"Евангелие от Робеспьера" - читать интересную книгу автора (Гладилин Анатолий)

Глава IV. Учредительное собрание

Каждое событие кроме своего исторического значения несет в себе для каждого человека последствия частного порядка. И нельзя точно определить, что важнее для человека – исторический смысл событий или то, как они сказываются лично на нем.

Конечно, депутаты Учредительного собрания понимали в той или иной степени значение великих перемен, происходящих во Франции. Но всегда ли поведением депутатов руководил высший смысл? Не примешивались ли тут чисто личные мотивы? Честолюбивые надежды и жажда популярности? Сведение счетов и сословные интересы? Разочарование, что не достается та роль, на которую рассчитывали? Зависть к более удачливым, ловким и талантливым?

Будем объективны: работа Учредительного собрания имела необратимые последствия не только для всей страны, но и для самих депутатов. Люди, которые 5 мая 1789 года приветствовали короля в зале дворца «Малых забав», думали не только о преобразовании общественной и политической жизни Франции, но и о своей, личной роли в грядущих событиях.

Провинциальные оракулы, философы и демосфены – актеры, срывавшие аплодисменты на маленьких любительских спектаклях, – были выпущены на большую сцену.

И начались неожиданности. Многие сразу вышли из игры, потому что их не устраивало само «содержание пьесы». Другие поняли, что им просто противопоказано находиться на сцене: одно их присутствие вызывает ехидный смех публики, лучше уж тихо сидеть в зрительном зале подальше от рампы. Иные, которым, на провинциальных подмостках пророчили славное будущее, быстро сникли; не соглашаясь быть статистами, они в дальнейшем вообще предпочли не выступать. И наоборот, какие-то ранее неизвестные молодые люди неожиданно выдвинулись на первые роли.

Словом, в Учредительном собрании очень скоро произошло «деление по рангам». Выступления признанных ораторов печатались на первых страницах газет и встречали отклики по всей Франции. Речи других депутатов коротко пересказывались на последних страницах, а некоторым доставалось лишь упоминание фамилии в длинном списке выступавших.

Первый год работы Учредительного собрания стал не просто школой парламентской деятельности, он стал школой политической борьбы.

Это была жестокая школа, требующая от своих учеников не только незаурядных способностей, но и огромного напряжения, выносливости. Прежние заслуги быстро забывались. Вчерашний первый ученик оказывался на задней скамейке, если проваливался на сегодняшнем экзамене. Школа безжалостно ломала слабых и вычеркивала имена неудачников.

…Они сталкиваются в дверях, и тот, другой, высокий и тучный, с лицом красным, изрытым оспой, с огромной пышной шевелюрой, с завораживающими большими глазами, в которых вспыхивают насмешливые огоньки, останавливается и легким церемонным поклоном приглашает его пройти вперед.

Они вместе входят в зал, где еще не началось заседание, и по тому, как быстро повернул голову председатель, как мгновенно запнулась беседа группы депутатов, стоящих у двери, как сдержанно зашумели галереи для публики, стало ясно, что их заметили.

Их? Он усмехнулся. Заметили только того, с кем он вошел в зал, того, к кому сразу же, скользя и чуть не падая, бросился маленький депутат от Бретани. (Кстати, кто? Не знаю. Этот маленький ни разу не выступал.) Его о чем-то спрашивают. Герцог Орлеанский откровенно и пристально смотрит в сторону того, с кем стоит сейчас маленький депутат (нет, не помню его фамилии). А красавчик Барнав (Барнав – нарцисс) демонстративно, не поворачивая головы, продолжает разговор с Ламетом, хотя, конечно, почувствовал, кто появился, потому что словно ветерок прошел по залу, словно само собой в воздухе родилось и зашелестело:

– Мирабо!

