"Цена жизни" - читать интересную книгу автора (Власов Юрий Петрович)

О суженности интересов

Тренировка не должна становиться самоцелью, смыслом и содержанием нашего бытия. Для тех, кто вне потока знаний и культуры, жизнь всегда суженная, примитивно тесная. Зачастую именно здесь истоки различных преступлений: жизнь — то, чем дорожить не стоит, если и есть в ней что-то — лишь деньги. Этот утробно-убогий взгляд на жизнь обрекает людей на неразвитость, культурную ограниченность, бедность чувств и полное отсутствие помыслов, кроме животных...

Лишь знания, культура смещают горизонты до безграничных просторов, превращают жизнь в бесценный дар. И только образованный, культурный человек способен оценить, что такое в действительности жизнь и как она дорога каждым своим мгновением и как следует оберегать жизнь, не только свою...

Сужение жизни единственно до смысла тренировок превращает человека в червя. Я имел и имею сомнительное удовольствие видеть таких больших червей — спорт (и не только большой спорт, но и обычная жизнь среди обычных людей) плодит их в избытке. И всегда это жалкое и жестокое зрелище: только физиологический придаток, только физиологические отправления...

Пока живешь, пока сохраняешь способность дышать — необходимо читать. И не следует забывать настоящее чтение — это работа. Книги были и остаются основным источником знания и культуры, а без знания и культуры человек как бы вне общества, вне его устремлений за достойные и светлые принципы. Я поклоняюсь книгам. Без них я никогда не сумел бы разглядеть жизнь и пусть отчасти, но понять, для чего мы живем.

Шварценегер тренировался яростно и изобретательно.

При тренировке бицепсов Арнольд показал Ричардсу, как он это исполняет. Он брал штангу широким хватом. «Мы всегда начинали тренировку с этого упражнения». Широкий хват по Шварценегеру — это на пять сантиметров (или что-то около того) шире размаха плеч. «При этом штангу тянули до лба... Это тоже явилось для меня новостью...»

Так или иначе, все упражнения Шварценегер выполнял на свой лад, вносил нечто оригинальное. Тренировка с ним была чрезвычайно плодотворной, и мышцы росли как никогда.

«Мои планы?» — спрашивает себя Ричардс и отвечает: «Конечно, мне очень хочется выиграть титул «Мистер Олимпия». Когда я уйду из спорта, люди должны говорить:

— Фрэнк Ричардс? Он действительно был одним из лучших!»

Атлетическая гимнастика (иначе атлетизм, или культуризм) — универсальное средство для восстановления поврежденных суставов и поддержания жизнедеятельности организма. Это не новость. Пример Ричардса лишь сверхубедительно подтверждает целительные свойства этого спорта.

Не нужно искать особые залы. Нарабатывать энергию мышц можно в любых закутках или сараях, даже подвалах. Если же человек наделен достаточной волей, он обойдется и тренировками дома. Ведь для занятий не обязательны станки. Пригодны набор гантелей (от пяти до тридцати килограммов — смотря по возрасту и силовым возможностям), перекладина (она у меня поперек коридора, под потолком) и брусья (брусья у меня в комнате заменяют две переносные сварные стойки, не очень устойчивые, но работать можно). Для выполнения «разводки» — на мой взгляд, это одно из лучших упражнений атлетизма — я заказал кушетку под наклоном в сорок градусов. Гонять гантели на ней, насыщая грудные мышцы блаженной усталостью, — истинное удовольствие. Уже одни только эти снаряды обеспечат действенное и всестороннее развитие мышечной системы. Да, и никогда не забывать о беге. Выносливость от бега (общая подготовленность сердечно-сосудистой системы) переносится на специальную, расширяя возможности тренировки на силу. Кроме того, бег сжигает лишние килограммы. Ведь одна из целей атлетизма не только развитая мышечная система, но и сведение подкожного жира к минимуму.

В тренировках надо быть гибким. Надо уметь отказываться от одного упражнения ради более производительного, а то и просто приятного (не всегда же быть только расчетом, машиной).

Моя тренировка никогда не была застывшей. Она почти непрерывно меняется. Я что-то ввожу, от чего-то отказываюсь.

При болевых ощущениях нелепо и глупо проявлять упрямство. Я, к примеру, решил прошлой осенью всегда идти в жиме лежа с веса сто тридцать килограммов и в знак окончательности и категоричности решения навесил на гриф диски по пятьдесят килограммов: лишний раз не снимешь. Спустя несколько месяцев у меня разболелось правое плечо. Я заупрямился: обвыкну, боль рассосется. Не рассосалась, и я заработал стойкое воспаление сустава и невозможность работать в ряде важных упражнений. В конце концов, я был вынужден снизить первый вес до смешного — семидесяти килограммов и лишь таким тренингом за полгода притушить боль в плече. Отныне, дабы поработать на ста семидесяти — ста восьмидесяти килограммах, я беру разгон с семидесяти. Очевидно, уже сказывается возраст, а скорее всего, изношенность сустава из-за многочисленных травм.

Во всяком случае, я предостерег бы любителей потренироваться от такого рода упрямств. У хорошего спортсмена тренировка гибкая, изменчивая, все время в развитии и совершенстве (и само собой, в пробах, поисках). Девиз тренировки: никаких догм, и что хорошо одному — может не подходить другому.

И еще. Без белков, животных и растительных, не способна полноценно складываться мышечная масса, это противоестественно. Без витаминов нет возможности вести объемные и интенсивные тренировки — тоже опробовано. На скудном витаминами питании (каше, чае да хлебе) не наработаешь мощных мышц и даже просто не потянешь настоящую тренировку — ту, без которой нет силы и мускулов. В питании обязательно должно присутствовать мясо, предпочтительно нежирное. Должны быть и растительные белки (фасоль, горох, бобы...). Повторяю: без белкового питания невозможны ни сила, ни крупные выносливые мускулы. Белки — строительный материал мышечной ткани. Без достаточного поступления их не помышляй о силе и мышцах.

Кстати, к повышенному потреблению витаминов сейчас поворачивает мировой атлетизм. Не в состоянии наша пища, даже, в общем, обильная витаминами (что уже само по себе большая редкость), подать такое количество витаминов, которое вполне удовлетворит организм. В свою очередь, без повышенного потребления витаминов организм просто не вывезет современные тренировки, вместо укрепления здоровья — переутомление, недомогания, простуды, слабости, болезни...

Для продуктивной тренировки, восстановления здоровья, воспитания детей крепкими, сильными необходимо полноценное, сбалансированное, богатое белками и витаминами питание.

Зимой 1988 года Шварценегер приехал в Москву на съемки. Бывший великий чемпион уже создал себе имя в кинематографе. Он искал встречи, и мы встретились. Мне было приятно узнать, что я сыграл определенную роль в его судьбе. Он рассказал, как на чемпионате мира по тяжелой атлетике в Вене оказался в моей раздевалке. Я сматывал бинты, пил воду, о чем-то возбужденно переговаривался со своим тренером — Суреном Петровичем Богдасаровым. Там, в Вене, я получил свою третью золотую медаль. За плечами были победы на чемпионатах мира и Олимпийских играх в Варшаве (1959), Риме (1960), Вене (1961). Тогда я носил громкий титул «самого сильного человека мира». Этот титул собирал на мои выступления толпы людей. Именно в Вене в афише чемпионата мира было напечатано: «Выступают атлеты 38 стран и Юрий Власов».

Арнольда, еще подростка, ко мне в раздевалку привел его взрослый товарищ — известный австрийский штангист. По словам Арнольда, мое выступление и особенно мои мышцы произвели на него впечатление. Рассказывая об этом мне в Москве, Арнольд спросил:

— А вы запомнили меня?

— Нет, — признался я.

— Это и не в диковину, вокруг вас всегда было столько публики.

Я подумал, что сейчас людей вокруг Арнольда куда как больше.

— После вашего выступления я несколько лет старательно занимался тяжелой атлетикой, набрал силу и переключился на культуризм.

Я с удовольствием смотрел на Арнольда. Он суховат (условие режиссера последней картины, ради нее он в Москве), подтянут, нет и подобия распущенности — талия, что называется, в рюмочку. И что особенно приятно, не только в обращении со мной, но и с любым другим — ни тени бравады своей мускулатурой, спортивной славой и популярностью киноактера. Ни тени чванства и особой чемпионской значительности...

Немало поучительного и в судьбе Н.С.Перехреста.

Николай Степанович написал мне в начале восьмидесятых годов. В декабре 1988 года мы встретились. Судьба Николая Степановича интересна не только для тех, кто попал в беду, она характерна прежде всего волевым началом в преодолении кризиса, а с этим в той или иной мере приходится встречаться едва ли не каждому. Однако далеко не каждый отдает себе отчет в значении воли, умении переносить боль, тяготы, управлять своим настроением в борьбе за жизнь. Отнюдь не каждый в состоянии вытащить себя вроде бы из безнадежного состояния. Как и в случае с Ричардсом, воля и вера в себя оказались для Николая Степановича тем эликсиром, волшебным лекарством, которое возродило его к жизни. И это в условиях, когда медицина, казалось бы, уже обрекала его на медленное угасание, если не на гибель.

Не дать себя завалить бедам!

Не только вернуть здоровье, но и молодость, все радости и чувства ее сверкающих лет!

Распахнуть тяжкий занавес, закрывший небо, солнце, простор!

