмеиваются над моими представлениями. Но в моё время они были обязательны.

Кветта — крупнейший город в Белуджистане, а Белуджистан — нечто вроде буферного государства между Индией и Афганистаном. Я провела там около двух лет, включая перерывы, когда несколько раз выезжала в Индию и пять раз пересекала пустыню Синд. В Белуджистане очень мало растительности, за исключением можжевельника, но при орошении растёт всё, что угодно. Розы 73] в Белуджистане такие, какие я редко где видела, и в моё время они цвели в каждом саду. Весной в стране буйство цветов, затем наступает пора подсолнечников. С ними у меня связана одна история. Как-то после полудня я проводила беседу в моём воскресном классе по изучению Библии в Кветте, рассказывая солдатам, что для человека нормально и естественно обращаться к Богу. В качестве иллюстрации я использовала подсолнечник, указав, что он называется подсолнечником потому, что всегда поворачивается к солнцу в небе. На следующее утро к двери класса подошёл солдат и, с убитым видом, попросил меня выйти на минутку в сад. Я последовала за ним, и он, ни говоря ни слова, показал на подсолнечники. Сотни подсолнечников, все как один, стояли, отвернувшись от солнца.

Кветта была местом, где я впервые взяла на себя ответственность и поступала более или менее по-своему, хотя со мной была мисс Клара Шоу. Солдаты, расквартированные в Кветте, вели себя в Солдатском доме настолько вольно, что совершенно отбились от рук. Заведующая, как я полагаю, была изрядно напугана, хотя наверно не так сильно как я. Компания солдат вечер за вечером развлекалась как могла, стараясь разворотить всё кругом. Около двадцати их являлось из казарм. Они приходили в кофейную, требовали какао и яичницу и остальную часть вечера занимались тем, что швыряли кувшины с какао и яичницу по стенам. Результат легко себе представить. Вакханалия творилась невообразимая, а настрой у них был ещё хуже. Поэтому меня послали посмотреть, что можно сделать. Я пришла в ужас и просто не знала, что делать. Несколько вечеров я занималась тем, что ходила туда-сюда по кофейной и читальным залам, обнаружив, что моё присутствие делает их только хуже. Прошёл слух, что я очень решительная молодая особа 74] и собираюсь донести на них властям. Поэтому они решили показать себя.

Когда я наконец точно установила, что они собой представляют и кто у них заводилы, я однажды утром послала вестового попросить тех из них, кто не на службе, подойти к Солдатскому дому к определённому часу. По какой-то причине никто не был занят, и из чистого любопытства они явились все. Когда они прибыли, я посадила их в местные экипажи (гхарри), взяла всё необходимое для пикника, и мы поехали в место, которое тогда называлось Рощицей Вальдшнепов. Был восхитительный жаркий ясный день, и то обстоятельство, что это место кишело в ту пору змеями (маленькими и особо ядовитыми), по-видимому, не смутило нас. Мы устроили чаепитие и рассказывали дурацкие истории; мы ни разу не затронули религии, а я не упоминала об их бесчинствах. Вечером мы вернулись домой. Я не произнесла ни слова осуждения, критики, не требовала, не упрашивала. Они были явно сбиты с толку. За весь вечер я не сказала ничего назидательного, и они так и отправились в казарму в недоумении. На следующий день один из заведующих кофейной разыскал меня и попросил на минутку зайти. Там я увидела, как все эти люди моют и красят стены, скребут полы, делая это место гораздо красивее, чем раньше. И вот вопрос: боялась ли я довести это дело до сведения начальства или просто оказалась смышлёной? Эпизод случился сам собой — я его не планировала.

В тот раз я усвоила великий урок. Я доказала себе, к своему немалому удивлению, что понимание и любовь оказываются действенными тогда, когда осуждения и обвинения не дают результата. У меня больше никогда не было неприятностей с этой компанией. Один из них всё ещё остаётся моим другом, остальных я потеряла из виду за сорок истекших лет. Этот человек пришёл ко 75] мне в Лондоне в 1934 году, и мы вспомнили те далёкие времена. С ним всё благополучно. Итак, я сделала открытие, которое меня смутило. Эти люди исправились не благодаря моей красноречивой проповеди или подчёркиванию теологической догмы о том, что кровь Иисуса может их спасти, а лишь благодаря любящему пониманию. Я не верила, что такое возможно. Мне всё ещё нужно было усвоить: любовь — ключевая нота учения Христа, спасают именно Его любовь и жизнь, а не яростные теологические угрозы и запугивания адом.

Я бы могла привести массу других мелких происшествий, относящихся ко времени моего пребывания в Индии, но они знаменательны скорее для меня, чем для кого-то другого. Я ездила из одного дома в другой, выслушивая отчёты, беседуя с управляющими, проводя бесконечные евангельские собрания, беседуя с солдатами об их душе или семье, посещая военные госпитали и утрясая многочисленные проблемы, естественно возникающие, когда сотни людей размещены вдали от дома и сталкиваются с проблемами жизни в жарком климате и в чужой цивилизации. Я была очень хорошо известна во множестве полков. Как-то я подсчитала количество полков, с которыми я работала в Ирландии и Индии, — их оказалось сорок. Во многих из них меня называли по-своему. В знаменитом кавалерийском полку меня называли “Бабуся”. В другом, гвардейском, полку меня почему-то звали “Китаянкой”. В хорошо известном пехотном полку обо мне всегда говорили и писали как о Б.С.Л. — “Благожелательная Старая Леди”. Большинство ребят называли меня просто “Матушкой”, вероятно потому, что я была чересчур молода. Переписка моя очень разрослась, я отлично узнала психологию солдат и никогда не слышала, чтобы они разговаривали так, как изобразил Редьярд Киплинг. Вообще-то среднего Томми Аткинса возмущает такое описание солдат.