Это длилось всего полминуты. Полминуты он ощущал себя попавшим в яркий освещенный круг. Луч всеобщего внимания случайно задел и его. Но вот еще несколько мгновений, несколько шагов, и он словно переступает границу освещенного круга и попадает в полную темноту. Он идет по проходу – его никто не видит. Несколько равнодушных мимолетных взглядов – сквозь него. Он идет, один из многих ничем не примечательных депутатов. Сейчас он тихо, незаметно займет свое место… И лишь Бюзо подымает голову, улыбается, отодвигается, чтобы он мог сесть рядом, и говорит: «Привет, Робеспьер!»

Он благодарен ему за эту улыбку. Хорошо знать, что рядом есть товарищи, которые тебя понимают. Пусть их немного. Очень немного. Всего трое: Бюзо, Петион и Редерер. Депутаты, которые являются истинными друзьями народа. Депутаты, которые своими речами вызывают гнев и возмущение правого крыла собрания. Еще 20 июля он и Бюзо восстали против попытки Лалли-Толлендаля объявить смутьянами героев штурма Бастилии. С тех пор они держатся вместе. Но надо отметить, что из этой четверки, пожалуй, только к Петиону прислушивается собрание, а он, Робеспьер, самый непопулярный депутат. Ни над кем так не издеваются господа дворяне, никому так не улюлюкают вслед. Что ж, когда-нибудь это тебе зачтется.

Их зовут «крайне левыми». Правда, влияния на собрание они не имеют. Им, если говорить откровенно, это еще не под силу. Пока они идут за триумвиратом – за Барнавом, Дюпором и Александром Ламетом. Но эти господа смотрят на них свысока. Барнав – знаменитый оратор. Для него Робеспьер – мелкая сошка. Барнава слушают, а Робеспьера освистывают. Ты завидуешь Барнаву? Нет? Однако чем-то он тебе не нравится. Может, взаимная неприязнь? Но разве дело в личных отношениях? Надо быть выше. Это счастье, что у левых есть Барнав, который стремительно поднимается на трибуну и, обращаясь непосредственно в зал, без бумажки, свободно импровизируя, начинает обличать замыслы контрреволюции. И даже оголтелые правые (будь их воля, они бы всех нас повесили) смолкают, завороженные голосом оратора. В чем сила Барнава? В импровизации? Бесспорно. Особенно на фоне большинства депутатов, читающих свои речи. Но не только. Робеспьер заметил, что излюбленная тема Барнава – восхваление опыта и высмеивание теории. Это тонкая лесть депутатам: горячие головы боятся казаться нерассудительными, неблагоразумными, увлекающимися. Тридцатилетние люди говорят так безапелляционно, будто за их плечами долгая жизнь.

Но как бы там ни было, Барнава называют «генеральным адвокатом Собрания». Уже привыкли к тому, что Барнав часто выступает последним и как бы резюмирует дебаты.

Барнав, пожалуй, единственный, кто может на равных спорить с самим Мирабо.

На прошлом заседании, когда Мирабо предложил проект, по которому членами высшей Ассамблеи избирались бы только депутаты низших собраний, Барнав выступил против. Он разгадал тайный замысел Мирабо.

Планы Мирабо понял и Робеспьер. Осуществись этот проект, и тогда только небольшая группа богатых людей имела бы возможность последовательно переходить из одной ассамблеи в другую. Но одно дело понять, а другое – опровергнуть доводы Мирабо.

Барнав сказал: «Если бы, чтобы уничтожить конституцию, достаточно было облечь противоположные ей принципы какой-либо моральной идеей и некоторой эрудицией, то предыдущий оратор мог бы надеяться произвести на вас эффект, но, к счастью, он приучил вас не поддаваться обаянию его красноречия, и нам неоднократно приходилось искать разума и правды среди элегантных острот, которыми он украшал свои речи. Ныне в этом представляется большая надобность, чем когда бы то ни было».

Ты даже запомнил эти слова. Вероятно, потому, что не смог бы сам так тонко высмеять Мирабо.