Распахнуть жизнь!..

В письме ко мне Николай Степанович описал историю строительства своей жизни наново, дав этому описанию заголовок: «Сердцу можно приказать...»

Я не сказал и сотой доли того, что хотел, а из того, что изложено, получилось не то, что вынашивал, чем хотел бы поделиться с теми, кого обокрала жизнь, обокрала некомпетентность врачей. Нелепость подхода к лечению: врачи лечат обезличенного больного. Они не видят человека и не желают его видеть. Они сориентированы лишь на болезнь, а не на человека. И больные гибнут, не успев поверить в себя, слепо веруя в медицину, как икону.

Человеку нужен человек, а его заменяют уколом, таблеткой. «Слабый защищается прикосновением к сильному», — говорит Н.М.Амосов. Вот что нужно больному, вот что даже выше любого лечения! Нужно прикосновение! Я его искал. И нашел...

В декабре 1988 года «Известия» напечатали очерк об известном общественном деятеле, политике Казинсе.

Однако не всегда упорство в тренировках ведет к восстановлению здоровья, как это случилось, скажем, с Ричардсом. Существуют обстоятельства, при которых физические упражнения и самая разумная тренировка совершенно бессильны перед напором невзгод и, даже более того, могут способствовать серьезному ухудшению общего состояния.

Все абсолютно верно: для укрепления здоровья нужны, помимо врачебного контроля и лечения, правильное питание, разумные тренировки, но и они окажутся бесполезными, даже опасными без волевой настроенности, без могучего волевого импульса, не слабеющего с годами. Нужны глубочайшая вера в себя, любовь к жизни и своему делу (назначению). Нарушение принципа волевой настроенности делает бесполезными все прочие, самые изощренные усилия по возвращению здоровья.

Обращусь к собственному примеру.

В сентябре 1985 года я перенес ни с чем не сравнимую для себя личную потерю. Спустя четыре месяца к этому удару прибавилось дополнительное испытание — в январе 1986 года я перенес вторую операцию на позвоночнике, на этот раз в Австрии. Я приехал в Оберндорф к известному хирургу Эдгару Баумгартлу, но лишь для консультации. После осмотра он сказал, что готов хоть сейчас на операцию. Но, увы, средств на это у меня не было да и быть не могло. По правилам Минздрава операции, освоенные в нашей стране, запрещены советским гражданам за рубежом. Я объяснил доктору, как обстоят дела. Впрочем, он был достаточно осведомлен, так как демонстрировал свое искусство хирурга в Москве.

Доктор Баумгартл попросил подождать в приемной и удалился. Минут через двадцать он вернулся и сообщил: его хирургическая бригада согласна произвести операцию бесплатно. Необходимо лишь оплатить «койку» — время пребывания в земельной больнице. На это Москва дала согласие.

Я мало надеялся на выздоровление. Я не сомневался в искусстве хирурга, но на способность своего организма оправиться от последствий операции не питал надежд. А самое главное — я и не стремился выздоравливать. Я не сомневался, что, как и после первой операции, на меня обрушится многомесячная злая температура. Но тогда я хотел жить. Та, первая операция, обезножила меня, до предела ограничив способность даже просто шевелиться в постели. Но мной владела одна упорная, по-своему не совсем здоровая мысль: встать и пойти. Если встану и сумею пойти — уже не умру. Предыдущие одиннадцать дней были жутковаты. Наташе, жене, даже сказали, что я вряд ли выживу, пусть будет готова. Я этого, разумеется, не знал. Я был прокален одним-единственным желанием: встать и пойти, тогда не умру, тогда буду жить. Я потребовал дать мне возможность встать и пойти. Мне это пообещали. Я продолжал об этом напоминать по нескольку раз на день. К тому времени от меня остались почти одни кости. Всю мою роскошную мускулатуру начисто подобрала болезнь. Я и не подозревал, как ослаб. Когда меняли простыню, сестра попросила подтянуться (вдоль кровати надо мной была закреплена крепкая металлическая палка именно для того, чтобы, подтягиваясь, иметь возможность хоть как-то менять положение; от лежания в одном положении неделями очень болели не только кости, а просто кожа. Даже пузырь с водой давил так, будто он из чугуна, а тут хоть какое-то смещение). Сестра сказала:

— Ну что же вы?

— Я же подтянулся, — сказал я и увидел глаза сестры, а после и почувствовал, что касаюсь телом кровати. Сила оставила руки...

Во что бы то ни стало я должен был подняться — это жизнь. Как только пойду — я буду жить, я уже не умру. Наконец на одиннадцатый день после операции меня заложили в гипс (гипс был съемный, разрезанный впереди от шеи до паха и затягивался тесемками) — огромный панцирь и подняли. Под мышки сунули костыли. Я оперся и едва сдержал стон. От боли ноги свело крючками, и я повис на костылях. Но и в этом положении боль прожигала поясницу, мозг. Я поболтался с полминуты, заставил себя взять под контроль чувства и прошел три шага. Я не прошел, а проволок ноги, «прошелестел» ими по полу. Это все — ни единого шага я больше сделать не мог. Меня сняли с костылей, отнесли к кровати и медленно, как огромного белого жука (из-за гипса), опустили на простыню. И все же я предупредил всех, что завтра снова пойду. Назавтра я прошаркал шагов шесть-семь. Сбоку меня подстраховывали двое моих друзей. В этот раз я сам вернулся на кровать, сел... Панцирь осторожно сняли, и меня опустили на спину. Больше я костыли не брал. На восьмой день я прошел по больничному коридору километр. От слабости и высокой температуры кружилась голова, отчаянно колотилось сердце — прерывистая, частая-частая цепь горячих ударов, каждый шаг расшевеливал жидкий расплав боли. Я прошел километр — это расстояние было заранее рассчитано по коридору. В общем, начались тренировки. Случалось, за неповоротливость меня метили ругательными словечками встречные медсестры — совсем еще девочки. Однажды, устав бродить по узенькому пространству коридора только своего отделения, я продолжил путь по коридору сопредельного, тоже хирургического, но другого профиля. Дежурная сестра вернула меня бранным окриком. Я подавил обиду. «Идти, идти! Лишь это имеет значение!» По бокам настороженно шагали двое бравых моих друзей, сзади, в шаге от меня, — жена Наташа.

Я уже давно перестал удивляться черствости. Кажется, в этом обществе люди воюют друг против друга, по возможности изводят всякую другую жизнь. Кажется, каждый заряжен грубостью, и только дай хоть ничтожный повод — сразу стеганет бранью, порой ошеломляюще больно...

На девятый день я стал осваивать подъемы по лестнице, ступенька за ступенькой...

И все бы ничего, но вся эта тренировка (именно тренировка) проходила при температуре за тридцать восемь градусов. Жизнью я был обязан лишь сердцу, оно тянуло, очень болело, я задыхался, но тянуло. В острой форме этот задых сохранялся еще с полгода — я не мог есть, чистить зубы, я должен был натужно хватать воздух ртом... (то ли это надрыв от операции и всех болей, то ли от наркоза, то ли осложнение от того «тифозного» гриппа — бог его ведает). И все равно я тренировался. Кстати, благодаря ходьбе прорвалось наружу скопище воды, оно возникло из-за «грязно» сделанной операции (это заключение доктора Баумгартла — именно «грязно» сделанной). Она и гнала температуру. Нитки швов в ходьбе резали кожу, и жидкость нашла выход. В течение двух недель я обильно истекал ею. К утру насквозь промокали одеяло, матрас... И лихорадка, лихорадка, за ночь Наташа меняла до пяти рубашек. С того дня температура начала медленно падать к тридцати восьми, после — тридцати семи, пока в палату не положили новичка... с гриппом. Предстоял осмотр отделения какими-то крупными чинами. Отделение драилось, мылось а больных и вновь поступавших раскладывали по своей схеме, более наукообразной и привлекательной.

Я никогда не смел предположить, что грипп способен иметь такую силу. Измученный двумя неделями ожидания операции (сон и жизнь только под пантопоном), затем операцией и накоплением жидкости в теле после операции (температура не ниже тридцати восьми и пяти десятых градуса) — организм утратил защитные силы. Грипп походил скорее на тиф. Температура повела к возрождению болей и еще более жестокому задыху. И все же я ходил. Лечь — значит умереть. Ходить!

В разгар гриппа я решил ...бежать. Обязательно бежать! С того дня я начал сбивать температуру. На четвертый день меня выписали (на мой взгляд, с великой охотой — на кой ляд я им был нужен вообще да еще такой строптивый). Залезть в санитарный автобус я не сумел и прошел в него на коленях, так и вышел и вернулся домой на коленях — это держало боль от перемещений на уровне терпимой.

Уместно известное выражение Б. Шоу:

В наших же условиях оно звучит просто пророчески-программно.

А дома — усмирение температуры, лихорадки, болей от поясницы до колен. Заботы целиком приняла на себя Наташа, которая и до этого не оставляла меня ни на секунду.

И все недели я не прекращал тренировок: ходьба — сначала, а потом к ним я подключил элементарные движения руками, головой лежа на спине... Только в комнатах ходьба была сложнее — мотаться в тесноте до кружения головы и тошноты.

Фотографически точно мое состояние передает одно из писем тех дней:

Именно поэтому я не рассчитывал на благоприятный исход в Оберндорфе. Я знал, операция будет произведена отлично — оно так и вышло, но вот после операции... потяну ли. Я очень сомневался. Если не потяну... Я устал, надорвался... пришло и мое время. Это ведь будет не смерть — избавление.

