ПЕРВЫЕ ГАДОСТИ Роман про любовь и глобальную недоразвитость

Совсем недавно, только не вчера, но еще на памяти современников, в те самые крутые восьмидесятые, которые едва намечались, хоть и наступили, в столице нашей родины городе-герое на букву М жили молодые люди — жертвы этого романа, — плохо представлявшие, что такое любовь и какими невзгодами за нее придется платить. Скажи им тогда мимоходом, что любовь стоит страданий и денег, «Бог подаст», — ответили бы. Скажи им, что в любви, как в бою, состроив умудренную физиономию, «У вас просто жизнь была грустная», — улыбнулись бы. «Дураки вы еще зеленые», — скажи им, «Сам дурак!» — разозлились бы жертвы, состоящие большей частью из девушек, а еще большей из юношей.

Одна девушка жила в районе, которому так часто меняли название, как только можно часто для рассудка его обитателей, а папа ее был первым секретарем райкома по фамилии Чугунов и чудесным образом не страдал в должности от переименований, за которыми прятались от глаз народа политические подоплеки. Девушка, следовательно, была Вероника Чугунова, но для краткости ее в детском саду звали Никой, а когда в школе пятиклассники узнали, кто такая Ника, то перевели на русский в Победу.

— Победа Чугунова, — говорили ей инфантильные подружки, — иди играть с нами в «классы».

— Не-а, — отвечала девушка, из-за косметики похожая лицом на надкушенный апельсин, — я уже взрослая, мне паспорт вот-вот дадут.

А на самом деле, ей давно причитался паспорт, просто Победа ленилась таскать тело по инстанциям за бумажками да фотографировать себя четыре на шесть. Она хотела, чтобы в паспорт вклеили цветную картинку, на которой шестимесячная Победа лежала в васильках и ромашках, хотела, и все тут, и хоть кол на голове теши этой капризе. Но заботами папы ей прямо домой принесли справки из ДЭЗа, но заботами папы ей прямо домой прислали двухрублевую квитанцию из сберкассы, но заботами папы к ней прямо домой явился фотограф и предложил причесанной сесть на фоне белой простыни. Победа справки и квитанцию положила в карман, а фотографа выгнала, потому что вместо «здрасте» он сказал: «Хорошо, когда есть родинки: ваш труп легко опознать». Она решила дождаться папу и пожаловаться на глупого фотографа. Но секретарь на работе устал от жалоб.

— Дура, — сказал ей, — тебя без паспорта в институт не примут.

Папины слова в семье не дебатировались. Сказал «дура», — значит, так и есть.

На следующий день, утихомирив дочернюю гордыню, Победа поплелась в милицию. Начальник паспортного стола вышел встречать ее на крыльцо, удивил, что фотограф успел-таки исподтишка выловить нужный ракурс, и поздравил новоявленную гражданку с дееспособностью. Победа сказала ему то ли «спасибо», то ли «пожалуйста», обменяла справки на паспорт и ушла.

— Не забудьте расписаться под фотографией, — крикнул вдогонку милиционер.

Дома она открыла паспорт, чтобы похвастаться сиамской кошке Светлане Климовой, увидела юношу — задумчивого и не от мира сего — и влюбилась на скорую руку. «Вот случай! вот ошибка! вот судьба! — совершенно правильно определила Победа. — Буду я той, какой зовет меня папа, если пройду мимо случая, ошибки и судьбы».

Туг же ей приспичило испытать на верность эту скоропалительную и еще безответную любовь. «Схожу-ка я на соседнюю улицу к владельцу паспорта не дочерью первого секретаря, а сиротой-пэтэушницей», — решила Победа и полезла в шкаф за одеждой, которую домработница готовила в половые тряпки. Одежда сначала попыталась отстоять природный размер, но быстро сдалась напору влюбленной девушки, затрещала и пошла по швам. Победа только чертыхнулась и посмотрела в окно. На дворе кончалась зима, как дряхлая старушка в коммуналке. «Если завтра весна, если завтра в пальто… а пальто в химчистке», — успела подумать Победа и, схватив прогулочный ватник секретаря для инспекций заводов, драная, побежала на соседнюю улицу.

— Вы к кому? — спросил юноша, оставляя Победу за порогом.

— К вам!

— А вы кто?

— Победа, — представилась девушка, прикрывая ладонями оголенные места тела.

— Победа над кем? — не понял задумчивый юноша.

Она хотела сказать: «Над вами», — но вовремя опомнилась и сказала:

— Просто Победа, сама по себе. А врагов у меня еще нет, и побеждать некого.

— Понятно, — сказал юноша не от мира сего. — Что же вас привело, Победа-сама-по-себе?

— Случай, — она ответила. — Мне сегодня дали паспорт в милиции, и я думала, там будет написано «Вероника Васильевна Чугунова», а там оказалось «Аркадий Зиновьевич Чудин».

— Давайте, это я, — сказал Аркадий.

— А вот фиг! — решила Победа. — С какой стати? Без вознаграждения? Я вам не курьер с папиной работы!

— Сколько? — спросил Аркадий и полез в карман за мелочью.

— Хочу сидеть на вашем подоконнике, пить кофе, слушать музыку, болтать ногами… Э-э-э. Еще хочу, чтобы пошел дождь и меня носили на руках под этим дождем и под зонтиком.

— А больше ничего?

— Почему же? Хочу дописать в ваш паспорт: «Аркадий Зиновьевич Чудин-Юдин», — призналась девушка.

— Хватит! — сказал Аркадий и шагнул за порог с протянутой рукой, а Победа сделала шаг назад инстинктивно.

— Я учусь тут недалеко, в спецшколе, — сказала она и убежала, хохоча, и всю дорогу прыгала, как пообедавший щенок.

Но дома ей стало грустно, но она еще не поняла, что влюбилась всерьез, но все поняла Светлана Климова, когда Победа сказала:

— Господи, киска, а ведь тут две спецшколы: одна для малолетних преступников, а другая с английским уклоном.

Паспорт она взяла с собой в постель и ближайшие дни решила ходить в школу совсем замухрышкой, чтобы скрыть от юноши свое социальное происхождение…

После уроков Аркадий подошел к начальнику паспортного стола и рассказал о вчерашней незнакомке-вымогательнице. Для начала милиционер не поверил десятикласснику, но, порывшись с подчиненными в ящиках и сейфах, проверив по картотеке малолетних преступников имя Победа, он, по его словам, «сделал вывод, что имела место кража либо халатность, граничащая с преступной небрежностью».

— Однако, хрен редьки не слаще, — сказал милиционер и совсем расстроился.

— А жаль! — сказал он еще. — У меня был самый образцовый участок во всем отделении. Одних грамот восемь штук!.. Садись, парень, за тот стол и напиши заявление на мое имя.

— Зачем? — удивился Аркадий.

— Чудак-человек! Хочешь, чтобы я тебя пришил к «делу» вместо бумажки? — удивился милиционер.

— К какому «делу»? — удивился Аркадий.

— Пиши, мол, потерял нечаянно в дырявом кармане, — объяснил милиционер. — Запасная фотография у нас имеется, справки твои еще действительны, мы перед тобой немного виноваты и прямо сейчас выпишем новый паспорт.

— Так, может, еще старый найдется, — сказал Аркадий.

— Он уже недействителен, — отрезал начальник. — Пиши скорей, по нему какой-нибудь жулик сейчас цветные телевизоры в кредит берет.

С испугу Аркадий написал и получил в руки документ.

— Поздравляю новоявленного гражданина, — сказал на прощанье милиционер.

Аркадия совсем не удивило, что в милиции случилась «халатность, граничащая с преступной небрежностью». Год назад на флюорографии перепутали его снимок легких, и больного туберкулезом обвинили в симуляции, а Аркадия две недели таскали по противотуберкулезному диспансеру. Удивили его обилие собственных паспортов и вымогательница, требовавшая дождя и зонтика. На свой риск решил он провести расследование, оперируя фразой о спецшколе и словом «Победа», которое счел кличкой, ходил два дня вокруг интерната для малолетних преступников и, наконец, понял, что тут учат жизни мальчиков, которые не подходят к забору под страхом карцера. На третий день отличник Аркадий, схлопотавший за десять лет только одну двойку по физкультуре, удрал с последнего урока, пришел к спецшколе с английским языком и оседлал парапет перед входной дверью.

«В восьмом классе, — вспомнил он, вытягивая из портфеля учебник наугад и пряча за книгой лицо, — я уже сидел на этом месте, только ждал совсем другую девушку, которая мне очень нравилась, и поэтому я стеснялся подойти, робел от волнения. Ходил по ее следам каждый день, у будки «Мороженое» она выгребала мелочь из фартука, растаскивала пальцем по ладони и, вздохнув, оборачивалась. Я понимал этот взгляд, покупал два «эскимо» и почти догонял ее на остановке, и каждый раз — черт возьми! — каждый раз тетка в серой кофте, уже забравшаяся ногами в переполненный автобус, эта крыса с тремя авоськами визжала: «Ты перемажешь меня всю!» Я подходил к урне и за стеклом отъезжающего автобуса видел глаза девушки. Они смеялись, а мне было грустно, а мороженое вообще плакало…»

Из школы донесся звонок и выпорхнула старушка-уборщица в поношенном пальто с чужого плеча. Аркадий сначала обошел ее вниманием, но, вспомнив, что он сыщик, заметил две несуразицы: слишком быстро для преклонного возраста шлепала по лужам старушка и в руке несла не кошелку, а портфель из крокодиловой кожи. «Победа!» — смекнул он, вывел ее взглядом за школьный двор и хлопнул неизвестным учебником.

На улице, опасаясь в толчее потерять замаскировавшуюся вымогательницу, Аркадий сократил промежуток и пошел в пятнадцати шагах. Мелкие лужи под его ботинками заканчивали существование, в больших он устраивал паводок. Спотыкаясь о бордюры, юноша тормозил оторопелых прохожих и заставлял делать шаги в сторону. Никто не понимал логику его хода, которая, отставая в расстоянии, повторяла логику хода Победы. Глазами дальтоника смотрел он на светофоры, портфелем давил апельсины и ставил синяки яблокам в авоськах домохозяек, плечами растаскивал парочки, собирая на затылке недоуменные взгляды, коленками отпихивал собак, улизнувших на длину поводка… Ни взгляд, ни слух Аркадия не фиксировали людей и звуков, лишенных отношения к девушке-старушке. Хотя домохозяйки ругались вслед, а собаки скулили от желания искусать обидчика, и даже милиционер, высунув кулак и губы из желтого автомобиля, обругал его в мегафон.

Победа шла уверенно и развязно, перекинув ладонь с портфелем на плечо и замедляя шаг, словно притягивала Аркадия. Вдруг она остановилась как вкопанная, — края пальто на мгновенье уплыли вперед и приплыли назад — повернулась на одном каблуке и протянула Аркадию портфель, точно поднос.

— Ты ведь все равно будешь следить до самого подъезда, — сказала она, хлопая ресницами.

— Отдайте паспорт, — сказал Аркадий, принимая из вежливости портфель.

— Да ни за что! — ответила Победа.

— Тогда пойдемте со мной.

— Пойдем, — согласилась Победа, а про себя подумала: «Как же! Отдам! После загса — пожалуйста».

Она взяла Аркадия под руку и сказала:

— Я собираю фотографии артистов. Могу поменяться с тобой на актрис.

— Зачем мне фотографии актрис? — спросил Аркадий.

— На стенку повесишь, — решила Победа.

— У меня на стенках обои… Послушайте, для чего вам мой паспорт?

— Пусть лежит под подушкой, — сказала Победа — А куда мы идем так быстро? В кафе пить кофе?

— В милицию, — ответил Аркадий.

— Но, там скучно, — сказала она.

— Лучше не пойдем, — предложила она.

— Ну что ты со мной сражаешься, как со Змей Горынычем? — спросила она. — Я же всесильная в этом районе, хоть и влюбчивая, — и завернула в «Ремонт часов»: — Смотри, как меня боятся.

Аркадий устроился на подоконнике у дверей, а Победа сняла с запястья японские часы, заодно служившие компьютером, градусником, фонарем и пишущей машинкой, сунула в окошко мастеру и сказала:

— Посмотрите, пожалуйста, что тут не так.

Мастер смахнул часы в ящик и сказал:

— Двадцать пять рублей. Придете через месяц.

— Но ведь вы даже не заглянули внутрь, а уже определили поломку, — запротестовала Победа.

— Кто из нас мастер: вы или я? — спросил мастер.

Победа вздохнула, покорилась бумажками из кошелька и тут же подвинула к себе телефонный аппарат, сказала в трубку:

— Папа, в мастерской у меня взяли часы и не глядя заявили, что ремонт стоит двадцать пять рублей. Нельзя ли прислать сюда инспектора ОБХСС?

— Нет, дочка, нельзя, — ответил из своего кресла Чугунов так громко, что даже Аркадий на подоконнике услышал. — Пока инспектор дойдет до мастерской, часики изуродуют до такой степени, что ремонт обойдется вдвое дороже. Но я позвоню в «Службу быта», пугану их маленько.

— Какой ты умный, папа! Совсем как я наоборот, — сказала Победа.

Они выбрались на улицу, оба недовольные, и Аркадий опять повел Победу в милицию. Но очень скоро Победа встала на проезжей части, как осел, и сказала:

— Поцелуй меня.

— В честь чего? — спросил Аркадий.

— Ну, поцелуй меня в честь меня, — сказала Победа.

Светофор уже мигал желтым глазом, машины выглядели как собаки, готовые сорваться с цепи. Аркадий сдался и поцеловал Победу в щеку.

— А теперь закрой глаза и поцелуй в губы, — потребовала Победа.

— Задавят, — сказал Аркадий, переживая сердцем нахлынувшую страсть к поцелуям.

— Пусть, — сказала Победа. — В больнице попросимся в одну палату.

Аркадий закрыл глаза, вытянул губы и… стал чмокать воздух. Услышав матерные крики, он открыл глаза, но Победы вокруг не было, были машины, которым Аркадий мешал двигаться, и был милиционер с полосатой палкой.

— Почему у вас два портфеля, молодой человек? Ну-ка, разберемся, — сказал милиционер и стал нашептывать донесение в рацию…

Зачем ребенок требует, чтобы с ним играли родители? Взрослые придают смысл детской игре, они — серьезные люди, — рассуждает ребенок, — и, следовательно, ерундой заниматься не будут. Примерно так же думал В. П. Чугунов, одновременно радуясь, как любит он веселить людей своей работой. Вот только-только после часовой выдержки на стуле в приемном изоляторе прибежал с перекосившимся лицом директор овощной базы.

— Василий Панкратьевич! — закричал он. — На вас одна надежда!

— Не ори, не глухой, — сказал первый секретарь.

— НИИ капитальных вопросов отказывается выделять людей на базу. А у меня овощ тухнет, вагонами гниет, на фасовке — полторы старухи!..

С радостью помог ему Василий Панкратьевич, позвонил в НИИ капитальных вопросов секретарю парткома, пожурил, поговорил, как коммунист с коммунистом говорят, и, повесив трубку, успокоил директора:

— Будут люди.

— Вот спасибо! — в одну секунду стал рад-радешенек директор. — Вот спасибо от всей базы и жителей нашего района!

Василий Панкратьевич на всякий случай ответил лозунгом:

— В городе образцового коммунистического содержания овощное содержание трудящихся должно быть на соответствующем уровне, — и выпроводил жестом.

И опять в работе наступила неуклюжая пауза, годная лишь для дум о ерунде, а Василий Панкратьевич нутром был так устроен, что и двух минут не мог просидеть сложа руки, он даже в туалет таскал с собой ручку и стопку писем, ожидавших какой-то участи в папке «На подпись». Но в туалет, как назло, не хотелось, экстренной помощи, хоть по телефону, никто не просил, очередной доклад для вычитки главному идеологу не несли, даже в почетный президиум на бессмысленное заседание не умоляли голосом ребенка с немотивированными пожеланиями… Василий Панкратьевич уже придумал вызвать шофера Петра и съездить на дачу, посмотреть, как там осуществляется таянье снегов и скоро ли сажать редиску под полиэтилен, но неожиданно по селектору секретарша напомнила, что через две минуты у него приемный час простого народа да и тех, кто из-за собственных причуд не сумел стать полноправным ординатором Системы и вот теперь мается по начальникам, мусоля в руках заявления и просьбы.

— Эх, редис-редис! — вздохнул первый секретарь.

Василий Панкратьевич Чугунов встречал челобитчиков в приемной. Там, думал он, обстановка демократичней, там, думал он, секретарша под боком, там, думал он, стоит пальма, на которой пробовал удавиться мой предшественник перед уходом на заслуженный отдых, стоит, как живой укор и немое предостережение мне. Напротив кабинетной двери и секретарши был пущен вдоль стены длинный ряд стульев, из которых левый как будто специально оказывался пуст для первого секретаря.

