"Какого цвета небо" - читать интересную книгу автора (Дементьев Николай Степанович)18Руку, как оказалось, дядя Федя поранил довольно сильно: с одного пальца сорвало ноготь, подозревали, что и сухожилия были повреждены. Он, разумеется, мог не работать, но молча надевал рукавицу на бинты, только чуть морщился, когда неловко брался левой рукой за детали. И все мы видели это, и Венка, конечно, тоже. – Знаешь, Иван, – сказал однажды дядя Федя, внимательно глядя на меня, вздохнул, чуть улыбнулся. – Теперь нарядами ты будешь заниматься, а?… – Хорошо, Федор Кузьмич. – Ну что ж, тогда уж сразу и начнем. – И опять вздохнул, пошел в конторку к нормировщикам, а я – за ним. Работа у нас была приблизительно одинаковой, исходный наряд на нее выписывался Тепляковой, в процессе работы в него могли вноситься те или иные коррективы, закрывала наряд та же Теплякова. Поэтому я не очень понимал, почему дядя Федя повел меня к нормировщикам. И знал я их всех, и работа их, вроде, была мне понятна. На лестнице дядя Федя вдруг остановился. – Ну-ка, давай покурим минутку… Угости уж старика. Я поспешно достал сигареты, спички, дал прикурить дяде Феде, закурил сам. Мы стояли на лестничной площадке у окна, и дядя Федя сначала молчал, потом сказал, будто извиняясь: – Поскольку теперь тебе придется заниматься нарядами, ты должен хорошенько знать нормы, даже как записана та или другая операция. – Да я же ведь знаю… – Так я и знал! – сказал он и снова вздохнул. – Вот потому я и завел разговор. – И стал смотреть мне прямо в глаза. – Я надеюсь, что ты поймешь правильно. Молодежи на своем веку я перевидал достаточно, разные, конечно, люди мне встречались. И такие, для которых сначала рубль, а потом работа, и такие вот, как ты. – Да и для меня рубль… – Помолчи уж, я-то лучше знаю. Я потому веду тебя к нормировщикам, чтобы ты познакомился как следует и с нормами на наши работы, и с выпиской нарядов. Чтобы каждый знал: он получит сполна за свой труд, понимаешь? Это должно быть, как таблица умножения, четко и понятно! – Да ведь… Дядя Федя меня перебил: – А как, интересно, могло получиться, что вырос ты без отца, каждый рубль, наверно, у вас с мамой был на учете, и сам продукты ты покупал, обеды готовил – и… – Так ведь это всего-навсего деньги! – Нельзя всю жизнь мерить на свою мерку, надо ¦научиться понимать, что к некоторым вещам у людей имеется разное отношение, и учитывать это. – Снова вздохнул: – Да, школа, конечно, всему научить не может. Хоть и получаете вы аттестат зрелости, но не во всем вы зрелыми людьми выходите из школы, а?… – и засмеялся. И я засмеялся, спросил: – А не боитесь, что не в ту сторону меня научите? – Помолчи уж, – повторил он, – я-то тебя знаю. Ну, пошли. Около часа просидели мы у нормировщиков, и я старательно постигал все их премудрости. Оказалось, запиши «смонтировать» – оплата одна, «перемонтировать» – другая. И прейскуранты я изучил, и расценки, и даже саму форму наряда. Удивляло меня только, что нормировщицы как-то странно улыбаются, поглядывая на меня, на дядю Федю. А Вера Петухова, моя бывшая одноклассница, выскочила из своей бухгалтерий, улыбнулась: – Поздравляю, Иванушка! Возвращаясь, снова закурили на лестнице. Дядя Федя сказал непонятно: – Извини, что я с денег тебя начал знакомить. – Да что вы!… – И очень мне хотелось спросить, почему он начал меня знакомить, но уж никак не выговорить было этого. Теперь перед началом смены я заходил в комнатку Тепляковой вместе с Игнатом Прохорычем, Вить-Витем, Шумиловым, Борисовым… Все было нормально, только они почему-то улыбались, когда я брал от нее наряд. Сначала я не понимал, а потом, оказалось, что я тут же, буквально не отходя от стола Тепляковой, начинал придирчиво изучать записанное, выискивая возможную ошибку. А еще через несколько дней дядя Федя сказал: – Сегодня, Иван, сходишь со мной на летучку. – Хорошо, Федор Кузьмич. – И опять не хватило у меня сил спросить его, зачем он