76] Я сыграла тысячи партий в шашки и хорошо набила руку в этой игре, не потому, что искусно играю, а потому, что неведомым образом угадываю будущий ход своего противника. Запах какао и яичницы навсегда остался у меня в ноздрях. Я обычно “барабанила” — как это называлось — популярные песни на пианино в читальном зале, пока мне до смерти не надоедало слушать, как мужчины горланят “Совсем как плющ прильну к тебе” или “Стая анютиных глазок глазки проказливо строят” — популярные тогда песни. У мужчин, однако, были собственные варианты слов этих песен, которые я изо всех сил пыталась не слышать, чтобы не пришлось вмешиваться. Я часами играла гимны на фисгармонии, выучив их чуть ли не наизусть. У меня в то время было отличное меццо сопрано, звучное и великолепно поставленное. Я потеряла его из-за пения в накуренных комнатах. Подозреваю, что я продавала больше пачек сигарет, чем табачный магазин. Я вдохновенно аккомпанировала пению гимнов на каждом собрании. Солдаты не утруждают себя учтивостью, и я вскорости уловила, что когда они требуют “цыплячий гимн”, они имеют в виду гимн “Грешный, я лечу к фонтану”, а “чадо во чреве” — это гимн со строчкой “Неиссякаема матери нежность к чаду, носимому ею во чреве”. Мы пользовались сборником гимнов Муди и Сэнки, достоинством которого являются действительно славные, живые мелодии, хотя в литературном, поэтическом отношении он просто ужасен.

Помню, как-то вечером в Чакрате я объявила гимн “Когда сойдёмся у реки”, где нас уверяют, что как только мы это сделаем, мы будем счастливы навеки. При этому я громко пошутила насчёт не слишком удачной рифмы слов “river” (река) и “forever” (навеки). Подняв глаза, я увидела в дальней части комнаты генерала с адъютантом и свитой, прибывших инспектировать дом и посмотреть, чем 77] мы занимаемся. Они с недоумением разглядывали довольно легкомысленную в религиозном отношении молодую особу в белом платье с синим шарфом, ничуть не напоминающую проповедника, которого они себе рисовали. Хочу отметить, что, общаясь со мной, офицеры различных полков всегда проявляли безграничную любезность, и в моей жизни были моменты (они уже далеко позади) действительно наполненные нелепым тщеславием, когда я выходила из церкви после службы и меня приветствовали офицеры и рядовые. Трепет, который я тогда испытывала, помнится до сих пор.

Жизнь моя за эти годы моего формирования протекала почти исключительно среди мужчин. Нередко я целыми неделями не общалась ни с одной женщиной, помимо своей сотрудницы и очередной компаньонки. Я по сей день искренне считаю, что не разбираюсь в женском уме. Это, конечно, обобщение, и оно, как всякое обобщение, не совсем верно. У меня есть подруги, я им предана, но, как правило, предпочитаю мужской ум. При общении с мужчиной могут время от времени случаться серьёзные осложнения, но женщина непрестанно доставляет вам массу пустячных, мелких осложнений, а мне не нравится, когда меня так беспокоят. Полагаю, я не феминистка, но знаю: если женщина по-настоящему умеет мыслить, она может добраться до вершины древа.

Утро я обычно посвящала штудированию Библии, поскольку проводила в среднем пятнадцать собраний в неделю, занималась текущей корреспонденцией, совещаниями с управляющими, а ещё ломала себе голову, корпя над отчётами, потому как никогда не разбиралась в цифрах. Мы обеспечивали питанием пять-шесть сотен мужчин в каждой кофейной ежевечерне, а это означало солидные объёмы закупок и продаж. Послеполуденное время проводилось в госпиталях, по большей части в палатах, где не хватало женщин-сиделок, в которых всегда была острая нужда. Я ходила по просторным военным госпиталям, от одного бунгало к другому, доверху нагруженная газетами, брошюрами и книгами. Сейчас припоминаю 78] только две брошюры. Одна называлась “Отчего пчела ужалила маму” (я так этого и не выяснила), а другая — “Простые беседы с простыми людьми”, и я всегда удивлялась, а почему непростых людей не привлекли к беседам.

Я приобрела широкую известность в госпиталях, и капелланы всех конфессий постоянно посылали за мной, прося посидеть с умирающим юношей, и если я ничем не могла помочь, то просто позволяла держать себя за руку. Одно важное обстоятельство я усвоила, сидя с умирающими и наблюдая их уход на ту сторону, а именно: природа или Бог заботится в это время о человеке, и он обычно умирает совершенно бесстрашно, а зачастую и очень радуясь. Или ещё бывает, что он находится в коме и ничего физически не сознаёт. Только двое из тех, при чьей смерти я присутствовала, вели себя иначе. Один, в Лукноу, умер, проклиная Бога и свою мать и браня жизнь, другой скончался от ужасной формы бешенства. Смерть не так страшна, когда вы встречаете её лицом к лицу. Она часто казалась мне добрым другом, и у меня никогда не было ни малейшего чувства, будто что-то реальное, или жизненное, приходит к концу. Я ничего не знала о психических изысканиях или о Законе Перевоплощения, тем не менее даже в те ортодоксальные времена была уверена, что это — вопрос перехода к другой работе. Подсознательно я никогда не верила в ад, в который многим людям, с точки зрения христианских ортодоксов, предстояло отправиться.

Я не собираюсь рассуждать о смерти, но хотела бы привести определения смерти, всегда казавшиеся мне подходящими. Смерть — это “касание Души, непереносимое для тела”; это зов божественности, которым нельзя пренебречь; это голос внутренней Духовной Индивидуальности, взывающий: возвратись на время в свой центр, или источник, и поразмышляй о пережитом и усвоенном, пока не придёт момент возвращения на землю для другого цикла обучения, продвижения и духовного обогащения.

79] Итак, ритм и интерес к работе захватили меня, и я любила каждую её минуту несмотря на то, что никогда не обладала хорошим здоровьем и страдала от невыносимых головных болей, которые покушались на целые дни уложить меня в постель. Но я всегда умудрялась подняться и делать, что надо. К возникающим проблемам (как уже упоминалось) я была совершенно не подготовлена, а некоторые из них были весьма трагичными. У меня было так мало реального жизненного опыта, что, принимая решение, я вовсе не была уверена, что оно лучшее или правильное. На меня сваливались дела, улаживать которые мне было бы тяжело даже сегодня. Однажды ко мне явился убийца, только что застреливший своего дружка, и мне пришлось передать его в руки правосудия, когда пришла полиция и попросила его выдать. В другой раз один из наших управляющих сбежал из дома со всеми деньгами, и я целую ночь гналась за ним по железной дороге. Притом прошу заметить, что это случилось не в мой рабочий день и поведение моё действительно было совершенно возмутительным в глазах таких особ, как г-жа Грунди.* 

Однажды утром в Лукноу я проснулась с сильнейшим ощущением, что мне надо немедленно отправиться в Мирут. У меня был пропуск на бесплатный проезд в вагоне первого класса по железным дорогам Индийского полуострова, и я имела возможность ездить по всей северной Индии. Моя сотрудница пыталась отговорить меня от поездки, но я чувствовала, что должна ехать. По прибытии в Мирут выяснилось, что одного из управляющих хватил солнечный удар, он стукнулся головой о балку и сошёл с ума. Его молодая жена и ребёнок были убиты горем. У него развилась мания самоубийства, и доктор предупредил, что дело может кончиться смертью. Мы с женой присматривали за ним десять дней, пока я не устроила ему переезд в Великобританию, где он в конце концов выздоровел.