Все события я излагаю с одной целью — показать бессмысленность тренировок. Да, в определенных условиях они не нужны и опасны. Я имею в виду события после катастрофы. Тогда, в конце сентября, я возобновил тренировки — в работе хоть как-то обрести себя. Я не мог найти успокоения. Едва ли не сутки я был на ногах — бродил по улицам, бродил... Стеклянный, режущий душу, пустой мир.

По прошествии трех недель у меня появились признаки лихорадки. Постепенно установилась температура 37,3—37,5 градуса. Сама по себе она не тяжела, но сопровождалась то ознобом, то каким-то «оледенением» и мощным потением. Лихорадка не затихала ни на мгновение. Самым неприятным ее последствием оказалась невозможность выходить из дома. В движении я сразу потел, а ведь надо было обслуживать себя. Мокрел я чудовищно — насквозь рубашка, свитер или куртка. И от этого простужался — практически одна непроходимая простуда. Ну и бог с ней! И обозначился задых, уже было забытый. Ни движения без одышки... Я постепенно был разжижен, мокр, слабость кружила голову...

Я отказывался жить, не хотел жить. Это чувство то притухало, то вновь поднималось из глубин меня. Я вскоре смирился, привык к мысли о возможной гибели и уже размышлял о ней как о естественном и единственном выходе, своего рода освобождении. И впрямь зачем жизнь? А смерть — это избавление. Ничто не связывало меня с жизнью, ничто не манило. Ничего вокруг, кроме сосущей пустоты, нарастающего груза горя и безысходности.

Спустя месяц я вынужден был отказаться от ежедневных плотных тренировок. Я начал работать по схеме «два дня тренируюсь — день отдыхаю». И это я не смог потянуть и переключился на тренировки через день. К декабрю я уже не в состоянии был тянуть тренировки и через день и начал тренироваться через два дня. И все равно после каждой тренировки температура круто взмывала, лихорадка черной завесой кутала сознание и волю. Я исходил потом, не мог восстановить дыхание...

И вот обозначилась возможность поездки для консультации в Австрию, к Баумгартлу, до этого возможность, полностью исключенная для меня. Мое активное неприятие уродливостей большого спорта, деспотии его руководителей, неизменный отказ от сотрудничества с этой публикой, открытые высказывания и выступления обрекли меня на отлучение от общественной жизни и забвение. Да и кому я здесь нужен? Не смирился... Жри землю, не рыпайся и забудь себя.

И вдруг в этом черном туннеле возможность выезда для консультации! На добрые восемнадцать лет любой выезд был закрыт мне как нелояльному гражданину. Когда меня приглашали на Олимпийские игры или крупные спортивные соревнования, от Павлова и К° благодарили и говорили, что Власов занят или болен. В общем-то, они были правы: я действительно был занят — упрямо писал «в стол». Намордник есть, но ручка не отнята и складывать рукописи по-честному возможно. Вот только как и чем зарабатывать на существование?.. В общем, я был основательно занят, можно сказать, даже перегружен... Все было в соответствии с законами природы: каждое действие вызывает всякое противодействие. В человеческих отношениях это можно было свести к принципу, высказанному известным юристом и законоведом прошлого века Чичериным; чтобы я уважал закон — надо, чтобы закон уважал меня...

И само собой, уважал не на словах...

Спина после первой операции болела основательно. А главное, ужасом осталось в памяти лечение в ЦИТО, само ЦИТО и вообще, что с ним связано. Господи, убереги меня от любого лечения! Да я готов на любые тренировки и нагрузки, да хоть все ту же землю жрать, убереги только от нашей медицины!

Более бессердечного отношения к больным трудно не только найти, но и вообразить. Это особенно нестерпимо, когда больной по характеру заболевания или операции на месяцы лишен возможности себя обслуживать. Я сравнивал наш уход за больным с австрийским (другого опыта нет). Это такая же разница, как поездка на крестьянской телеге или в новейшем легковом автомобиле. Телега глушит и вышибает все внутренности. Но везет, правда, не всегда туда, куда нужно. Очень часто к старухе с косой, прямо к ней. Основной принцип выживания у нас: быть сильнее всех средств, на которые обрекла тебя медицина.

Словом, я вылетел в Вену. Из Вены тут же отправился поездом в Зальцбург (Оберндорф в двадцати километрах от Зальцбурга), совершенно расквашенный лихорадкой. Но если до сих пор я отказывался от лекарств, тут стал принимать антибиотики. Иначе поездку не потянул бы, на всю консультацию мне дали три дня (это выезд из Москвы, поездка в Зальцбург экспрессом, встреча с Баумгартлом в Оберндорфе и возвращение опять-таки через Вену в Москву). Всего три дня, лопни, а уложись...

Но Баумгартл предложил провести операцию бесплатно, Москва согласилась.

За час до начала предоперационных процедур я провел сорокаминутную тренировку-разминку. Наотжимался на полу, между спинками кроватей, и выполнил кучу разных упражнений на силу и гибкость. Я прощался с тренировками. Когда смогу теперь погонять себя в работе?.. Будущее не сулило благополучия. Я вообще не верил в будущее.

Я очнулся, куда ни ткнись — боль. И терпи ее, терпи... И еще эта тревога: не предупредил об операции дочь, будет ждать...

Пришла сестра Фредерика, худая, некрасивая, но с добрыми глазами, начала массировать онемевшую руку (руку неловко положили на операционном столе). Я спросил, сколько времени.

— Час дня, — ответила Фредерика после некоторого сомнения.

Я не знаю немецкого и пользовался шпаргалкой, составленной братом. Он владеет немецким, особенно разговорным. Перед отъездом я под его диктовку и составил своего рода маленький разговорник. До сих пор разговорник меня не подводил.

— Вас привезли из операционной сорок минут назад, — понял я из объяснений Фредерики.

Имя любой сестры можно узнать по значку на халате — там имя и должность.

Рука по-прежнему почти не повиновалась, но я сказал:

— Зер гут!

Фредерика ушла. Рука затекла основательно — ее массировали, ожила только утром третьего дня.

Я попытался задремать. Не отпускали боль и мысль о дочери. Я отбросил одеяло и сверхосторожно, пробуя себя на боль, поднялся, помогая здоровой рукой. Посидел, скрючась, и после, так же скрючась, очень медленно встал. Шаркая, маленько прошел по палате, держась возможно ближе к постели. Закружилась голова — «ковырнусь» хоть не на пол. У стола я выпрямился, как позволила боль: терпеть можно, не взбесилась от движений, все тот же огонь ниже лопаток.

Я сел и, преодолевая дурноту от наркоза и других препаратов, медленно, очень медленно принялся писать...

Обернулся на шаги — Баумгартл. Он не стал ничего спрашивать, а разразился бранью и криками, включив сигнал тревоги. Есть такой в палатах. Набежали сестры и уложили меня. Доктор испытал определенное потрясение. Он пришел, дабы проверить, как я выхожу из операционной нагрузки. Я же был доволен: письмо написано. Я даже набрался наглости и попросил доктора опустить его в почтовый ящик.

Возмущаясь, доктор повторял:

— Встать сразу после такой операции! Сколько живу — не помню. Чудовищно, варварство!..

Я это понял из обрывков французских фраз. Доктор в разговорах со мной .прибегал к французскому языку.

Успокоясь, он показал мне титановые пластины, которые были прикреплены к позвоночнику и которые он снял (каждая по 25 см, с винтами — внушительная арматура).

Несмотря на все запреты, я вставал с постели и бродил именно с того дня. А письмо?.. Преодолело двусторонний цензурный путь за четырнадцать дней. Я вынул его из почтового ящика в Москве, как погодя и другие свои письма из Оберндорфа...

Каждый вечер, уже в темноте, звонили колокола. Гулом и звоном наполнялись и та часть городка, что принадлежит Австрии, и та, что уже в Баварии (ФРГ), — единые части маленького пограничного города.

Плывущие в темноте торжественно-печальные звуки, одиночество белой палаты, необъятно-смутный склон белой горы за улочками — я подходил к окну, упирался лбом в стекло и не мог сдержать стона. Ничто не удерживало меня в жизни. Все, что дорого, потеряно навсегда...

В глубинах своего сознания я не сомневался, что не оправлюсь от операции, разовьется лихорадка, как три года назад в ЦИТО, и согнет. Я уже не потяну. И не хочу тянуть...

А случилось нечто непредвиденное... для меня непредвиденное. Мало того, что я встал и написал письмо через сорок минут после более чем четырехчасовой операции. Даже московская лихорадка присмирела. Рана же стремительно затягивалась и жидкостью не исходила. Баумгартл и его коллега по операции доктор Кауцкий не без удивления повторяли:

— Заживает, как на собаке...

Бывает и так. Все наоборот вопреки расчету. И что на одиннадцатый день после операции сам понесу чемодан по вокзалам, я и в самом радужном сне не смел вообразить. А ведь понес... Жизнь как бы вставилась в меня, не спросясь.

День за днем перебирал жизнь в большом спорте. Тяготы, безумный расход себя... Чего ради?..

Сколько же зависти и недоброжелательства пережил я в те годы! И за что? Надрыв тренировок, риск поединков, любая оплошность — травма, порой гибельная, вот как эта... позвоночника. Без природного запаса прочности и желания жить уже не жил бы.

