"Киллеръ для венценосной особы" - читать интересную книгу автора (Дегтярев Константин)

Глава 10

События, роковым образом переменившие судьбу Иннокентия Андреевича, начались летом 1825 года. Как это часто бывает, помимо главного героя, в них присутствовало еще одно лицо, крайне важное для понимания произошедшего. Такого рода персонаж в течение всего действия может не проронить ни единого слова, не сделать ни единого жеста. А может, напротив, суетиться и вечно попадаться под ноги. Но, как бы то ни было, будучи верным орудием потусторонней недоброй воли, он создает вокруг себя воронку фатальных событий, в которую втягивает простодушного героя и стремится вместе с ним к трагической развязке.

Неблаговидную роль погубителя Иннокентия Андреевича сыграл его сослуживец, корнет Рогов, по прозвищу Суп. В указанное время Рогов и Охлобыстин служили в одном эскадроне лейб-гвардии Конного полка, в одинаковых чинах взводных командиров. Однако если Иннокентий Андреевич, будучи девятнадцати лет от роду, вполне соответствовал своему невысокому званию, то Рогов по возрасту вполне годился в ротмистры. Плавного продвижения по службе у него не получалось из-за одной, а может быть, и нескольких особенных черт характера. Неблагодарное это дело – расписывать характер; проще рассказать историю, из которой сразу станет ясно, что за человек и почему он в возрасте Иисуса Христа оставался корнетом, имея Кульмский крест и Св. Анну второй степени за Дрезден. Собственно, Супом Рогова как раз за эту историю и прозвали.

Свою военную карьеру Рогов начал примерно с той же позиции, что и Охлобыстин, но в гвардейской пехоте – подпоручиком в Семеновском полку. Немного странный, угрюмый и замкнутый, он существовал как бы вне шумного офицерского общества, мало разговаривал и никогда не участвовал в совместных пирушках. И настолько он был неприметный, что до поры до времени на него никто не обращал внимания: ну, есть такой подпоручик, да и Бог бы с ним. Службу нес исправно, в карты не играл, водку не пил, ни подлостей, ни буйств, ни геройств не совершал.

Год или два Рогов прослужил, никем особо не замеченный, до того достославного дня, когда однажды встретил на мосту через Мойку поручика Дроздовского, известного балагура и шутника. Тот, приметив унылую фигуру Рогова, еще издали приветливо помахал ему рукой и обратился с пустой в общем-то фразой:

– Подпоручик, что же вы так невеселы? Гляньте – кругом весна, птицы, а вы мрачнее тучи. Всякая тварь Божья на солнце греется, а вы все в шинели…

Рогов глянул на весельчака исподлобья и глухо пробормотал:

– Простите, любезнейший, но вы не мой полковой командир и не вам решать, что мне носить и чему радоваться. Поверьте, я умею изыскать для себя способы к удовольствию.

– Да, и какие же?

Рогов подумал немного, криво усмехнулся и предложил:

– А что, извольте ко мне, проследовать, я вас угощу супом.

Дроздовский улыбнулся и вежливо отклонил приглашение, сославшись на занятость. Рогов нахмурился и повторил с нарастающей меланхолией в голосе:

– Вы, сударь, верно, меня не поняли. Суп очень недурен. Тортю, знаете ли. И не из какой-нибудь телятины, а из настоящей черепахи, прямо из Бомбея прибыл в жестянке, контрабандой. По двадцати рублей за банку, вчера только прикупил на Бирже. Еще устрицы имеются, самые крупные, четыре дюжины.

Дроздовский даже чуть заколебался, но все же повторил отказ, поскольку и вправду был занят, да и компания намечалась не из приятных. Рогов ожесточился.

– Вы, сударь, уже дважды отказались, будто сынок купеческий, которому папаша скромность в лоб ложкой вколотил. Ну что же, я снизойду до вашей привычки и предложу в третий раз разделить со мною суп. Отменный суп, смею уверить. Я уже пробу снял. Заметьте – после третьего раза даже купеческие сынки не отказываются.

Тут уж Дроздовский вспылил:

– Ну, знаете, подпоручик! Я и впрямь занят и не желаю вашего супа! А намеки ваши мне, двухсотлетнему дворянину, просто оскорбительны!

– Так, значит, не станете моего супу кушать?

