"Другой город" - читать интересную книгу автора (Айваз Михал)

Глава 8 Бистро на Погоржельце

Возможно ли, чтобы в непосредственной близости от нас существовал мир, живущий такой бурной жизнью, мир, возникший, вероятно, еще до основания нашего города, мир, о котором мы ничего не знаем? Чем дольше я размышлял, тем больше допускал, что это вполне возможно, ибо это соответствует нашему образу жизни, соответствует тому, что мы ограничиваем себя неким кругом и боимся выйти за его пределы. В нас вселяет ужас непонятная музыка, долетающая из-за границ, она нарушает наш миропорядок, мы боимся полутьмы углов, мы не знаем, что это – разбитые, распадающиеся формы нашего мира или же зародыши новой фауны, которая однажды превратит наши города в свои охотничьи угодья, авангард армии монстров, которая потихоньку завоевывает наши дома. Поэтому мы предпочитаем не замечать то, что родилось за пределами круга, не слышать звуков, что доносятся ночью из-за стен, для нас реально лишь то, что вросло в наш мир, что неразрывно связано с другими предметами и событиями в тех нескольких пьесах, которые мы монотонно разыгрываем и внутренние связи которых полагаем причиной, основанием, смыслом; эти пьесы, творящие суть нашего мира, не менее странны и жутки, чем ночные феерии со стеклянными скульптурами, и если кто-то смотрит на них с другой стороны – например, сквозь просветы между книгами в нашем шкафу, – то наверняка он испытывает то же тревожное изумление при виде цепи завораживающих и гнетущих ритуалов, какое ощутил я, наблюдая из тьмы аркады за рыбьим празднеством. «Какие жуткие чудовища!» – шепчет он, глядя на нас с ужасом и самому ему не понятным восхищением.

При этом мир, в котором мы замкнулись, довольно узок; и внутри пространства, которое мы считаем своим, есть места, нам неподвластные, норы, заселенные зверями, что родились во тьме за нашими границами. Всем нам знакома особая дурнота, подступающая при встрече с изнанкой вещей, с их внутренними пустотами, которые отказываются участвовать в наших спектаклях: когда во время уборки мы отодвигаем шкаф и смотрим на иронически-равнодушное лицо его задней стенки, обращенное к каким-то темным комнатам, отображающимся на ее поверхности, когда мы отвинчиваем заднюю крышку телевизора и проводим пальцем по переплетению проводков, когда лезем под кровать за закатившимся туда карандашом и внезапно оказываемся в таинственной пещере, стены которой покрыты таинственными, колеблющимися клубками пыли, в пещере, где исподволь зреет что-то недоброе, то, что однажды бесшумно выберется на свет. Для нас существует только то, что есть в разыгрываемой нами пьесе: неудивительно, что мы ничего не знаем о мире, который простирается за пределами наших пьес; возможно, мы не заметили бы его, даже устрой он свои празднества прямо среди нашей повседневной суеты.

Я вспомнил, как научный сотрудник в университетской библиотеке утверждал, что то, что живет за границей, мы увидеть не можем, потому что все сущее там питается из иного источника смысла и потому избегает нашего взгляда. Но я все больше и больше убеждался в том, что эта невидимость есть следствие того, сколь безупречно нам удалось приручить свой взгляд, и того, какой крохотный загон мы ему отвели. Суровость, с которой мы обращаемся с нашим кругозором, скорее всего свидетельствует о том, что мы осознаем: наш взгляд смутно понимает речи монстров окраин, и мы боимся, как бы он не встретился со знакомыми чудовищами, не вступил с ними в разговор и не вспомнил старую дружбу и забытый общий язык.

Утром следующего дня я отправился на Погоржелец посмотреть, какие следы оставили по себе ночные события, но не нашел никаких свидетельств того, что еще несколько часов назад тут были часовня, шатер и лыжный буксир, я не отыскал ничего, что не отвечало бы единству дневного мира. Маленькая площадь в этот час была еще пуста, туристы, которые скоро заполонят ее, пока что завтракали в отелях внизу в городе. Здесь дул резкий ледяной ветер возвышенностей, одинокие автомобили с коркой снега на крышах были окружены покрытыми настом сугробами. Бистро с большим окном уже открыли; мне захотелось горячего кофе, и я вошел внутрь.