берет меня с собой. Когда я сел потихоньку рядом с дядей Федей в кабинете Горбатова, первое время глаз не мог поднять от смущения: на равных со мной сидело все цеховое начальство! Летучка всегда была короткой, двадцать минут. Каждый из присутствующих докладывал, что сделано за истекшую смену или сутки, в конце высказывал претензии к соседним участкам, бригадам, даже к Горбатову. А он сидел, пряменький и подтянутый, за своим большим столом, молчал, записывал иногда что-то, вдруг поднимал глаза на говорившего. Почти никогда никого не перебивал. Два новых и приятных ощущения появились у меня с первого же присутствия на летучке. Всех людей, бывших в кабинете Горбатова, я, конечно, знал, видел и в цеху, в рабочей обстановке, и вне цеха, на улице, на собраниях, в клубе. Но или уж сам вид Горбатова, сосредоточенный и подтянутый, или сам ритм летучки, деловой, четкий, временами даже стремительный, только все эти знакомые мне люди вдруг предстали передо мной в каком-то новом своем качестве. Каждый из них говорил сжато, коротко, любое свое предложение или претензию обосновывал фактами и цифрами. И сам ты, только присутствуя на летучке, только слушая других, вдруг замечал, что тоже невольно подтягиваешься внутренне и в тебе появляется настоящая целеустремленность. А когда Горбатов делал заключение о работе цеха за сутки, говорил о плане на следующие, мне почему-то всегда казалось, что вот именно таким – подтянутым, целенаправленным – он был и на корабле. После первой летучки я вместе с дядей Федей вошел в цех и неожиданно для себя немного иначе увидел и сам цех, и людей в нем, и всю нашу работу! Она оставалась прежней, все так же мы монтировали экскаваторы. И люди, конечно, были теми же. Только сам я будто стал сразу намного старше. Наша бригада и бригада Вить-Витя еле-еле успевали за смену смонтировать по экскаватору. Всем, конечно, было понятно, почему это происходит. – Хорошо хоть укладываются в норму: ведь сработаться-то еще по-настоящему не успели!… – говорил на летучке Горбатов, поглядывая на забинтованную руку дяди Феди да и на наши заметно осунувшиеся лица. И вот я стал ловить себя на том, что и дома, и в метро, и на лекциях все думаю об одном и том же. И не то что думаю, а скорее видится мне наш цех, усталые лица, тележка экскаватора, поворотная часть его, стрела, рычаг с ковшом… Чувствовал я, что обстановка у нас ненормально-напряженная, продолжительное время так работать нельзя, надо как-то войти нам в тот ритм, что был раньше у нас в бригаде Вить-Витя. И в курилке никто из нас почти уже не бывал, и свои байки Шумилов перестал рассказывать, и дядя Федя не шутил. Вместо спокойно-деловой атмосферы, когда работать тебе любо-дорого, – и дядя Федя улыбается, и Филя показывает фокусы, и Вить-Вить частенько трансформируется в Веселого Томаса, – у нас появилась обстановка штурмовщины. И все понимали это, даже ребята из «кабэ» стали частенько появляться у нас на участке. Но ведь технологическая схема монтажа давно установлена, каждая операция в ней – проверена двадцать раз. Мы даже все заметно похудели. И Венка, естественно, тоже, но такой режим жизни был ему, видимо, ни к чему. Да и то сказать: сначала ты сидишь за рулем «Волги», как молодой бог, и сразу же – тебе приходится трудиться, как все нормальные люди это делают. Всю свою жизнь делают. Наша бригада видела все это. Мы старались даже как-то помочь ему, ничего уж не говорили, когда он ошибался от усталости, заказывали обед в перерыв и на него, уступали место в душевой. Но это, как ни странно – такой уж Венка, – привело совсем к противоположному результату. Он стал вести себя, как избалованный ребенок, которому все позволено. Ставим, к примеру, пальцы стрелы, а ты не можешь работать в полную силу, потому что Венка отстает. Или просишь его запасовать тросы в блоки стрелы, он делает это через пень-колоду, а тебе потом все равно нужно проверять… Внешне он даже выглядел этаким «чудо-богатырем», изготовленным кустарным способом и в уменьшенном масштабе. Поэтому, как только увидели, что он начинает капризничать, мы изменили свое отношение к нему. Первым Сучков стал говорить Венке: – Ты не напрягайся, милок: жила лопнет! – а сам стоял, опустив кувалду, ждал, пока Венка забьет свой валик. У Венки темнели глаза, а Филя говорил: – И чего это люди торопятся с выбором своего жизненного пути? Монтировали мы машину сообща. И получку каждый получал в зависимости от темпа монтажа и от своего разряда. К тому же у дяди Феди все еще болела рука, так что ребят понять молено. Как-то дядя Федя сказал за обедом: – Вот что, Вениамин. Попробуй задуматься о том, что каждому из нас-отпущен ограниченный срок жизни. Можно, конечно, и проспать его с закрытыми глазами, а когда и с открытыми… Некоторые старики говорят: «Жизнь прожил – как в одни ворота вошел, а в другие вышел». Жизнь быстро, конечно, идет, но память у человека должна оставаться не только о воротах, в которые вошел и вышел, а, главное, о помещении, условно говоря, в котором жил, о твоем поведении в нем, понимаешь ли… – Вздохнул, добавил: – Может быть минута как единица времени, а может быть – как единица жизни! Мне казалось, что Венка даже не слушает его, только косится на Татьяну. Она смотрела на него презрительно зелеными глазами. Вдруг сказала совсем не относящееся к словам дяди Феди, будто продолжая бессловесный разговор с Венкой: – Ну, Вена-Веничек, всем надоело тебя терпеть, понимаешь?! Он перестал есть, поднял голову, долго и пристально смотрел на нее. Спросил с хрипотцой: – Последнее слово? – Да. – Она все глядела ему в глаза. – Неужели не понимаешь, как все из-за тебя мучаются! Мы молчали. И – если уж откровенно – я был рад! Да и Филя с Сучковым, кажется, тоже. Вдруг Венка улыбнулся отчаянно-весело: – Ну что ж, значит – пообедали! А также – завтра я на работу не выхожу, увольняюсь, дорогие товарищи! Сначала была тишина. Я все ждал: что скажет дядя Федя? Но он молчал… А с меня уже будто стекала тяжесть, которую я чувствовал все это время, когда Венка появился у нас в бригаде. Даже не думал раньше, что она так велика. Я вдруг сказал, будто Венка исчез из-за нашего стола: – Я тут по пути из института встретил случайно Витьку Сапожкова, тоже нашего одноклассника. Он работает на каком-то приборостроительном заводе и говорил, что эта работа не по нему, проволочки паять на одном конвейере с девчонками. Здоровый он парень и нормальный, я тогда скажу ему, а?… Дядя Федя кивнул, и Сучков с Филей. Когда встали из-за стола, пошли снова в цех, – дядя Федя вдруг приостановился, внимательно глядя на Венку, сказал неожиданно, как совсем чужому: – А ты, парень, иди домой к папе с мамой… – Венка растерянно и зло мигал, тогда – дядя Федя пояснил уже всем нам: – Как бы какого греха не вышло, ведь наша работа не любит нервных. – А заявление?… – растерянно спросил Венка. – Отдел кадров?… – Бумажки своим путем оформишь. Руки дядя Федя Венке не подал, просто отвернулся, спокойно пошел в цех. И никто из нас не попрощался с Венкой. Татьяна держала меня под руку, но если бы она и не держала, даже если бы ее и вовсе не существовало, я бы все равно не подал Венке руки! В тот день в институт я не пошел: чтобы закончить монтаж, нам пришлось задержаться почти на два часа, ведь Венки все-таки не было. А дома позвонил Витьке Сапожкову, договорился с ним, что он на завтра возьмет у себя на заводе увольнительную, придет к нам в цех. За ужином Татьяна рассказала родителям о случае с Венкой. И Яков Юрьевич неожиданно посоветовал мне: – А родителям его ты все-таки позвони, Иван. Я встал, пошел к телефону. И когда уже набрал их номер, услышал длинные гудки, чуть испугался: а что если подойдет не Павел Павлович, а Венка?