Василий Панкратьевич пришел в приемную, сел на этот стул, как бы крайним в безропотной череде просителей, и сказал:

— Слушаю вас в порядке записи, — любовно поглаживая поникшую ветку пальмы, не выдержавшую вес предшественника, но все-таки живую.

Вперед вышел глубокий старик и заслонил своим телом секретаршу, лишив Чугунова возможности получать от нее консультации перемигиванием.

— Меня зовут Макар Евграфович, — представился старик.

— Очень хорошо, — сказал Василий Панкратьевич, — вот так, в сторонку, — подвигая старика и восстанавливая беспроволочный контакт с секретаршей.

— История моя началась в магазине «Молочный», где я взял пакет с десятком яиц, посмотрел, не подсунули ли битых и тухлых, а, складывая обратно, обнаружил, что яиц всего девять. Я взял другой пакет — и там было девять. Взял третий — опять девять!.. Я побежал к заведующей. «Ох уж этот фасовщик Чертиков! — сказала заведующая. — Оставьте пакеты, я его отчитаю как следует». — «Но ведь там их еще двадцать, и во всех может не хватать десятого яйца», — сказал я. «Уж не умысел ли вы подозреваете?» — спросила заведующая. «Хищение», — признался я. «Фасовщик Никита Чертиков — молодой человек, отличный комсомолец, лауреат школьных грамот, он не способен на обман, потому что не из того теста, — ответила заведующая. — Он просто не умеет считать до десяти. Сами знаете, что теперь в школах ничему толком не учат». — «Но ведь кто-то должен ответить за такое разгильдяйство!» — возмутился я. «Учительница, — сказала заведующая. — Первая учительница фасовщика Чертикова»…

Василий Панкратьевич ухватил взгляд секретарши и сказал:

— Ну зачем с этим к первому секретарю? Сходите в роно, в райторг…

— Это только присказка, — сказал старик, щурясь от восторга. — Когда я нашел первую учительницу Никиты Чертикова…

Раздался телефонный звонок, секретарша подняла трубку, продолжая слушать глубокого старика свободным ухом. Неожиданно она сказала:

— Это из милиции. Какой-то паршивец украл портфель вашей дочери.

Василий Панкратьевич сразу посерьезнел:

— Сейчас я приеду и посмотрю в глаза этому паршивцу, — сказал он.

— А я-то? — спросил Макар Евграфович.

— В машине доскажете, — решил первый секретарь…

— Я нашел первую учительницу на пенсии, — продолжал старик с заднего сиденья. — Она отговорилась от меня тем, что учила Чертикова по спецпрограмме, разработанной Министерством просвещения для школьников из неблагополучных семей. В Минпросвете я спросил: «Кто из вас виноват лично?» — «Все программы разработаны коллективно на основании постановлений партии и правительства», — ответили мне. Я покрылся холодным потом, страшно было даже подумать, но вот сказали же русским языком, кто виноват, что Никита Чертиков не умеет считать до десяти. Видя мое отчаянье, один из министерских работников добавил, что заслуги в строительстве советской школы и создании новой педагогики принадлежат Крупской, Калинину, Луначарскому и Макаренко. Не знаю, с каким умыслом он сказал это…

— Послушайте, ну зачем вы угробили столько времени на ерунду? — перебил первый секретарь. — Раз фасовщик Чертиков умеет считать до девяти, подойдите к нему и покажите на яйцах, что девять яиц плюс одно яйцо равняется десяти. Я уверен, он поймет, если трезв.

Макар Евграфович пропустил замечание мимо ушей, совет глупого человека:

— Я бросился в библиотеку к трудам строителей советской школы, но там даже намеком не упоминалось число девять. Наконец, библиотекарша под секретом поведала мне, что некоторые труды педагогов заперты в спецхран…

— Обратитесь в первый отдел за соответствующим разрешением, — посоветовал первый секретарь.

— Я обращался — мне отказали, — пожаловался старик. — Я прошу вас подписать ходатайство в первый отдел…

Тут только Василий Панкратьевич сообразил, что надо бы позвонить дочери и получить от нее информацию о происшествии. Прямо из машины он позвонил домой и получил от Победы информацию. Старика Чугунов оставил у дверей милиции, а сам вошел в дежурную часть и показал на Аркадия, томившегося одиночно, пальцем:

— Он ни в чем не виноват! Тем не менее благодарю сотрудников за бдительность.

На улице Макар Евграфович опять пристал к первому секретарю:

— Поверьте, меня лишь интересует магия числа девять. Почему именно девять выбрали создатели новой педагогики? Почему не семь или двенадцать, как все индоевропейские народы? Может быть, я нащупаю связь с Девятым января и открою неизвестную страницу истории.

Может быть, в Кровавое воскресенье Калинин или Макаренко, получив удар по голове…

— Хватит, — сказал первый секретарь. — Мне кажется, вы на старости лет задумали самиздатовский труд и рветесь в спецхран за спецданными, а меня принимаете за дурака, который своими руками подпишет ходатайство диссиденту.

— Как вы меня быстро раскусили, — проскрежетал зубами глубокий старик.

Василий Панкратьевич злорадно и довольно хмыкнул, забрал у юноши портфель из крокодиловой кожи и укатил.

Оставшись вдвоем у дверей милиции, Аркадий Чудин и Макар Евграфович немедленно подружились…

Между тем фасовщик Никита Чертиков, существовавший в действительности, а не бывший домыслом старика, этакий великовозрастный балбесина, которого заведующая подавала в ощущениях назойливым покупателям, сидел в подсобке на разделочном столе, болтал ногами и пытался жонглировать десятыми яйцами, занимая глотку беспорядочной трелью…

Между тем секретарша Чугунова, не слышавшая концовку разговора первого секретаря с Макаром Евграфовичем, но предупреждая возможные события, позвонила старой подруге — заведующей магазином «Молочный» — и передала, что на фасовщика Чертикова приходил жаловаться какой-то дед — дворник ЖЭКа-4, проживающий по адресу… сам по себе вроде бы никто, а там бес знает, на что он способен…

Между тем заведующая, она же Антонина Поликарповна, порыскав в столах подчиненных и выудив только учебник русского языка для третьеклассников, но вполне им удовлетворившись, вторглась в подсобку, выбила из рук Никиты уцелевшие яйца и, сунув ему учебник, рявкнула:

— Учись считать до десяти, дурак! Два дня тебе даю. А сейчас немедленно…

— «Пугало пугает», — прочитал фасовщик, — а попугай попугивает, — добавил он от себя, желая развеселить шуткой заведующую.

— Господи, когда же тебя, дурака, в армию заберут? — воскликнула Антонина Поликарповна.

— Скоро, — пробурчал Никита, бросая учебник под стол к разбитым яйцам.

— Господи, когда же скоро?! — воскликнула Антонина Поликарповна.

— А будете ругаться, я вашего сына от шпаны зарекусь спасать. Пусть бьют Леню, — пробурчал Никита.

— Господи, когда же Леня вырастет! — воскликнула Антонина Поликарповна.

— Никогда он не вырастет, — пробурчал Никита.

— Иди немедленно к деду вот по этому адресу, извинись и отдай десятое яйцо, — приказала заведующая. — Наври что-нибудь, вроде к Девятому мая велели нарисовать плакат, и ты так крепко задумался…

— Нет, я в глаза врать не стану, я лучше правду скажу, — ответил фасовщик. — Я за своего друга переживал, за футболиста Парамонова из «Торпедо». Как вспомню про матч, а я даже «поболеть» не могу, стою тут в подвале, тухлые яйца по пакетам раскладываю, увижу, как наяву, спину с номером девять и вот от злости беру в кулак десятое яйцо и до хруста…

— Дурак! — сказала Антонина Поликарповна. — Этот радетель за десятое яйцо, может, футбол ненавидит, а сам фронтовик и тебя за Девятое мая по голове погладит.

— Тогда я и навру, и правду скажу, чтоб все честно было.

— А если он тебе про свою поломанную жизнь станет рассказывать, так ты слушай и поддакивай, близко к сердцу прими, если понадобится, — надоумила Антонина Поликарповна. — А на всякий случай купи тетрадку за четырнадцать копеек и напиши сверху «Книга жалоб». Если упрется дед, дай ему тетрадь, пусть пишет что хочет…

На улице Макар Евграфович совершенно не годился для взаимной беседы, потому что зимой ходил без шапки и ладонями грел уши, жертвуя слухом. Рот же его оставался свободным для рассказов о себе.

Согласно характеристики, предъявленной Аркадию в руки, правдивость которой заверил «треугольник» ЖЭКа, Макар Евграфович был «активен в подметании, снегоуборке и поливании газонов, несмотря на преклонный возраст». Но сам он уважал себя по другим статьям.

— Во-первых, я ровесник века. Во-вторых, еще до культурной революции я купил два будильника и сделал открытие, что если просыпаться в два и четыре часа ночи, то высыпаешься гораздо быстрее.

Высвободившееся ото сна время Макар Евграфович — человек-самоучка, не имевший образования на бумажке и потому работавший там и тут, так и сяк до самой пенсии, а на пенсии ушедший в дворники скорее от скуки, чем к существованию в прожиточном минимуме, и скорее ради раздумий на свежем воздухе, чем для общественной пользы, — убивал на писание историко-философских трактатов в стол, поначалу — в рабочий, а потом и в кухонный.

Многие подозревали, что занимается он чем-то тайным, заговорщицким и, может быть, даже недостойным советского человека, да и сам Макар Евграфович — отпетый чихала — предлагал к этим подозрениям поводы. Например, возвращая кружку на прилавок, он объявлял в полный голос: «Спасибо Советской власти за этот квасок!» — а выходя из магазина, говорил: «Спасибо Советской власти за эту мороженую рыбку!» Впрочем, однажды представитель райсовета, близко подошедший к очереди, ответил ему. «Говна не жалко», — и Макар Евграфович оставил свои благодарения. Но слух уже вырвался, побежал по улицам от знакомых к знакомым, будто представитель рассекретил в дворнике антисоветчика со стажем. «Антисоветчику» бы затаиться хоть на час, хоть на два, он же, наоборот, увидел толстую бабу, ругавшую кавказца подлыми словами за привольную жизнь цветочного торгаша, и сказал: «Если бы грузины очень любили березовую кашу, а в Нечерноземье разрешили бы растить березы на приусадебных участках, то и на Тбилисском рынке, я думаю, стояли бы ваши родственники с поленницами». — «Мои родственники родиной не торгуют! Не тот товар», — ответила баба. Тут уж и до фом неверующих дошло, что Макар Евграфович — отпетый антисоветчик, может быть, даже потомственный.

С горя, непонятый простым народом, пошел он в пивную и рассказал мужичкам совсем неправдоподобную историю, будто выстрел, который в научной литературе часто называют залпом, по Зимнему дворцу произвела на свет не «Аврора», а «Императрица Мария». «Аврора» же погибла на Севастопольском рейде в пятнадцатом году. Рассказал ради прикола, без доказательств, и мужики чуть не поверили ему ради прикола и без доказательств, но стоявший тут же спившийся на профсоюзной работе интеллигент, рассуждая вслух, объяснил народу крамольность мысли: «Одно дело, когда символ восстания — «Аврора», она же заря, она же провозвестница светлого будущего, и совсем другое, когда — «Императрица Мария», она же член царской семьи и близкий друг царского правительства». Мужики сразу разошлись из пивной, все равно уже закрывшейся, не желая выступать свидетелями ареста Макара Евграфовича, которому было все равно, что болтать и где сидеть.

— А я в страхе побежал на прием к первому секретарю, надеясь подписать допуск в спецхран и объявить себя собирателем народного фольклора: единого — по содержанию, но своеобразного — по национальности. В двадцатых годах я знал несколько матросов и даже помнил их фамилии с точностью наобум. Им-то я и хотел приписать авторство идеи: будто они ночью бегали по кораблям с ведром краски и замазывали буквы, стараясь ввести в заблуждение царских адмиралов.

Подъехал экологически чистый и совершенно грязный троллейбус, в салоне которого Макар Евграфович смог не только говорить, но и слушать Аркадия.

— Разве можно сомневаться в чем-либо открыто? — попенял юноша глубокому старику.

— Сомнение, молодой человек, — это когда мы с вами пришли к одному мнению, — сказал Макар Евграфович филологический выкрутас.

— Вот уже я и в чем-то виноват, — испугался Аркадий. — А мне коммунизм строить.

— Ничего не бойтесь, — сказал Макар Евграфович. — Кто решится ставить подножку людям, которые бегут на месте? Даже не бегут, а трясутся.

— Все равно вы откровенны, как зеркало, а я малоопытен до ошибок юности, — сказал Аркадий.

— Из всякого сумасшествия надо извлекать свои достоинства и радости в жизни.

— Но я же не сумасшедший!

— Материальная неволя вас рано или поздно им сделает.

В такой беседе, где один озирался по сторонам, а второй рубил то, что считал правдой-маткой-болтовней, они добрались до комнаты Макара Евграфовича в коммунальной квартире и сели пить чай, продолжая разговор, но теперь уже о злоключениях Аркадия, которые тот разнообразил сведениями о себе: что десятиклассник, что хочет стать этнографом и изучать народы, уже исчезнувшие с лица нашей страны, что свою жизнь он представляет радужной в черную крапинку, что…

Каждому «что» Макар Евграфович ухмылялся, но вместо «хм» произносил «бульк», потому что пил чай из блюдца.

— В случае с паспортом и дочерью первого секретаря я помогу вам завтра, — сказал он наконец. — В остальных же случаях почтенный возраст не позволяет мне заглядывать вперед, хоть я и могу, вам поможет время и мои рецепты из сегодняшнего дня.

— А вы знакомы с Победой? — спросил Аркадий и покраснел ушами.

— Нет, но она не сможет попасть в школу, минуя мой участок. Завтра я встречу ее с метлой и отведу в дворницкую, где уже будете вы.

— Но как вы ее узнаете? — спросил Аркадий.

— По портфелю из крокодиловой кожи, — объяснил Макар Евграфович.

— Она держит мой паспорт под подушкой, — пожаловался Аркадий.

Вдруг пришел Никита Чертиков. Вдруг — потому что сначала угодил к соседям, ошибившись у входной двери числом звонков, и в комнату глубокого старика вошел, как к себе домой, уже в тапочках.

— Я извиняюсь, товарищ пенсионер и дворник, — сказал Никита, — я яйцо принес, то самое, недостающее. Я больше не буду.

— Вот, Аркадий, полюбуйтесь, — сказал Макар Евграфович. — Перед вами человек, который не умеет считать до десяти.

Доверчивый юноша принял слова за шутку, подошел и пожал Никите руку, как старому другу.

— А ты умеешь? — спросил тот Аркадия…

В квартире Чугуновых было так богато, что приходящая домработница мыла полы махровым полотенцем и вытирала пыль шелковыми платочками. Сын же Трофим — младший брат Победы, — несмотря на богатство, удерживался в черном теле и с трудом существовал на карманные деньги, потому что Василий Панкратьевич хоть и был первым секретарем, хоть и ездил по фабрикам да заводам, хоть и говорил там громко пустые фразы за большие деньги, но еще помнил себя маленьким отчетливо, помнил юным тружеником и помнил, как труд ему в жизни помог стать большим и бесполезным человеком.

Раньше, проводя детство с футбольным мячом, Трофим не чувствовал душой и телом финансового гнета. На откупную пачку сигарет для старшеклассников, ежедневное мороженое и каникулярные набеги в кино хватало, об остальном же молодая его головушка не кручинилась, другими прихотями не мучилась. И жил юнец под родительским крылом, не напрягаясь, жил не тужил, жизнь прожигал, пока первого сентября в девятом классе судьба не свела его за одной партой с второгодницей Ксенией по кличке Сени, потому что разные хулиганы везде, где только можно, подтирали буквы ее имени, как они же делают это в электричках, превращая надпись на стекле «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ» в «НЕ П…ИС…О…ТЬСЯ».

Трофим, разумеется, ходил в ту же престижную школу, что и Победа, с тем же наклоном и тем же апломбом перед средними школами, а второгоднице Сени, конечно, не было в ней места, но ее папа Семен Митрофанович Четвертованный — почетный шахтер города Донецка, никогда, впрочем, не навещавший родину своего почета, — полюбил эту школу крепче дочери, часто ходил болтать с завучем и говорил, будто не беда, что Сени плохо зубрит английский, зато он почетный шахтер и знает два португальских. Родители нравились завучу больше учеников, поэтому он им безоговорочно верил.

Второгодница Сени уже первого сентября от скуки решила совратить юного Трофима и стала смотреть на него так, будто неопытный Трофим ей в сыновья годится для полового воспитания, распаляя у ребенка нездоровый интерес к ласке. Часто склоняла она голову над вариантом соседа, прикрываясь врожденной дальнозоркостью и поиском ошибок, а юный Трофим думал из полуобморочного состояния: «Вот бы зарыться носом в ее волосы и забыть про уроки». Часто рука Трофима, невольно соскользнув с парты, падала прямо на колено Сени, и колено каким-то невероятным образом гладило его руку, так что ладони становилось щекотно. Часто Сени подсказывала Трофиму, что знала, залезая прямо в ухо ворочающимся языком, после чего отчаявшийся юноша убегал в туалет и гасил страсть пионерским способом. Таким образом, Сени вела себя разнузданно, как последняя б… и первая с.