Я оказался в узком продолговатом помещении; переднюю часть его заливало мягким светом окно, выходящее на заснеженную площадь, сзади, над стойкой, сияли в полутьме рекламные картинки с пляжами и запотевшими бокалами. За маленьким столиком сидели одна против другой две пожилые дамы, которые явно жили где-то неподалеку и пришли сюда выпить свой утренний кофе. Я уселся на свое обычное место в мире кафе и бистро – поближе к оконному стеклу, демонстрирующему холодные картины, за столик, с другой стороны которого на меня глядел пустой стул, как тихий и умный зверь. Я смотрел из окна на площадь, вдруг надо мной раздался приятный мужской голос, который спрашивал, чего я желаю: официант подошел к моему столику так тихо, что я даже не слышал его шагов. Я повернул голову и взглянул на склоненное лицо официанта, остановившегося рядом с моим стулом. Я увидел, что это тот самый мужчина, который служил мессу в подземном храме и осыпал ругательствами историка из передвижного телевизора, тот самый, к которому меня ночью привел охранник, потому что у меня не было рыбы. Значит, я напрасно удирал на лыжах через ночные парки, преследователь мог поджидать меня в уюте бистро, попивая сладкие цветные ликеры, а я все же не ускользнул от него. Но официант-священник не набросился на меня, его предупредительность не исчезла, тело, склоненное в вежливом полупоклоне, не распрямилось. Сбитый с толку, я заказал кофе, и официант отошел к стойке.

Кофе мне принесла хрупкая женщина в темном платье; когда она ставила металлический поднос с чашкой на стол, ее руки в длинных рукавах напомнили мне зверушек, которые осторожно выбрались на дневной свет, готовые при первом же подозрительном шорохе стремительно спрятаться. Я не удержался и спросил ее:

– Ваш официант не увлекается ночными празднествами?

Чашка на подносе, который женщина все еще держала в руках, тихо звякнула.

– Это мой муж, – ответила она сдавленным голосом. Бросив взгляд в сторону стойки и увидев, что официант скрылся в дверях кухни, она заговорила, и в голосе ее зазвучал давно таившийся ужас: – Пожалуйста, скажите, где вы видели мужа ночью.

Я попросил ее присесть на свободный стул к моему столику и рассказал ей о храме в Петршине, о телевизорах на Капровой улице и о рыбьем празднестве. Отвернувшись к окну, она смотрела на белую площадь, по которой носились два абрикосовых пуделя.

– Я не знаю, что делать, – наконец сказала она. – Мой муж – житель какого-то неизвестного города. Он никогда мне об этом не рассказывал, хотя мы вместе уже двадцать шесть лет. Он не признавался в этом даже в минуты наибольшей близости, а сама я никогда не спрашивала. Но я постоянно нахожу следы второго города в углах квартиры и в недрах мебели: миниатюрные скульптуры божков с ожесточенными лицами, приборчики в форме птиц и черепах, жужжащие и мигающие красными лампочками, которые у них вместо глаз, книги, написанные незнакомыми буквами, с радужными иллюстрациями, на которых храмы в девственном лесу и тигры. Когда муж уходит по вечерам, я знаю, что он идет на какое-то непонятное празднество. О его городе мне ничего не известно. Что это – лабиринт нор, обложенных золотом, бесконечный дворец, расположенный в потаенных пространствах между квартирами, круг юрт, которые появляются ночью на равнине, или коллективная галлюцинация? Я даже не знаю, король или слуга мой муж в своем городе. Думаю, он занимает какой-то важный пост, потому что я несколько раз находила газеты из другого города с его фотографиями. Я никогда еще не была во втором городе, хотя и подозреваю, что он близко, рукой подать, прямо за стеной. Иногда я слышу в ночной тишине его голоса, далекий шум его бульваров, звон колоколов, концерты на открытом воздухе. Я думаю, что где-то там, за стеной, в неизведанных просторах дома, есть некое потаенное море, иногда слышны корабельные гудки и голос прибоя, бьющегося о скалы.