– Не стану!

– Отлично. Тогда угодно ли вам будет завтра со мною встретиться и разрешить вопрос чести?

Сказано было настолько не к месту, что Дроздовский не сразу понял смысл сказанного и переспросил:

– Чего-чего? Вы что же – на дуэль меня вызываете?

– А я разве неясно выразился?

– Из-за супа?

– Да, сударь. Я, знаете ли, очень щепетилен в вопросах чести и такого оскорбления не спущу. Я, знаете ли, не всякого к себе на суп приглашу. И не всякого уговаривать стану. А ежели приглашу и уговаривать стану, тогда уж будьте любезны – окажите такую честь…

Дроздовский вспылил и обещал прислать секундантов, сам же вернулся домой в крайне раздраженном состоянии и вечером написал сгоряча небольшую поэму, начинавшуюся такими строками:

Далее в том же духе описывались детали пиршества, а в финале поэт благодарил судьбу, избавившую его от столь сомнительного приглашения. Не следует думать, будто именно ради Рогова поэт употребил столь сильные выражения, вовсе нет. Так уж с самого рождения оказалась настроена его лира, что даже наиболее проникновенные строки выходили с этаким молодецким присвистом. По сей причине в сугубо литературной среде Дроздовскому не удалось стяжать лавров, но между военными, особливо среди кадетов, он был весьма известен и почитался куда выше Державина и Ломоносова, почти на одной ступени с Барковым. Как знать – быть может, Дроздовскому и удалось бы когда-нибудь очистить свой стих от скверны, обратиться к высоким идеям и через такую метаморфозу вознестись к сияющим вершинам Парнаса… Все могло случиться, если бы на следующее после знаменательной встречи утро пуля Рогова не поставила кровавую точку в этой беспечной, многообещающей жизни.

Впоследствии многие считали, что именно стихи и стали причиной дуэли, однако материалы следствия полностью опровергают это предположение. Во всех допросных листах особенно отмечено, что подследственный стихов не читал ни вообще, ни в частности, а причиной вызова упорно называл отказ потерпевшего разделить с ним трапезу. Одним из оправдательных документов, представленных Роговым, является меню предполагавшегося обеда – действительно, более чем аппетитное.

Такую причину суд счел вздорной и неосновательной. Рогова разжаловали в рядовые и перевели в Кронштадтский гарнизонный батальон. Так бы он и сгнил на гарнизонной службе, стоя до пришествия Господня в караулах у пакгаузов; но тут, на его удачу, грянула война с Бонапартом. Батальон обратили на пополнение действующей армии, причем Рогов сумел попасть в кавалерию. Он отличился, быстро выслужился в офицеры, в ноябре 1812 года убил на дуэли армейского прапорщика (это сошло с рук), а в апреле 1814 года в Париже заколол вюртембергского капитана из состава союзной армии. На сей раз произошел грандиозный скандал, Рогова едва не расстреляли, но вновь обошлось разжалованием в рядовые. Что там у него произошло с прапорщиком, о том история умалчивает, а вот капитан, как это достоверно известно, при многих свидетелях дурно отозвался о квасе – мол, непонятный это напиток, пиво – не пиво, а так, ерунда какая-то.

Вновь заслужить эполеты Рогову удалось только через восемь лет, после открытия регулярных военных действий на Кавказе, а еще через год благодаря протекции сразу двух министров – Гурьева и Нессельроде – он сумел вновь перевестись в гвардию. Ходили слухи, будто бы в данном случае имел место уникальный способ взятки: кулинарными рецептами. Возвращение легендарного, почти литературного, персонажа произвело в столичных кругах немалый переполох, и весьма скоро болезненно скромный от природы Рогов стал, сам того не желая, заметной бомондной фигурой, окруженной сияющим романтическим ореолом. О нем много рассказывали, еще больше сочиняли, он возбуждал любопытство, страх и желание проникнуть в тайну. Однако далеко не каждый храбрец решался завести разговор с Супом на кулинарные темы – судьбы Дроздовского и вюртембергского капитана служили хорошим предупреждением для разного рода шалунов.