Наконец, весной, когда на больших переменах пионеры стали брать их в хоровод и напевать: «Жених и невеста, тили-тили-тесто», — она решила, что фрукт дозрел и склонен к падению в кусты, и сказала юному Трофиму:

— У меня очень жадный отец, все время бубнит: не по средствам живешь, дочка, — и денег дает на завтрак и на два автобусных билета. Может, мне написать жителям города Донецка и пожаловаться на папу?

Юный Трофим ничего не ответил, носом копаясь в задаче.

— А может, пойдем, попрыгаем завтра? — допытывалась соблазнительница и второгодница. — Только не в нашей дискотеке. Мне местные дураки осточертели: затащат в угол, обслюнявят всю, облапают, вот так вот. Но я знаю одну площадку, где меня не знают, но там входные билеты дорого стоят, но ты попроси у родителей, скажи им: «Дайте денег — я влюбился», — и тебе дадут.

— В кого же? — спросил Трофим.

— Ну в меня ты влюбился! Признайся честно. Или у тебя похоть? Поиграл и бросил бедную Лизу.

Юный Трофим стоически промолчал, повторяя в уме моральный кодекс строителя коммунизма из учебника «Обществоведение».

— Хочешь, я тебя тоже полюблю на время? — доставала Сени.

— На время каникул, что ли? — не понял Трофим. — Но меня же увезут на дачу.

— Ах так! — обиделась красавица. — Ты знаешь Никиту из «Молочного»?

— Десятое яйцо, что ли? — спросил Трофим. — Знаю, конечно, он — друг Ленькин. От шпаны спасает.

— Вот у Десятого яйца всегда на меня есть деньги.

— Так он же работает за зарплату, а я уроки учу даром!

Но Сени молчала, обиженно дергая носом…

«Ладно, — подумал Трофим, — загоню кому-нибудь альбом с марками».

Но из «загнать» ничего путного не вышло. Сверстники за альбом ломаного гроша пожалели, а пионеры брали лишь в натуральный обмен: на значки, фантики и рогатки.

Трофим просто опешил от такой конъюнктуры школьного рынка.

Домой он пошел, как убитый горем, на кровать прилег, как смертельно больной, а в учебник посмотрел, как двоечник. Когда пришла Победа и спросила:

— Ты чего на моей кровати валяешься? — то брат ответил:

— Я теперь здесь жить буду: мне необходима смена обстановки.

— А я где буду жить? — спросила Победа. — В коридоре? На половике кошкином?

— Живи где хочешь, — ответил Трофим. — А лучше дай мне денег — я влюбился.

— Отстань, я сама влюбилась и жажду тратить, — сказала Победа, сбрасывая безропотного брата на пол.

— Обманываешь ты меня, потому что денег жалко, а я, говорят, правда влюбился.

Победа вытащила из-под подушки паспорт Аркадия и сказала:

— А вот это видел!

Трофим полистал без интереса, как таможенник:

— На бразильского футболиста он похож. Только зачем тебе его паспорт?

— Целей будет до загса, — ответила Победа.

— А друг Леня как же? — спросил Трофим.

— А друг Леня — дурак недоделанный! — ответила Победа.

— Может, и дурак, — согласился Трофим. — Он не признается. Но ведь любит. Он же гладил тебя, как кошку.

— Меня все любят, — сказала Победа, — даже учительница трудового воспитания.

— Ты не знаешь, что делают два молодых человека, если у одного полные штаны радости, а у другой — полная юбка? — спросил Трофим.

— Знаю, — ответила Победа.

— И я знаю: мне Сени рассказала с подробностями… А потом что?

— Ты держись от этой Сени подальше, — сказала Победа. — Она трусы «неделька» носит по полгода.

Трофим сказал:

— Я в женских трусах ничего не понимаю, — и пошел к родителям.

Мать уже легла в постель и глаза закрыла:

— Я очень устала на прогулке и просто не дойду в коридор за сумкой, в которой кошелек, в котором деньги, которые я пересчитаю и все равно не дам, потому что сама трачу больше, чем муж зарабатывает.

Василий же Панкратьевич стоял перед зеркалом и стриг ножницами волосы в носу. В чрезвычайной субсидии он тоже отказал:

— Самому не хватает.

— Очень любишь ты себя, папа, — сказал Трофим, — потому и не хватает.

— А чего мне себя ненавидеть? — спросил отец. — Чего я себе плохого сделал? — спросил он еще. — Вот я в твои годы уже… — и дальше последовала длинная история про то, что Василий Панкратьевич в годы сына уже, а сын в те же годы еще, то есть он вроде бы и так же, но, когда надо, не хватает «так же» и получается не то, что надо…

Под конец нотации Трофим забыл, что его привело к отцу. Только утром вспомнил и совсем расстроился, даже в школу не пошел от такой депрессии, а вызвал к себе Леню по телефону.

— Приходи, друг Леня, — сказал ему, — помоги моей беде…

На ночь Леня читал «Камасутру», а приснился ему опоясанный бечевкой повелитель коровьего царства в окружении скота. Утром, находясь в крайне возбужденном состоянии, Леня вспомнил сон и решил стать кришнаитом. Правда, на днях он думал уйти в хиппи, как только получит аттестат зрелости, но одно другому не мешало, наоборот, в такой упряжке, в эдаком тандеме крылось что-то философски новое, до Лени не открытое и со свободной полочкой в нише мировой славы. «Хиппи-кришнаизм», — смаковал он на губах только что открытое мировоззрение, уже посвящая ему всего себя.

Завтракая, Леня спросил:

— Мама, если я не поступлю в институт, ты прокормишь меня до конца своей жизни?

— Прокормлю, родный мой сынок, — ответила Антонина Поликарповна и ушла командовать молочными продуктами.

«Это хорошо, — подумал Леня, — это по-божески. А дальше уж дети с голода умереть не дадут», — и тоже пошел к Чугуновым на зов Трофима.

В доме Чугуновых, который был так богат и счастлив, Леню не любили мама и кошка. Мама не жаловала его за то, что в день знакомства он сказал вместо «здрасьте»: «Неужели и Победа в старости будет такая толстая?» — «И вовсе я не старая, ха-ха-ха, и вовсе я не толстая», — ответила мама, но обиду на потенциального зятя заключила в себе. Светлана же Климова презирала Леню потому, что тот не считал ее человеком и обращался как с животным, чего кошка понять не могла.

В дверях Леня столкнулся с Победой, собиравшей себя в школу.

— Я сегодня прогоню Чадушкину и сяду за твою парту, — объявил Леня.

В ответ Победа заплакала довольно натурально.

— В чем дело? — удивился Леня.

— Как же мне не плакать, — сказала Победа, — Чхнутьев ее гнал-гнал — не прогнал, Чуман гнал-гнал — не прогнал, даже Чтецкий смирился, а ты-то уж и подавно не справишься.

— Я прогоню! — сказал Леня. — И буду подсказывать тебе на физике и алгебре.

— Нет, — решила Победа. — Чадушкина — уже женщина, а ты до сих пор фантик от иностранной жвачки. Кто тебя послушается?

— Победа, — заскулил Леня, — ну, почему ты стала зла ко мне?

— Я к тебе стала равнодушка. Я не коллекционирую фантики, — ответила девушка и выскользнула за дверь, опасаясь, как бы самоуверенный Леня не полез обниматься в отсутствии Чадушкиной.

Родоначальник хиппи-кришнаизма, оскорбленный невниманием к своему гению и в расстроенных чувствах, побрел на зов Трофима из глубин квартиры, не забыв в пути дать пинка кошке украдкой.

— Леня, — попросил с постели Трофим, — приведи Десятое яйцо с деньгами. У меня просьба к нему.

Леня кивнул и сразу ушел, надеясь по дороге догнать Победу и еще раз объясниться. Но Победу у самого его носа перехватил глубокий старик с дворницкой лопатой и повел в подвал ближнего дома. Подозревать старика в злонамеренности, в том, что он убьет, изнасилует и ограбит любимую, Леня не решился. «Правда, со стариком могут работать менее старые сообщники, готовые на все из корысти и ради удовольствия», — подумал заботливый ухажер и осторожно подкрался к двери, ведущей в подвал. Внутри то ругались, то молчали, но обходились без криков «На помощь!». Потом вышел старик и спросил:

— Заблудились, девушка?

— Нет-нет, то есть да-да, — ответил Леня и заодно решил постричься, а только старик за угол, сразу то ухом, то глазом к замочной скважине.

И вдруг из подъезда вышла группа молодых бездельников, в народе называемая шпаной, и окружила Леню.

— А его мать нашему Десятому яйцу втык на работе сделала, — наябедничал один шпана другому.

— Ишь ты! — сказал другой и спросил Леню: — Почему она грубит не по делу?

— Почему за сына не боится? — спросил третий, надвинул Лене шапку-ушанку по самую шею и завязал тесемки под мышками.

Но отняв рубль мелочью, счастливая шпана угомонилась и отпустила филера, показав пинком направление бегства.

«Дешево отделался, — подумал Леня. — Но как же я приду за Никитой в мамин магазин? Почему не на уроках? — спросит мама. А я растеряюсь от неожиданности. И телефон, как назло, только в ее кабинете…»

Помог рядовой случай: Чертиков как раз сидел на подоконнике у входа, курил и щурился на весеннее солнышко. Леня подкрался к углу магазина и поманил Никиту пальцем.

— Ну? — спросил Десятое яйцо, подойдя.

— Ты чего на голом бетоне сидишь? — спросил заботливый Леня. — Придатки простудишь.

— Дурак, — ответил Чертиков. — Придатки — это у женщин.

— Снимай халат, и пошли со мной к Чугуну, — сказал Леня.

— Твоя же мать хай поднимет!

— Я ей объясню вечером, — сказал Леня.

— Тогда я с концами ухожу, — решил Никита, — чтобы ты вечером поговорил, а я на глаза утром попался. Но халат не сниму: меня мужики в «Винном» за него без очереди пускают.

По дороге Леня пожаловался на шпану, а Никита сказал, что «они меня тоже защищают и я их за это ругать не буду».

— Но почему от меня? Я ведь за любовь и цветы!

Когда они пришли, Трофим продолжал умирать от безденежья, мучая организм лимонами, которые мыл, отрезал попки и ел, как яблоки. Леня сразу спросил, что за подвальную компанию завела Победа, а Трофим ответил, что «не знаю, она влюбилась».

— В кого? — спросил Леня, и все пошли смотреть паспорт под подушкой.

Потом Трофим спросил, правда ли, что Десятому яйцу не жалко денег на Сени? Никита ответил, что Сени — дура, но денег ему действительно не жаль, так как затраты невелики и окупаются.

— Дай тогда мне сколько-нибудь на ее развлечения, — попросил Трофим.

— А мы вот сейчас заберем Сеньку из школы, попьем пива, а вечером все вместе махнем на дискотеку, — решил Десятое яйцо.

— Пиво — это зло, — сказал Трофим. — С пива все и начинается.

— А добро — в манной каше, — засмеялся Чертиков, подталкивая антитезой подростков к пропасти…

Не простушка-пэтэушница, а шикарная девушка шла в спецшколу и кусала шоколадку, когда к ней приблизился глубокий старик и нежданно сказал:

— С добрым утром!

— С добрым утром, — ответила Победа. — Только чего это вы разлюбезничались, как воскресная радиопередача?

Старик сообщил, что он по воспитанию очень вежливый человек и тем, кого встречает много раз на дню, желает не только доброго утра, дня и вечера, но и доброго полдника.

— А ведь я простой творец сугробов и хозяин всего мусора от того столба — вон до того столба, — поведал старик о себе.

— Это очень интересно, но я спешу, — сказала Победа.

— А у меня к вам дело, — сознался старик.

— Это тоже очень интересно, хоть я и спешу, — сказала Победа и пошла за стариком, за его делом.

В дворницкой на мешке соли с песком сидел Аркадий, скрестив руки, как благородный защитник обездоленных и сам из сирот.

— Западня! — сказала Победа, сверкнув глазами.

— Отдай паспорт, — сказал Аркадий.

— Хочешь откусить от шоколадки? — спросила Победа.

— Паспорт, — холодно отвечал Аркадий.

— Милый мой, — спросила Победа, — ну сколько можно нудить об одном и том же?

— Так отдай — я перестану.

— А я не ношу с собой документы!

— Разве вы не знаете, — влез в разговор Макар Евграфович, — что советские люди, существующие в природе как класс, должны существовать еще и в письменном виде, без которого их существование в природе, как класса, становится неполноценным и извращает всю социалистическую систему учета.

— Может, вы добиваетесь, чтобы я держала под подушкой самого Аркадия, а не его паспорт? — спросила Победа. — Может, вы добиваетесь, чтобы я прошла мимо своего счастья и плюнула на саму себя? — спросила Победа. — Может, вы добиваетесь, чтобы я полюбила Аркадия как черновой вариант, а замуж вышла за другого набело? — спросила Победа.

— Нет, ничего такого я добиваться не могу, — ответил Макар Евграфович.

— Тогда не давайте дурных советов, — сказала Победа.

— Но я не верю в любовь с первого взгляда на фотографию, — сказал Макар Евграфович. — Как можно поверить в композитора с первого аккорда на рояле? Как можно поверить в художника с одного мазка на холсте?

— Но ведь я поверила с первого вашего слова, что никакой вы не дворник, — сказала Победа, — и теперь вижу правоту своей интуиции, вижу, что весь этот беспорядок валенок, телогреек, рук и ног действительно увенчан головой.

Глубокий старик польстился на комплимент, как девушка, и промолчал от удовольствия.

— Ладно, пожалуйста, на здоровье, раз вы такие, — сказала Победа. — Я верну паспорт первому встречному, и тебе, настырный мальчик, придется ходить за мной повсюду, чтобы в нужный момент оказаться первым встречным.

— А в школу когда? — спросил Аркадий.

— В школу — это ерунда, — сказала Победа. — Один звонок в роно — и ты уже делегирован на математическую олимпиаду от нашего района и до конца месяца. Ты даже победишь в ней и в награду получишь логарифмическую линейку.

Макар Евграфович посчитал себя уговорившим Победу и простился, оставив молодых на мешках с песком.

— Чего этот старик к тебе привязался? — спросила Победа.

— Он говорит, что любит меня, так как я молодежь, а не подрастающее быдло, — ответил Аркадий.

— Что такое молодежь? — спросила Победа, как инопланетянка.

— Ну, вот если завтра объявить, что можно лежать целый день на кровати, а тебя будут кормить с ложки и убирать из-под тебя «утку», то три четверти завтра и лягут, а кто останется на ногах — тот и молодежь, — объяснил Аркадий.

— Я поняла, — ответила Победа. — Молодежь — это медсестры в реанимационных палатах, а подрастающее быдло — пациенты.

— Пойдем за паспортом, — сказал Аркадий.

— Ладно, — сдалась Победа, — твое занудство победило мое занудство. Но я отдам паспорт без фотографии. Должна же я что-то оставить на память.

— Мы по дороге зайдем в моментальную фотографию и снимем меня пятьдесят раз, — предложил Аркадий.

— Ладно-ладно, — совсем сдалась Победа и расстроилась до слез.

— Ну, не плачь, — попросил Аркадий.

— Ты когда-нибудь был маленьким? — спросила Победа. — Твой паспорт для меня — как игрушка, которую я нашла на улице.

— Купим тебе других игрушек, — обещал Аркадий.

— Других мне не надо, — отвечала Победа. — Купить я и сама что хочешь могу.

Они вышли из дворницкой и встретили Макара Евграфовича у помойки.

— Ребятки, — сказал глубокий старик. — Живите как звезды в космосе — не мешая друг другу.

— Я собираюсь жить по образу и подобию своих родителей, — ответила Победа.

А в животе Аркадия забурчало с голода.

— В твоем доме кормят? — спросил Аркадий.

— В моем доме возвращают паспорта и еще разрешают мыть руки после туалета, — ответила Победа.

Тогда Аркадий достал бутерброд из портфеля и стал жевать на ходу.

— Как беспризорник, — сказала Победа.

Но через пять минут она вновь развеселилась. Взяла Аркадия под руку и принудила нести ее портфель, а в автобусе, когда народ на задней площадке перетасовал себя, словно шулер колоду карт в ладонях, и притих до остановки, сказала:

— Сознавайся, ты двоечник?

— Однажды я действительно получил двойку, — сознался Аркадий. — Мне было стыдно.

— Одну за всю жизнь?! У нас некоторые по две за урок получают… Но, значит, ты сидишь на первой парте, — решила она. — Ты — зубрилка.