А сами выступления? Поражение или нулевая оценка на чемпионате — и уже опозорены усилия и победы всех лет. Миг поражения — и уже все-все бессмысленно и не нужно. Этот огромный воз постоянно за спиной.

И как же редко одно слово добра — не казенного, воспитанно-вежливого или формально-обязательного, а от сердца.

Я вышел из больницы на двенадцатые сутки,

В самолете я думал: отдам концы — стало совсем худо. Но дотянул. А на другой день мне пришлось несколько часов простоять в таможне и таскать чемодан. Я стоял и думал: двенадцать дней назад был сделан разрез по спине — около десяти сантиметров в глубину и до двадцати пяти по длине. Я был располосован, как селедка. А после лупили молотками по металлическим пластинам, изымая их из позвоночника, лупили четыре часа. А теперь я мотаюсь с чемоданом, боль — аж до пяток. Пройти бы контроль, и скорее домой — лечь...

Итак, более вразумительно о тренировках.

После сентября 1985 года я продолжил обычные тренировки. Я тренировался вплоть до операции, пропустив лишь январь и февраль 1986 года, — восемь недель после операции. Тренировался прилежно, однако чувствовал себя все хуже. Почему? Ведь грамотные тренировки были и остаются наиболее действенным средством восстановления подорванного болезнями и невзгодами организма. Болезнь можно пресечь лекарствами (не всегда, правда), но вернуть таблетками в мышцы сердца и телу энергию, силу, выносливость — никогда...

В чем же дело? Фрэнк Ричардс возрождает себя тренировками, а я, наоборот, от тренировки к тренировке разваливаюсь — и это при моем опыте, в том числе и возрождения себя?!..

Я оправился от последствий операции в Оберндорфе за считанные недели, но лихорадка двинула набирать обороты с новой скоростью. Она заточила меня в доме, и это в самом тяжком упадке духа, когда общение, просто пребывание на людях студили боль хоть чуть, но не разбавляли черноту боли.

Разумеется, я отдавал себе отчет в причинах болезней, но не во всей полноте — это факт.

Предшествующие годы потребовали от меня значительного напряжения. Я собрал себя, обрел устойчивость — тут потерял самого близкого человека, сокрушительное ощущение одиночества и ненужности. Чувство вины — ведь мы не прорвались к свету, долгий переход так и не вывел к успеху книг, признанию, тайне наших мечтаний... Все задвинула могильная плита. Все явилось обманом. Все шаги — бессмысленное стирание себя. Чувство вины наливало меня свинцом. Воздух всех дней мнился отравой. Нет, не жить. Слишком больно — жить.

Это ощущение ненужности жизни, фактический отказ от нее явились следствием и надрыва последних двух десятилетий: мощного расхода себя в спорте мировых рекордов, напряженной литературной работы при фактической блокаде всего, что я писал; грозной болезни конца семидесятых годов и наконец гибели Наташи и нелегкими операциями... В общем, это типичная судьба для наших поколений, ничего необычного. И даже, наверное, литературная работа « в стол» на добрый десяток лет тоже не являлась некой исключительностью, хотя сочинительство это, безусловно, из особых. Не говоря о риске хранения подобных рукописей в то время, они сами по себе являлись гнетом, не бременем, а гнетом.

Писать за счет дохода от другой своей литературной работы (статей, очерков, популярных книг) — не дай бог таких удовольствий, пиши, а после укладывайся с другой книгой, что «в стол», на эти самые деньги и на них же — с новой работой, уже только ради денег, которые снова дадут возможность продолжить главную книгу. Жизнь на удвоенных-утроенных оборотах. И часто ощущение бесполезности работы, ощущение тюремной пустоты — не с кем поделиться, пишешь в какую-то бездну, и молчи, все время молчи об этом... Не способствовало безмятежности настроения и чувство бесполезности работы, вообще всех устремлений. Кому это нужно?.. В часы упадка духа это настроение буквально брало за горло. И в самом деле, рукописи изживали себя в столе. В них — находки, страсть, краски и кровь судеб. За ними — надрыв двойной жизни, усталость, преодоление отчаяния, вера, а они, рукописи, лежат... И рост мастерства без публикаций оказывался невозможным. И годы... Я тоже старею. Правды ради, больше всего от тесноты замкнутого пространства вокруг... Пишу — и ничто не меняется в жизни. Точили мысли о том, что рукописи могут не увидеть свет, а стало быть, все тогда бесполезно: не исполнение своего назначения в жизни, а какое-то бессмысленное кривлянье и еще сверхизнурительный труд: на что, зачем, к чему?!

Книгами разговаривать с людьми... Хороши беседы...

Эта совершенная глухота, в которой живут и складываются рукописи, ни отзвука в ответ. Ты будто выброшен из жизни. Она бежит мимо. И надрыв от забот и труда. Себя нет мочи нести...

Именно эти причины лежали в основе болезней конца семидесятых годов, но я собрал себя тогда и после операции 1983 года в ЦИТО тоже собрал. Я распрямился, снова налился энергией и дерзостью. И впрямь уже близки к завершению основные из задуманных рукописей. Нет, недаром вжимал себя в формы каждого дня. И как будто не поддался, выстоял, можно снова двигать дело. Заглядывая вперед, я уже мечтал о тотальной смене тем, начал полегоньку копить материал. Я устал от тех нот, которые все время набирал, устал и исчерпал себя, все дую в одну дуду... Но я должен был их сложить. Другого пути я не признавал, другой путь означал в моем понимании бесчестие... И я уже почти сложил все ноты. Теперь мне очень хотелось освободиться от главных тем. Я служил им два десятилетия (до сих пор я не напечатал ни одну из этих работ, кроме маленькой повести «Стужа» в саратовском журнале «Волга» № 6 в 1988 году). Оставалась самая малость: соединить весь опыт и знания в последней, так сказать, генеральной работе-обобщении. Эту книгу я готовил с двадцати четырех лет. Лишь теперь я почувствовал, что готов к ней. И вдруг гибнет мой единственный и самый верный друг... потом суета второй операции... А зачем все это? Зачем, какой смысл в днях?..

Мне казалось, у меня отняли самое важное — я изуродован, лишен возможности нормального существования. Сам себе я представлялся пепелищем: ни живого ростка, ни лучика солнца. Нет, внешне я жил. Я появлялся на людях, делал какие-то рутинные дела, но сам был замкнут в себе, замкнут на то самое пепелище. Вместо безбрежной жизни — безбрежный пустырь.

Мысль о ненужности прочно обосновалась в сознании. Зачем жизнь — только горе, потери, боль...

Это отлично усвоил организм, не усвоил, а принял программой. Ведь хотим мы или нет, но любая наша мысль из сильных и страстных неизбежно переходит в наш физический строй — тонус и жизнедеятельность всех внутренних систем. А я свыкся с мыслями о ненужности жизни. Я принимал ее лишь тяготой, болью. Связи с жизнью слабели, лопались, отмирали... Могильный холм вместо родного человека — а мне все продолжать кропать «в стол», ждать очереди-соизволения на появление всякой своей новой работы — три, пять лет ждать, молиться на издательства? Да уж и книги постылы, чужды после всех молений... И этот натиск нездоровья, один за другим...

И это — жизнь?!

И все же в недрах моего «я» сохранялась какая-то привязанность к жизни. Этот крохотный, не до конца задутый огонек жизни все светил, и я делал вялые усилия сохранить его. Вот и пойми себя...

Я тренировался — это то немногое, на что я еще был способен. Прогулки и вообще какая-либо деятельность вне дома практически становились недоступными. Даже раздавленный бедой, в совершенном одиночестве я упрямо проворачивал тренировки. Может быть, главным образом потому, что это единственное из всего того, что реально, плотски связывало меня с жизнью? Скорее всего именно так... Я научился рассчитывать тренировки, имея их за плечами не одну тысячу, хирел и скучал без силы и движения. В годы невзгод я приучил себя тренироваться в любом настроении и едва ли не в любом состоянии. А теперь все знания и все тренировки оказывались бесполезными, более того, вредными. Именно после тренировок лихорадка резко обострялась. В общем, я сыпался, но это меня все меньше и меньше задевало. Порой я даже тренировался исступленно-зло, явно не по силам, до изнурений, и в самом деле, какая разница, быстрее развязка...

Те первые тренировки в перерывах между операциями лишь в насмешку можно было назвать тренировкой — крохотные отрезки времени, жиденько разбавленные подобиями вольных упражнений. Но я называл их именно тренировками. Это имело стародавний, созидательный смысл — это всегда ростки будущих мощных занятий. Недель через шесть я начал опробовать упражнения с гантелями. Все время слушал спину и пробовал, упражнение за упражнением испытывал себя, прикидывал новые возможные приемы, отказывался, когда боль от тяжестей лишала сна и покоя ночами. Во всяком случае, я должен был восстановиться: надо обслуживать себя, научиться делать все, что требует быт. А лихорадки не слабели, особенно ярясь после тренировок.

Я сознавал: такие тренировки для, так сказать, «прикладного» восстановления себя не нужны. Они отнимают у организма и без того скудный запас энергии, но это меня не вразумляло — к тому тоже были причины. И я тащился через лихорадки, задых, боли в позвоночнике, в сердце и голове...