И все-таки, признайся, к Барнаву у тебя настороженное отношение. Может, потому, что он никогда не смотрит в твою сторону? Потому, что он моложе тебя, а его имя известно? Или тебя, Робеспьер, смущает другое: Барнав не очень самостоятельный. Он – рупор триумвирата. Говорит то, что подсказал ему Дюпор. А Дюпор и Ламеты – титулованные дворяне. Опыт учит не очень доверять этим господам. Ламеты – герои войны за освобождение Североамериканских штатов. Но Лафайет тоже герой. Однако как его понесло вправо после 14 июля. А не захотят ли Дюпор и Ламеты войти в сговор с двором? Сможет ли тогда Барнав вести прежнюю линию?

Но пока Барнав остается лидером левых, это надо использовать. Есть ли у правых ораторы, которые могут с ним соперничать?

Правые: д'Эпремениль, виконт де Мирабо, аббат Мори, Казалес, аббат де Монтескье.

Вон они сидят, громко разговаривая, смеясь, всем своим видом показывая, что им безразлично все, что происходит в Собрании.

Д'Эпремениль – бывший советник королевского парламента. Когда-то лично убедил короля созвать Генеральные штаты. Робеспьер помнит, как перед пятым мая в д'Эпремениле общественное мнение видело одного из наиболее значительных поборников свободы. И вот поучительная судьба: 14 июля отбросило его в лагерь ультраправых. Он ненавидит революцию и еще надеется, что все кончится постановлением парламента.

Виконт де Мирабо, Мирабо-Бочка, брат знаменитого оратора. Вероятно, правые находят забавным, когда один Мирабо говорит в пользу революции, другой тут же выступает в противоположном духе. Он оратор? Отнюдь. Он претендует на роль обструкциониста. Производить шум по любому поводу, тратить время Собрания, дискредитировать парламент – вот к чему сводится его деятельность.

Аббат Мори – сын ремесленника, мечтающий о кардинальской мантии, – наиболее последовательный боец контрреволюции. То грубый, то ласковый, он умеет заставить себя слушать. Но полное отсутствие позитивной программы. Когда ему нечего ответить, он бросается на трибуну, размахивая кулаками.

Казалес – оратор действительно замечательный. Его речам присуща горячность, сила, легкость и точность. Он верит тому, что говорит. За это его можно уважать. Но чему он верит? Что народ Франции добровольно сложит завоеванные свободы к ногам короля и снова наступит «старое доброе время»?

Аббат де Монтескье – ловкий, хитрый. Единственный из правых, который пытается лавировать. Но вместо того, чтобы излагать глубокие идеи, он предпочитает произнести с трибуны эффектную фразу или злую ироническую шутку.

И все эти главари правых, глубокомысленные пророки, ярые борцы за абсолютистскую монархию, не могут пропустить время обеда. Пусть на трибуне бушуют страсти, пусть собрание решает кардинальные вопросы – к шести часам вечера на правых скамьях хоть шаром покати. Интересы желудка для них важнее интересов страны.

И хотя правых довольно много, ты, Робеспьер, понимаешь, что им не на что опереться. Они надеются на полки дворян-эмигрантов, на интервенцию Австрии или Пруссии. Они не могут понять, что вся Франция встанет на защиту конституции и свободы. Люди, увидевшие своими глазами, что такое демократия, не вернутся в рабство абсолютизма.

Но остается еще правый центр, так называемые беспристрастные монархисты: Малуэ, Клермон-Тоннер, Мунье. Последний, кстати, эмигрировал. А ведь когда-то он был лидером либералов провинции Дофинэ. В Версале к нему были обращены взоры всего Собрания. Что сломало Мунье? Время. Всего несколько месяцев он играл роль национального арбитра, а потом революция обогнала его. Программа Мунье – программа всеобщего компромисса – решительно провалилась. Он стал злейшим врагом революции. Герой знаменитой клятвы в зале для игры в мяч сбежал, преследуемый призраком фонаря.