— Я так натренировал свою память, что могу прочитать страницу текста и пересказать наизусть, — похвалился Аркадий. — Я могу выучить любой иностранный язык за два месяца.

— А в кино ты ходишь? — спросила Победа.

— Изредка, — ответил Аркадий.

— Ну, поцелуй же меня, сколько можно болтать ерунду! — сказала Победа. — Закрой глаза и поцелуй.

— Ты исчезнешь, — решил Аркадий шепотом.

— Не исчезну, — обещала Победа шепотом.

— Тогда забери свой портфель, — сказал Аркадий шепотом.

Победа взяла портфель, и они сразу поцеловались, подпрыгивая вместе с автобусом на ухабах.

Серая женщина с сумками, стоявшая боком, толкнула их бедром и спросила:

— Вы где находитесь, бесстыжие?

— Ну почему? — спросила Победа серую женщину. — Почему я такая невезучая? Ведь этот первый чистый и сознательный поцелуй я могла бы вспоминать всю жизнь, могла бы даже погреться в старости об это воспоминание. А теперь придется вспоминать вас и плакать.

— Вот вспомнишь, вспомнишь, бесстыжая! — сказала серая женщина…

— Ну уж дудки, я лучше какую-нибудь страшную войну вспомню!..

Когда они пришли в дом Чугуновых, где было так богато, и пока Аркадий пил кофе в компании домработницы, Победа перерыла все в комнате, но паспорт не нашла.

— Это черт знает что! — ругалась она. — В этой квартире ничего нельзя положить под подушку! Тут же сопрут!

— Милая моя, — отвечала домработница с кухни. — Если вы будете говорить «сопрут», то кончите свою жизнь у станка.

— Хоть у сохи! — огрызалась Победа. — Но где же паспорт?

Не было повсюду документа, он пропал, сгинул, как сквозь землю провалился в богатом доме Чугуновых.

«Уж не Трофим ли позарился на мое добро? — гадала Победа, приставив указательный палец к виску. — Уж я ему уши надеру!»

Но считая брата за сопляка, Победа не поверила собственным умозаключениям. Трофим годился на то, чтобы пукнуть посреди урока и продолжить изучение трещин в потолке, зная, что краснеть за него в школу придет мама. Трофим годился для длительного ковыряния в носу, изнывая над дилеммой: лечь ему на кровать или еще посидеть на стуле? Наконец, Трофим годился забыть что-нибудь дома, но взять по забывчивости, от рассеянности или из корысти — не его амплуа. «Уж если он ходил мне за мороженым и не съедал его по дороге, то как же Трофим мог забрать чужой паспорт?» — думала Победа.

А юноша уже топтался в дверях.

— Куда ты? — спросила Победа

— В школу, — ответил по-спартански Аркадий.

— Может быть, паспорт взял Трофим, — сказала Победа. — Но он не мог его взять.

— Я еще успею на пятый и шестой урок, — сказал Аркадий.

— Хочешь, я подожду тебя на лавочке, а потом сходим в кино, — предложила Победа.

Аркадий пожал плечами:

— Я бы на твоем месте тоже посетил школу.

— Нет, — сказала Победа. — Я и так много знаю, — и незаметно сунула Аркадию в карман свой паспорт. «Ведь если я останусь без документа, в который ляпают брачный штамп, то тоже не смогу выйти замуж ни за кого, кроме моего любимого Аркадия Зиновьевича Чудина. И никакой папа меня не заставит».

В пути, держа Аркадия под руку, Победа тоже думала: «Каждый человек кует собственное счастье, и каждый человек потакает приходу собственной беды. А я что сейчас делаю: кую или потакаю?.. Может быть, я потакаю, потому что молот выпал из моих обессилевших от любви рук? Или — кую, потому что никому за себя не дам потачки? А может, я кую сейчас наше счастье и потакаю этому одна за двоих?.. Как я все-таки неосторожна в своем поведении, раз не ведаю, что творю!»

— Аркадий, — спросила Победа, — что я делаю?

— Не знаю, — ответил юноша, — и вообще, в школу под руку не ходят.

— Но я же иду не в школу, а с тобой, — сказала Победа

— А я куда иду? — спросил Аркадий.

На уроке юноша полез в карман и нашел паспорт Победы, оценил ее поступок и стал мягче душой. Так что в кино они пошли уже в обнимку. Он хотел вернуть документ, но Победа не взяла:

— Пусть это будет мой залог.

— Залог чего? — спросил Аркадий.

— Что же ты такой бестолковый, хоть и отличник? — сказала Победа. — Ну, пусть это будет подарок тебе.

— Подарок мне? — спросил Аркадий.

— Господи! Ну, пусть он лежит в твоем кармане, как бесполезная вещь.

— Мне он действительно без пользы.

В кино они обнимались бесстыдно и целовались предосудительно, потеряв срам в темноте и не слыша дяденьку позади, который стонал бесстыдно и предосудительно, глядя не на экран, а на любовные игры силуэтов.

После кино они встретили Трофима, Леню, Десятое яйцо и Сени, которые были веселы после пива.

— Пойдем на дискотеку, футболист бразильский! — предложил Трофим Аркадию.

А Победа, обнюхав брата, спросила:

— Если у тебя пустая голова, то почему же ты такой набитый дурак?

— Он влюбился в Сени и совсем потерял голову, — сказал Леня. — Правда, Десятое яйцо?

— Правда, — подтвердил Никита.

И пока Трофим корчил самому себе сострадательные физиономии, Десятое яйцо и Леня исчезли в прохожей толпе по заранней договоренности…

Разумеется, Десятое яйцо стал признанным хулиганом не с бухты-барахты, а подготовил себя по всем известным правилам. В семье Никиты никогда не было и в помине материально-духовного благополучия, от чего мальчик страдал и копил злость, а когда на душе случалось совсем мерзко, то выходил на улицу и думал: «Раз мне невмоготу, так пусть всем собакам и кошкам, воронам и дошколятам тоже будет хуже некуда». Враг всего живого и довольного, он носил вместо сменной обуви мешок снежков, сеял ими зло повсюду и усиленно развивал в себе задатки бездельника и тупицы. Серость Никиты была так велика, что на вопрос: «Для чего существует изолента?» — он отвечал, что для обмотки клюшек и велосипедных рулей. Тупостью Чертиков просто ошарашивал, он путался, почему 50+50 будет сто, а 50#8242;+ 50#8242; — это уже час сорок. «Откуда взялись эти сорок минут?» — спрашивал он у всех подряд… Но и показать себя с хорошей стороны Десятому яйцу все время мешали обстоятельства действительности. Например, он очень любил по весне выставить в распахнутое окно динамик и крутить музыку на весь двор, радуя людей песней. У одной такой песни был припев: «Дельфины! Дельфины! Дельфины!» — но из-за негодной акустики проигрывателя «Концертный», который был подобран на помойке, народ внизу слышал: «Кретины! Кретины! Кретины!» — и думал, что Никита нарочно оскорбляет общество, потому что хулиган и шпана, что колонии ему так и так не миновать, и поэтому даже связываться с ним напрасный труд. «Не жилец он тут, — говорили все в один голос, — а жилец за сто первым километром. Вот и яйца ворует, лишь бы нам плохо сделать. Самим жрать нечего, и еще этого уголовника кормим!..».

Но когда производственный вор по кличке Десятое яйцо подвел трясущегося Леню к родной шпане и услышал, что предлагает Леня, то даже его зачерствелое злодейское сердце на миг дрогнуло и остановилось. А предлагал хитроумный Леня то, от чего Аркадия давно уже застраховал начальник паспортного стола.

— Вот вам документ без хозяина, — сказала Лениным голосом отвергнутая любовь. — По этому паспорту вы можете сдавать краденые вещи в «комиссионку», брать аппаратуру напрокат и не возвращать, попадать в вытрезвитель и многое-многое другое. А шишки посыпятся не на вас.

Был в компании шпаны один подросток из высокообразованной семьи, опустившийся до подворотни и променявший интеллигентное будущее на три блатных аккорда. Звали его Евгений Отфонарев, и в первые дни тусовки он еще не умел ругаться матом и ругался по Пушкину. «Дурачина ты, простофиля!» — «А ты просто Филя!» — с пэтэушным юморком и вспоминая любимого героя из передачи «Спокойной ночи, малыши», скалились в ответ новые товарищи по пышкам, то, в конце концов, дали ему кличку Простофил.

Вот этот Простофил взял паспорт Аркадия и ответил Лене:

— Дурачина ты, мать твою, и простофиля! Ты что предлагаешь? Хочешь, чтоб Десятое яйцо на всю жизнь дурдизелем стал?

— Я хочу, чтоб вы меня не трогали, — сознался на одну половину Леня, а на другую половину (что хочет насолить Аркадию) не сознался.

— Откупную, значит, принес? На свободу рвешься! — опустившийся отпрыск интеллигентов взял Леню за шиворот и повел на задний двор в свободное от фонарей место якобы для телесного наказания за авантюрное предложение, а на самом деле у Простофила созрел план, в который он не собирался посвящать остальную шпану…

Жить в коммунальной квартире на пятнадцать семей было то смешно, то грустно и изредка противно, зато в комнате Макара Евграфовича — всегда чудно и чудно, потому что жители квартиры были смешны, грустны и противны, а Макар Евграфович — чуден и чуден. Под кроватью у него сидел в гнезде каплун, певший по утрам «Ку-ка-ре-ку» голосом Робертино Лоретти, а на стене висели часы, которые играли менуэт когда им вздумается и врали даже два раза в сутки. Остальное пространство занимали мебель, рукописи и нехитрый скарб холостяка. Стеклянно-фаянсовая часть этого скарба насчитывала ровно столько предметов, чтобы появляться с ними на кухне раз в день и быстро-быстро, не вмешиваясь в мирное коммунальное сосуществование и даже не сопротивляясь упорным пятнам на тарелках, убегать и прятаться в комнате.

Как раз Макар Евграфович перебирал тарелки со стаканами под струей воды, когда раздалось четырнадцать звонков и к нему ввалились Аркадий, Победа, Трофим и Сени.

Глубокий старик так обрадовался молодежи, что забыл выключить кран и про соседей, не забывших ему напомнить о кране. У него давно созрела потребность в учениках: хотелось вручить свой опыт из ошибок и удач, как наследство или приданое — от чего-то отвратить, к чему-то подтолкнуть, чем-то помочь, если успеет. Ведь сам Макар Евграфович из-за своего возраста всю жизнь оказывался стар и для задуманного им, и для советуемого другими, и для насаждаемого третьими. Он умудрился даже к пенсии опоздать на десять лет, частично просидев их в коридорах собеса.

— Вот, Макар Евграфович, — сказал Аркадий. — Привел к вам двух алкоголиков на перевоспитание, — и показал на Трофима и Сени.

— Ах, будут воспитывать! — сказала Сени. — Дедушка похлопает меня по розовому задику? Но я-то шла танцевать и ни о чем таком профилактическом не договаривалась! Мне и без вас тошно после пива.

— Простите ее, она пьяна, — сказал Трофим. — Простите и меня, я тоже пьян.

— Готов простить, — сказал глубокий старик. — Наврите что-нибудь, чтобы все вам поверили, — сразу полегчает.

— Мы влюбились и напились, — сказал Трофим.

— Охотно верю: за версту видно ложь, — сказал Макар Евграфович. — А теперь — к чаю! — и показал на дверь своей комнаты, добавив: — Седьмая по левой стороне.

— Сам ты пьян, — сказала Сени Трофиму с задержкой, во время которой придумывала гадость. — Слушай, Чугун: если ты меня по-прежнему любишь, то сейчас подойдешь к сестре и скажешь на ухо, что я ее хахаля давным-давно знаю, что он бабник, каких мало, что он полгода мне прохода не давал, караулил после уроков и приставал в подъездах внаглую. О твоей же сестре пекусь!

А Аркадию Сени сказала:

— Проводи меня в туалет: я одна заблужусь. И подожди рядом: я одна боюсь. — Но только Победа скрылась за дверью, как голос Сени стал вкрадчивый и нежный: — Что же ты не ходишь за мной больше после уроков? Или разлюбил? Или надоело? А я-то к тебе так привыкла и привязалась.

— Ну, я не виноват, — сказал Аркадий.

— А я так хочу, чтобы за мной ходили по пятам, — и тут Сени бросилась на шею Аркадия, и тут из комнаты выскочила Победа, и тут Макар Евграфович уронил чайник, чтобы предупредить Аркадия о выскочившей Победе, а Сени поцеловала Аркадия, как любовница, а Победа съездила ей по физиономии, как «вешалке», а Аркадий схватил Победу за руку, как преступницу, но та вырвалась и убежала в чем по квартире ходила — в платье и в тапочках.

Аркадий выскочил за ней на улицу и тоже получил пощечину, после чего успокоился, остановился и остыл на морозе. К нему подошел Никита и сказал:

— Я бы тебе про тебя такого мог порассказать — уши завянут… но нет… не выдам товарищей.

— Да пошел ты! — сказал Аркадий, а сам пошел домой и сел за уроки…

Так развалилась любовь Аркадия и Победы по-глупому и по-детски.

Вернее, первая стадия любви — людус — развалилась, а следующая — эрос — выглядела уже более солидно и продолжительно. Жертвам романа сразу бы отгородиться от всех, от дурных людей и даже от хороших, от которых тоже добра не жди по большому счету, но нет, так не интересно, им толпу подавай, пусть любуются на них и завидуют по-черному! Неизвестен им был другой путь. Как отгородишься, если по телевизору, по радио, на улице, в метро, за стенкой, у себя в голове поют все подряд: «Только с тобою в узком кругу быть я счастливым (ой) вряд ли смогу»? Автору песни, безусловно, — вряд ли, даже наверняка, а вот остальным попробовать стоило, хоть автор и вдолбил кувалдой в их головы свое кредо. Но в те времена общество, выставленное привилегированной частью народа, привилегированными должностями и дефицитом, уже настолько погрязло во взаимном вранье, что публично признавало любовь без желания половой близости. С высоких трибун, вечно занятых добровольцами, обществу потакали и вторили. «Дорогой и любимый…» — неслось из динамиков на шестую часть суши. «Только с тобою…» — пели хором на шестой части суши, не всегда, впрочем, имея в виду «лично» «дорогого и любимого», пятижды героя и ни разу жертвы, — а по ситуации. Например, менее «дорогого и любимого», вроде Чугунова-старшего, но только в том районе (области, крае, республике), где он правил по-царски. Остальных же жупелов-заместителей любили вдогонку, походя и на юбилеях, но все под тем же знаменем «Шире круг». Так что, как ни крути, не могли Аркадий и Победа любить друг друга и вместе ненавидеть общественную работу и другие почетные обязанности и долги советского гражданина. Они с рождения были обречены объясняться в любви телевизору, когда транслировался съезд партии, Конституции 1977 года, учебнику «Обществоведение» и прочим чудачествам коммунистов на букву М. И так много возвышенной любви требовали от своих жертв большевики, так хотелось им быть взлелеянными и обласканными народом, что на взаимную любовь у их жертв и подопытных кроликов ничего не оставалось. Тогда любой ерунды, мелочи, чуши собачьей, кошачьей, свинячьей хватало, чтобы подраться, расстаться, спиться, подать на развод, отвести детей в приют и, разуверившись во всем и в себе, отчаявшись и опустив руки, сесть и плевать с утра до вечера в голубой экран, встать и подтереть задницу портретом из «Правды».

Но нет худа без добра и нет добра без худа, особенно в юности. Временные разрывы на площади в несколько квадратных километров только разжигают дикую страсть и нетерпение чувств. Это как любимые, но заезженные пластинки, которые лучше всего слушать из соседней комнаты, чтобы не портить удовольствие скрипами и шорохами.

Так вот, с того дня Аркадий и Победа не виделись три месяца, существуя в тоске друг по другу и, подобно прочим молодым людям, занимаясь общественными делами и ликвидируя почетные долги советского гражданина…

Однажды учитель физики попросил Простофила перенести осциллограф из одного класса в другой. Ученик нечаянно уронил прибор и приволок набор деталей и запчастей к осциллографу. В наказание и чтоб другим неповадно было, завуч два часа держал класс по стойке «смирно» и зудел, как родное государство всех задарма учит, кормит-поит, обувает-одевает, а Простофил, неблагодарное животное (другого и слова нет), ценный государственный прибор донести не может, руки у него не приспособлены, а ноги заплетаются, а голова только для волос, которые он не стрижет по форме, утвержденной минпросветом, и все ему хиханьки да хаханьки, а пора бы уже и за ум браться, и не его одного это касается, вообще в этом классе все одного поля ягоды: дурак на дураке, дура на дуре, — и в девятый он — завуч — никого не переведет, пусть не мечтают, всем дорога в ПТУ, а там…

Слушая одним ухом, как скоро и навсегда учеников поставят к станку, сунут лопату в руки и взвалят штабель кирпичей на спину, если тут же они не возьмутся за ум, Простофил твердо решил, что не будет подобно соклассникам казанской сиротой в приюте инвалидов, и пошел к шпане, чтобы свести счеты с завучем, как представителем государства, на иждивении которого вся страна и мировой лагерь социализма.