Я пил кофе и слушал печальный рассказ, на заснеженном тротуаре появились первые группки туристов, несколько черных дипломатических машин пересекли площадь и завернули к Министерству иностранных дел.

– Всю жизнь я мечтала о настоящем доме, но до сих пор живу в преддверии какого-то непонятного храма, запахи которого проникают в щели мебели и въедаются во все предметы. Бывают минуты, когда я брезгую дотронуться даже до самой обычной вещи, мне кажется, что ее нам кто-то одолжил на время и что мы используем ее совсем не для того, для чего она предназначена. Я надеялась, особенно после рождения дочери, что муж забудет о втором городе, что его жизнь постепенно сольется с жизнью семьи, что его семейное положение перестанет быть ролью, которую он играет перед тем, как вернуться в свой дом за стеной… Но потом я поняла, что мужа связывает с другим городом нечто гораздо более крепкое, чем семейные узы. Наконец я смирилась с одиночеством, утешаясь тем, что у меня есть дочь, которая, к счастью, не имеет ничего общего со вторым городом, что я знаю всю ее жизнь и надеюсь, что в ней нет никаких темных углов. Она славная, изучает на педагогическом факультете чешский язык и физкультуру, а когда у нее есть время, то помогает нам в кафе… Но в последнее время мой страх вновь ожил: мне кажется, будто дочь и муж затевают какой-то загадочный заговор, они почти все время проводят вместе, почти все время что-то обсуждают. Однажды я застала дочь с книгой, написанной незнакомыми буквами. Наверное, она ее где-то нашла и открыла случайно. Ведь невозможно, чтобы кто-то, кто родился в нашем мире и прожил тут двадцать лет, так запросто переступил границу и стал жителем другого мира, однако страх теперь совсем лишил меня сна…

Кухонная дверь открылась, и в ней появился официант с подносом, на котором были две тарелки с омлетами, украшенными взбитыми сливками. Он направился к пожилым дамам, но мне показалось, что еще в дверях он бросил короткий взгляд на мой столик. Его жена тут же умолкла, встала и занялась веселой и шумной компанией, которая как раз вошла в бистро. Я посидел еще какое-то время, но женщина со мной больше не заговорила, она не смотрела на меня, даже когда муж был в кухне. Официант крутился возле моего столика, извинялся, что в бистро холодно, потому что центральное отопление в такой мороз не может прогреть помещение, навязал мне какую-то липкую трубочку с кремом, которую расхваливал как фирменное блюдо своего заведения. Что будет написано на наших лицах, когда мы снова встретимся ночью? Какими дорогами, вдоль каких стен он станет преследовать меня? Какое наказание назначит, когда охрана опять приведет меня к нему?

Я замахал счетом; в ту же минуту открылась дверь и в бистро влетела загорелая девушка с черными волнистыми волосами, в пестром синтетическом спортивном комбинезоне. Увидев мою руку со счетом, она крикнула:

– Я сама тут посчитаю, мама, можешь не подходить.

– Спасибо, Клара, – донеслось сзади.

Девушка взяла счет, долго складывала цену трубочки и кофе, ошиблась, засмеялась; наконец она все-таки справилась и положила счет передо мной на столик. Под столбцом чисел было написано крупным, немного детским почерком: «Если хотите узнать что-нибудь о другом городе и увидеть кое-что необычное, то приходите сегодня в три часа ночи на галерею колокольни храма Святого Николая на Малой Стране. Храм будет открыт». Я с каменным лицом расплатился, девушка весело поблагодарила за чаевые и побежала к родителям. Я вышел на площадь и отправился вниз, в город.