Малуэ. Этот противник посерьезнее. Его сила в практицизме. Здравый ум. Он осторожен, Собранию он предлагает быть лояльным, двору – либеральным и всем – умеренными. Но на что же Малуэ надеется? Он не верит, как Мунье, в возможность компромисса. Но можно ли всерьез надеяться на то, что партии откажутся от своих требований, не то чтобы пойдут «на мировую», а просто заключат своеобразный договор о «ненападении»? Робеспьеру кажется, что Малуэ тоже человек сломанный. Он как будто завидует красноречию и успехам своих более молодых коллег.

Граф Клермон-Тоннер. Он умеет так же хорошо импровизировать, как и Барнав. Любит политические маневры. В Версале его считали соперником Мирабо. Избрали в председатели Собрания. Но как только его речи перестали встречать благосклонность депутатов и публики – сразу же исчез его ораторский талант. Он не выдержал борьбы. Последний раз он выступал с тетрадью в руках, запинаясь и путаясь.

Когда-то казалось, что Малуэ руководит Собранием. Но теперь всем ясно, что за беспристрастными монархистами идет не более пятидесяти депутатов. Их политику после 14 июля диктует страх. Они желают реформ, а не революции. Интересы королевской власти значат для них больше, чем интересы нации.

Кто же сейчас хозяин Собрания? Кто руководит дебатами? Кто заседает в комитетах?

Конституционалисты, так называемый «левый центр»: Сиейс, Лафайет, Грегуар, Рабо Сент-Этьен, Турэ, Ле-Шапелье, Барер и другие.

Ну, Робеспьер, сегодня ты сам для себя четко разделил Собрание на группы, стараясь быть объективным, без предвзятого, личного отношения. Устроил нечто вроде парада. Как? Неприметный депутат, неудачливый настырный оратор осмеливается судить сильных мира сего? Останови любого парижанина, спроси, кто такие аббат Мори или Малуэ. Тебе ответят. Их политику осудят или поддержат. Они известны. А кто такой Робеспьер? Парижанин скажет: пардон, мсье. Он никогда не слыхал такой фамилии. Разве хоть одна твоя речь напечатана? Спокойно, Максимилиан. Забудь эти мысли. Ты только что сам себе показал, к чему приводят несбывшиеся честолюбивые надежды. Ты считаешь, что твое время еще наступит? Смелое заявление! Будущее покажет, прав ты или нет. У тебя все еще впереди? Ты это твердо знаешь? Прекрасно. Никто не будет верить тебе, если ты сам в себе не уверен.

Так кто такие конституционалисты? Ты не знаешь, что сказать? Твое отношение к ним переменчиво и противоречиво.

Бесспорно, они патриоты. Сиейс – автор знаменитой брошюры: «Что такое третье сословие». Лафайет – составитель Декларации прав человека и гражданина. Рабо Сент-Этьен, Турэ, Ле-Шапелье – весьма дельные здравомыслящие ораторы. Относительно Ле-Шапелье. Робеспьеру кажется, что не к лицу представителю народа проводить ночи в сомнительных клубах. Кстати, по части развлечений он нашел себе достойного партнера – Мориса Талейрана, отенского епископа. Правда, Талейран – герой 10 октября. Это он предложил использовать церковное имущество для погашения государственного долга. Но только ли чистый патриотизм руководил Талейраном? Талейран игрок. Не было ли это эффектным ходом в целях личной карьеры? Словом, Робеспьеру не внушает доверия отенский епископ.

Аббат Грегуар – человек абсолютно честный. В его речах сквозит ненависть к деспотизму, жажда справедливости и равенства. И с трибуны Собрания он говорит с депутатами тоном проповедника, словно находится на церковной кафедре в своем приходе.