… Или Лукерья Петровна? Но трубку снял Павел Павлович. – Это Иван, Павел Павлович. – Здравствуй… – И помолчал, а я сразу же увидел его, даже жалко его стало! Он вздохнул: – Знаю уже, знаю… – Ничего мы не могли, Павел Павлович! – Да верю, верю. – И снова замолчал; я не знал, что еще сказать, тоже молчал. Татьяна стояла у меня за спиной, положила руку мне на плечо. Павел Павлович сказал: – Лукерья Петровна с тобой поговорить хочет… Всего доброго вам с Таней, Иван! – Ну, Иванушка, добился своего?! – спросила Лукерья Петровна. – И на Тане женился, и… Я перестал слушать, отодвинул трубку от уха, но все не вешал ее. Татьяна нажала пальцем на стерженек, дала отбой, взяла меня за руки, повернула к себе: – Как ты говоришь?… Да: забыли! – и поцеловала меня. А когда мы вошли в комнату, Яков Юрьевич сказал мне то главное, что чувствовал я сам: – Не любишь, когда начатое не доводишь до благополучного завершения? – Да, не люблю! – Вот и я… Что делают настоящие мужчины в таких случаях? – важно спросил Яков Юрьевич. – Закуривают настоящие мужчины в таких случаях! – ответила Нина Борисовна. И мы закурили. Самая отличительная черта Витьки Сапожкова – незаметность. Во всем: и внешне, и в поведении. Мне даже раньше казалось: исчезни Витька вообще из жизни, никто из нас и не заметит этого. Хотя и рост у него нормальный, сантиметров на десять он пониже меня. Плечи широкие, ноги длинные, ловкий и стройный парень. Но и лицо, и белобрысенькая челочка, и одежда, и улыбка как-то не запоминались. Отец у Витьки – секретарь райкома, мать – профессор физики, но ни разу не видели мы Витьку за рулем машины, хотя она у них есть. Витька пришел к нам в цех, розовощекий, голубоглазый, чистенький, с любопытством завертел головой. И пока я знакомил всех наших с Сапожковым, всё немножко побаивался: понравится ли он им, да и не покажется ли самому Витьке грязноватой и тяжелой наша работа? Но Вить-Вить вдруг сказал одобрительно: – Надевай-ка спецовку, тезка, разомнись с нами. – Пойдем подберем, – сказал я и пошел в кладовую цеха, а Витька за мной. Тетя Клава моментально подобрала ему спецовку, только все подмигивала мне. Дескать, очень уж чистенький у Витьки костюм, да и сам он розовенький, аккуратненький. И я, глядя на нее, засомневался; понравилось мне только, что Витька пришел к началу смены, будто уже работал у нас. Многого он, конечно, еще не умел, наша работа – не проволочки паять, но так и видно было, что старается человек. И второе: очень у него понятливыми, ловкими и сильными оказались руки. Все наши сначала внимательно поглядывали на него, но уже к обеду получилось так, что Витька ничем не выделялся, работал совершенно нормально, как и все мы. За обедом он сидел на том месте, где обычно восседал Венка. Ел спокойно, улыбался чему-то. – Устал? – ласково спросил его дядя Федя. – Приятно размялся!… – засмеялся Витька. – Подошел, как сменная деталь нашего механизма, – сказал дядя Федя. – Рабочий парень! – И вдруг посмотрел на меня: – Вот и с кадрами у тебя уже стало получаться, а? – и засмеялся. А еще через два или три дня Витька уволился со своего завода, оформился к нам. И вот как-то вечером за ужином я сказал Якову Юрьевичу: – Трудно некоторые вещи объяснить. Отец у Витьки – секретарь райкома, мать – профессор, Витька – точно рабочим родился. – Плох был бы его отец в роли секретаря райкома, если бы сына не сумел рабочим человеком вырастить, – спокойно проговорила Нина Борисовна. Яков Юрьевич улыбнулся: – Из всего спектра по молодости лет сначала замечаются только самые яркие цвета. Но постоянно глядеть, скажем, на желтый – глаза устанут, а?… Да и белого, нормального для глаза, не будет, если хоть один цвет убрать из спектра. – Не получается у нас монтаж, хоть убей, – вдруг сказал я. – Ну-ну, Иванушка!