Другой управляющий впал в депрессию и стал угрожать самоубийством. Я понаблюдала за ним и, пресытившись его нескончаемыми 80] угрозами, принесла кухонный резак и попросила его прекратить болтовню и выполнить свою угрозу. Увидев резак, он испугался, и тогда я протянула ему билет в Англию. Эти мужчины не выдержали климата, одиночества и общей неустроенности быта в Индии в ту пору. Мы тогда плохо разбирались в психологии, и мало что делалось для того, чтобы помочь им уладить свои психологические проблемы. Это лишь некоторые из ситуаций, с которыми я сталкивалась и совладать с которыми была отнюдь не готова. Именно беспрерывный поток подобных инцидентов под конец сломил меня. Одновременно было и много хорошего. Я успешно привлекала мужчин в Солдатские дома, удерживая их от посещения злачных мест. Я обычно приписывала это своему большому духовному могуществу и красноречию на сцене. Сейчас думаю, это объяснялось тем, что я была молода, жизнерадостна и не имела конкурентов. Мужчинам больше не с кем было поговорить, за исключением леди в Солдатских домах. Полагаю также, что у меня хорошо получалось передавать свою симпатию к ним, — а она у меня была.

Я трижды возвращалась в Англию за время проживания в Индии, и всякий раз долгое трёхнедельное морское путешествие явно шло на пользу моему здоровью. Я прирождённая морячка и в море чувствую себя как дома. Как-то я провела в Великобритании три недели, из них одну в Ирландии, другую в Шотландии, а третью в Англии, после чего отплыла обратно в Индию. Даже не знаю, сколько дней и месяцев я провела в океане. Я потеряла счёт своим переездам через Атлантику.

Всё это время я неуклонно и усиленно проповедовала религию старого образца. Я оставалась ужасно ортодоксальной или — если использовать более современный термин — бездумной фундаменталисткой, потому как никакой фундаменталист не пользуется своим 81] умом. У меня было много споров с либерально мыслящими солдатами и офицерами, но я с догматическим упрямством цеплялась за доктринерское представление, что никто не спасётся и не попадёт на небеса, если не поверит, что Иисус умер за его грехи, дабы умиротворить рассерженного Бога, или не обратится, то есть не покается в своих грехах и не откажется от всего, что любит делать. И он уже не должен пить, играть в карты, ругаться и ходить в театр, ну и, разумеется, не должен иметь дела с женщинами. А если он не изменит таким образом свою жизнь, он после смерти неизбежно отправится в ад, где будет вечно гореть в озере огненном, горящем серою. Однако мало-помалу в ум мой стали закрадываться сомнения, и три эпизода из моей жизни стали всё лучше осмысливаться. Они не давали мне покоя и под конец вынудили меня изменить своё отношение к Богу и к проблеме вечного спасения. Позвольте их описать, и вы увидите, как нарастало во мне смятение.

Много лет назад, когда я была ещё в подростковом возрасте, у моей тёти в Шотландии была повариха по имени Джесси Дункан. Мы были закадычными друзьями ещё с тех пор, когда я маленькой девочкой прибегала к ней в кухню за припасённым для меня куском пирога. Днём она была просто старшей прислугой, вставала, когда я входила в кухню, никогда не сидела в моём присутствии, говорила только когда к ней обращались, и вела себя со мной совершенно безупречно, как и со всеми остальными. Однако по вечерам после работы, когда я ложилась в кровать, она обычно приходила ко мне, садилась на краешек кровати, и мы говорили до бесконечности. Она была примерной христианкой. Она любила меня и с большим интересом наблюдала за моим становлением. Она была моим близким другом, но обращалась со мной строго, когда считала, что обстоятельства требуют того. Если ей не нравилось, как я себя веду, она говорила мне об этом. Если до неё доходили сведения о моём дурном поведении вне дома, она тоже мне об этом 82] говорила. И если она была мною довольна, она тоже говорила об этом. Не думаю, чтобы многие в Америке понимали или представляли себе тип дружбы и взаимоотношений, который может существовать между представителями так называемых высших классов и их старыми слугами. Это настоящая дружба и глубокая привязанность с обеих сторон.

Однажды вечером Джесси поднялась ко мне наверх. Я в тот день выступала на евангельском собрании в небольшом деревенском зале и считала, что вела себя просто великолепно. Я была страшно довольна собой. Джесси была там вместе с остальными слугами и, как оказалось, отнеслась к моему выступлению весьма критически, без всякого одобрения. Когда мы обсуждали собрание, она вдруг наклонилась, взяла меня за плечи и, мягко встряхнув, чтобы подчеркнуть свои слова, произнесла: “Когда-нибудь вы узнаете, мисс Алиса, что в Священном Граде двенадцать врат и каждый человек в мире проходит через те или иные из них. Все встречаются на торжище, но не все входят через ваши врата”. Мне было тогда невдомёк, о чём она говорит, а она проявила довольно мудрости, не сказав больше ни слова. Я навсегда запомнила её слова. Она дала мне один из первых уроков расширения кругозора и постижения безграничности Божьей любви и готовности Бога встречать Свой народ. Она не знала, что её слова услышат тысячи людей на моих публичных лекциях.

Следующий урок был преподан мне в Индии. Я приехала в Умбаллу, чтобы открыть там Солдатский дом, и взяла с собой своего старого личного носильщика, местного уроженца по имени Бугалу. Возможно, я неточно передаю его имя, но это несущественно. Думаю, он по-настоящему любил меня. Он был престарелым джентльменом с длинной белой бородой, и никогда никому не позволял делать что-нибудь для меня, если сам был поблизости; он смотрел за мной самым тщательным образом, повсюду со мной ездил, убирал мою комнату и приносил завтрак.