Барер? Молодой человек с хорошо подвешенным языком. Он голосует за «левый центр», потому что конституционалисты ведут Собрание. Мечется между Мирабо и Барнавом. Кто из этих двух в данный момент сильнее – с тем и Барер. За что ты его не любишь? За то, что в газете Барера ни разу не упомянута твоя фамилия? Нет, он просто типичный депутат «левого центра». Все они добрые граждане, отчаянные патриоты, но все они хотят быть популярными или греться около популярных вожаков. Сегодня лидер Сиейс, и все они вьются около него. Но вот Сиойс начинает вещать нечто загадочное, непонятное другим. Общественное мнение разочаровано, и депутаты-патриоты бегут к Лафайету. Одни стараются в кулуарах заговорить с Лафайетом (чтобы все видели, вот, мол, стоит он, депутат N и Лафайет), другие как бы между прочим в частной беседе небрежно так сообщают: «Мы с Лафайетом считаем». Но постепенно всем становится ясно, что должность начальника национальной гвардии вполне устраивает Лафайета и больше ему ничего не надо. Он не знает, о чем говорить с трибуны, и говорит о своих прежних заслугах в Североамериканской войне. Но слушать про Североамериканскую войну собранию изрядно надоело. И редеет окружение Лафайета. Депутаты-патриоты в панике. За кем же идти? Кого провозглашать своим другом и единомышленником? И вдруг удачно выступает Ле-Шапелье. Ему аплодируют и слева и справа. Публика в восторге. Со страниц газет не сходит его фамилия. И депутаты-патриоты устремляются за Ле-Шапелье.

Итак, у депутатов «левого центра» бесспорные заслуги. Они последовательно борются за конституцию. Они хотят быть все время на волне. Они говорят лишь то, что сегодня думает общественное мнение. Им кажется, что общественное мнение выражает волю большинства нации. Но что такое нынешнее «общественное мнение»? Это газеты, издающиеся состоятельными буржуа. Это кружки и салоны, где собираются просвещенные интеллигенты.

Депутатам «левого центра» кажется, что они ведут революцию. Но если разобраться, то революция ведет их самих. Вспомним 14 июля. Вспомним поход на Версаль. Революцию делает народ. Но народные массы пока еще слабо разбираются в политике. Революция – процесс необратимый. Она похожа на обвал. С каждым днем революционный поток захватывает более низшие слои. И когда дойдет очередь до самых низов, тогда этот поток превратится во все сокрушающую лавину. И чтобы вести эту лавину, надо всегда выражать интересы народа. В этом, Робеспьер, и должна заключаться твоя политика. Вовлекать в революционное движение широкие массы. Защищать народ. Народ может ошибаться в частностях. Но в целом – народ всегда прав.

И плевать на теперешнее «общественное мнение». Оно будет за тебя, когда победит революция, когда победишь ты.

…Легко сказать: «плевать».

21 октября он выступал против «военного закона». «Военный закон» предоставлял право членам муниципалитета приказывать стрелять в толпу после троекратного предупреждения. Поводом послужило убийство толпой парижан булочника Франсуа. Булочника обвинили в том, что он скупает хлеб. Булочник, вероятно, был невиновен. Но Робеспьер считал, что народ, измученный голодом, явно спровоцировали контрреволюционеры. И потом, разве можно стрелять в участников похода на Версаль?

Это была его первая речь, которую собрание выслушало с начала до конца. Но депутаты, напуганные событиями 5-6 октября, приняли «военный закон».

Речь, естественно, не напечатали. Но в газетах появились отклики. Вот один из них:

«Господин де Мирабо – факел Прованса. Господин де Робеспьер – свеча Арраса. Своим красноречием, от которого несет постным маслом и уксусом, он раздражает Собрание».

…Постным маслом и уксусом.

Почему? Просто насмешка? Или видно, что Робеспьер упорно работал над каждой фразой, над каждым словом? Да, Робеспьер писал эту речь несколько ночей, зачеркивая и заново переделывая целые страницы. Бог не дал ему дара импровизации. То, что Барнав скажет в минуту вдохновения, – Робеспьеру писать полночи.

Робеспьер неделю обдумывает речь. Пишет черновики. Делает несколько вариантов. И когда он ее произносит – в зале раздаются иронические хлопки. А Мирабо говорит легко и свободно. «Факел Прованса» – как красиво сказано!

Мирабо. Человек с почти злодейским прошлым. Человек, с которым сначала стыдились рядом садиться. Человек, в речах которого все время звучит «Я! Я! Я!».