… – Нина Борисовна ласково погладила меня по плечу. – Нельзя каждую минуту думать все об одном и том же. Наладится уж как-нибудь этот самый монтаж. – Иван! – сказал Яков Юрьевич; я посмотрел на него, вздохнул, он слегка улыбнулся: – Знаешь, есть такая детская игра – кубики с картинками? – Переставить операции предлагаете? – опросил я у Якова Юрьевича. – Да ведь технологическая схема монтажа давным-давно отработана. – А вдруг удачнее получится картина из тех же кубиков? – И он засмеялся. На отчетно-выборном комсомольском собрании цеха почти каждый из выступавших говорил о напряженной работе, о необходимости каких-то изменений, позволивших бы облегчить и ускорить монтаж экскаваторов. Были даже и конкретные предложения. Игнат Прохорыч, выступая, задумчиво и неторопливо перебирал операции, составляющие схему монтажа. Все мы слушали его, думали вместе с ним, в зале было напряженно-тихо. Только Горбатов, подтянутый и пряменький, писал что-то быстро, наклонив голову. И Татьяна писала, сидя рядом со мной, как обычно: ей надо было давать отчет о собрании в многотиражку. Миша Воробьев сидел за столом президиума, его лицо было сосредоточенным и строгим. Рыжий парень из «кабэ» – его фамилия Герасимов – тоже чертил что-то на листе бумаги. И вот, слушая Игната Прохорыча, я вдруг увидел: надо подавать стрелу на монтаж к поворотной части экскаватора, предварительно установив на нее рычаг с ковшом! Монтировать рычаг на стрелу во время установки поворотной части на ходовую тележку… Людей в бригаде вполне хватит, чтобы вести обе эти операции параллельно. Но где взять второй кран? А без него рычаг на стрелу не смонтировать. И достаточна ли грузоподъемность наших кранов, чтобы подать на монтаж стрелу вместе с рычагом? А что если попросить бригаду Игната Прохорыча подавать нам поворотную часть с уже смонтированной на ней кабиной? Нам-то, конечно, было бы легче, а вот справятся ли они? А если смонтировать предварительно рычаг на стрелу, то можно и грузовые тросы запасовать тогда же, подавать стрелу с уже установленными тросами, еще экономия времени! – Ну Иван!… – услышал я вдруг голос Миши Воробьева. Оказалось, что Игнат Прохорыч уже закончил говорить, сидит рядом с Мишей, а сам я вытягиваю кверху руку, как на занятиях в школе или в институте. Встал, пошел к президиуму. Странно у меня получается: думаю о серьезных вещах, и как взрослый уже думаю, а внешне это выражается совсем по-детски, вот вроде как с этой поднятой рукой. И пока шел к трибуне, поднимался на возвышение, вспоминал еще слова дяди Феди о минуте как единице жизни. Много ли времени прошло с тех пор, когда я вот так же выступал о соревновании наших новых бригад? Меньше месяца, а тогда Татьяне пришлось подталкивать, чтобы я встал, решился, выступить. И все улыбались, видя это. И сам я, как мальчик в школе, чувствовал спиной их взгляды. А теперь иду нормально, совсем не смущаюсь. Больше того: уже был уверен, что все отнесутся с интересом к моим словам, а если и будут критиковать, то одновременно и думать вместе со мной, доброжелательно и заинтересованно думать, как сделать лучше, что использовать из моих предложений. Говорил я не торопясь, еще раз проверяя себя, будто со стороны глядя и на новую работу наших бригад, и на свои предложения. Точно советовался, ни на чем наперед не настаивая, стараясь только досконально проверить свои рассуждения. Кажется, все выглядел достаточно серьезно и логично, хоть некоторые вопросы, вот вроде монтажа кабины на поворотную часть, и были еще спорными… Сначала услышал, как задвигался Игнат Прохорыч, глянул на него: он улыбался и кивал мне. Горбатов смотрел на меня внимательно и с любопытством, вдруг спросил: – А ты ведь и в институте учишься, Иван, а? Я кивнул в ответ и только чуть удивился, что голос его плохо слышался из-за шума в зале. Миша Воробьев встал и постукивал пальцами по столу, призывая к порядку. Тогда и я обернулся к залу. Первое, что увидел: Теплякова и Герасимов пробирались между сидящими, решительно шли к столу президиума. Татьяна молча и как-то странно глядела на меня. А дядя Федя широко улыбался, обрадованно кивал мне. Вить-Вить подмигивал, был уже Веселым Томасом, показывал мне глазами на Шумилова. Петя-Петушок тоже встал и будто даже хотел выступить, чего раньше с ним никогда не случалось. А я – испугался. Никак уж не думал, что мои предложения до такой степени расшевелят всех. Растерялся, – надо было мне еще сказать о запасовке тросов одновременно с монтажом рычага на стрелу, но я нагнул голову, пошел быстро с трибуны. Игнат Прохорыч встал за столом, протянул руку, поймал меня за плечо, спросил очень слышно: – Куда, Иван? Расшевелил муравейник, а сам – бежать? Иди обратно: договаривай! – Товарищи!