Шпана не оправдала надежд Простофила. Ну, побили стекла в квартире завуча, ну, сунули копейку в его дверной замок, ну, кинули дымовую бомбочку в фортку. Разве это месть за обиду? Ерунда, а не месть. Завуч только глазом стал дергать и чихать без повода.

Но от шпаны Простофил уже не отвертелся. В девятый класс его не взяли, зато с распростертыми объятиями приняли в швейное ПТУ со стипендией 16 рублей, где на трех мальчиков-белошвеев приходилось сто восемьдесят девочек-белошвеек, и никакого призора, хоть на голове строчи, потому что мальчиков в общей массе считали за девочек. Пытливый взгляд воспитателей и мастеров застревал лишь на животе Простофила: не забеременел ли он после какой-нибудь пьянки в мужском общежитии токарей и плотников. Но Простофил среди такого малинника успел только дважды подхватить триппер. Родители, глядя на него со стороны, не могли представить, что совсем недавно («Помнишь, Софочка, как будто на днях?») их ребенок стоял первым в шеренге и звонко кричал:

не могли представить («Помнишь, Павлик, словно вчера?»), что это их «золотце» поднял голову от игрушек и сказал: «Мамочка, я п#250;сать хотел и не перехотел», — но и образумить собственное дитя-детину не могли: к ремню рука не тянулась, парализованная высшим образованием, а словесные залпы расшибались о Простофилов лоб и рикошетом били по совести самих горе-воспитателей.

Простофил никого не слушал, кроме себя, и ничего не делал, кроме нужды. Стал только цинично-остроумен с телевизором. Например, говорит диктор:

— Сегодня министр иностранных дел товарищ Громыко принял посла Японии…

— …За дурака и пьяницу.

Или:

— Кубинский народ помнит, что советские люди…

— …Его кормят и поят за «спасибо».

Встречались и просто непристойные репризы, после которых диктор на секунду замирал и с укоризной смотрел на Простофила.

Рано-поздно, но Простофил выучил кое-как, где у швейной машины рубильник, запошиватель, сутаж и сборочник, и задумался о жизни. «Что же мне делать портным в ателье? — думал он, сидя на уроке истории и слушая одним ухом документальный рассказ, как учительнице в трехлетнем возрасте сыпались бомбы в кроватку. — Умирать мне пока рано, а жить уже незачем. И негде. И бумажных денег совсем нет. За ум браться поздно: никто не поверит, — ведь учителя уже знают наверняка, что у меня его нет. Решили один раз между собой и дали кликуху — «местами невнимательный». Какая грубая лесть! Я вообще не слушаю, что там несут эти курицы у доски… Нет, ученье — тьма. Пьянки и гулянки — это по мне. Иначе что я буду вспоминать в старости?.. Но на пьянки-гулянки нужно много бумажных денег, а деньги отец даст, если я буду хорошо учиться, но учителя уже решили, что хорошо учиться — привилегия отличников… Замкнутый круг — ни пробить, ни расколошматить. Выйду вечером во двор и завою, как проигрыватель Десятого яйца».

И близок уже был час воя, минута опускания рук и момент отчаянья, когда во дворе показался Леня с паспортом Аркадия в кармане. Простофил сразу смекнул, что «комки», прокат и вытрезвитель суть одноразовые акции. Поэтому он сообразил многоразовый доход из паспорта Аркадия, но делиться доходом со шпаной не хотел, а хотел поделиться ответственностью с Леней, уже проявившим себя как вор-одиночка.

Идея аферы появилась у Простофила экспромтом. Два товарища его по швейным играм давно подрабатывали на спекуляции книгами. Пару раз и он, соблазнившись их уговорами и стащив какую-нибудь ерунду из отцовской библиотеки, отирался на толкучке возле Дома книги, в котором люди работали не за зарплату, а за товар со склада, реализуя его кто как горазд: с черного хода, на черном рынке, про черный день — только по цене красной. Книги Простофил тогда спустил по дешевке и разочаровался в таком бизнесе, но с чужим паспортом дело грозило выгореть крупно.

— В Москве тысяча библиотек, — втолковывал он Лене. — Если из каждой унести по три дефицитных книги и продать на толкучке, денег получится вагон и маленькая тележка.

— Они же с библиотечными штампами! — сказал Леня.

— Кто там в темноте на черном рынке смотреть будет! — сказал Простофил. — Да и берут книги не для того, чтобы тебя в милицию сдать, а чтобы на полку поставить. Впрочем, если тебя такая ерунда пугает, — я знаю, как свести штампы.

— Как? — спросил фома неверующий Леня.

— Берешь уксусную эссенцию, марганцовку и перекись водорода. Я уже сводил лишние печати со справок, — объяснил Простофил. — Мы даже не пойдем на толкучку, раз ты боишься, а сразу наймем перекупщика.

После этого Простофил вернул паспорт Лене и велел дома подержать фотографию Аркадия над кипящим чайником, а потом приклеить свою тютелька в тютельку.

— И адрес не забудь изменить, а то пойдут потом открытки и хозяин смикитит. Какой там номер квартиры? Тридцать семь. Поставь сто тридцать семь. Только аккуратно, документ все-таки.

— Это что ж? — спросил Леня. — Я буду ходить по библиотекам?

— Ну не я же! Я сбываю товар и приношу твою долю в клюве. Разделение труда проходили в школе? — объяснил Простофил. — Ты, главное, учти, что самые ходовые книги библиотекарши держат в рабочих столах.

Но мужик ты видный, я думаю, с молоденькими у тебя проблем не будет. Назначишь свидание, подмигнешь, ручку нежно пожмешь… Ну, чего тебя учить!

— Я боюсь, — сказал Леня и заплакал.

— А вот этого не боишься? — спросил Простофил и показал Лене кулак. — Когда паспорт воровал, небось колени не тряслись, душа в пятках не прыгала.

— Я не воровал, я нашел на дороге, — плакал Леня.

— А за вранье в глаза я бью, — сказал Простофил.

— Меня поймают, — ревел Леня.

— Жди больше, — ответил Простофил.

— И посадят в тюрьму, — рыдал Леня.

— Ничего не бойся. Любой психиатр даст заключение, что ты клептоман. Твоя мама ему поможет материально, школа подтвердит. Директор громче всех завопит, что ты с пеленок ненормальный, что ты еще во чреве матери стащил кольцо с руки гинеколога, — ведь преступников в наших школах не воспитывают… Да если и докажут, что ты вор, — все равно простят. А не простят, так не посадят! Ты же частично дееспособный, и гражданская совесть в тебе еще не проснулась: а то как голосовать идти, в депутаты баллотироваться — еще маленький, а как в тюрьму садиться, — пожалуйста, взрослый. Любой адвокат на одном этом выжмет слезу из товарищей судей. Так что, как ни крути и в случае чего, отделаешься легким испугом…

Обговорив мелочи и сроки, юные гешефтники разбрелись по домам…

В юности человек еще может жить на свой лад и вкус, считая полезным и правильным то, что по душе. Например, собравшись вечером в подвале, шпана получала от Простофила по зубочистке и до полуночи ковыряла в зубах, радуясь, что время течет с пользой для зубов, и внимая рассуждениям Простофила, будто шпана и есть цветы конкретной жизни и советской действительности. Аркадий же минуты, проведенные без книги, — скажем, в туалете или во сне — считал потерянными и, к собственному расстройству, набирал таких немало. История с Победой, пробежавшая пожаром и выдернувшая его из утвержденного им житейского ритма, была затушена в два дня впечатлениями от учебника сравнительного языкознания. Но затушенная, продолжала тлеть, отдавая грязной вонючей тряпкой. Такую вонь называть любовью или страстью трудно: просто на Аркадия первый раз серьезно обратила внимание девушка, и ему хотелось пожара, хотелось продолжения, как сна ранним утром, ему понравилось нравиться. «Ничего, — думал он в грусти, — я выучу двадцать языков, стану академиком, и Победа поймет, какая она дура. Даром ей ревность не пройдет!»

Такие картинки будущего рисовал он себе в минуты роздыха: в туалете или засыпая. В остальное же время учился, учился и учился, как проклятый и как завещал комсомольцам Ильич где-то, ибо свой жизненный путь юноша успел определить набело и уже конкретно работал на него. А решил Аркадий вырасти лингвистом, решил изучать древние и новые языки и, пользуясь сравнительными методами, открыть забытый язык какого-нибудь исчезнувшего народа, вот только не выбрал еще какого.

Ведь из истории, считал он, быстрее других пропадают те народы, у которых ни алфавита, ни слогового письма, ни клинописи, ни самой простейшей, как амеба, иероглифики. Остаются одни имена и географические названия в памяти просвещенных инородцев да еще черепки в руках археологов. Но, думал Аркадий, люди, как соседи по лестничной клетке, общаются, хоть случайно, меняются словами, подобно товарам, и, следовательно, в смежных уцелевших языках, если постараться, можно отыскать этот лексический экспорт. Как математик Леверье рассчитал Нептун, не глядя, так и Аркадий рвался найти какой-нибудь неизвестный народ и вернуть его памяти человечества.

Задавшись целью, Аркадий бросился изучать языки, самоучителями которых смог разжиться в магазине. И хотя понимал, что не все выученное ему спустя пригодится, но учил, чтобы выработать навык к скорому овладению чужой речью. Метод Аркадия был по-шлимановски прост: он зубрил наизусть страницы текста и словаря — и к моменту ссоры уже смог обругать про себя Победу на пяти языках.

Два-три раза в неделю Аркадий ходил к Макару Евграфовичу набраться житейскою опыта, чтобы не тратить собственное время и силы на приобретение оного. Они выпивали по чайнику и вели разговоры на обычные и философские темы — по настроению.

Например, Аркадий спрашивал:

— А почему вы не женились?

— Я заметил, — отвечал Макар Евграфович, — что холостяки больше пекутся о своем здоровье: им не на кого рассчитывать в старости, — и живут дольше, чувствуя себя молодыми. Вот я только в семьдесят лет стал настоящим пенсионером, а до этого десять лет проходил стажировку в собесе. Я был пенсионер-стажер, потому что по возрасту вышел на пенсию, но никак не мог оформить соответствующие бумажки. Какая жена такое стерпит!.. А во-вторых, Аркадий, семья мешала бы мне заниматься исследованиями и познавать глубинную сущность советского человека. Разве я написал бы столько, не будь один, как ученый? — спрашивал Макар Евграфович и вытягивал сверху вниз ящики стола, демонстрируя свои достижения.

— Но ведь одинокий человек может умереть и никто о нем не вспомнит.

— В коммуналке такое невозможно, — отвечал глубокий старик. — Я уйду из жизни как освободитель жилплощади…

Философские же темы обычно начинал Макар Евграфович. Окинув взглядом комнату, он после минутной паузы заводил ни с того ни с сего:

— Бог создал сущее, а человек из этого сущего создал вещи и стал относиться к ним как к родственникам, из ощущения, что и сам он производное от Бога. К тем вещам, которые необходимы человеку постоянно, он относится как к близким родственникам; к тем, которые изредка, — как к дальним; а к тем, которые не нужны, или он сделал и отдал другим пользоваться — как к седьмой воде на киселе и двоюродному плетню.

— Вещизм — это какая степень родства? — спрашивал Аркадий.

— Это не степень, это любовь бедного родственника к богатому.

— А по-моему, вещизм — это пережиток родового строя: когда вещей мало и все они родственники, без которых погибнешь в сиротском доме…

Или Макар Евграфович устраивал мини-диспут:

— Если вначале было Слово и Слово было Бог, то как же Бог сумел произнести самого себя? — спрашивал он.

— Я тоже никогда не видел говорящих слов, — отвечал Аркадий, — но там написано: Вначале было Слово, и Слово было у Бога.

— Если вначале было Слово, значит, Бога еще не было, — констатировал дворник. — Сойдемся на таком варианте: Вначале было Слово к Богу. Но какое же это было Слово?

— Конечно, «мама»! Какое же еще? А потом слово «мама» вышло замуж за Бога, и у них народилось обширное лексическое потомство из слов-красавиц, слов-красавцев, слов-кретинов и слов-уродов.

В апреле Аркадий встретил на улице Никиту. Десятое яйцо, наученный дрессированной собакой из уголка Дурова, сразу притворился мертвым, потому что помнил про паспорт и не знал, как себя повести, но, уловив миролюбие Аркадия, ожил и даже рассказал, что безответно влюбился в девушку со стальными зубами из «Овощи-фрукты» напротив. Стараясь заглушить любовную тоску, Десятое яйцо ходил по свалкам, наплевав на работу фасовщика, и собирал старые доски, из которых вытаскивал гвозди, распрямлял их молотком и складывал в коробочку.

— Мне главное — руки занять, — пожаловался он Аркадию, — тогда и душа не болит.

— А может, у тебя и нет ничего за душой сокровенного? — спросил Аркадий.

— Ну и ладно, — сказал Никита. — Как-нибудь и безо всего проживу в тишине и покое.

— Победу не встречал? — спросил Аркадий.

— А зачем она тебе? — спросил Десятое яйцо. — Мало, что ли, по морде съездила?

— Она нашла во мне человека в виде животного, а я хочу, чтобы во мне нашли человека в виде абстрактного разума. — Аркадий нарочно так заумно сказал, чтобы Десятое яйцо ничего не понял и чтобы поскорей с ним расстаться.

Но о встрече он рассказал Макару Евграфовичу.

— Все-таки у вас есть общее, — решил глубокий старик. — Один глуп, как индийский фильм, а другой наивен, как герой индийского кинематографа…

Ну, что за бес вселяется в девушек с первой любовью? Казалось бы, жили себе, безукоризненно выполняя распорядок дня, и бац! — влюбились! Забыты «прыгалки», брошен кружок рукоделия, вынянченная кукла задрала ноги под кроватью, остался только ОН — он, который краше киноартиста, сильнее спортсмена-чемпиона и голосистее рок-певца.

Вот и Победа, всегда равнодушная к чужому горю, как могильщик, от пощечин, залепленных Аркадию, совсем потеряла голову: стала доброй, словно детский врач, и, проходя мимо церкви, кормила милостыней нищих. Часто ей мерещился Аркадий, и Победа думала: «Если сейчас не подойдет и не попросит прощения, то это не он». Но не подходил и не просил, но это и был не Аркадий.

А девушки по весне гуляли чистенькие, ухоженные, просто картинки из журнала. Одна Победа шлепала по лужам вся в грязи по уши и бормотала: «Они еще дуры, а я уже всерьез влюблена. Вот что натворил поцелуй Аркадия!»

Но тут ей приснилось, будто она пришла к Аркадию объясняться в любви, а он ее выслушал и сказал: «Иди в задницу!» — «Милый, — ответила во сне Победа, — ради тебя хоть на край света!»

Девушка чувствовала, что сходит с ума от любви, и, спасая саму себя, она переоделась пенсионером-киоскером и села в будке ждать Аркадия, который по утрам покупал газету «Комсомольская правда», чтобы выглядеть лояльным и потому что в школе был заместителем комсомольского секретаря.

— А сдачи я не дам! — сказала Победа утробным голосом, надеясь привлечь внимание Аркадия.

Но задумчивый юноша пробурчал:

— Какие могут быть шутки в товарно-денежных отношениях! — сам взял медь из блюдечка и ушел.

Победа только успела дотронуться до его руки, а потом весь день держала ладонь у глаз и спрашивала:

— Неужели вы, пальчики, трогали Аркадия? В самом деле вы такие счастливые? Ах, вещий сон! Ах, Аркадий, Аркадий! На кого ты меня поменял? Конечно, Сени красивая, как секретарша, зато плоская, как первая пионерка. А я хороша, как самая спящая красавица, а милый мой — как хрустальный гробик, в котором я лежу. И вот из-под меня внаглую какая-то секретарша-пионерка среди бела дня стянула гроб! Тут любая заголосит и пощечин надает!

По любовной тоске она сблизилась с Десятым яйцом и приходила к нему дергать гвозди. Десятое яйцо, стуча молотком, тосковал по девушке со стальными зубами, а Победа, орудуя гвоздодером, — по Аркадию. Приходившие Простофил и Леня угощали их портвейном и сигаретами, а потом по очереди гладили беспомощную Победу, утешая: Леня гладил по голове, а Простофил — по бедрам. Они обещали спасти Победу, помирив с Аркадием, и спасти Трофима, разлучив с Сени, но ничего не делали, потому что только думали, как бы выгнать лишних из комнаты, лечь с беспомощной Победой в постель и не заработать гвоздодером по голове.

Василий же Панкратьевич Чугунов в это время пробавлялся тем, что инкогнито посылал в журналы в рубрику «Полезные советы» записки типа: «Если вы сварили холодец, а в доме нет судков, возьмите хорошо промытые фотованночки и разлейте в них полуфабрикат». Но воспитанием детей Чугунов на досуге не пробавлялся. Только, когда гудели канализационные трубы чересчур громко, переваривая новую порцию фекала, он требовал у Трофима выключить магнитофон.

