5

«Я привыкну, я обязательно привыкну к своему новому месту жительства, — внушала я себе, — и скоро буду чувствовать себя вполне комфортно, это всего лишь вопрос времени». Всю вторую неделю, пока Карл был на работе, я пыталась оценить дом на Плаумэн-лейн, 4, подойдя к этому вопросу как при совершении любой серьезной покупки — дорогого зимнего пальто или нового компьютера, рассматривая новую вещь со всех сторон и вчитываясь в толстенное описание, дабы уверить себя в том, что приобрела именно то, что нужно, и в горячке шопинга не сделала роковой ошибки.

Когда Карл возвращался домой, жизнь казалась прекрасной, как и на прошлой неделе, его радость от новой работы была заразительна, и мы болтали, шутили, валялись в обнимку, как и прежде, в Рединге. Но наступало утро, гул заведенного мотора его машины все менял, и наш новый дом снова рождал во мне беспокойство. Нет, он не был враждебным и не таил угрозу. Просто был другим.

Возможно, лишь в отсутствие Карла у меня появлялось и время, и настроение анализировать атмосферу дома. Но на мой взгляд, дело было не только в этом. В часы непривычного для меня абсолютного одиночества наш новый дом будто рос вширь и ввысь; он сжился с утренней тишиной, прохладным светом и временем, что тянулось чуть медленнее, чем хотелось. Присмотревшись более внимательно к стенам, которые поначалу казались мне чисто белыми, я заметила, что они усеяны мельчайшими крапинками, образующими волнистые, едва различимые узоры, похожие на легкую водную рябь. Не только ванной комнате, но всему дому были присущи запах и привкус старости, они напоминали о том, что до нас здесь жило не одно поколение, а избавиться от них, наверное, не проще, чем расправить древний пергаментный свиток, завернутый в истрескавшуюся кожу.

Даже учитывая толщину стен, дом на изумление надежно оберегал от жары. Выбираясь из постели, я чувствовала себя так, словно прохладным весенним утром окунулась в совершенно остывшую ванну. И каким бы солнечным ни был день, в комнатах таились глубокие тени. Конечно, по-своему дом великолепен, голубая мечта отдыха горожан; я без конца напоминала себе об этом и убеждала себя, что нам невероятно повезло. И все равно с течением дней — слишком неспешным течением — мои дурные предчувствия усиливались, и пугающее чувство какой-то неправоты захлестывало при каждом сигнале будильника. Тоска по Редингу ржавым гвоздем засела в сознании, мелкие подробности моей городской жизни усиливали ностальгию. «Здесь мне никогда не почувствовать себя дома, — в отчаянии думала я. — Переезд сюда был ужасной ошибкой…»

Рутина бесконечных тихих, однообразных дней нарушалась только домашними делами. Я всегда делала покупки в «Асде»[14] на окраине Уорхема, поездка туда и обратно давала возможность вырваться из деревни хотя бы на час. Со своей соседкой Лиз я больше не виделась, и она казалась мне еще менее знакомой, чем до нашей первой встречи. Теперь, зная о ее двух дочерях, любви к безделушкам и непоколебимой уверенности в собственной правоте, я поняла, что она не тот человек, к которому я могу запросто зайти в гости и не чувствовать себя при этом настороже. Даже когда меня одолевали приступы ностальгии, вид маленького зеленовато-голубого «фиата» не пробуждал ни малейшего желания заглянуть к Лиз. Я страдала без общества своих ровесников, скучала по бывшим коллегам, которые в прежние времена не вызывали у меня особого интереса. Но больше всех я тосковала по Петре.

В дневное время она единственная связывала меня теперь с внешним миром. На новой работе Карлу не всегда было удобно слать мне е-мейлы, а когда и появлялась возможность, он из осмотрительности редактировал свои ответы, стараясь уложиться максимум в четыре строчки. А Петра всегда плевала на неписаные правила компании в отношении личной переписки, и в прошлом мне случалось читать ее поистине эпические произведения. Однако именно в эти недели Петра, похоже, с головой ушла в работу: в ответ на мои длинные, намеренно веселые письма, которые я регулярно печатала и отсылала с компьютера, установленного в комнате для гостей, всякий раз приходили короткие, извиняющиеся писульки, пестрящие незнакомыми именами. Десятки крестиков-ноликов в конце должны были смягчить удар. Вот что самое плохое в Петре (если нечто абсолютно неотъемлемое для натуры человека вообще можно назвать плохим): ее жизнь подобна модному, вечно набитому ресторану, и вам как посетителю ни за что не понять, куда вас в данный момент усадили — за лучший столик или на задворки.