83] Я стояла на веранде нашей квартиры в Умбалле, глядя на дорогу и на нескончаемые толпы, потоки индийцев — индусов, мусульман, афганцев, сикхов, гуркхов, раджпутов, бабу,*  джайнов. Тут были мужчины, женщины и дети, непрерывно сновавшие по дороге. Они молча брели — откуда-то приходя, куда-то направляясь, о чём-то думая, — имя им было легион. Вдруг старый Бугалу подошёл, положил мне руку на плечо (чего индийский слуга никогда себе не позволит) и слегка меня встряхнул, чтобы привлечь моё внимание. Затем он сказал на своём забавном английском языке: “Мисси Баба, слушай. Миллионы людей здесь. Миллионы всегда, задолго до того, как пришли вы, англичане. Тот же Бог любит меня, что и тебя”. Я часто спрашивала себя, кто он такой, и не использовал ли его мой Учитель К.Х., чтобы разбить во мне скорлупу формализма. Старый носильщик выглядел и действовал как святой и вероятно был учеником. Снова я столкнулась с проблемой, перед которой меня поставила Джесси Дункан — с проблемой любви Бога. Что сделал Бог с миллионами людей во всём мире на протяжении веков до прихода Христа? Неужели все они после смерти не спаслись и попали в ад? Мне был известен тот избитый аргумент, что Христос три дня, пока тело Его лежало в гробу, “проповедовал духам в темнице”, то есть в аду, но это не казалось мне справедливым. Почему им выпал лишь один маленький трёхдневный шанс после тысяч лет в аду, только потому, что им случилось жить до прихода Христа? Итак, вы видите, что постепенно подобные внутренние вопросы начинали тревожить мой духовный слух.

Еще один эпизод произошёл в Кветте. Я вбила себе в голову, что мне совершенно необходимо для моего спокойствия и блага солдат провести беседу об аде. За все годы работы проповедником 84] я никогда не касалась этой темы. Я обходила эту проблему. Я уклонялась от неё. Я никогда не объявляла, что ад существует и что я в него верю. Я была совсем не уверена насчёт ада. Единственное, в чём я была уверена, так это в том, что я спасена и меня туда не отправят. Безусловно, если он существует, то о нём следует говорить, особенно потому, что Бог использует ад довольно часто, чтобы ввергать туда неугодных людей. Итак, я решила почитать об аде, вознамерясь узнать о нём как можно больше. Я изучала этот предмет целый месяц, в частности, прочла труды одного мрачного теолога — Джонатана Эдвардса. Известно ли вам, как отвратительны некоторые его проповеди? Они прямо-таки зверские и выявляют его садистский характер. Например, в одном месте, говоря о детях, умерших некрещёными, он называет их “гадёнышами”, поджаривающимися до хрустящего состояния в адском огне. Теперь это показалось мне явно несправедливым. Они ведь не просили, чтобы их родили; они по малолетству ничего не знали об Иисусе, — за что же им поджариваться до хрустящего состояния целую вечность? Итак, начинённая мыслями об аде, полыхая соответствующей информацией и забыв, что никто ещё не возвращался из ада, чтобы подтвердить или опровергнуть эту информацию, я в тот вечер поднялась на трибуну перед пятью сотнями мужчин, приготовившись ужаснуть их небесным судом.

Дело было в огромной комнате с высокими французскими окнами, выходящими в розовый сад, и розы были в полном цвету. Я разглагольствовала, громогласно увещевала, объясняла и подчёркивала собравшимся их суровую перспективу. Я была захвачена своим предметом; я забыла обо всём на свете, рассказывая об аде. Через полчаса я вдруг заметила, что моей публики нет. Один за другим солдаты ускользнули через французские окна. Видимо, они слушали, сколько могли выдержать, а потом удирали в розарий, смеясь 85] над глупой дурочкой. Осталась лишь горстка религиозно настроенных солдат (товарищи непочтительно обзывали их “библейскими болтунами”). Они были завсегдатаями молитвенных собраний и сидели молча, флегматично и вежливо ожидая, когда я доберусь до конца. Когда всё закончилось и я кое-как доползла до финиша, ко мне подошёл сержант и, с сочувствием глядя на меня, сказал: “Да, мисс, когда вы говорите правду, мы готовы сидеть и слушать всё, что вы скажете, — вы знаете это, но если вы начнёте рассказывать небылицы, большинство из нас поднимутся и уйдут. Что и произошло”. Это был суровый, беспощадный урок, хотя я его в то время не поняла. Я верила, что Библия учит существованию ада, и вдруг почувствовала, как все мои ценности померкли. Если учение об аде неверно, то что же ещё ошибочно?

Эти три эпизода ввергли мой ум в самые бурные сомнения и в конце способствовали нервному срыву. Заблуждаюсь ли я сейчас? Неужели мне надо учиться чему-то ещё? Есть ли иные точки зрения, могущие оказаться правильными? Я знала: есть множество прекрасных людей, думающих не так, как я, и до сих пор я только сожалела о них. Является ли Бог таким, каким я Его себе представляю, а если Он (ужасная мысль) такой, каким я Его себе представляю, и если я действительно понимаю Бога и знаю, чего Он хочет, может ли Он вообще быть Богом, — ведь (раз я Его понимаю) Ему должна быть присуща такая же ограниченность, как и мне самой? Существует ли ад, и если да, то почему Бог посылает туда кого бы то ни было, если это такое неприятное место, а Он — Бог любви? Я знала, что я не могла бы этого делать. Я знала, что сказала бы людям: “Ну, если вы не верите в Меня, это очень плохо, потому что Я действительно заслуживаю веры, но Я не могу и не буду наказывать вас лишь за это. Может статься, что вы не можете с собой ничего поделать, может, вы не слышали обо Мне, а может, слышали обо Мне много лжи”. Почему я должна быть добрее Бога? Разве я 86] знаю о любви больше, чем Он? А если я действительно знаю о любви больше, как же тогда Бог может быть Богом, если даже я выше Его в некоторых отношениях? Знаю ли я, что делаю? Как я могу учить дальше? И так далее и тому подобное. Начала обнаруживаться перемена в моей точке зрения и в моей позиции. Меня всё больше мучили сомнения, приведшие в итоге к фундаментальным переменам в моей жизни. Я вся извелась и стала плохо спать. Я не могла ясно мыслить и не решалась ни к кому обратиться.