Будучи сослуживцем Рогова, Охлобыстин оказался обреченным на близкое знакомство с этим странным человеком. Весьма скоро выяснилось, что страшный и ужасный Суп – в сущности, вполне добрый и не очень счастливый человек. Пунктик по гастрономическому вопросу у него действительно имелся, но, уяснив несложное правило никогда не говорить о еде, Охлобыстин научился вполне сносно с ним уживаться – вплоть до того судьбоносного момента, когда гастрономическая щепетильность Рогова не предстала перед трепещущим Иннокентием Андреевичем во всем своем космическом масштабе.

Случилось это так. В июле 1825 года, как только над болотами рассеялись звенящие облака комаров, император по заведенной с прошлого года традиции выехал вместе с гвардией в Красное Село, на маневры. После городского казарменного комфорта для гвардейцев настала веселая, но неустроенная походная жизнь. Рогов, Охлобыстин и еще двое младших офицеров ютились в одной небольшой палатке, заваленной к тому же наполовину громоздким снаряжением: касками, кирасами, седлами, палашами и прочим кавалерийским хозяйством. Скучать не приходилось: помимо собственно маневров и смотров, а также сопутствующих этим мероприятиям попоек, немало хлопот доставляло содержание почетных караулов около императорской палатки. На эту каторгу по очереди назначались команды из обоих полков Гвардейской кирасирской бригады: кавалергардского и лейб-гвардии конного. Однажды в такой наряд выпало идти Рогову с людьми из его взвода; он вернулся особенно мрачным, молча повалился на одеяло и сосредоточенно уставился в полотняный потолок.

– Случилось что-то? – полюбопытствовал Охлобыстин.

– Да нет, ничего. Ничего особенного.

Казалось, на этом разговор и окончится, но, полежав немного, Рогов вдруг резко повернулся к своему соседу и заговорил так страстно, как будто из него выплескивалось нечто давно накопленное, чего долее невозможно скрывать:

– Представляете, сегодня наблюдал обед императорской фамилии. Да-с… Ну и зрелище, скажу я вам… Казалось бы, люди, облеченные властью от Бога, все в них прекрасно должно быть. Но как же они едят? Разве такое возможно?

Иннокентий Андреевич приподнялся на локте и, позабыв свое правило не заговаривать с Роговым о гастрономии, изумленно спросил:

– А что же такого? Я тоже видал, как едят, – ничего особенного. Как все прочие люди.

– Что же такого? Да в том-то и дело, что ничего особенного! А уж им-то, пожалуй, следовало! Представьте себе императорский стол сегодня: печеная картошка с селедкой! И тяготы походной жизни тут ни при чем, прошу отметить. На столе стояло чудно изготовленное щучье фрикасе – представьте себе, отказались, все как один! А какое было фрикасе! У меня от одного запаха душа запела!

Охлобыстин хотел было возразить, что картофель с селедкой – тоже очень вкусно, но припомнил историю с Дроздовским и прикусил язык.

– Слушайте дальше, Охлобыстин, – продолжал Рогов в какой-то истерике, – великий князь Николай Павлович изволил прямо за обедом заявить, что в курице нет ничего вкуснее гузки! Экая пошлость, не находите?

Иннокентий Андреевич готов был согласиться, что куриная гузка – не лучшее в курице, сам он предпочитал грудку.

– Впрочем, ладно, что там великий князь! Но вы подумайте только! Сам император! Вот уж от кого не мог ждать…

– Да что же? – вскричал Охлобыстин, почти не удерживая иронии. – Неужто и сам император провинился?

– Не то слово, друг мой! Не то слово… Представьте, приносят кусок ростбифа – нежнейшая телятина, обжаренная по краю, розоватая в середине, с травами, словом – шедевр кулинарный, а не ростбиф. И что же император?

– И что же?

– Пробует, задумывается и велит принести, не поверите – горчицы! И запил белым вином!

– Как! – вскричал Охлобыстин, искренне изумленный таким неслыханным дурновкусием. – Горчицу для мяса с травами? Запил белым вином?

– Да! Хуже того – хересом! Даже вы, chere ami, столь склонный понимать и прощать, не смогли удержаться от осуждения… Поверьте, так оно и было, в самой точности и… и это ужасно…

Рогов прикрыл глаза рукою, как будто не мог вынести позора государя императора, и замолк; Иннокентий Андреевич не знал, что ему делать – то ли смеяться, то ли тревожиться, и потому попросту смолчал.