Не дремавшая же мать подошла к Чугунову сзади и сказала:

— Конечно, чем больше грязи, тем легче жить. Но не в нашем доме!

— Что-то случилось? — спросил Василий Панкратьевич, приканчивая «полезную» записку такого содержания: «Чтобы жареное блюдо получилось равномерно соленым, следует сначала насыпать соль на сковородку, а затем уже бить яйца».

— У него дети с ума посходили! Шляются черт-те где и черт-те с кем!.. — И тут же она вспомнила Чугунову все его воспитательные огрехи и недоработки, начинавшиеся с того, как пятилетний Трофим закричал:

«Папа, мама, к нам пришла пьяная Снегурочка!»

Тогда Василий Панкратьевич забрал в райкоме комсомола письмо немецкой девушки, которая мечтала переписываться с советским мальчиком, и отдал сыну. Послушный Трофим тут же настрочил ей всякую интернациональную ерунду: «Посылаю свою фотографию пострашней, чтобы при встрече сильнее понравиться… Читаешь ли ты поэта, который у нас Гейнрих Гейне, а у вас Хайнрих Хайне?.. в школе говорят, что Гитлер сжигал его книги и плясал от радости… Ответь также, есть ли у вас магазины, а если нет, то где вы тратите деньги?..» Но Сени отняла у Трофима конверт и обвинила в измене. Поэтому немецкую девушку пришлось подарить Лене, который дописал про «пришли жевачки» и отправил. Через пару дней на улице к Лене подошел строгий дядя, помахал письмом и спросил:

— Тебе что, русских девок не хватает?

— Я не знаю, — ответил Леня.

— Если повторится — отправлю в Иваново, — сказал дядя и ушел с попутной толпой.

А вот к Победе Василий Панкратьевич отнесся как настоящий отец. Он решил ее выдать замуж и с глаз долой. Жребий жениха угодил в сына эпохи Андрея Червивина, в двадцать один год уже заведующего отделом спортивной работы в райкоме комсомола. И, что самое удивительное, с головой у Червивина вроде был полный порядок. Правда, выглядел сын эпохи так, что рука сама собой тянулась в карман, чтобы утереть ему нос, да еще он был косоглаз, как сто китайцев, но Василий Панкратьевич смотрел не на внешность, а в перспективу. Итак, Андрей стал появляться в богатом доме Чугуновых, водить Победу в бассейн, на корт и на заседания райкома, рассказывая повсюду, как в Африке на него напал бегемот, но после хука с левой («Вот такого!») позорно удрал в джунгли.

— Джунгли — это такие высокие кусты, — объяснял Андрей Победе.

— Вот как? — удивлялась Победа.

— Осенью мы поедем с тобой в Африку по линии молодежного туризма…

— А есть такая линия?

— Есть, есть…

— И по ней ездят?

— Ездят, ездят… Сама приедешь и увидишь, какой у меня короткий разговор с бегемотами, — обещал Андрей и тут же звонил в школу, требовал от лица райкома золотую медаль для Победы, а потом вел к себе домой и показывал по видео фильмы, в которых африканские людоеды издевались над голыми европейскими девушками, проводившими научные исследования.

— Вот они — джунгли! — млел Андрей и хватал Победу за руки, частично гася возбуждение.

«Ах, Аркадий, Аркадий, друг ситный, — думала Победа. — Я такая слабая, такая податливая всяким глупостям, а Червивин такой липкий, такой потный, а ты не идешь и не идешь, все учишь и учишь галиматью какую-то, как завещал тебе великий Ленин».

Но вот Василий Панкратьевич Чугунов пришел однажды на работу, не подумал головой и, желая развлечь коллег по партии, рассказал, как накануне праздника трудящихся домработница положила в импортную стиральную машину все его рубашки, а она — зараза иностранная — взяла да и связала рукава самым настоящим гордиевым узлом, и теперь ему не в чем ходить, ха-ха-ха! Тут же одна половина коллег побежала Чугунову за рубашками, а во второй прошел слух, что, дескать, кому по зубам развязать тот узел, тому и сидеть в кресле Чугунова.

Через неделю Победа, заглянув в ванную комнату, наткнулась на Андрея, который склонился над стиральной машиной и лобзиком пилил заскорузлый клубок чугуновских рубашек. Червивин не растерялся на месте преступления: он допилил узел и повел упирающуюся Победу к отцу за руку.

— Я поддерживаю этот брак, как всякое доброе начинание, но осенью, когда будут квартиры, — сказал Василий Панкратьевич.

«Накрылась Африка», — подумал сын эпохи.

«Ах, Аркадий, Аркадий! — подумала Победа. — Я уплываю к другому, а ты и не чешешься. Впрочем, куда я уплыву, если мой паспорт у тебя?»

В квартире повеяло свадьбой, и Трофим уже предвкушал тот момент, когда на кухне домработница замесит в бельевом тазу салат «Оливье» для гостей, но в последнюю неделю мая Василий Панкратьевич по примеру генерального партийного руководителя решил пропутешествовать со свитой по двадцати пяти заводам района, беседуя попутно с массами в подземных переходах и ночуя в гостиницах с горничными, а мать увезла Трофима на дачу, и домработница, оформленная буфетчицей в райкоме, взяла положенный законом отпуск, так что Победа оказалась предоставлена сама себе в пустой чугуновской квартире…

Советские люди тех времен в большинстве своем были внешне глупы, внутренне мелочны, жили ерундой и радовались пустякам, выданным через терпеливую очередь. Но чем еще тогда было жить и чему еще тогда было радоваться? Общество изголялось до трусов, выпуская слухи-рецепты, как разнообразить надвигающуюся пятилетку. Представьте человека, который бредет по дороге (необязательно к коммунизму, а просто по дороге) и не чует ни конца, ни края, и вот от скуки он идет и приплясывает: то так, то эдак, то разэдак, — все, ему веселей шагать неизвестно куда. Вот этим же развлекалось советское общество периода развитого социализма поголовно, находя в череде па некоторую радость для души и тела: одни пили аспирин и портвейн, другие ели мумие и бегали трусцой, третьи наушничали анекдоты про политбюро, а Антонина Поликарповна каждое утро выпивала по стакану собственной мочи и радовалась, что выглядит ровесницей сыну, — одна товарка научила ее такому рецепту молодости.

Укрытие возраста не столько подгоняло карьеру Антонины Поликарповны, сколько помогало удерживать взятую высоту заведующей, ибо районные начальники всех мастей и званий, знавшие ее как одну из любовниц или подруг, но пившие по утрам чай или кофе, рано-поздно шли на «заслуженный» отдых, а прибывающим на повышение мать Лени казалась сверстницей и милой подружкой. Она предлагала свою собачью верность представителям обоих райкомов, представителям всех торгов, даже соседних, представителям УБХСС и еще одному совершенно бесполезному человеку — массажисту эрогенных зон. Эти представители и массажист часто наведывались к Антонине Поликарповне на квартиру, а увозили коробки продуктов, чтобы холить тело деликатесами и не топтаться в очередях за пустяками вроде сливок и диетических яиц.

От райкома комсомола к Антонине Поликарповне ездил сын эпохи по молодости лет, но как посыльный на общественной работе, потому что на правах близкого знакомого ездил второй секретарь: он и пайку забирал отдельную да и в комсомол попал из торговли.

Появившись у заведующей строго по графику, Андрей обнаружил в коридоре поленницу книг, а через открытую дверь рассмотрел в Лениной комнате еще и штабель, уложенный по всем правилам складского искусства «в связку». Ожидая, когда Антонина Поликарповна вынесет в коридор коробки и пакеты, Андрей полистал книжки и во всех наткнулся на библиотечные штампы.

— Откуда это добро, Тоня? — спросил он у хозяйки «Молочного» и квартиры.

— Ленька таскает всякий хлам, — ответила хозяйка, которая книгой признавала только доставленную по блату.

— Понятно, — сказал Андрей, хотя ничего не понял, но уже уловил нечистое.

— Ты бы ему на выпускном вечере сунул почетную грамотку, — намекнула Антонина Поликарповна.

— Сделаем грамотку за достижения в спорте, — пообещал смело сын эпохи и стал носить коробки с продуктами вниз, в открытый багажник черной «Волги».

Как всегда, у подъезда Андрея обступили бабки, до него скучавшие на лавочке:

— Мил начальник, продай нам по банке финского сыра. Бога за тебя молить будем.

— Ага… щас… продам… а сам голодный останусь, — сказал Андрей и увидел Леню.

Верный почитатель «Камасутры» шел по бордюру и нюхал баночку гуталина, изредка хлюпая носом от счастья. Зная, что Андрей тоже рвется к сердцу Победы, Леня попытался увернуться от встречи, но Червивин поманил его пальцем, чтобы из любопытства выяснить происхождение книг в квартире. Леня бросился врать напропалую, не заготовив алиби, но всякий раз оказывался пойман на мелочи.

— Сознавайся, дурак, ворованные? — спросил прямо Андрей.

— Нет, — ответил Леня, — списаны, как ненужные и утратившие политическую актуальность.

— Такую литературу не списывают, я сам знаю, — сказал сын эпохи. — Значит, ворованные.

— Списанные.

— Ворованные.

— Списанные по инвентаризации.

— Тебя, дурака, не жалко, пусть хоть сажают, — сказал Андрей. — А вот если твоя мать пострадает, этого тебе многие не простят.

— Списанные в утиль, — держался из последних сил Леня.

— Ладно, завтра придешь в райком, поговорим.

Хотя в образе райкома комсомола ничего кошмарного для дельца от просветительства не таилось, да и наплевать было, по большому счету, на этот райком, но Леня, вспомнив недавнего дядю из толпы, который запретил ему почтовую связь с немецкой девушкой, перепугался и сбивчиво признал кражу книг и даже воровство паспорта, припутав сюда же руководящую роль Простофила.

— Ну ты и дурак, — сказал ему Андрей. — Немедленно отдай книги этому своему Простофилу, а сам исчезни: не высовывай носа из квартиры месяца два. Может, обойдется.

— А с паспортом что делать? — спросил поверженный Леня.

— С паспортом? — задумался Андрей. — Ну-ка, пошли.

Они завернули во двор магазина, где Десятое яйцо жег костер из молочной тары.

— Надо похоронить, — сказал Андрей.

Паспорт упал на угли, скрючился и стал похож на кусок шашлыка.

«Инквизиция», — подумал Леня.

«Я волком бы выгрыз бюрократизм», — подумал Андрей, мешая костер палкой…

Спустя минуту сын эпохи укатил в райком распределять среди инструкторов и секретарей молочные продукты, а Леня опрометью бросился к Простофилу с криком, что все пропало, спасайся, кто может.

Простофил только на словах казался удальцом, а на деле тоже был трус приличный. Вдвоем они ринулись к Дому книги, схватили первого же перекупщика намертво и оптом продали ему все оставшиеся штабеля и поленницы, из трусости продали по рублю за штуку в штабеле и по пятьдесят копеек — из поленницы, но денег у них и так оказалось порядочно. На радости, будто все концы ушли под воду, они купили портвейна и сели пить в подвале, то оплакивая библиотечное добро, спущенное за бесценок, то нюхая по очереди баночку гуталина, то рассуждая, что самые длинные ноги у фигуристок, потому что те имеют преимущество в коньках. И когда выползли на свет Божий, в теплый и светлый майский вечер, чтобы на ощупь поискать окурков на тротуаре, к ним подошел некто с розовым бантом и голыми коленками и спросил:

— Который час, дяденьки?

— Полночь, девочка, — ответил Простофил за двоих…

А Андрей в то же самое время пришел к Победе на свидание и, желая, с одной стороны, развеселить девушку, а с другой стороны, поведать, какая все-таки сволочь этот ее одноклассник Леня, предложил:

— Хочешь, ради прикола одну историю из жизни твоих друзей?

И рассказал, закончив такими словами:

— Но самое интересное, что паспорт был Аркадия Чудина. Он замсекретаря тут, в школе, помог мне организовывать несколько мероприятий. Неплохой парень, но уж больно заученный, одно слово — Чудин… Ха-ха-ха…

Он бы давно ушел из этой квартиры, в которой никого не знал и к нему никто не тянулся, в которую затащил его Андрей, а зачем? — непонятно. Он бы и не приходил сюда вовсе, отметил бы со своим классом праздник последнего звонка в парке, но Червивин сказал: «Так надо», — и вот он слоняется по комнатам, не зная, к какому косяку прислониться. Совершенно очевидно, что он лишний на этой вечеринке комсомольских работников и активистов. Спросить бы у Андрея, зачем он здесь? — но Андрей до сих пор не подошел, задержанный райкомом и мероприятием.

«Так надо», — сказал Червивин. Сказал, словно сам не знал, кому и для чего, а просто передал поручение. «Может, сейчас мне предложат работу в райкоме? — подумал Аркадий. — Но вряд ли: я не из их теста, у меня все на лбу написано. Комсомол мне нужен, как строка в характеристике. О марксизме-ленинизме я хочу знать ровно столько, чтобы от меня отвязались все, у кого возникнет желание проверить, сколько я знаю о марксизме-ленинизме. Что у меня общего с этим проходимцем на спортивной работе, которому зарплату надо бы выдавать не деньгами, а вымпелами и значками ГТО? Или вон с той гогочущей девушкой, заплывшей жиром от маминого усердия и ликвидирующей комплексы руководителя на комсомольском поприще? Или с тем жизнерадостным голубоглазым Митрофанушкой? Или с ликующим черноволосым лоботрясом, годным лишь на организацию Ленинского зачета в средней школе?.. Нет, я, конечно, ничего не имею против них лично. Комсомол — организация всеобщая, как среднее образование, поэтому идиоты в ней должны присутствовать, но почему все идиоты собрались на руководящих постах?»

Аркадий, наконец, прислонился к стене коридора и вспомнил утро. Подтянутая, уже созревшая для общественной работы первоклассница в белом фартуке и белых сандалиях поделила среди выпускников гирлянду колокольчиков, и актовый зал зашелся перезвоном, словно стадо привели с выпаса. «Интересно, как у Победы прошел последний звонок?» — только успел подумать Аркадий, и в дверях выросла Победа. На пороге она оступилась, засмеялась и посмотрела на Аркадия сначала как в воду, а потом как в зеркало, поправляя волосы. Тут же объявился Андрей и, вскинув руку, сказал:

— Физкультпривет, парень! Молодец, что пришел.

— А зачем я пришел? — спросил Аркадий.

— Так надо, — сказал Андрей.

— Мне так надо, — пояснила Победа.

— А больше тебе ничего не надо? — спросил Аркадий.

— Кстати, это моя невеста, — сказал сын эпохи. — Смени-ка тон и перейди на «вы».

Тут же Червивин достал бутылку шампанского, вынул пробку, никого не напугав выстрелом, и засиял от проделанной работы.

— Вот это ловкость! — вскрикнула девушка, заплывшая жиром.

— Вот это класс! — вскрикнул голубоглазый Митрофанушка.

— Вот это молодец! — вскрикнул черноволосый лоботряс.

— Вот это официант, — сказала Победа..

Когда заиграл сам собой магнитофон, Победа очень захотела, чтобы Аркадий пригласил ее на танец.

— Не хочу, — сказал Аркадий.

— Ну и дурак, — сказала Победа, а сама увела Аркадия на опустевшую кухню силком.

Юноша не знал, как себя повести, и растерялся, скис. Но все складывалось благополучно для влюбленных, и даже Червивин надолго засел в сортире.

— Где твой жених? — спросил Аркадий.

— В туалете: у него запор, — ответила Победа.

«Все кончено, — совсем расстроился Аркадий. — Их отношения дошли уже до знакомства с интимными прихотями организма».

— Свари мне кофе, — приказала девушка.

Аркадий послушно взял кофемолку, но она, едва затарахтев, выпрыгнула из рук, как кошка. Зерна полетели к ногам Победы.

— Недотепа! — сказала она.

«Урод», — подумал он, опустившись на колени и собирая в ладонь зерна.

— Ты похож на курицу, — сказала она.

«Я и есть курица», — подумал он.

— Не обижайся, это шутка такая плоская, — сказала она.

«Я все равно не клюну», — подумал он.

— Наверное, пойдет дождь, — сказала она.

«С чего вдруг?» — подумал он.

— Женщина убирает белье с балкона, — сказала она. — И люди внизу суетятся, словно в немом кино.

Но тут тучи и впрямь напряглись, как Червивин в туалете: казалось, вот-вот свалятся.

— Мне по ночам снится, что давным-давно в студенческом общежитии я все дни проводила на подоконнике и смотрела на дождь, расплющив нос о стекло, а папа с мамой сидели на лекциях, и дверь не пускала меня к ним, и на столе в глубокой тарелке плавало восковое пятно, а в плоской лежали котлеты, которыми хотелось помыть руки, и за окном шли поезда и плыли зонтики, а я жмурилась, когда мелькала молния и дребезжали стекла. Теперь во все это не верится, только снится.