Повернула меня к жизни... моя работа. Повернула против моей воли, вопреки ей. Перед сентябрем 1985 года я наполовину написал центральную книгу — ту самую, что готовил с 1959 года. Я взрослел, седел, а с работой над ней не расставался. После хождения по краю жизни и смерти в ЦИТО я твердо решил написать ее. Ничем другим не заниматься категорически, остаться без средств, но написать. И уж, конечно, не принимать в расчет здоровье — только писать... Там, в ЦИТО, я мучился в жару, боли и думал, вот-вот не выдержу, погибну, а главное дело так и не сделал. Шел, а не сделал...

И как только я получил возможность сесть (а сидеть на самом обычном стуле нельзя было после той первой операции шесть месяцев — только лежать или ходить, ходить весьма ограниченно, я, впрочем, этим пренебрегал, как и корсетами, — ни один не носил) — это был август того же 1983 года, я принялся за работу. Я писал и через двадцать минут ложился от боли в спине на диван, минут через пять вставал и снова писал минут двадцать и снова ложился. Через полгода боли стали отпускать и уже давали возможность писать, не отрываясь от стола часа по два, по три... Для всех это, может быть, обычная книга (она такая и есть), а для меня — смысловая. В ней я видел свое назначение.

Я писал тогда другу (10 июля 1984 года):

К сентябрю 1985 года я пребывал на середине пути, рукопись уже внушительной стопкой возвышалась на столе, и вдруг катастрофа, за ней — лихорадка. Я скрепил себя приказом закончить работу, уже не веря, что оправлюсь от удара (да и сколько их можно принимать), а впереди еще изрядная проба на живучесть — вторая операция. И я сел за машинку. Я писал в чаду и ознобе лихорадки, не прекращая и тренировок до января 1986 года. В январе я оказался в Оберндорфе. После второй операции лихорадка не просто возобновилась, она обострилась до чрезвычайности, но я продолжал тренироваться.

Я непременно должен был закончить эту книгу — свою главную, в ней смысл и оправдание моей жизни. И я тронулся в путь — день за днем белые листы, выстроченные машинкой. Успеть, пока еще есть силы, пока живу, жив...

Оставались заключительные главы, к счастью, прописанные вчерне, когда я еще был здоров, Я комкал окончание рукописи — хоть как-то привести к завершению, обогнать болезнь, успеть...

Неотвязно мучила мысль, что умру, не завершив работу. Я очень торопился, многое сводил в рукопись схематично, но ни энергией, ни запасом времени, следовательно, запасом жизни, не располагал. Надо было принимать условия игры.

Я ждал, слабость вот-вот сломает меня и лихорадка пресечется обрывом жизни. Я не верил в ее прочность. Я писал до семи часов в сутки. Я ложился, и не раз, но не всегда из-за позвоночника, слабость, головная боль — их надо было унять...

Удивительный феномен — любимая работа или творчество. Работа, тем более целиком владеющая воображением и помыслами, оказывается сильнее своего создателя, даже выше настроений, которые владеют им. На часы творческого поиска и решения задач (правка, определение лучшего художественного решения, сведение результатов в печатные страницы) я отключался от настоящего, тех самых упорных мыслей о горе и своей ненужности...

Нет, краешком сознания я видел себя настоящего, но видел как бы отстраненно, без спазм горя. Я складывал рукопись, решал задачи мысли, образов, действия... Закончив работу, я зачехлял машинку, отодвигал в глубь стола и с жадностью принимался просматривать новые страницы — каковы, как удались? Наконец, я скреплял страницы, ронял голову на руки. И так и сидел, окаменев, не имея ни сил, ни желания двигаться. Меня снова ждала жизнь — боли, горе, бесконечный мысленный перечет ошибок, которые я допустил в жизни и которые столь губительно ударили. Мертвыми ногами я поднимал себя и принимался за мелочи бытовых забот...

Но день за днем я работал: второй, четвертый, шестой месяц!.. И я незаметно стал распрямляться. Часы работы — часы невольного забытья, нередко и полного, глубокого забытья, своего рода отречения от себя — целительного забвения всего настоящего и прошлого, только труд!

Это способствовало возникновению и укреплению новых связей в мозгу, не стирающих, но ослабляющих мысли о ненужности жизни. Все задвигало восприятие настоящего, в котором горе правит бедой, слезы — отчаянием, а радость достижима лишь через море пота и страдания. Я с отвращением поглядывал на дни, свой стол с машинкой (ее я не переставал нежно любить), раздутую от вкладышей телефонную книжку с адресами и номерами телефонов издательств, редакций, знакомых... Все в прошлом, жизнь гаснет, поспеть бы только с приведением в порядок дел.

Однако к окончанию работы над книгой я уже был другой. Лихорадка не покидала, даже, наоборот, ждала с удвоенной злостью, но я уже поворачивал к жизни. Нет, прежнее настроение еще несло меня по дням и неделям, и в основном я еще тяготился жизнью, но уже прикидывал будущие книги — книги новых идей, света, уравновешенного отношения к злу и добру (и тут же воображаемые страницы в неумеренностях страстей, дерзостях помыслов и чести, которая превыше всего, — значит, я оживал). Я не радовался жизни, но уже начал приглядываться к ней, точнее, ко мне начал долетать ее голос — голос бытия, единственного и неповторимого.

Именно работе я обязан тем, что остался жить. Именно работа, все тот же долг перед жизнью не позволили мне погрузиться в тьму распада. И даже смерть мамы, кто ближе мамы, уже не опрокинула меня назад, в отрицание жизни. Мама умерла ровно через год после моей второй операции — самые тяжкие полтора года моей жизни. Самые ли?!. Если говорить словами Альберта Эйнштейна, господь бог изощрен, но не злобен... Изощрен — это точно...

Тренировки — эликсир жизни. Именно они обновляют организм, врачуют все наши жестокие эксперименты над ним, дарят силу и молодость. Я волочился по тренировкам, ибо лихорадка сужала их, удлиняла паузы между ними, после каждой я прихварывал. Шли месяцы. Уже отчетливо обозначилось стремление жить и преодолеть болезненное состояние, а я барахтался в мерзостях лихорадки. Я оказывался бессильным, мне не удавалось восстановить себя, к каким бы приемам я ни обращался.

Нездоровье требовало отказа от тренировок, но я знал, это даст облегчение на какой-то год, а после покачусь дальше, в распад, и с таким трудом налаженные тренировки, отвоеванное у организма право на определенную работу станут невозможными. Организм просядет, и практически невозможно будет вернуть обратно способность справляться с физическими напряжениями — надо будет снова учиться сносить самые ничтожные нагрузки. Только терпеть — и ничего больше в помощь. Никакого искусства и умения в помощь — только терпеть.

В свое время для освоения тренировок (соответствующего уровня обменных процессов в организме), для возвращения организму способности переносить определенную работу и усталость я прошел сквозь толщу болезней, немоготы — годы прогрызания этой толщи. Тогда я решил вернуть мощь и неутомимость в работе и движении и вернул.

И теперь я страшился опять попасть в зависимость от слабостей и болезней. Все что угодно, но только не подлая зависимость от прихотей больного организма, особенно сосудистой разболтанности. Господи, это такие головокружения, боли, не голова — воспаленный пузырь. Годы таких страданий!.. Любой ценой хоть как-то поддерживать тренированность. Бог с ними, лихорадками, суждено лечь — полягу, но сильным, не в спазмах, жутких головных болях, неспособности нормально дышать и двигаться. Не дать размыть ту базу, которую я сложил в предыдущие годы. Именно она позволила мне шесть с половиной лет назад поднять себя из развала и, без сомнения, спасла в операциях. Нет, нет, я встречу весь натиск невзгод в рост. Пусть прогрызание через слабости, пусть в лихорадке, пусть в разных одышках еще на годы, пусть... Я через все это прошел и не вернусь к слабости, таблеткам, очередям к врачу.

Зной и стужа — мои, любые нагрузки — мои и любая страсть мне по плечу. Только так!

Я сбился с шага, едва не полег, но я не изжил себя, у меня есть дела в этом мире, желания еще не иссохли. Я изломан, но жив и не утратил способности восхищаться красками всех дней.

Этот смутный даже для моего глаза процесс во мне явно набирал размах. Бледные краски жизни наливались своим настоящим цветом, звуки ее все чаще прорывались через безразличие и глушили всей своей яростью и бесцеремонностью. Я неуверенно улыбался, нащупывая шаги. Терял улыбку, снова окунаясь в безнадежность прошлого, и опять угрюмо озирался, точнее, приглядывался: а как жить? Новые усилия — к чему? Какой смысл возрождения? И что все-таки главное, ради чего, как говорится, стоит трудиться? В чем это главное?..

Я пробовал новые приемы тренировок, более доступные, к тысячам прошлых тренировок прибавлял новые. Натужно, но я поворачивал к жизни. Приближение к ней загораживали болезни, такие всесильные нашими болями и нашей зависимостью от них и вроде бы такие несокрушимые: ползи, глотай таблетки, молись на белые халаты... Нет, я должен разгадать шифр лихорадки. Конечно, все это — нервное потрясение, запредельная усталость, надрыв, однако я должен раздвинуть эти завалы, существуют способы, не могут не существовать. И я набирал тренировки — не дать исчезнуть базе прошлых нагрузок. Опыт борьбы за восстановление в недавнем прошлом убеждал: восстановление невозможно за месяцы, даже год, может быть, годы, но почему при такой работе все без ощутимых сдвигов к лучшему, почему одна темнота лихорадки, совершенная беспомощность перед ней, и все-все, что пробую, прикладываю к себе, напрасно, без пользы?