В 1906 году я стала физически сдавать. Мои всегдашние головные боли усилились, и я была вымотана до предела. Три обстоятельства были повинны в моей издёрганности. Во-первых, я взвалила на свои плечи ответственность, непомерную для своих лет; во-вторых, я перенесла острый психический срыв. Вину за все катастрофы и трудности в работе я брала на себя. Мне ещё предстояло усвоить урок: единственная настоящая неудача — это, оказавшись битым, потерять способность продолжать своё дело. А больше всего меня беспокоило то, что устои моей внутренней жизни начали рушиться. Я сделала опорой всей своей жизни слова Св. Павла: “Ибо я знаю, в Кого уверовал, и уверен, что Он силен сохранить залог мой на оный день”. Но я уже не была убеждена в судном дне; я совершенно не понимала, какой именно залог я вверила Христу; я впала в сомнения относительно всего, в чём была уверена. Единственное, в чём я никогда не сомневалась и в чём была изначально убеждена — это факт существования Самого Христа. Я поистине знаю Того, в Кого уверовала. Этот факт выдержал проверку временем и основан уже не на вере, а на знании. Христос ЕСТЬ. Он — “Учитель Учителей и Наставник ангелов и людей”.

Но если не считать этого единственного нерушимого факта, все 87] ментальные устои моей жизни и моё отношение к шаблонной теологии моих сотрудниц были потрясены до самого основания. Потрясение длилось до 1915 года. К несчастью для себя, — вот третье объяснение моего физического срыва — я впервые в жизни влюбилась. Это был унтер-офицер, служивший в гусарском полку. Я много раз воображала себя влюблённой. Хорошо помню, как майор одного полка (ныне он известный генерал) хотел на мне жениться. Это было забавнейшее время. На одной индийской станции я заболела корью и была помещена среди амбулаторных больных в местном госпитале с английскими докторами. Мне поставили диагноз — корь, и изолировали в коттедже на территории госпиталя вместе с моим носильщиком, который спал ночью у двери. У меня не могло бы быть более безупречного компаньона. Три доктора и майор коротали вечера у меня, и я как сейчас вижу нас сидящими за столом с масляной лампой, потому что дело было зимой: доктор Х., вытянув ноги к камину, читает газету, другой доктор играет с майором в шахматы, а я, вся в пятнах, прилежно вышиваю. Майор был в конце концов похищен у меня маленькой гувернанткой, у которой не было особенных достоинств, а один из докторов несколько лет питал ко мне безнадёжную любовь. Он даже последовал за мной домой из Индии в Шотландию — к моему ужасу и смятению и к удивлению семьи, которая никак не могла взять в толк, отчего он так мною увлёкся. Были и другие заинтересованные мужчины, но я ни разу ещё не была увлечена, пока не встретила Уолтера Эванса.

Он был удивительно хорош собой, обладал блестящим умом, был высокообразован и стал усердным новообращённым благодаря моей душеспасительной деятельности. Не будь у меня той работы, какой я занималась, у нас не было бы никаких проблем, кроме финансовой, но возникшая трудность состояла в том, что леди, 88] работавшие в Солдатских домах мисс Сэндс, обычно имели аристократическое происхождение, так что возможность или вероятность брака между ними и солдатами была начисто исключена. Данному положению дел способствовала стройная кастовая система в Великобритании. Аристократы не должны были, не могли, да обычно и не имели любовных отношений с людьми не их круга. Поэтому проблема была не только моей личной — ведь Уолтер Эванс по своему социальному положению не был мне ровней, — но я также наносила ущерб работе, создавая почти неразрешимые трудности для своих сотрудниц. Я совсем потеряла голову. Я чувствовала себя изменницей. Сердце толкало меня в одном направлении, голова же заявляла самое решительное “нет”, и я была такой слабой и больной, что не могла собраться с мыслями.

Я терпеть не могу рассказывать об этом периоде моей жизни, и мне неприятно ворошить то, что произошло в течение нескольких следующих лет. Я была приучена к сдержанности, исполненной достоинства; работа в Солдатских домах мисс Сэндс научила меня не распространяться о себе. Так или иначе, я не люблю обсуждать себя, особенно такие эпизоды, как наши отношения с Уолтером Эвансом. Слишком много времени за прошедшие двадцать лет уходило у меня на выслушивание исповедей озабоченных и удручённых людей. Я изумлялась интимным подробностям, которые мне сообщали, по-видимому, с большим наслаждением. Я никогда не понимала такого послабления правил в отношении информации личного характера, — отсюда трудность, с которой я сталкиваюсь при написании автобиографии.

Как-то жаркой ночью в Лукноу я не могла уснуть. Я бродила по комнате, чувствуя себя совершенно одинокой. Вышла на широкую веранду, увитую цветущими бугенвиллеями, но не нашла там ничего, кроме москитов. Вернулась в комнату и остановилась у своего туалетного столика. Внезапно комнату озарил широкий луч яркого света, и со мной заговорил голос Учителя, посетившего меня, 89] когда мне было пятнадцать лет. Я не видела Его на сей раз, просто стояла посреди комнаты и слушала Его. Он сказал, чтобы я не поддавалась недолжному беспокойству, что я нахожусь под наблюдением и делаю то, что Он от меня хочет. Сообщил, что всё распланировано и что работа моей жизни, о которой Он раньше говорил, начнётся, но так, что я этого не замечу. Он не предложил никаких решений моих проблем и не сказал, как действовать. Учителя никогда этого не делают. Они никогда не говорят ученику, что делать, куда отправиться, как совладать с ситуацией, какой бы вздор ни несли о Них благонравные, исполненные добрых намерений фанатики. Учитель — занятой деятель, Его работа — управление миром. Он никогда не тратит времени на то, чтобы изрекать милые банальности людям совершенно заурядным, обладающим ничтожным влиянием и не развившим способность служить. Я отмечаю это потому, что бытующее представление сбивает с толку множество очень достойных людей и его необходимо развенчать. Мы учимся быть Учителями, устраняя собственные проблемы, исправляя свои ошибки, беря на себя часть бремени человечества и забывая о самих себе. Учитель не утешал меня той ночью, не делал никаких комплиментов, не изрекал приятных банальностей. Он только сказал: работа должна продолжаться. Не забывай об этом. Поддерживай свою готовность к работе. Не позволяй обстоятельствам вводить тебя в заблуждение.