«Во что?» — подумал он.

— Ну, что отец не мог даже в детский сад собственного ребенка устроить и ребенок сидел на подоконнике, — сказала она.

«Неужели и Чугунов был когда-то нормальным человеком?» — удивился он.

— А ты думаешь, отец родился с партбилетом в руке? — спросила она.

«По крайней мере, его приняли на партсобрании родильного дома», — подумал он.

— Дождь кончился, — сказала она.

«Это был ливень», — подумал он.

— Пойдем, пока опять не поругались, — сказала она.

«Куда же?» — подумал он.

— Дышать озоном, — сказала она…

Эскадра фонарей плавала над багровым прямоугольником, очерченным домами и оставленным солнцем, как записка в двери: «Вернусь к утру». Город уже притомился от вечера, и звуки тухли вместе с окнами. Только прогулочный катер фырчал, принюхиваясь к пристани под ночлег, да машины просыпались по зеленой команде и исчезали, оставляя шорохи в переулках. Победа скинула туфли и пошла босиком, определяя по лужам маршрут и распуская неоновые волны.

На дороге валялся светофор, героически продолжавший работать в красно-желтом режиме. Аркадий вспомнил, что два дня назад он гулял тут с Макаром Евграфовичем и светофор уже тогда валялся. Глубокий старик сравнил собственную жизнь с цветными сигналами: «Красные мне всегда запрещали, а оранжевые советовали быть осторожней. Вот сейчас подойдешь — сшибут, не задумываясь; а сейчас приготовишься идти — но нет, опять красный: шаг вперед — смерть под колесами, которые крутятся только в одну сторону. Всю жизнь простоял на кромке асфальта да так и не двинулся. Не берите с меня пример, юноша…»

— Ты почему такой грустный? — спросила Победа.

— Школа кончилась, — сказал Аркадий. — Хоть и дурная, а все равно жалко. Что там дальше будет?.. Кошмар какой-нибудь.

— А ты помечтай, — дала совет Победа.

— Мне кажется, что все мы разными способами будем выкатываться из колеи, которую нам уготовили, а нас пинками будут загонять обратно.

— Такие мечты лучше не рассказывать. Мы приходим в этот мир на готовые правила игры. Мы зачем их принимаем? — спросил Аркадий. — Нас десять лет якобы приучали к самостоятельной жизни, а в действительности либо врали в глаза, либо несли такую чушь, что себе не верили. И я боюсь их самостоятельности, потому что другую не вижу. Слышала такую загадку? К хвосту кошки прицепили консервную банку. Чем быстрее побежит кошка, тем сильнее загремит о мостовую банка. Чем сильнее загремит банка, тем быстрее побежит напуганная кошка. Знаешь, при какой скорости кошка не услышит грохот банки?.. При скорости звука. Но стоит ей чуть-чуть замешкаться, и банка ее опять напугает. Только кошки не бегают со скоростью звука, а людям приходится. И попробуй задержись! Прилепятся отличники, активисты, возьмут на буксир, вытянут, перевоспитают, лишь бы ты им тишину не нарушил грохотом. И все мы несемся, глядя в одну сторону, на одной скорости, всю жизнь бежим, бежим на одном месте и боимся отстать, иначе шума не оберешься. А я не хочу бежать в толпе, не зная куда и зачем!

— В этом что-то есть, — сказала Победа.

— Я боюсь самостоятельной жизни, потому что не готов к ней.

— А в этом чего-то нет, — сказала Победа.

В пустом салоне порхали использованные билеты. Трамвай трясся, как больной в ознобе, постанывал на поворотах и изредка пугал телефонными звонками. Победа прислонилась спиной к окну, и, когда трамвай в очередной раз тряхнуло так, словно рядом ухнула бомба, они стукнулись лбами, засмеялись и дальше поехали, прижавшись друг к другу, как в медленном танце.

— Победа, ты добилась своего… я все-таки влюбился в тебя, — прошептал юноша.

Она погладила его по щеке и сказала:

— Маленький дурачок.

— Я правда влюбился! — сказал Аркадий. — Разве для этого обязательно быть дураком?

— Скажи еще «честное пионерское».

Он коснулся губами розовой щеки, сердце его екнуло, он закрыл глаза и нашел губы девушки.

— С тобой случилась беда, — сказала девушка.

— Еще какая!

— Вернее, с твоим паспортом.

— Потом расскажешь.

— Но нам все равно сходить.

— Но я еще провожу тебя?

— Ну докуда?

— Ну до двери.

— Нет, до кровати.

— А родители?

— Они ночуют на даче, а папа ночует в командировке, тут, за углом…

Он встал посреди комнаты, послушал зачем-то, как в ванной шумит вода, и подумал, что надо уложить родителей баиньки. Нашел по шнуру телефонный аппарат и набрал номер.

— Мам, я сегодня не приду. Я, наверное, завтра приду.

— Подожди, отец с тобой поговорит.

— А что случилось?

— Ты ночуешь неизвестно где, хотя у тебя экзамены на носу.

— Мам, сколько можно делать из бедного папы бармалея? — и повесил трубку.

«Сейчас отец скажет свою классическую фразу, — подумал Аркадий. — Это ты виновата, я всю жизнь собирался его выдрать!»

Победа сунула руки в карманы махрового халата, тряхнула волосами, обрызгав Аркадия, и спросила:

— Ты не хочешь принять душ?

В ванной он намазал палец пастой и протер зубы, потом поскреб чугуновской бритвой над верхней губой, полежал в горячей воде и, вытираясь, ощутил не только робость, но и дрожь в коленях.

Он еще раз набрал домашний номер и сказал в трубку:

— Хватит ругаться, поцелуйтесь и ложитесь спать…

Победа сидела в кресле и читала, поджав голые ноги, как девушка-картинка на упаковке колготок. От ее вида Аркадий застрял в дверях, поискал ногой стул, нашел, присел на край, как проситель, и сложил руки на колени. «Надо вот так сидеть и ждать, что она скажет, — решил он. — Или действовать? Отнести на кровать и там за поцелуями… Но что снимать прежде: мои штаны или ее халат?.. И свет? Как быть с ним? Где тут выключатель?.. А вдруг она не хочет? Заработаю по рукам. А вдруг не донесу? Женщины, наверное, тяжелые. — Он представил, как, скорчившись в три погибели и обливаясь потом, подтаскивает Победу к кровати. — Может, просто сесть на софу и потянуть ее за руку? В каком-то кинофильме так и было. И свет потух сам собой, а зрители засвистели. — Он оторвался от стула, дошел до середины комнаты и замер от робости: — Сейчас я рухну на софу и забьюсь к стене, а Победа обидится. Или примет за должное? Интересно, как бы поступил Вертер, если бы Лотта вот так развалилась перед ним?.. Сбегал бы за пистолетом и застрелился у ее ног… Но я-то не Вертер!»

Он примостился на подлокотнике кресла и спросил:

— Пожелать тебе спокойной ночи?

— Волосы еще не высохли, — сказала она, — подушка промокнет.

Аркадий поцеловал Победу в щеку.

— Когда я была маленькой, мне говорили, что от поцелуев люди болеют гриппом. Мама сшила повязку с красным крестом, но без полумесяца, я ходила по коридору общежития и всех растаскивала за ноги. Почему-то студенты предпочитали целоваться в коридорах.

— А мы жили в одной комнате, и я плохо спал по ночам. В наказанье родители оставили меня без братьев и сестер.

— Что ты щупаешь мои ноги?

— А что же мне еще щупать?

— Щупай свои.

— Я вообще могу уйти.

— Свет погаси, когда будешь уходить.

— Пожалуйста, — сказал Аркадий и пошел к двери.

Победа юркнула под простыню и спросила:

— Погасил?

— Сейчас погашу, — ответил Аркадий, обуваясь.

— А может, останешься? Куда ты пойдешь посреди ночи?

— Пойду куда глаза глядят.

— Ну, погляди на меня…

Аркадий подумал, вернулся и лег рядом с Победой, как бревно.

— А еще в детстве мне говорили, что целоваться в губы вредно: от этого разводятся глисты. А я морщила лоб и не могла представить, как это червяки переползают из одного рта в другой?

— Я тебе со своими глистами не навязываюсь.

— Твой язык очень шершавый. У тебя от волнения во рту пересохло.

— Андрей лучше целуется? — спросил Аркадий.

— Что ты к нему привязался?

— Проходимец он, твой Андрей. Винтик в механизме.

— Шпунтик, — сказала Победа.

— Нет, винтик.

— А что винтик? Вынь его — и машина встанет.

— Не встанет — деталь не дефицитная.

— Лучше поцелуй меня.

— Ты и так вся зацелованная, как покойник.

— Ты правда никого не любил до меня?

#8213; В седьмом классе любил дикторшу телевидения.

— А если у нас будет ребеночек?

— Назовем его Петей.

— А простыню ты завтра отстираешь?

— Или дегтем дверь вымажу…

Панельный ящик, в котором у Чудиных была квартира-конура, в котором балконы походили на палисадники и курятники, а стены колыхались, как занавески, от сквозняков, в котором частенько женились ровесники с одного этажа, а в общих коридорах держали кадки с квашеной капустой, панельный ящик выглядел четырнадцатиэтажной деревней, потому что населяли его люди, приехавшие после войны перестраивать город Москву в великую бетонную свалку образцового коммунистического содержания. Даже двери по сельской привычке многие не запирали, да посторонний (и потусторонний) не смог бы проникнуть внутрь незамеченным мимо когорты пенсионеров, гревшихся на завалинке и заодно охранявших подъезд даром. А уж о том, чтобы прихватить чужое добро, и речь не велась: науськанные друг другом стражи забили бы вора палками.

Итак, в доме не существовало тайны, о которой не слышал бы весь дом, поэтому даже октябрята знали такую ерунду, что Зиновий Афанасьевич Чудин — министерский работник, быстрее всего протиравший штаны на заднице от ежедневных ерзаний в кресле, купленный на корню квартирой, садовым участком и очередью на машину, — являет собой диаметральную несхожесть с сыном, потому что больше всего хочет вокруг себя тишины и покоя.

В те времена бывало так, что если одного министра перемещали в смежную отрасль, то целые главки и управления, выведенные им, как перелетные птицы снимались с насиженных гнездовий и летели за вожаком-кормильцем. Зиновий Афанасьевич таким образом облетал уже пять министерств и понял, что лучше смотреть на все отрешенно, но не переделывать сам мир, что лучше существовать в конуре полуаскетом, но не погибнуть в Гедоническом угаре, с тихой завистью разглядывая тех, кто не страдает плюрализмом мнений, но всегда рад плюрализму половых партнерш.

Всю эту информацию учитывал житель 137-й квартиры Ерофей Юрьевич Чищенный, снабжавший зоопарк чем-нибудь необходимым на работе, когда с конца мая стал каждое утро удивляться обилию почтовых извещений, в которых Аркадия Зиновьевича Чудина настоятельно просили сдать просроченные библиотечные книги. Сначала Ерофей Юрьевич не заподозрил беды, потому что знал Чудина-младшего с пеленок, как мальчика задумчивого и образцово-показательного в учебе, да и пенсионеры на завалинке не подтвердили версию, будто Аркадий носит домой книги охапками, наоборот, — сказали пенсионеры, — он даже ночует в доме Чугуновых. Но когда открыток набралась сотня и пошла вторая, снабженец зоопарка серьезно задумался и вступил в переговоры с Зиновием Афанасьевичем.

Чудин-старший отказался поверить в прегрешенья сына. Ведь Аркадий всегда признавал закон социальной справедливости, по которому все самое необходимое должно принадлежать всем. А книги, безусловно, попадали в сознании Аркадия в оба раздела.

Вдвоем отправились они в дом Чугуновых за разгадкой и застали Победу с Аркадием.

— Во всем, как всегда, виновата я, — сказала Победа. — Мне выдали паспорт Аркадия по ошибке, а у меня его стащили.

— Кто? — спросил Ерофей Юрьевич.

— Мой одноклассник и один пэтэушник.

— Адреса и фамилии! — потребовал Ерофей Юрьевич.

— Да не связывайтесь вы с ними, только хуже сделаете, — посоветовала Победа, но адрес Лени дала. — Впрочем, есть еще один человек в райкоме комсомола, некто Андрей Червивин. Лучше действовать через него.

— Лучше действовать через нарсуд! — сказал Чищенный.

— Тогда идите к начальнику паспортного стола, который во всем виноват вместе со мной.

— Вы посмотрите на эту молодежь, Ерофей Юрьевич, — сказал Чудин-старший. — Заварили кашу, а мы с вами расхлебывай.

— Пап, — спросил Аркадий, — ну, как я с ними буду бороться? Вообрази на секунду. Леня и Простофил — урожденные подлецы и истероиды. Обычной пощечиной тут ничего не решишь.

— А тюрьма на что? — спросил Чищенный.

— В тюрьму их родители не отпустят, — сказал Аркадий.

— Простофила, может быть, отпустят, — сказала Победа, — а Леня точно дома останется.

— Эти книги не списаны, но оприходованы, значит, за кем-то числятся. Заявляю это как работник учета и расхода. А за кем? За библиотекарем со сторублевым окладом, которому платить при ревизоре. Нет, я доведу дело до ума общественности! — сказал снабженец. — А вы, Зиновий Афанасьевич?

— Да-да, — согласился Чудин-старший. — Но молодежь? Молодежь, значит, умывает руки?

— Да нам сейчас не до этого! — рассмеялась Победа.

— А до чего же вам? — спросил Зиновий Афанасьевич.

— Мы к экзаменам готовимся, — ответил Аркадий…

Быстрыми темпами познавая кришнаизм через «Камасутру», инфантильный Леня переменил жизненный цикл по совету Червивина: днем спал, а вечером и ночью бродил по улицам. Блуждая и воскрешая в памяти абзацы «Камасутры», Леня выбирал взглядом девушек, дополнительно украшенных темнотой, вставлял их в конкретный абзац и, получив удовлетворение, с ужасом замечал, что ему нравятся только части девушек: ноги, зад, бюст или мордашка. Но целиком на улицах ему никто не нравился. «Шаром покати, — думал он, — одни ущербные», — хотя сам же страдал пороком, который мешал стать полноценным ухажером даже ущербной: Леня забывал спускать за собой в туалете. Его не брали мамины записки, которые та приклеивала к стенам туалета, а Леня срывал и подтирался (хотя иногда тоже забывал); не брали и устные замечания из-под двери («Леня, не забудь спустить и подтереться». — «Хорошо, мам», — и все равно забывал); не брал даже поход в гости, потому что там открывалась светлая перспектива свалить вину на кого-нибудь помладше. И все это тянулось с пеленок и казалось совершенно безнадежным в исправлении.

То, что сын из «жаворонка» превратился в «сову», первой заметила Антонина Поликарповна, успевшая за семнадцать лет приспособиться к прихотям сыновьего организма. Каждое утро она ждала в постели, когда сын удостоит подарком отхожее место, потом собирала себя на работу и спускала за сыном, а там и сама писала в стаканчик с каемкой «Ессентуки-1979».

Но вот уже неделю Леня не выходил на утреннюю процедуру, а Антонина Поликарповна, возвращаясь с работы, проникала в квартиру, заткнув нос пальцами, и сразу бегом к окну. Наконец, посреди ночи она высидела приход сына в полудреме. Леня задумчиво мусолил пачку «Мальборо», похожую на дуршлаг и вынутую из домашнего тайника.

— Ты бы лучше своим клиентам дырки в сигаретах делала, — укорил он мать. — А я, между прочим, на черном рынке деньги за них плачу.

— Бросил бы ты курить, сынок, — попросила Антонина Поликарповна.

— Мама, вот взять и бросить курево для меня так же трудно, как рукоблудство.

— Что с тобой случилось, сынок? Где ты бродишь по ночам?

Леня заранее подготовился отвечать на такой вопрос.

— Ты только не удивляйся, — сказал Леня. — Я решил побыть американцем.

— Кем-кем?

— Ну, я решил есть и пить только то, что в принципе ест и пьет американец…

— А что в принципе ест американец?

— В принципе все, — сказал Леня. — Но еще я решил жить по вашингтонскому времени и спать вместе с американцами. Эта потребность у меня временная, но пройти через нее надо.

— А мне что делать? — спросила Антонина Поликарповна. — Тоже американкой становиться, чтобы в квартире не воняло? Или магазин в полночь открывать?

— Мама, ты разве не знаешь, что некоторые люди помнят свои предыдущие жизни и совершают кое-какие поступки рефлекторно? Я, видимо, в предыдущей жизни бегал во двор, а там, как ты знаешь, спускать не надо. Так что потерпи, мам, — сказал Леня и пошел читать «Камасутру» под подушкой и слушать «Голос Америки» перед сном.