Тренировки по-прежнему взводили лихорадку на более высокий градус — реакция организма на пережитое. Решение есть, не может не быть, но где, в чем?

Я капиталом не располагаю. Я не могу греться у теплого моря, заедая меланхолию фруктами и жалобами на жизнь. Мне надобно здоровье сейчас, если не сейчас, то завтра, и здесь, в Москве, среди гриппов и очередей практически за любым продуктом.

Где решение?!

Оно глянуло, но совершенно не оттуда, откуда я ждал.

Ныряя из одной тренировки в другую, из гриппа в грипп, подогревая себя вспышками лихорадки и прочими капризами нездоровья, я обратился к протеинам. Нагрузки достаточно плотные (со стороны они могли показаться забавой, но для моего тогдашнего состояния это были самые настоящие нагрузки), а что, если им пособить протеинами? Эти белковые препараты в большом ходу среди спортсменов на Западе. Эти препараты добротно насыщают витаминами и минеральными добавками. «Хуже не будет», — решил я. И начал принимать протеины после каждой тренировки согласно наставлениям. Надо сказать, эффект последовал даже чересчур быстро. Будто я хирел, страдая именно без этих препаратов. Горячки заметно поубавили прыть, а главное — более чем заметно возросла работоспособность. Что обеспечивает эффект: витамины, подмешанные к белкам, или сами белки?

Методом исключения я установил совершенно определенно — основное действие за витаминами. Но почему? Ведь я не лишен витаминного питания?

Я засел за соответствующую литературу. Вскоре картина более или менее прояснилась. При нашем питании мы почти всегда находимся в хроническом витаминном голоде. Мы получаем достаточно калорий, даже жиреем, а все равно пребываем в витаминном голоде. Отсюда беззащитность перед многими болезнями, в том числе гриппами и простудами. Организм незащищен из-за отсутствия должного количества витаминов. Дальше — больше. Потребность в витаминах возрастает при болезнях, повышенной умственной и физической работе и особенно при нервных перегрузках и потрясениях (что нынче модно называть стрессом). Причем возрастание потребности трудно даже представить. Оно перекрывает обычные дозы во много раз.

И наконец, я докопался и до самой важной части для себя: витамины могут весьма скверно усваиваться (почти не поступать) при желудочных заболеваниях и различных нездоровьях печени. Тогда все богатство витаминного питания не в состоянии устранить недостаток витаминов в организме.

Вот оно! Уже давно, очень давно я не мог нормально питаться из-за капризов желудка (при такой нервной жизни не удивительно), а печень и вовсе была выведена из строя; ей в этом поспособствовали и лошадиные дозы наркоза, месяцы поедания антибиотиков, существование на одних лекарствах после операций. Именно так, при полноценном питании я зависал в хроническом витаминном голоде, не имея энергии для подавления гриппов и прочих недугов.

При нервных же потрясениях, особенно стойких и глубоких угнетениях, потребность в витаминах вырастает чудовищно, это не преувеличение — чудовищно! К примеру, цинга чаще всего поражает те группы людей, в которых господствуют страх, подавленное настроение, и почти никогда — группы людей, пронизанных верой, дружбой и улыбкой при самых неблагоприятных обстоятельствах (все это при одинаковой, относительно добротной обеспеченности продуктами).

Чем дотошливее я читал и пробовал на себе свои «открытия» (уже давным-давно известные людям), тем крепче убеждался в правоте находки. Как бы там ни было, но мне удалось взять шифр болезни. Само собой, она не сводилась лишь к недостатку витаминов, однако в том, что со мной происходило, этот недобор играл ведущую роль.

Значительный физический труд тоже предполагает повышенную подпитку витаминами — в противном случае ущерб организму неизбежен. Разумеется, витамины надо уметь принимать, понимать их действие, иначе неизбежны неприятности. И нельзя ограничивать себя в белковой пище, сводить ее к опасному минимуму. Без белков невозможна любая мышечная активность — именно белки складывают мышцы. Следует знать потребности организма в белке.

В белковом голодании (а к этому зачастую прямым образом ведут различные диеты, особенно на похудание, поддержание ограниченного веса ради красоты) даже заложены многие расстройства, скажем, такие, как устойчивые головные боли, простуды, не говоря уже о пониженной работоспособности. Я имел сомнительные удовольствия пережить такие состояния.

Джералд Даррелл пишет в своей книге «Ковчег на острове»:

Что это в равной мере относится и к человеку, сомневаться не приходится. Неправильно питайтесь, пренебрегайте витаминами и минеральными солями — «и вы распахнете дверь куче заболеваний». У многих эта дверь вообще не закрывается...

Словом, жизнь требует знания питания — грамотности в питании. При мощных ударах судьбы, травмах и прочих несчастьях это сообщит организму дополнительную энергию сопротивления, уж во всяком случае куда более предпочтительную, чем неоправданные поедания лекарств и хождения по врачам.

Но лишь воля и радостный уверенный взгляд на жизнь позволят выстоять и сделают действенными все остальные меры. Без этого эликсира воли и веры в жизнь бессмысленны любые ухищрения на выживание.

Итак, путь был ясен. Следование ему принесло мне преодоление болезненного состояния. Я уверенно распрямлялся. Жизнь перевалила через беды, переплавила отчаяние и горе в печаль. И уже снова жизнь зовет и пробует меня. Есть сила, страсть, любовь, риск, работа — на все щедра жизнь. Еще раз попытать себя, взнуздать быстроногого коня воли, еще раз вызвать на себя все ветры и пройти по дням и годам...

Во второй половине мая 1987 года я оказался в ФРГ — меня пригласили выступить по телевидению. Накануне выступления мне показывал свое предприятие по производству оборудования для атлетических залов старый штангист, сохраняющий фанатичную преданность силе, несмотря на достаток и даже, скорее, деловое процветание. Ведь ему уже не обязательно зарабатывать силой на жизнь. Начав с нуля, он быстро поднялся, уже другие страны покупают его оборудование. Все до одного снаряды и станки его конструкции. Ко всему он прикладывает выдумку и исключительную, поистине немецкую добросовестность. Даже штанги, казалось бы, здесь уже ничего не придумаешь, у него отличаются необыкновенной упругостью, прочностью, бесшумностью и красотой. Штанга производит впечатление чрезвычайной податливости, мягкости, вроде бы и не тяжесть...

Мой знакомый, а ныне хозяин солидного дела, повел меня на склад — ряды и ярусы разборных и литых гантелей, гирь, штанг, различного назначения оригинальных тренажеров — нам бы все это в страну, ребятам и девушкам, вместо клепаных, сварных приспособлений и снарядов.

В воскресенье склад и двор были совершенно пусты. Я сказал переводчице, что задержусь, порассматриваю оборудование и снаряды. Я хитрил, мне хотелось побыть с «железом» наедине.

Переводчица и наш хозяин ушли в контору. Я остался среди блеска хромированной стали и конструкций машин. Холодноватая тишина бетонированного помещения. Я озирался, не мог справиться с волнением. Нет, я задержался не для того, чтобы посентиментальничать среди штанг и всего того, чем добывал силу в молодости. Я вдруг почувствовал, что не уйду, не опробовав себя на штанге, — ну зацепить хотя бы на грудь, в стойку. Постою с ней хотя бы так...

На бетонном полу вызывающе сверкала штанга — в наборе шестьдесят килограммов. Я стоял над ней, и самые противоречивые чувства будоражили меня...

Подниму — ничего не случится... А вдруг заклинит спину? Операция — тогда уж точно не поднимусь...

Я пробовал ладонью насечку, крутил гриф. Не штанга, а чудо. Качеством повыше знаменитой шведской и финской тоже.

Волнение горячило. Я примерялся к «железу», прикидывал...

Я присел, подергал гриф — что за упругость, как вкладывается в хват, а вращается — не слышно хода...

Я не поднимал штангу уже лет пятнадцать. Травма от всесоюзного рекорда в 1957 году проложила свой след на все десятилетия. Из-за нее две операции, одна — на черте жизни и смерти.

Я мялся возле штанги, и десятки картин сменяли одна другую в моем сознании. Операции должны были «исправить» позвоночник, к тому же я восстановил себя тренировками. Вес гантелей доходил до 35 килограммов. Я расчетливо, осторожно подвел себя к этим весам, и тот, что на штанге, по силам мне. Я готов.

Я и в самом деле был готов, но как решиться. Вдруг тут же вот сейчас боль, паралич той сумасшедшей боли и неподвижность, беспомощность... Но разве я не тренировался с мощными гантелями все последние месяцы, разве не восстановил силу мышц и опору из мышц?.. Все так, но ведь это штанга! Там я поднимал по раздельности 35 килограммов, а тут сразу совокупный вес, пусть по прежним меркам ничтожный, однако...

Я ослабил галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки. Походил в сомнении и скинул пиджак, засучивая рукава. Теперь уже все, не имеют власти никакие слова. Я сделал короткую разминку. Занял место над грифом и плавно снял вес до колен. Нет боли, даже подобия боли нет!

Я опустил штангу и пошел по складу. От волнения я взмок, дыхание частило, будто я после бега...