Беспокойство по таким пустякам нелепо, как стычка из-за ведерка в песочнице, но что делать, если окружающая меня атмосфера угнетала. В доме не умолкала музыка — либо радио играло, либо CD-плеер, но это странным образом лишь подчеркивало гробовое молчание, давившее снаружи на окна, абсолютное отсутствие какой-либо жизни, движения. В такой обстановке мозг постоянно что-то сам себе соображает, грызет свой собственный хвост ради того, чтобы хоть чем-то себя занять.

Я силилась не проявлять нарастающую неприязнь к этому месту, но Карл неизбежно должен был заметить, что со мной что-то не то. Сперва я отвечала на его расспросы уклончиво: мол, немножко скучаю по Редингу, но скоро это пройдет. Хотя возможность такого исхода казалась мне невероятной. Мы уже устроились, ипотека оформлена, телефон подключен, ковры положены. Давно упущен момент, когда можно было поговорить с Карлом и признаться, что я допустила ужасную ошибку, объяснить ему, что смогу быть счастливой только в том случае, если мы найдем способ вырваться отсюда и вернуться обратно.

Однако скоро давление на психику стало практически непереносимым. По прошествии трех недель нашей жизни на новом месте я поняла, что должна разделить с мужем хотя бы часть того, что меня угнетало.

— Послушай, Карл, — обратилась я к нему после ужина, когда мы еще сидели за столом в гостиной. — Я никогда не начала бы этого разговора, но это место… меня просто убивает.

Вздрогнув, он уставился на меня. На полке за его спиной та самая лампа в стиле Тиффани окрашивала комнату в переливчато-розовые тона антикварной лавки. Я собралась с духом и продолжила:

— Поверь, я надеялась, что мне станет легче, но не выходит. Только хуже становится. Я очень тоскую по Редингу. Здесь я чувствую себя такой одинокой.

— Да ты что?! — Опираясь локтями на колени, он подался вперед и смотрел на меня пустым взглядом, как человек, неожиданно получивший страшное известие и прилагающий максимум усилий, чтобы скрыть шок от окружающих. — Мы не прожили тут и месяца — рано делать выводы. Естественно, на новом месте все чуточку непривычно, но ведь это только поначалу.

— Чуточку непривычно? Да я вообразить не могла такую жизнь! Я целые дни провожу в одиночестве. — Мне было не по себе от того, что я ставлю перед ним неразрешимый вопрос и, более того, делаю собственную проблему также и его проблемой. — Я понимаю, ты уже ничего не можешь исправить, я понимаю, что это не твоя вина, я понимаю, что мы не можем просто упорхнуть отсюда, — теперь это наш дом. Но меня пугает мысль, что всегда будет так, как сейчас. Когда тебя нет, тут такая тишь… мертвая. И абсолютно нечего делать!

— Так вот ты о чем! — Тревога на его лице вмиг сменилась облегчением, а сам он преобразился, как выпускник университета, которому на экзамене по ошибке предложили задачку из школьного учебника. — Да тебе просто скучно, Анни. Ничего удивительного — тебе плохо без работы, только и всего. И нечего себя накручивать, надо себя чем-то заинтересовать.

Мне почему-то не казалось это выходом из положения, но очень хотелось ему верить, и я решила поверить.

— Ты вправду так думаешь?

— Я не думаю, я знаю. Это вполне естественно. Тебе не терпится чем-либо заняться. — Облегчение исчезло с его лица, уступив место другому, хорошо знакомому мне выражению, оно обычно появлялось при мелких неприятностях типа отключения электричества или протечки трубы. Глаза сузились, лоб собрался в складки, свидетельствующие о поиске практического решения проблемы. — Почему бы тебе не познакомиться с кем-нибудь из местных жителей? По сути, ты лишь однажды пообщалась с нашей соседкой. Естественно, что тебе немного одиноко.