Надо отдать должное Уолтеру Эвансу: он вел себя безупречно. Он оценил ситуацию и сделал всё возможное, чтобы держаться в тени и облегчить моё положение. С наступлением жары я отправилась в Раникет с мисс Шофилд, там-то всё между мной и Уолтер Эвансом и раскрылось. То лето оказалось нелёгким. Мы открыли новый Дом, а я всё время была выбита из колеи. Уолтер Эванс прибыл со своим полком, и (поскольку полк был кавалерийским) он со своими товарищами взялся усовершенствовать мои навыки 90] верховой езды. Мисс Шофилд видела, что происходит. Мы с ней были очень близки, и я была счастлива иметь такую подругу. Она отлично меня знала и полностью мне доверяла. Однажды, когда сезон подходил к концу и муссоны стихли, она сказала мне, что дом надлежит через неделю закрыть и она оставляет меня одну, чтобы это сделать; между тем она знала, что здесь Уолтер Эванс и я буду в доме совсем одна. За день до отъезда из Раникета я послала за Уолтером Эвансом и сообщила ему, что наши отношения невозможны, что я никогда его больше не увижу, что это означает разлуку отныне и навсегда. Он принял моё решение к сведению, и я вернулась в долину.

Прибыв туда, я совсем упала духом. Я была вымотана чрезмерной работой, постоянными мучительнейшими головными болями и крайним напряжением этой любовной истории. У меня не было сил держаться как ни в чём не бывало. Я никогда не была способна на это несмотря на хорошее чувство юмора, часто спасавшее мне жизнь. Я всегда воспринимала жизнь и обстоятельства близко к сердцу и жила интенсивнейшей мыслительной жизнью. Подозреваю, что в одной из предыдущих жизней я очень подвела Учителей. Не помню, чем я тогда занималась, но у меня всегда было глубокое чувство, что в этой жизни я ни в коем случае не должна Их подвести и обязана делать всё как следует. Как я потерпела неудачу в прошлом, не знаю, но сейчас мне нельзя допустить этого вновь.

Меня всегда раздражал весь этот вздор, который люди говорят о “знании своих прошлых воплощений”. К любым такого рода разговорам я всегда отношусь с глубоким скептицизмом. Считаю, что публикуемые книги с детальным описанием прошлых жизней выдающихся оккультистов являются плодом живого воображения, они 91] ошибочны и вводят в заблуждение. В этом меня убедили дюжины бывших Марий Магдалин, Юлиев Цезарей и прочих важных персон, — они многозначительно мне в этом признавались, когда я с ними сталкивалась в ходе своей деятельности; между тем, в текущей жизни они были весьма ординарными, неинтересными персонами. Создавалось впечатление, что эти знаменитые люди со времени своего прошлого воплощения чудовищно деградировали, вызывая сомнения насчёт эволюции. Кроме того, не думаю, что в долгом цикле обретения опыта душа помнит или следит за тем, какую форму она занимала или что она делала две тысячи, восемь тысяч или сто лет тому назад, — так же как моя нынешняя личность совершенно не помнит о том, чем я занималась в 3 часа 45 минут пополудни 17 ноября 1903 года. Наверное одна единичная жизнь имеет для души не больше значения, чем 15 минут в 1903 году для меня. Безусловно, бывают отдельные жизни, оставляющие вехи в памяти души, так же как в текущей жизни есть незабываемые дни, но они немногочисленны и редки.

Знаю, что ныне я являюсь такой, какой меня сделали опыт и горькие уроки многих, многих жизней. Уверена: душа могла бы — если бы захотела потратить время — восстановить свои прошлые воплощения, ибо душа всезнающа; но какая от этого польза? Это лишь иная форма сосредоточенности на себе. Это была бы грустная история. Если я сегодня обладаю какой-то мудростью и если кому-то из нас удаётся избегать грубых ошибок в жизни, то это потому, что мы, в тяжелейших условиях набираясь опыта, научились не делать этих ошибок. Прошлые наши деяния — с нашей нынешней, духовной, точки зрения — являются скорее всего весьма постыдными. В прошлом мы убивали, крали, клеветали, были эгоистами; мы находились в извращённых отношениях с другими людьми; мы были похотливыми, обманывали и вероломствовали. Но мы за это заплатили по великому закону, сформулированному Св. Павлом: “Что посеет человек, то и пожнёт”; этот закон действует 92] непреложно. Так что сегодня мы этого не делаем, потому что уплаченная цена оказалась нам не по вкусу, — а уплатить всё-таки пришлось. Я думаю, что глупцам, тратящим столько времени на попытки восстановить свои прошлые воплощения, пора сообразить: если бы они только увидели себя такими, какими они были на самом деле, они бы никогда об этом не говорили. Что касается меня, то я знаю: кем бы я ни была и что бы ни делала в прошлой жизни, я потерпела неудачу. Детали несущественны, но страх неудачи глубоко укоренился, вошёл в мою жизнь. Отсюда резко выраженный комплекс неполноценности, от которого я страдаю, но который пытаюсь скрыть ради работы.

Итак, с большой решительностью и с чувством внутреннего героизма я обрекла себя на жизнь старой девы и попыталась продолжить работу.

Однако моих добрых намерений оказалось недостаточно. Я была слишком больна. Поэтому мисс Шофилд решила перевезти меня обратно в Ирландию и спросить совета у Элизы Сэндс. Я была слишком слаба, чтобы протестовать, и дошла до того, что мне стало безразлично — жить или умереть. Я закрыла Солдатский дом в Раникете; отчётность, насколько я знала, была в порядке. Попыталась довести обычные евангельские собрания до конца, но по-видимому потеряла свой запал. Всё, что помню — это исключительное дружелюбие полковника Лесли, обеспечившего мой переезд из Раникета вниз, на равнину. Ехать пришлось в экипаже; мужчина перенёс меня на спине через ревущий поток; много миль меня должны были нести в паланкине, после чего мне снова пришлось ехать в повозке, пока мы не добрались туда, где можно было сесть на поезд в Дели. Нового Дели тогда ещё не существовало. Полковник всё организовал: подушки, различные удобства, питание и прочее, что могло потребоваться. Мой личный дарзи (портной) поехал вместе 93] со мной, сам оплатив свои расходы до Бомбея — только потому, что заботился обо мне. Они с носильщиком ухаживали за мной, и я никогда не забуду их доброты и деликатной помощи.

По прибытии в Дели ко мне подошёл начальник станции и сказал, что генеральный директор прислал для меня из Бомбея отдельный вагон. Как он узнал, что я больна, не представляю, — о нём в числе пяти мужчин я уже упоминала в связи со своим первым путешествием. Я его так и не поблагодарила, но очень ему признательна.