Я вернулся к штанге и уже встал как атлет, приняв настоящую бойцовскую стойку. Я присел, выверил хват, взвел мышцы, расслабил руки. Я захватил вес на грудь — господи, как же легко! И бросил штангу — освободить позвоночник. Штанга упруго, но почти беззвучно запрыгала по полу. Такая тонкая, изящная...

Я опять закружил по складу. Издалека доносились голоса, слышен был звонок телефона, после заиграла музыка.

Итак, я взял вес на грудь — и без боли, вообще никакой боли!

Все так же заморозив всякие сомнения, уже бесчувственный ко всяким словам и шуму, я вернулся к штанге. От возбуждения подрагивали ноги. Еще этого не хватало!

Я присел и вырвал вес. Опустил — и снова вырвал. Есть! Я бросил штангу и побрел по складу, глупо и счастливо улыбаясь.

С того дня я начал работать со штангой.

На мой взгляд, атлетизм (в сочетании с бегом) — лучшее средство из доступных нам для восстановления здоровья, и не только восстановления, но и укрепления его, сохранения работоспособности в преклонных летах, а также и безотказное средство сохранения красоты.

Существует определенная опасность: с увеличением мышечной массы при не совсем правильном питании не исключено появление жира. К примеру, атлетические тренировки вызвали у меня довольно быстрый рост мышечной массы. Я ел несколько неосторожно — и сразу же обозначился жировой слой. Вес выкатил на 112 килограмм. Я сбросил его до 107 и пока остановился, хотя это не избавляло от излишнего веса. Все это еще раз напомнило о необходимости быть сдержанным в еде. Однако выскажу мысль, в некотором роде еретическую. Вес не обязательно гонять до какого-то существующего предела. У каждого, на мой взгляд, свой весовой оптимум. Иной полноватый человек (но не разжиревший) при худобе и вроде бы правильном и более чем умеренном питании годами чувствует себя скверно, прибаливает и явно слабеет. Нельзя худеть безоглядно, не считаясь со своей природной предрасположенностью. Не случайны в жизни люди от рождения худоватые, полноватые или поджарые...

Во всяком случае для контроля за весом бег очень действен. Классные культуристы на Западе непременно практикуют бег; он не только дополнительно тренирует сердечно-сосудистую систему, но и сжигает этот самый жировой вес. И еще бы неплохо помнить: беговая выносливость неизбежно переносится на все другие тренировки, в том числе и атлетические. В годы большого спорта я практиковал бег именно для увеличения специальной выносливости, то есть выносливости со штангой. Тренировки возрастали и по времени, и по нагрузке. Чтобы справляться с ними, надо было готовить и сердечно-сосудистую систему. Одна тренировка, так сказать, подпирала другую.

К слову, не для всех бег лучшее средство достижения выносливости. Есть люди, которые куда лучше вырабатывают выносливость не бегом, а ходьбой или плаванием, играми, велоэргометром. Велоэргометр имеет особый смысл для тех, кто страдает повышенной простудностью.

Целительность физических упражнений общеизвестна, и все же поделюсь опытом. Возможно, кое-кому рассказ окажется не без пользы.

В последние два года я вынужден был отказаться от многих упражнений, однако не из-за позвоночника. После операций он стал приходить в норму, относительную, конечно. Тревогу стали вызывать колени, особенно левое — ну не колено, а какое-то хрустяще-рыкающее приспособление. Я «посадил» его сначала на тренировке, а после, уже серьезно, на крупных соревнованиях, главным образом чемпионате страны 1958 года в Донецке, его тогда даже забрали в гипс на добрых сорок дней.

За десятилетие после больших тренировок мышечный корсет на суставах спал и рассосался; нагрузка на связочный аппарат возросла, а он как раз и пребывал далеко не в лучшем состоянии. Приседать в последнее десятилетие я вовсе не мог из-за позвоночника. Это усугубляло неспособность сустава к перенесению нагрузок. Непрестанно происходило сокращение мышечной массы вокруг коленных суставов. Подоспело время, и поврежденные связки (там свое подбавлял и мениск) стали вынуждать изымать из нынешних занятий ряд упражнений.

Постепенно ограничения, налагаемые нестабильностью коленных суставов, общипали тренировку — от нее ничего и не сохранилось. Исчезли едва ли не все упражнения на гибкость. В большинстве из них так или иначе принимают участие коленные суставы. Свободно я мог работать только на силу для плечевого пояса и рук. Даже обычная ходьба отзывалась возрастанием боли. Вскоре я уже не мог толком сидеть — по голеням разливалась тянущая боль. Но что подлее всего — боль сказывалась на сне. Уже в любом положении возникала боль, и я непрерывно ворочался.

Я попробовал решить эту задачу восстановлением мышечного корсета — старое испытанное средство.

Я повел приседания на маленьких весах со штангой 60—80 килограмм. Боли лишь обострились.

Как быть? Снова под нож хирурга, на этот раз чтобы обзавестись лавсановыми связками?..

А если испытать другие упражнения, скажем в тренажерах? Приседания не помогли, но ведь они напористо грубы, а кроме того, в работе смещают сам сустав (пусть на ничтожную долю), как бы расшатывают — и в этом их нелечебность. Создают мышечный корсет и одновременно травмируют.

В 1988 году я решил попробовать себя в обычном культуристском тренажере (положение сидя, на сгибах стоп — валики). Эффект последовал почти незамедлительно и просто неправдоподобный по целительности, вроде как бабушкины сказки...

Уже после пятой-шестой тренировок я с удивлением (и каким же недоверием!) обнаружил, что сплю не просыпаясь, боль не будит для поиска положения поудобнее, где наконец можно забыться. А месяц спустя боли вообще исчезли. Ни дна им, ни покрышки, как говорится!..

В упражнении на тренажере я не стремился и не стремлюсь к увеличению отягощения, которое смещаю ногами, сидя в станке.

Я пытаюсь выполнить это упражнение через два дня на третий. В занятии стараюсь делать четыре подхода именно на данное упражнение, постепенно наращивая груз. Число повторов упражнения в одном подходе — от восьми до четырнадцати раз.

Создав мышечную защиту, я решил обезопаситься от возрастных изменений в суставах. В быту надо выполнять наклоны, приседания и лучше бы без каких-либо болей и ограничений — просто, как само дыхание. Поэтому я добавил к тренажерной нагрузке двадцать — тридцать обычных приседаний, выполняемых без отдыха в одном заходе, а затем и приседания со штангой. Я делаю всего один подход к штанге с шуточным для меня весом — 50 килограммов, приседая около пятнадцати раз.

Дальнейшее увеличение нагрузки на суставы, с моей точки зрения, нецелесообразно.

Итак, коленные суставы восстановили свою функцию без хирургического вмешательства, а от него надо стараться держаться как можно дальше.

Вообще атлетические (культуристские) тренажеры открывают исключительные возможности для лечения и восстановления функций больных или поврежденных суставов.

Тренировки — не только радость, это и труд. Никогда об этом не следует забывать. И чем старше человек, тем больше времени и сил он должен отдавать физической работе. Только тренировки и правильный режим (при отказе от курения и алкоголя) позволят сводить к наименьшему те разрушения, которые наносит организму возраст. Кто жалеет себя — оказывает себе плохую услугу.

Атлетизм развивает все группы мышц без исключения, обеспечивая базу для тренировок в любом ином виде спорта, — это его несомненное и очень существенное достоинство. Лишь гибкость, ловкость, координированность и отчасти выносливость приходится воспитывать другими, самостоятельными средствами. Но думаю, не всем обязательно следовать атлетическим тренировкам, набирать силу и красоту сложения строго по канонам культуризма. Долгое время, не имея достаточно сил для тренировки по культуристскрй методике, я работал по принципу «я не культурист, мне важны сами по себе работа и движение». Да и сейчас я, в общем-то, придерживаюсь того же принципа. При ограниченном запасе энергии тем более незачем гнаться за внешним эффектом, имеет смысл посильная работа. Нет ничего нелепей изнурения себя ради шаров-мускулов, работы главным образом на внешний эффект. Не тщеславие, похвальба увесистыми мышцами должны определять направление тренировок, а накопление здоровья и то особое душевное удовлетворение, которые дает физическая работа. От этого не уйдешь: атлетизму в значительной мере свойственны элементы тщеславия и похвальбы — в какой-то степени это объяснимо, если спортсмен посвящает себя соревнованиям за высшие титулы. В обычных же условиях атлетизм должен развивать силу, тело, выносливость, гордость за человека, укрепляя волю.

Итак, всегда и прежде всего атлетизм — это разумная сила, это накопление здоровья и неутомимость, это отсутствие хвастовства и похвальбы размерами и «ударной» мощью своих мускулов.

Самолюбование, восхищение своей силой и собой нередко шествуют рука об руку с душевной скудостью, полным пренебрежением культурой и ценностью человеческой жизни. В представлении таких людей сила и сокрушающее (скорее разрушающее) обилие мускулов венчают все начала жизни, являются оправданием жизни и сутью красоты.

Лишенная существа — души и ума — одна лишь голая оболочка человека (мускулы, и только), выступающая к тому же в физически отталкивающем обличье (карикатурно-гипертрофированные мышцы), есть жалкая пародия на красоту и пребывает от нее на астрономически далеких расстояниях.