— Неплохая мысль, — осторожно согласилась я, хотя осторожности не было и в помине — напротив, я вдруг ощутила прилив безрассудного оптимизма. Быть может, я все-таки не сделала ошибки, переехав сюда? Быть может, в конце концов я почувствую себя дома. — Лиз могла бы познакомить меня с кем-нибудь из своих друзей. Правда, с ней у меня мало общего, но вдруг кто-то из ее знакомых понравится?

— И тебе стоит проводить больше времени в деревне. Делать покупки в местном магазине, а не ездить в Уорхем. Принимать участие в… ну, не знаю, чем там заняты здешние жители. Показать публике свое лицо. — Он ухмыльнулся. — Это прекрасное лицо — грех прятать его от мира!

Я улыбнулась, жалея о том, что эта мысль не пришла мне в голову раньше — два дня, а лучше две недели назад. Препятствия, казавшиеся серьезными, вдруг стали мелкими и смешными, а затворничество в этом доме — вообще дело моих собственных рук.

— Решено! — объявила я. — С этой минуты на все смотрю только с положительной стороны. Боже, я впала в кошмарную депрессию. Должно быть, доводила тебя до белого каления.

— Что ты, ничего подобного, — возразил Карл. Я скроила недоверчивую мину, вскинув брови, и он добавил со смехом: — Ну, разве чуть-чуть…

Вслед за ним рассмеялась и я. Тревоги испарились, и впервые за две недели я предвкушала наступление нового дня…

На следующее утро Карл, как обычно, уехал на работу, и едва дверь за ним захлопнулась, я поднялась с постели. Включив душ, я смотрела на деревья, простирающиеся до самого горизонта, и удивлялась, каким разным может казаться мир, как один-единственный разговор изменил восприятие всего, что окружало меня. Я ведь не тюремный срок отбываю в этом месте, я получила новую жизнь; здесь можно встретить новых людей, приобщиться к их делам, узнать что-то новое. А требуется такая малость — побороть в себе боязнь сделать первый шаг.

Разумеется, я отдавала себе отчет, что полностью с этим страхом никогда не совладаю, но у меня появилось желание изо всех сил бороться с ним, бороться до тех пор, пока незнакомые лица не станут выглядеть знакомыми. Одевшись, я решила отправиться за продуктами в «супермаркет» Эбботс-Ньютона. Новорожденный оптимизм изменил к лучшему сохранившиеся в моей памяти воспоминания об этом странном крохотном магазинчике — теперь он представлялся мне местным центром активности и пересудов (вроде как в «Арчерах»), где можно пообщаться с соседями.

Я быстро добралась до магазина и, под звяканье колокольчика шагнув в полумрак торгового зала, увидела то же нагромождение товаров, какое запечатлелось в моей памяти с прошлого посещения. Я рассчитывала увидеть и ту самую девочку, однако Джулии в магазине не было. За кассой сидела женщина лет шестидесяти, с седыми жесткими кудряшками и рыхлым бульдожьим лицом.

— Доброе утро, — приветствовала она меня. — Хороший денек, не правда ли?

У нее был грудной сиплый голос и повадки профессиональной сплетницы. Но ведь я поставила перед собой задачу поговорить с кем-нибудь из жителей деревни — так почему не начать с этой?

— Великолепный! — подтвердила я и после запинки добавила: — С тех пор как я здесь живу, погода стоит прекрасная. Мы с мужем переехали сюда несколько недель назад, но я еще ни с кем здесь по-настоящему не познакомилась.

— О-о, еще успеете познакомиться. Должна вам сказать, народ у нас дружелюбный, уж поверьте старожилу. Так что добро пожаловать в Эбботс-Ньютон, милочка. Меня зовут Морин Эванс.

— Анна Хауэлл, — представилась я. — Очень рада. Мы живем на Плаумэн-лейн, дом 4, по соседству с Лиз Грей.

— Вот как? — Черные, глубоко посаженные глаза Морин загорелись, и в голосе появились новые доверительные интонации: — Значит, вы уже все о ней знаете?

— О Лиз? — испуганно уточнила я.

— Нет же, милочка, не о Лиз. О Ребекке Фишер.

— М-м-м… кое-что слышала… — промямлила я. — Но мне кажется, это вероятнее всего были просто… — Я чуть было не ляпнула «дурацкие сплетни», но вовремя прикусила язык, а подобрать слова поприличнее не удалось. — В общем, ничего особенного.