Первый оратор Собрания.

Аудитория настроена враждебно. Со всех сторон летят обидные выкрики. Великая измена Мирабо! Кажется, легче пойти на расстрел, чем подняться на трибуну. Но Мирабо поднимается.

Зал замирает, когда он начинает говорить.

И когда он говорит, он бог, он хозяин Собрания.

Сколько раз Робеспьер ловил себя на том, что он сам, увлеченный словами оратора, вместе со всеми аплодирует Мирабо, хотя тот излагает идеи двусмысленные и опасные.

Мирабо может заставить вотировать любой свой проект.

Но у великого оратора один изъян. Он властелин, когда произносит речь. Но когда он сходит с трибуны – ему уже не верят.

Почему?

Запутана и извилиста политика Мирабо.

Робеспьеру ясно одно: Мирабо стремится к власти. И великое благо сделали Барнав и Ламеты, уговорив Собрание принять закон, который запрещает депутатам быть министрами. Стрела попала точно в Мирабо.

…Бессонными ночами, когда на столе горит свеча и разбросаны исписанные листы, когда не слышно даже шагов запоздалых прохожих, и болит голова, и фраза, на которой застрял (двадцать раз переделанная), звучит все хуже и хуже – Робеспьер вспоминает Мирабо.

Он словно видит оратора перед собой. Мирабо стоит, широко расставив ноги. Его голос гремит. Он проникает во все дома Парижа. В такт этому голосу тихо подрагивает стакан на столе у Робеспьера.

И такая подступает тоска! Может, Робеспьер, ты просто бездарный провинциальный адвокат? Куда ты лезешь? Разве ты оратор? Всеобщее посмешище.

Впрочем, таким трагичным все кажется только ночью. А днем – пусть он сидит на задней скамье шумного собрания, пусть он окружен врагами или людьми, которым на него наплевать, пусть у него всего несколько друзей – днем все по-другому. Ибо давно нет наивного Робеспьера, который верил в «добрые намерения» молодого монарха, правящего нами, в великодушное, прекрасное сотрудничество всех депутатов, заботящихся только о благе народа. Он помнит, как его высмеивали, когда он вносил дельные предложения, которым, кстати, аплодировали, если их повторяли другие ловкие ораторы. Он понял, что важные господа, собравшиеся в Учредительном собрании, не очень-то озабочены будущим Франции. Они не столько думают о народе, сколько о той личной выгоде, которую должна им принести революция. С этой публикой надо говорить на особом языке. Для них важно не то, что говорит оратор, а то, как он говорит. Эти народные представителя могут простить покушение на интересы нации за одну блестящую остроту.

И все, все они хотят служить королю!

Ты должен раз и навсегда запомнить, что политика – это борьба, борьба не на жизнь, а на смерть, и тебя будут бить, используя запрещенные приемы. Над тобой будут издеваться. На тебя будут клеветать. Таков закон борьбы, и надо быть бесчувственным к ударам циничных политиков, к насмешкам тех демагогов, которые под прикрытием демократических фраз продают революцию оптом и в розницу.

Надо крепче стиснуть зубы. Ты должен быть непробиваемым, ты должен быть железным. А если вдруг не выдержишь, если вдруг возмущенно закричишь: «Господи, за что меня так? Ведь это же несправедливо!» – жалкий вопль мольбы вызовет лишь всеобщий смех – не лезь в политику!

Ты должен знать, что раз со всех сторон на тебя нападают враги, раз они смеются над твоими речами, раз они прерывают тебя криками – значит, все в порядке, и ты, Робеспьер, на правильном пути, значит, ты им мешаешь, значит, они тебя боятся. Страшнее будет, если Учредительное собрание вдруг начнет тебе аплодировать, если с тобой все будут согласны. Это только для мелких недалеких карьеристов аплодисменты в этом зале значат больше, чем неодобрение всей страны.

И вот только тогда, когда ты станешь выше этих политиканов, когда ты станешь бесчувственным к их насмешкам – только тогда ты заставишь Собрание слушать себя.