… – укоризненно и громко просил Миша. – Товарищи! Герасимов удержал Теплякову за руку: – Дай Ивану договорить! В зале снова стало тихо. Теплякова и Герасимов топтались нетерпеливо перед трибуной, сесть им было негде, в первом ряду ни одного свободного места не было. – Иван! – крикнула Татьяна из того конца зала. Не слышал я еще никогда такого голоса у нее: и отчаянного, и будто выпрашивающего! И вот он сразу вернул мне уверенность. Я договорил все, что касалось монтажа тросов, пошел с трибуны. Игнат Прохорыч опять встал, протянул руку через стол, взял меня за рукав спецовки. Он улыбался, что-то говорил мне, но я ничего не слышал. Понял только, что должен обойти вокруг стола, сесть на свободный стул рядом с Игнатом Прохорычем. Горбатов что-то говорил мне, но я по-прежнему не слышал. Только когда Миша протянул мне платок, я понял, вытер мокрое от пота лицо. Точно я под проливным дождем побывал. Говорила Теплякова. Отдельных ее слов я не разбирал, чувствовал только, что она почему-то возражает мне, а почему – мне было не понять. Герасимов вдруг крикнул ей: – Ты консерватор, Симка! Миша снова встал за столом, но Игнат Прохорыч дотронулся до его руки, сказал: – Не прерывай, пусть поговорят. Вот после этого я понял наконец, с чем не согласна Теплякова, и удивился, что уже как-то совершенно на равных думаю о начальнике нашего участка, даже прикидываю: а какие осложнения возможны во взаимоотношениях с нею при работе по новой технологии?… Когда Герасимов, стоя на трибуне, доказывал мою правоту, возражал Тепляковой, а она – неожиданно легко и быстро – уже соглашалась с ним, мне стало понятно, почему я думаю о ней на равных. Но, только слушая Горбатова, я по-настоящему убедился, что «расшевелил муравейник»! Я и раньше, конечно, смутно ощущал, что замахнулся на годами отработанную технологию монтажа, но пока об этом не сказал Петр Петрович по-своему неторопливо и веско, мне не было так страшно… А он еще предложил создать целую комиссию по выработке новой технологии. Ввести в нее бригадиров всех бригад, Теплякову с Герасимовым, Ивана Егорова. И вот тут мне снова потребовался носовой платок Миши Воробьева… Уже в самом конце собрания слово попросил дядя Федя. Вышел к трибуне, поглядел на зал, на президиум, на меня. Вздохнул, спросил негромко: – Тебе, Иван, когда будет восемнадцать? – Через одиннадцать дней! – крикнула Татьяна. – Да, – сказал он и снова вздохнул, посмотрел на президиум, на собрание. – Рука у меня не проходит… И вообще… – Помолчал, сошел с трибуны, протянул мне руку. В зале хлопали, говорили что-то, смеялись, но пока не ослепила меня вспышка нашего фотографа Генки Мамонтова, никак я не мог понять, чего же хочет от меня дядя Федя. А тут понял. Все понял!… – Спасибо, – сказал я тихонько. Дядя Федя быстро обнял меня за шею и поцеловал. В зале все хлопали, а в уголках глаз у дяди Феди были слезинки. – Да это тебе спасибо, – прошептал он. – В общем… принимай бригаду!… Я нашел глазами Татьяну, она смотрела на меня. И мне показалось, что она знает все, что мы с дядей Федей сказали друг другу, будто могла это слышать. И так у нас с ней будет всегда, всю нашу жизнь! И вдруг мне стало даже горячо от счастья: в который раз уже я подумал, что вижу небо, образно говоря, точно таким же, каким его видят все у нас! Дядя Федя опустил мою руку, прозрачные слезинки у него в глазах стали крупнее. А в зале все хлопали… И тогда я сам обнял дядю Федю, ткнулся губами ему в щеку. |
||
|