— Вот тут вы не правы. — Помолчав, она продолжала: — Тоже мне, скажете — «ничего особенного». Да я прожила здесь, почитай, всю жизнь, а такого слыхом не слыхивала.

Я верно оценила ее с первого взгляда: в ее тоне безошибочно угадывались интонации завзятой сплетницы — дьявольская похоть, граничащая со злобой.

— Она захаживала сюда покупать разные мелочи, да-да, так оно и было. Называла себя Джералдиной. Общительной ее не назовешь, с ней не поболтаешь. Но мне и в голову не приходило, что она та еще дамочка. А кто бы такое мог представить — вот вы бы, милочка, могли бы? Чтобы в малюсенькой деревушке — и вдруг такое! В сумраке торгового зала ее голос гипнотизировал.

— А как вы узнали, что она… та еще? — вырвалось у меня резче, чем хотелось бы. — Вам-то откуда знать?

— Вот как раз об этом, милочка, я и собиралась рассказать, — отозвалась Морин раздраженно, но тут же приглушила тон. — До меня дошло, что она стала получать анонимные письма. Неприличные письма. В то время мы ничегошеньки больше не знали. Ясное дело, она-то скрывала. И вот не так давно вернулась она из Уорхема и видит, что кто-то перебил в ее доме все стекла. Все до единого! Ее соседка была на работе или еще где, поэтому никто ничего не слышал. Она была в истерике, вызвала полицию. Мой зять служит в местном отделении полиции; сам-то он, правда, не выезжал на место происшествия, врать не стану, но коллеги ему все подробно рассказали. Стекла разбили камнями, и камни эти были обернуты в листки бумаги, и тут уж ей пришлось показать полиции, что на них написано. Ну а не покажи она им эти бумажки — как бы ей помогли?

— И что там было? На листках?

— О-о! Сплошь угрозы. Составленные из букв, вырезанных из газет… ну, знаете, как показывают по телевизору. — Она выдержала паузу, дабы придать больший вес своим словам, и шумно втянула воздух. — Убирайся вон, Ребекка Фишер. Это на одной бумажке было написано. А на другой: Мы знаем, что ты сделала. На остальных трех — одно и то же: Это наше последнее предупреждение. Дыма-то без огня не бывает, — вдохновенно тарахтела Морин, — однако ж полиция так думать не может, им надо все точно выяснить. Они пытались докопаться до истины, сделали все, что могли, да без толку. Ни на одном из листков не нашли отпечатков пальцев, никто ничего не видел. Это ж вам не Пиккадилли-Серкус, место безлюдное.

— И что дальше?

— А ничего. Стекла она вставила, но никогда больше не обращалась в полицию и никогда ни с кем из нас не обсуждала того, что произошло. Но вы можете себе представить, каково ей было. Даже будь она поразговорчивей, с ней мало кто захотел бы связываться после этого. Короче, она ни с кем ни единым словом не обмолвилась. Мы только глядь — а ее дом уже объявлен на продажу. И шести недель не прошло, как ее и след простыл.

— Выходит, те, кто это сделал, так и не оставили ее в покое, — задумчиво произнесла я. — Они снова угрожали ей, а она уже не верила, что полиция способна ее защитить.

— Сдрейфила и дала деру. Сообразила, что оправдаться ей нечем, — вынесла безапелляционный приговор Морин. — И вот что я вам скажу, милочка, — такие, как она, не стоят сочувствия добрых людей. Кто-то пронюхал, что она за птица и что натворила, — оно и к лучшему. Пусть катится отсюда, здесь ей не место. Помнится, я читала об этом в газетах, сразу как замуж вышла. Жуткая история. И плевать мне на то, что соцработники говорят. Тут двух мнений быть не может: коли уж злодей — так он завсегда злодей.

Искра сомнения вспыхнула у меня в сознании.

— Когда это все случилось?

— А вы будто не знаете? — Впервые с начала разговора на лице Морин появилось смущение. — Ой, простите, милочка. Я-то думала, вы должны знать.

— Знать — о чем?

— Все это было перед самым вашим приездом, — чуть ли не шепотом отозвалась Морин. — Вы ж ее дом купили. Вы как раз и купили дом Ребекки Фишер.