У меня не осталось воспоминаний о путешествии из Индии в Ирландию, за исключением двух. Одно — наше прибытие в Бомбей и приезд в гостиницу. Помню, я поднялась к себе в номер и легла на кровать, будучи такой утомлённой, что не могла распаковать вещи или даже помыться. Следующее, что помню: пробудившись после семнадцатичасового сна, я увидела мисс Шофилд по одну сторону кровати и доктора — по другую. Я спала так долго раз или два в жизни, когда была слишком переутомлена. Второе — это посадка на почтовое судно, где я, к своему ужасу и стыду, от крайней слабости и нервного истощения расплакалась. Я проплакала всю дорогу от Бомбея до Ирландии — на судне, за едой, на палубе; я высадилась в Марселе с лицом, мокрым от слёз. Я плакала в поезде на пути в Париж, в парижской гостинице, в поезде, направлявшемся в Кале, и на судне, отплывшем в Англию. Я плакала безостановочно и безутешно, не в силах остановиться, как ни старалась. Смеялась, как помню, всего дважды, но уж по-настоящему. В Авиньоне мы сошли, чтобы поесть в ресторане. Вошёл очень нервный официант. Он бросил на меня взгляд и выронил из рук, одну за другой, три дюжины тарелок — положа руку на сердце, считаю, потому, что там сидела я, обливаясь слезами. Ещё один инцидент, заставивший меня рассмеяться, произошёл на небольшой промежуточной станции во Франции, где поезд остановился на десять минут. Леди из нашего 94] купе сошла с поезда, чтобы пройти в дамскую комнату. Поезда не были тогда такими комфортабельными, как сейчас, — в них отсутствовали необходимые удобства. Мы окрестили комнаты для леди В.К. (W.C.). Вернувшись на поезд, она, давясь от хохота, сказала мне, когда перевела дыхание: “Дорогая, как вы знаете, я отправилась в Веслианскую капеллу* (В.К.). Там было не слишком чисто, прямо сказать, просто мерзко, но мы ведь всегда готовы к тому, что в Веслианских капеллах просто мерзко. Но расстроило меня то, что вон тот милый французский проводник нетерпеливо ожидал меня за дверью, чтобы вручить мне листки с гимнами”. Я на несколько минут перестала рыдать и зашлась смехом, так что мисс Шофилд подумала, что у меня истерика.

Наконец, мы добрались до Ирландии, и я оказалась вместе с моей любимой мисс Сэндс. Помню испытанное мною облегчение и ощущение, что теперь-то все беды позади. Она по крайней мере поймёт ситуацию и оценит мою деятельность. К полному своему удивлению я обнаружила, что она считает мою великую жертву совершенно никчёмным жестом. Она охарактеризовала меня, наверное правильно, как сбитого с толку ребёнка, нашедшего прибежище в драме. Разумеется, она была сильно разочарована во мне. Я сделала то, чего её девушки никогда не делали. Она рассчитывала на мою помощь в будущем и даже предприняла шаги, чтобы сделать меня, несмотря на мою юность, одним из членов правления своей организации. Она чувствовала, я справлюсь, потому что, как она заявила, ей нравилось моё чувство юмора, она подметила во мне врождённую целостность и то, что она назвала “духовной уравновешенностью”; кроме того, она знала, что я глубоко правдива. Она как-то сказала, когда мы шли по деревенской улочке в Ирландии, что моя правдивость создаёт мне большие затруднения и что лучше бы мне усвоить: не всегда нужно отважно резать правду. Молчание иногда может быть полезнее.

Таким образом, с моей точки зрения, я нанесла ущерб всей 95] работе в целом и самой мисс Сэндс. К тому времени я уже перестала плакать и радовалась, находясь вместе с ней. Помню гостиную в пансионе в небольшом приморском городке недалеко от Дублина, где она встретилась с Тео Шофилд и со мной. Она выслушала рассказ Тео, а Тео любила меня. Она послушала мой рассказ — рассказ сбитой с толку святой мученицы, — именно такой я себе тогда представлялась. Вечером она отправила меня спать, добавив, что увидится со мной утром. После завтрака она сказала мне, что если я хочу выйти замуж, она не видит оснований этого не делать, при условии, что всё должно улаживаться осмотрительно. Ситуация требовала того, что в древнендийском писании Бхагават-Гите называется “мастерством в действии”. Она отнеслась ко мне с любовью, обласкала меня и просила не волноваться. В любом случае я была слишком утомлена, чтобы вдуматься в сказанное, и, безусловно, крайне измотана, чтобы собраться с мыслями относительно мастерства в действии. Я была ошеломлена, осознав, что моя восхитительная, героическая, духовная жертва ради работы рассматривается как бесполезная. Я чувствовала себя разочарованной и находилась в полной прострации. За день я взвинтила себя до ужасного состояния и чувствовала себя дурой, идиоткой. Наконец я оставила этих любимых пожилых леди обсуждать меня с моими планами и вышла пройтись и подышать холодным ночным воздухом. Я была так сыта всем по горло, так упала духом, чувствовала себя такой несчастной, что помню только, как полисмен поднял меня с земли. Он поставил меня на ноги, встряхнул (люди почему-то всегда встряхивают меня) и, подозрительно и пристально глядя на меня, сказал: “Не бродите и не падайте в обморок в таких местах. Уже девять часов вечера, и вам повезло, что я вас увидел. А теперь ступайте домой”. Я дотащилась обратно, продрогшая и промокшая до нитки от дождя и брызг с моря, которые падали на пирс, на котором я лежала. Рыдая, я рассказала об этом Элизе и Тео, после чего была заботливо уложена в постель. Думаю, с тех пор я обрела определённое чувство пропорции и понимание того, насколько трагически 96] воспринимаются жизненные ситуации молодыми и как естественны чрезмерные реакции в юности.