Всегда были и будут основой прекрасного ум, душа, культура, знание, служение добру, и физическое только служит им, подпирает и поддерживает. В отрыве от ума и души физические сверхсовершенства скорее губительны для окружающих, ибо чаще всего опираются на животные инстинкты, а это всегда столь близко к насилию, жестокости, глупости. Прискорбно, когда этому начинает служить атлетизм. Спорт должен воспитывать человека, но не мускульная работа, все нутро которого — убогий набор инстинктов, даже не желаний, а инстинктов, как это и просматривается ныне во множестве случаев.

Защищать жизнь, добро, любовь и справедливость — вот назначение силы и сильных. Ради этого живет человек, ради этого закаляет себя, в том числе и беспощадностью физической работы.

Тогда же я писал другу в Англию:

Нельзя быть и не быть. Неопределенность жизненной установки (того, что определяет направление, а следовательно, и характер жизни), укоренившиеся глубокие сомнения, раздвоенность, утрата веры в себя, постоянная угнетенность не могут не вести к расстройству деятельности организма, размыванию его устойчивости.

Надо жить — это уже однозначная позиция для организма, все функции его действуют в соответствии с данной установкой. Жить — организм уже проявляет жизненную стойкость. Это состояние однозначного отношения к жизни наделяет организм высокой степенью сопротивляемости. Английская поговорка: старайся, несмотря ни на что, — имеет глубокий внутренний смысл как для достижения цели, которую поставил себе человек, так и для устойчивости его организма. Здесь вообще отсутствует какая-либо неоднозначность. Жизненная позиция до предела обострена.

Старайся, когда никто не верит, когда так называемым здравым смыслом ты уже обречен, когда больно жить, когда никто не верит в твою мечту, когда тебя предают, когда ты один, когда... — словом, все равно старайся!

И не признавать усталости. Отлеживаться, приводить себя в порядок — и снова идти. Жизнь зовет, а главное — не ждет, не жалеет и... не щадит. Надо быть сильным, чтобы не только побеждать, а просто достойно жить.

Я придерживаюсь принципа, который постепенно прорисовался мне в последние годы: пока жив человек — ничто не поздно.

Несколько замечаний о воспитании.

Уверен, когда ребенка, подростка, юношу делают кумиром семьи — это разлагает его, превращает в эгоиста, себялюбца. Это уже опасно: ребенок получает лучший кусок, лучшую постель, лучшее место у телевизора... — он привыкает: все вокруг лишь для него.

Мне кажется, ребенку следует с первых дней внушать, что нельзя одну жизнь строить за счет других. Это в значительной степени устранило бы семейное зло и горестное недоумение: как из безграничной любви вызревают хамство и черствость. И в самом деле, как? Ответ всегда один и, на мой взгляд, однозначный — из стихии неорганизованных чувств, безграничной любви.

Надо, чтобы ребенок не прижимал с жадностью к груди кусок торта, мороженое или грушу, а, преодолевая инстинкт себялюбия, предлагал отцу, матери, брату и сестре. И нужно, чтобы родные непременно принимали такой дар, это сразу поднимает ребенка на качественно новый уровень, проявляя в нем душу.

Вещь банальная, известная каждому, но все же повторюсь: надо, чтобы ребенок не только научился делиться, отрывать от себя нечто чрезвычайно ценное (по его представлениям), но и знал труд. Без труда дома, в помощь семье (подчеркиваю: не в школе, а дома), он не оценит того, что делают для него близкие, станет все принимать как должное, а в окружающих видеть один источник удовлетворения своих желаний. Подобное воспитание — уже существенный шаг к эгоизму и бессердечию. Как он может посочувствовать, как понять и оценить отношение других людей, что способен дать?

Этот труд дома не должен быть эпизодическим и не должен всякий раз отмечаться наградами, восторгами и поцелуями, это обязательные повседневные обязанности, часть тех обязанностей, которые несут все члены семьи без исключения.

Именно слепая любовь, именно неумеренная любовь, именно преклонение и восхищение ребенком дают рост всему ядовитому, что, к сожалению, заложено в каждом из нас природой: рвущаяся все превозмочь любовь к себе, животные инстинкты самых разных свойств, в том числе и лень, склонность к безделью и бездействию, и тесно связанные с ними физическая дряблость и нездоровье.

Нет, я не предлагаю вымеренность, дозировку чувств. Все чувства должны находить естественный выход, но... только на фоне труда, справедливого и здорового распределения больших и малых забот и радостей.

Маленький человечек должен носить в сердце беспокойство за порученную работу. Его должны звать на помощь взрослые, если им трудно.

Ребенку следует внушать, что родители приходят утомленные работой, и они вправе рассчитывать на его помощь, и они тоже должны, скажем, есть фрукты, а не отдавать ему почти все — это лишь пошло бы ему на пользу, открыв простор добрым и справедливым началам в душе.

Это далеко не исчерпывающее определение; жизненной установки для ребенка: учиться, только учиться... Это в корне неверно.

Главная задача — учиться, но одновременно и проходить в семье воспитание чувств и воспитание трудом.

Никакими словами и наказаниями не привить маленькому человеку готовность жертвовать своими выгодами, покоем, радостями, уважение к делам и труду других, если его не научить делиться последним куском, а также нести обязанности по труду в семье, несмотря на все соблазны игр, усталость и занятость от школы, — все равно надо поспевать, другой не должен делать то, что обязан делать ты.

Слепая любовь и вытекающие отсюда отношения в семье — это уже, безусловно, иждивенческая установка на всю жизнь.

Ребенок должен иметь четкое представление о том, что делают ради него родные. Иметь это представление не со слов, а по собственному трудовому опыту.

Неумеренная, слепая любовь — это уже паразитирование ребенка на самых светлых чувствах, паразитирование, имеющее продолжение во всю последующую жизнь. С первых сознательных шагов ребенок должен усвоить, что преступно, гадко, когда одна жизнь, одно благополучие строится за счет всех других людей, и прежде всего самых близких.

В этом воспитании чувств самой грозной опасностью являются слепая любовь, родительский трепет, молчаливая каторга всех ради прихотей и ублажения его, одного маленького существа, а точнее, деспота.

Мужество поведения и тем более следование убеждениям — не столько врожденные свойства человека, сколько выработанные воспитанием. От семьи — отца, матери, деда, бабушки — зависит в огромной степени нравственный облик будущего человека. Воспитанием прежде всего должна прививаться вера в себя. Юноша должен верить в достижимость самых дерзких мечтаний, нельзя подрезать ему крылья сомнениями. Святой долг родителей — воспитывать веру в неиссякаемую созидательность воли, могучую силу преодоления любых преград трудом и упорством.

Родители должны давать пример волевого преодоления трудностей, в том числе и физических страданий, к сожалению, часто неизбежных в жизни. Любое малодушие родителей, как правило, ложится в поведение детей.

Фальшь в отношениях с детьми разрушает все то святое, чистое, что связывает их. И чаще всего именно фальшь взрослых становится началом отсчета уступок юноши дурному в себе.

Правда, следование правде — вот что складывает личность. Устрани этот элемент из семейных отношений — и они рушатся, скатываются к формализму, пошлости и обидам... Из правды отношений берут истоки и мужество поведения, преодоления себя и множества иных преград.

Такое отношение родителей не отвращает юношу от жизни, а закаляет, строит опоры стойкости. Человек, воспитанный на любви к труду и любимому делу, уже подготовлен к борьбе. Убежденность же в правоте, следование долгу дают ту нравственную и жизненную стойкость, которые преодолевают любые невзгоды.

Но самым существенным и связующим принципом воспитания, на мой взгляд, является принцип преодоления себя. Это, без сомнения, стержневой принцип. Именно он формирует самые важные качества характера. Вне этого принципа нет воспитания вообще. Здесь начала великих свершений и великого мужества.

С этим принципом смыкается и другой, сообщающий не меньшую силу сопротивления любым невзгодам и срывам, — это преданность правде и служение правде. Именно этот принцип наделяет смыслом сопротивления, является смыслом, лишает борьбу узкого, животного начала.

Известному философу принадлежат слова: «Истинная вера (т.е. убеждения. — Ю.В.) должна быть направлена не на то, чтобы доставить человеку покой, а чтобы дать силы на труд (и стало быть, на борьбу, а бороться есть за что. — Ю.В.)».

И знаменем, основой всех слов и поступков должны быть поведение родителей, личный пример. Не следует забывать, люди всегда сильнее, крепче правдой отцов вообще во всех проявлениях этой правды. И это из материи сугубо духовной неизбежно переносится и в материю физическую. А все вместе и складывает человека — хрупкое и в то же время удивительно стойкое существо.

Основой любого поведенческого мотива должна быть мысль — не инстинкт, а светлая мысль. От мысли пролегает дорога к вере, от веры — к убеждению, а там уже глыбится человек, не стертая плита под ногами, а человек во всем многообразии чувств и воли.

Богатство чувств не дробит стойкость, а наоборот, многажды увеличивает, ибо прочнее мысли, убежденности нет ничего. Там, где рушатся и сдают позиции инстинкты, отказываясь от жизни, предавая жизнь, мысль продолжает бороться. В основе чистой и достойной мысли всегда покоится вера в правоту, а это тысячами нитей связывает с жизнью, лишая ее животности. Самая крепкая жизнь не в животном, спящем в чувствах воспитании, а в духе, неукротимости мысли, которая и порождает дух, тот самый дух, что один способен провести человека через самые невероятные препятствия.