Даже если у тебя будет очень мало сторонников.

Даже если их совсем не будет.

Ибо народ, тот, от чьего имени ты говоришь, он не представлен в этом зале.

Да, народ знает, чего он хочет. Но народ темен и необразован, его легко сбить иллюзорными обещаниями, его легко опутать мишурой ловких острот. И сейчас больше, чем когда бы то ни было, надо раскрывать народу его заблуждения и объяснять то, что ему, народу, самому не ясно.

Вот твоя основная задача, Робеспьер. И пусть тебе тяжело, пусть ты часто теряешь уверенность в себе – надо пережить это и помнить, что главное – это твоя миссия, которую ты обязан выполнить.

– Слово предоставляется депутату Робеспьеру.

Секретарь Собрания вернул его к действительности. Робеспьер записан на очереди. Его речь давно готова. Она лежит, свернутая трубочкой, в кармане его сюртука. Робеспьер сознательно старался не думать о предстоящем выступлении. Гнал от себя эти мысли. Но вот момент наступил.

Сочувственный взгляд Петиона…

А на правых скамьях оживление. Он знает, что особенно будут усердствовать дворяне из провинции Артуа. Вот уж и вправду «нет пророка в своем отечестве». Они не могут ему простить, что он, стряпчий, с которым они еле раскланивались, претендует на роль оратора.

Он идет, пытаясь сдержать дрожь, которая, как ему кажется, заметна всему залу.

С усилием делая каждый шаг (нелепая мысль; вдруг кто-нибудь выставит ногу, а он зацепится, упадет под гомерический хохот), он приближается к столу председателя. Поднимается по ступенькам. Достает речь, разглаживает листки.

И что происходит вокруг, он уже не видит и не слышит.

Теперь, читая речи Робеспьера, пытаешься понять, почему они сначала не имели успеха.

В первых его выступлениях заметны следы излишнего пафоса, некоторой напыщенности (но с каждым разом Робеспьер становится резче и сильнее). Собрание привыкло, что ораторы пересыпают свои речи остроумными шуточками, изъясняются изящно построенными периодами. Робеспьер не старался подлаживаться к публике. Он был сух, бесстрастен, отпугивающе холоден. Уже в 1790 году он говорил языком Конвента, языком 1793 года.

Олар: «Скоро те, которые высмеивали его, умолкнут: 16 января 1790 года его уже не прерывают, когда он произносит речь в защиту тулонского народа, незаконно заключившего в тюрьму враждебных революции чиновников.

С этого времени он уже вполне владеет своим ораторским методом и усваивает особый жанр аргументации, которым он будет пользоваться во все время существования Учредительного собрания. Какую бы реформу ни предложили его коллеги слева, он выступает против нее, как умеренной и мало благоприятной народу. Можно ли говорить о насилиях народа? Последний проявляет скорее непостижимую терпимость; после стольких веков рабства и пыток он в дни своих побед ограничивается тем, что сжигает несколько замков и вешает нескольких аристократов. Есть ли здесь чем возмущаться? „Пусть же, – говорит он 22 февраля 1790 года, – не клевещут на народ! Я призываю в свидетели всю Францию; я предоставляю врагам ее преувеличивать факты и вопить о том, что революция ознаменовала себя варварскими деяниями; я же утверждаю, – и все истинные граждане, все друзья разума согласятся со мной, – что никакая революция не стоила так мало крови, не причиняла так мало жестокостей. Вы были свидетелями того, как многочисленный народ, став господином своей судьбы, вернулся к порядку при полной растерянности властей, тех самых властей, которые в течение стольких веков угнетали его“.

…Такова тема, которую Робеспьер не перестает развивать на трибуне. Это спокойствие удивляет и скандализирует членов Учредительного собрания, но оно уже начинает нравиться трибунам и улице.

…С того дня, когда он заставил замолкнуть тех, кто смеялся над ним, он не переставал выступать в Ассамблее. Он высказывал свое мнение относительно всех стоявших на очереди вопросов.»