На следующий день я отправилась в Эдинбург к своей любимой тёте, Маргарет Максвелл. Там проблемы мои ещё больше осложнились, и не только из-за её участия, но и благодаря прибытию очень обходительного и любезного мужчины, следовавшего за мной всю дорогу из Индии, чтобы просить меня выйти за него замуж. Увенчала все тяготы ещё одна. Наутро я получила письмо от одного армейского офицера; он сообщал, что находится в Лондоне, и спрашивал, как бы я отнеслась к предложению немедленно сочетаться с ним браком. Вот в какую ситуацию я попала — с участливой тётей, двумя крайне озабоченными сотрудницами и тремя мужчинами, просящими моей руки. Я имела возможность поговорить с тётей об Уолтере Эвансе, и я это сделала, откровенно описав всё, как есть. О двух других я не осмелилась упомянуть, потому что при её консерватизме она посчитала бы, что со мной что-то неладное, если я обнадёжила трёх мужчин сразу — чего я не делала. Надо отдать мне должное, я никогда не занималась флиртом.

Я провела в Эдинбурге только неделю, затем пришлось выехать в Лондон, так как мне предстояло ещё по заказанному обратному билету вернуться в Бомбей, прежде чем навсегда покинуть Индию. Проблема заключалась в том, к кому обратиться за советом. Но она решалась легко. Я отправилась в Дом дьяконисс в Эдинбурге, чтобы повидать главу Церкви шотландских дьяконисс. Ею была золовка тёти, у которой я остановилась, сестра сэра Уильяма Максвелла из замка Кардонесс. Для меня она всегда была “тётушкой Алисой”, я обожала её за то, что в ней не было никакой узости мысли или тупости. Как сейчас вижу её, высокую и стройную, в коричневой униформе дьякониссы, встающую, чтобы поздороваться со мной в своей милой гостиной. Её одежда была сшита из тяжёлого коричневого шёлка, и она обычно носила кружевные воротнички и манжеты, изготовленные мной для неё. Я великолепно вышивала кружева. Я 97] научилась делать ирландские кружева ещё девочкой и делала их замечательно. Несколько лет я шила для неё воротнички и манжеты в благодарность за то, что она всегда понимает меня. Она никогда не была замужем, но знала жизнь и любила людей. Я рассказала ей об Уолтере Эвансе, о майоре из Лондона и о глупом богатом идиоте, который преследовал меня до самого дома и даже сейчас стоял снаружи. Помню, она подошла к окну, бросила на него взгляд через кружевную занавеску и засмеялась. Мы проговорили два часа, и она сказала мне, чтобы я предоставила это дело ей, она подумает и помолится о том, что мне делать. Она заверила, что сделает всё возможное, чтобы уладить мою проблему, поскольку я слишком больна, чтобы принять решение или проявить здравый смысл. Благодаря её умелому обхождению я вздохнула с облегчением и вернулась к тёте, чувствуя себя лучше. Через несколько дней я выехала в Лондон и отправилась на корабле в Индию в сопровождении Гертруды Дэвис-Колли, — она решила побыть со мной и позаботиться обо мне, поскольку я была слишком слаба.

Итак, я вернулась к работе и выполняла её, не имея ни малейшего представления, как сложится моя дальнейшая жизнь; я настроилась жить текущим днём, не заглядывая вперёд, в будущее. Я вверилась Господу и своим друзьям и просто ждала.

Тем временем “тётушка Алиса” вступила в контакт с Уолтером Эвансом. Его служба в армии близилась к концу, и было условлено, что он покинет Индию. Она оплатила ему все расходы на то, чтобы он уехал в Соединённые Штаты, получил там богословское образование и стал священником Епископальной Церкви — американского эквивалента Англиканской Церкви. Она сделала это для того, чтобы он получил социальное положение и мне было легче выйти за него замуж. Всё делалось совершенно открыто, она информировала меня о каждом своем шаге, а также извещала обо всём 98] мисс Сэндс. Относительно меня и моей работы в армии всё воспринималось совершенно спокойно, и когда в конце концов я покинула Индию, чтобы вступить в брак, было объявлено: я уезжаю, чтобы выйти замуж за священника.

Вернувшись в Умбаллу, я всю зиму была занята работой, а летом поехала в Чакрату, чтобы заведовать там Солдатским домом. Здоровье моё неуклонно ухудшалось, головные боли учащались. Работа была очень тяжёлой, и я с благодарностью вспоминаю любезность и доброту двух мужчин, на редкость много сделавших для меня, и часто спрашиваю себя, была бы я сегодня в живых, если бы не они. Одним был полковник Лесли, дочери его были моими подругами и ровесницами. Я часто бывала у них в доме, и он очень заботился обо мне. Другим был полковник Сван, главный военный врач округа и мой лечащий врач. Он делал для меня всё, что мог, иногда часами сидел рядом, присматривая за мной, но мне становилось всё хуже. Тогда они взяли дело в свои руки и телеграфировали моим родственникам и мисс Сэндс, что отправляют меня обратно в Англию на ближайшем корабле.

По возвращении в Лондон я пошла к сэру Альфреду Шофилду, брату Тео, одному из ведущих лондонских невропатологов и терапевтов того времени, и отдала себя в его руки. Он оказался прекрасным человеком и действительно понял меня. Я пошла к нему, измученная своими головными болями. Мне казалось, что у меня в мозгу опухоль, или что я схожу с ума, или рисовалась ещё какая-то глупость в таком же роде. Физически же я была слишком слаба, чтобы справиться со страхом. Немного поговорив со мной, он встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу и вынул из него толстый увесистый том. Открыв его, он показал один абзац и сказал: “Юная 99] леди, прочтите вот эти строчки и отбросьте свои страхи”. Я прочла, что головная боль никогда не приводит к фатальному концу; она не оказывает никакого влияния на умственные способности субъекта, а жертвами её обычно являются люди с устойчивой психикой и сильным умом. Он был достаточно проницателен и разгадал мои невысказанные страхи, — отмечаю это для других страдальцев. Затем он предписал мне усиленный постельный режим на шесть месяцев и велел постоянно заниматься шитьём. Итак, я отправилась в Кастрамонт к тёте Маргарет, вернулась в знакомую спальню, которую занимала много лет, и занялась изготовлением полного комплекта нижнего белья для сестры — плиссированных нижних юбок симметричного рисунка и с подрубленной каймой, обшитой кружевами; гофрированных трусиков (мы о них в те времена даже не упоминали) и маечек, носимых поверх корсета, ныне не встречающихся и так же отошедших в область предания, как и додо.* Надо сказать, что я была прекрасной швеёй. Ежедневно я вставала и отправлялась на прогулку в вересковые пустоши, с каждой неделей чувствуя себя всё лучше. Каждые несколько дней приходили письма от Уолтера Эванса; я получала от него регулярные известия с тех пор, как он перебрался в Америку.