А в десять утра по вашингтонскому времени Леню разбудил телефонным звонком Десятое яйцо и напомнил, что сегодня его проводы в армию и Леня с бутылкой портвейна должен поспешить к Десятому яйцу.

Леня собрался уж уходить, но тут услышал позывные любимой передачи и голос из телевизора: «А пойдешь ты, Ваня, за своей невестой в Кощеево царство за тридевять земель…» Все дела были отброшены и забыты, на полтора часа Леня прилип к телевизору. Потом он долго топтался у зеркала, замазывая прыщи пудрой и укладывая чубчик на лоб, пока не раздался звонок в дверь. На пороге стояли Чудин-старший и Ерофей Юрьевич, которых, впрочем, Леня еще не знал и испугался, но уже через две минуты узнал и перетрусил.

— Мамочка моя, — сказал Леня, и пришла Антонина Поликарповна на подмогу.

Говорили-говорили, ругались-ругались, спорили-спорили — все без толку. Антонина Поликарповна предлагала взятку и все забыть, Ерофей Юрьевич требовал вернуть государству награбленное и покаяться в народном суде. Антонина Поликарповна заманивала мясомолочным дефицитом и привилегиями торговых работников, Ерофей Юрьевич хохотал и рассказывал, что в зоопарке живут экзотические животные, которые едят ананасы, но которые очень добрые и делятся с обслуживающим персоналом. Антонина Поликарповна угрожала ответными репрессиями и местью влиятельных знакомых, Ерофей Юрьевич отвечал: «Такие, как вы, мне носки стирают. Сказал: в тюрьму — отрезал. Подлецам там самое место». Антонина Поликарповна жаловалась, что Леню подлецом сделали «время сейчас такое» и школа, а сам он ни в чем не виноват, Ерофей Юрьевич философски замечал, что время не может произвести на свет подлеца, а может только выявить. Антонина Поликарповна умоляла пощадить неполноценного ребенка, к которому даже прохожие обращаются: «Девушка, который час?» — Ерофей Юрьевич настаивал, что ее сын ничем не лучше других неполноценных. «Все преступники неполноценные».

Только Зиновий Аркадьевич и Леня не лезли в разговор и стояли в сторонке, как два понятых, поднятых среди ночи с постели. Чудин-старший до сих пор плохо представлял, почему влип в эту историю, сидя дома и ничего не делая дурного, а Леня случайно обнаружил, что они с Червивиным по ошибке сожгли паспорт Лени, а паспорт Аркадия — вот он, в кармане. «Но ведь у нас без документов даже справок не дают, — утешился Леня, — значит, и в тюрьму не посадят».

Наконец, сообразительная Антонина Поликарповна потребовала привлечь к разговору соучастника Простофила и его родителей, а Леня сказал, что Простофил сейчас на проводах в армию Никиты Чертикова.

— Небось уже пьяный?

Отправились вчетвером на проводы, но без бутылки, увлекаемые Ерофеем Юрьевичем, продолжая браниться и спорить об Уголовном кодексе. Когда пришли, у Десятого яйца стоял дым коромыслом и шла нешуточная гульба.

— Пей, — говорили Никите Простофил и Сени. — Может, последний раз закладываешь. Пришибут тебя в Афгане или еще в какой дружественной стране.

— Нет, — отвечал Никита — Весь наш набор идет в Куросмыслов. Я связистом буду, потому что могу конденсатор от паяльника отличить. Меня сам генерал спросил: знаешь, чем отличается? — знаю, говорю…

— Тогда не пей — нам больше достанется, — скалилась дворовая шпана.

Ерофей Петрович сел за стол без приглашения, бросив оробевших остальных в дверях, и спросил Простофила:

— Поговорим?

— Потрепемся, — предложил Простофил. — О чем-нибудь приятном.

— Умная у тебя, говорят, голова, когда трезвый, — сказал снабженец. — И волос на ней много.

— Зато у тебя, как народная тропа к Пушкину, — ответил дерзкий Простофил.

— Признаешь, выходит, авторство затеи? — спросил снабженец.

— Про что речь? — спросил пьяный Простофил.

— Вот про что! — сказал Ерофей Юрьевич и бросил пачку открыток в тарелку Простофила.

— А вы, собственно, с какой организации? — спросил смутившийся Простофил.

— Я из зоопарка, — ответил снабженец.

Простофил ему не поверил и подумал совсем на другое заведение, но тоже с решетками.

— Понятно, — сказал он. — Продал меня с потрохами подлец Ленька

— Ты из себя уголовника-то не корчь, сопля дворовая, — сказал Ерофей Юрьевич. — Вон твой Ленька жмется.

Простофил обернулся, увидел подельщика в дверях и погрозил кулаком:

— У-у, сволочь трусливая!

— Кто сволочь?! Мальчик мой?! — завопила Антонина Поликарпова и, схватив Простофила за волосы, скинула на пол.

— Мама, не трожь его! — закричал Леня. — Мне сильней достанется.

— Сейчас пойдете в милицию и во всем сознаетесь, — сказал Ерофей Юрьевич. — Ну, чего ногой трясешь?

— Так просто, — ответил Простофил, а на самом деле сложил пальцами правой ноги фигу в ботинке и показал Чищенному. — Куда же мы сейчас пойдем? Все равно до утра нами никто заниматься не будет. Да и не поверят пьяным, скажут: идите проспитесь.

— Ладно, стерпим до утра. Но утром чтоб как штык! — решил снабженец. — Книги с собой возьми, которые не продал, и деньги прихвати которые не пропил.

— Я их проиграл, — сознался Простофил.

Мы вчера пошли в ресторан, — объяснила Сени, — Простофил поспорил с грузином, кто богаче. И спор не выиграл, и сам без копейки остался.

Зиновий Афанасьевич, уставший присутствовать на скандале, не участвуя в нем, решил, что дело кончено и смотреть больше нечего, бочком выбрался из развратной квартиры и ушел в семью. Тут же ушел и Ерофей Юрьевич, счастливый наведенной справедливостью. И тут же состоялся военный совет, на котором Антонина Поликарповна предложила Простофилу выступить главным застрельщиком.

— Сам не хочешь, родителей твоих заставлю.

— Вы пока с угрозами не лезьте, — сказал Простофил. — Кто этот мужик?

Узнав, что Ерофей Юрьевич — частное лицо, а не секретный агент органов правосудия, Простофил взбодрился:

— Мне надо подумать до утра.

— До утра думай, оборванец, — разрешила Антонина Поликарповна, и Леня утянул ее за рукав («Мама, ну мам, ну пошли»), потому что от пережитого давно хотел в туалет.

— Как же ты теперь, брат? — спросил Никита.

— Да-а, — сказал Простофил, — это тебе не десятые яйца тырить.

— И даже не белье с балконов, — поддержала шпана.

— Выпьем, — предложил Простофил. — У меня, может, последний вечер на свободе. Так что подстилку сегодня займу я.

Сени хмыкнула, но промолчала, а Никита расстроился и положил пьяное лицо в тарелку…

Хоть Простофил и не спал ночь напролет, думы его не понадобились временно, потому что Ерофей Юрьевич на следующий день уехал с женой в отпуск. Тем не менее единственный человек, ищущий правды в паспортном деле, успел с утра разыскать и напугать телефонным звонком Червивина до стука зубов. Сын эпохи сказал, трясясь от причастности: «Я уже поставил на бюро вопрос об их исключении. А чем еще могу помочь — не знаю, мы общественная организация», — набросал докладную быстренько и спрятал в стол до необходимости рядом с почетной грамотой Лени. «Что-нибудь одно пойдет в работу обязательно, — подумал он. — Но каков этот Чудин! Дважды перебежал мне дорогу: Победа к нему сама липнет и Тонькин сын по его дури попался. Может, власть против него употребить? А почему бы и нет? На то она нам и дана, чтобы ее употреблять».

И Червивин организовал звонок второго секретаря в школу Аркадия: «У райкома есть мнение, что вы не совсем удачно подобрали кандидата на золотую медаль. Поищите кого-нибудь другого вместо Чудина».

Но сын эпохи, организовывая гадость из второго секретаря, и не подозревал, как глубоко зашли отношения Победы и Аркадия и почему на предложения посмотреть джунгли его встречает упорный отказ. Любовная же мания Аркадия и Победы дошла до власти над рассудком. Вернувшийся из местной командировки Чугунов выгнал их из богатого дома, и кто-нибудь мог уже случайно застать влюбленных то в одной постели, то в другой, то в чистом подмосковном поле, то в лесу на травке, но случайно же и не заставал.

Победа за один месяц выросла в женщину и уже рассуждала как избалованная кокетка.

— Неблагодарные свиньи! — говорила она о мужчинах, как будто пережила с полсотни и годилась Антонине Поликарповне в наставницы. — Благородства им хватает только раздеть даму, но никому не придет в голову ее одеть.

— Может, за тобой еще и постель собрать? — спрашивал Аркадий.

— Почему за мной?

— А кто лежал на простыне? Я — не лежал.

— Сам дурак!

— Послушай, если у тебя плохое настроение, поди и купи себе хорошую вещь.

— А если у тебя прекрасное настроение, сходи и купи себе бесполезную дрянь.

Они одевались и выходили на улицу за покупками, а на улице чуть брезжило, и Победа спрашивала:

— Как ты думаешь? Ночь наступает или отступает?

Тут Аркадий возвращал свой разум, определялся по сторонам света и говорил, что грядет день или ночь.

Впрочем, утомившись до немочи, они прерывались на пять секунд и готовились к экзаменам, экзаменуя друг друга.

— Сколько человек приняло участие во всенародном обсуждении Конституции СССР 1977 года? — задавал вопрос Аркадий.

— А меня это спросят?

— Обязательно.

— Сто сорок семь миллионов человек.

— А что делали остальные?

— Остальные — дети неразумные и уголовники бесправные.

— А сколько состоялось открытых партийных собраний?

— Четыреста пятьдесят тысяч, по сорок коммунистов на одно собрание.

— Каким потоком шли письма советских людей в Конституционную комиссию?

— Нескончаемым, — говорила Победа. — Вот таким, — и, прижавшись к Аркадию, губами устраивала нескончаемый поток поцелуев, заставляя рот Аркадия регистрировать их и отвечать.

Любовь настигала их в самый разгар Октябрьского вооруженного восстания, и как апофеоз зубрежки законов Ньютона, и перед вопросом «Положительный герой советской литературы», и даже к вручению аттестатов зрелости они опоздали опять-таки по любовной прихоти. И весь июнь любовь сопровождал дождь, который никогда не приходил татарином, а ждал их настроения, не барабанил по подоконнику, как ревнивый муж в запертую дверь, а оповещал о себе редкой капелью, похожей на звонки человека, стесняющегося навязывать свое общество. Такому дождю приятно распахнуть окно и подставить ладони, под таким дождем хочется думать о приятном, добивая мысль по капле, в такой дождь Аркадий и Победа, оставшись без пустой квартиры и лесной травы, спешили к глубокому старику, промокшие до нитки и счастливые до зависти прохожих под зонтиками. Победа, изнемогая без любви, говорила, что готова лететь в аэропорт и взять билет на ближайший рейс, лишь бы поскорей увидеть солнце в небе, но потом вспоминала с грустью, что самолет — не спальный вагон, а скорее, вагон электрички. Аркадий же и Макар Евграфович вели аполитичные разговоры под вздохи девушки.

Как-то юноша, знавший очень много, поведал глубокому старику о колонизации Америки, и Макар Евграфович нашел много сходного со строительством социализма в Российской империи.

— Не кажется ли вам, молодой человек, что государство в лице блока коммунистов и беспартийных коммунистов выступило по отношению к народу подобно английским переселенцам? Племя рабочих загнало в резервации заводов и барачных поселков, а племя крестьян вернуло крепостному праву. Удивительно, как до сих пор не возникла пословица: «Вот тебе, внучек, и декрет о земле».

— Это еще гуманный подход, — заступился за коммунистов Аркадий. — В Тасмании вырезали всех аборигенов.

— Замолчи, — прошептала Победа, — я не хочу стать невестой декабриста, троцкиста и зиновьевца.

— Разве у нас коммунисты не могут в любой момент уничтожить остатки народа? — спросил глубокий старик. — А на пустоту пространства позовут коммунистов из других стран или заселят угнетенными южноамериканцами. Представьте себе: танец зулусов в вологодских лесах!

— Но зачем же вы поддержали их в гражданской войне? — удивился Аркадий.

— По чистой случайности, — ответил Макар Евграфович. — Увидел случайно большевика, который, выходя из туалета, случайно вымыл руки, и решил, что будущее за пролетариатом. Моя жизнь — это цепь случайностей, лишенных рассудка и любви, потому что у богини, которая любила прясть нить моей жизни, отобрали пряжу и послали забивать сваи.

— Но я-то еще не растерял всех надежд, — сказал Аркадий, — я придумал теорию вырождаемости родов: то, что накапливают могучие родоначальники, не в силах сберечь ослабевшие потомки. Спившихся рабовладельцев победили феодалы, изнежившихся феодалов растоптали оборотистые буржуа, а зажравшихся буржуев взяли за глотку родоначальники партийных ячеек, и точку тут ставить рано.

— Это не вы придумали, — сказал глубокий старец, — эта идея ерства, как хлебная корка.

— Может быть, — сказал Аркадий, — но додумался сам. Ведь все свежее — это попавшее под дождь черствое.

— Ах, Аркадий, — вмешалась Победа, — отчего у тебя такие голубые глаза?

— От мамы.

— А отчего у тебя такие холодные руки?

— Оттого, что вся кровь в голове.

— А отчего у тебя такие мягкие губы?

— Оттого, что тебе так хочется.

— Да ну вас! — обиделся Макар Евграфович неожиданной помехе диспуту.

— Просто мы еще свежие, а вы уже черствый, — сказала Победа.

— Пусть я буду черствый, но под дождь не пойду, — ответил глубокий старик.

— Ну дайте хоть ключ от дворницкой…

Когда Никита Чертиков ушел в армию, под его окнами три дня выла дворняга по кличке Дряньская Жучка, требуя ласки и песен про дельфинов. «Все ж не уберегся Десятое яйцо, — решили пенсионеры. — Попался-таки на Афганистан». Но через месяц прилетела из Куросмыслова весточка-фотография, на которой Десятое яйцо стоял с кирпичом в руке, и на обороте — подпись: «Новобранец Чертиков при закладке полевого штаба. Июнь, 1982 г.» — и факсимильная подпись Чертикова, выглядевшая так:

— иков

Дряньская Жучка понюхала фотографию, успокоилась и на радостях ощетинилась, за что ее чуть не прибили.

А бедному Чугунову, погрязшему в райкомовских заботах, тем временем Чугуновой-мамой второй раз было строго указано на невнимание к собственным детям и занятия черт-те чем.

— По милости «черт-те чем» ты живешь в пятикомнатной квартире, а не на помойке с воронами, — огрызнулся Василий Панкратьевич.

Но узнав, что его дочь спуталась с каким-то парнем крепче чугуновских рубашек в стиральной машине, узнав от сына эпохи и собственного сына, с каким именно парнем и прочие ему неприятные детали (внутренняя дума Чугунова: «Он… мою дочь! Может, он и в самом меня хочет вы…?!»), Василий Панкратьевич решил употребить отцовско-партийную власть. Победу запер дома, как восточную красавицу, повелев упражняться к экзаменам в университет и приставив к входной двери сторожа-телохранителя из хозяйственного отдела райкома, сам выбрал денек посвободней и поехал в министерство, где работал Зиновий Афанасьевич Чудин, не прямо к отцу Аркадия, а через министра, и поскольку Василий Панкратьевич был из тех руководителей, кто действовал кнутом, то с собой он взял только два пряника — для себя и для министра. Этот пряник был обязательный элемент в его работе: как валидол в кармане сердечника, как родинка на теле, как дырочка в пляжной кабинке для переодеваний, как программа «Время» в двадцать один ноль-ноль.

Жизнь тех времен строилась так, что один человек мог решить-порешить судьбу целой отрасли хозяйства. И стоило одному человеку оказаться в чем-либо ущемленным, как вся отрасль становилась вылитый он. Более-менее полноценным вообще быть — большое искусство, а на руководящем посту, в одиночку, без мозгов — просто дохлый номер. Случайно забредший в руководители полноценный, окруженный толпой созидательных бездельников и инициативных прохвостов, тут же терял свои качества и самый смысл руководства, как плодовый сад, через который прошел отряд пионеров.

Вот и министр по кличке Офис был ничуть не хуже остальных. Правда, пряник он презирал, потому что пряник нельзя было съесть целиком; размоченный же в коньяке он походил на ликер с крошками. Доверенная отрасль интересовала министра походя, основным занятием он считал отделение тьмы от света, и тьма египетская гуляла по коридорам и закоулкам министерства, а подчиненные бродили гуськом, держась за полы пиджаков и юбки, определяли друг друга на ощупь и взвизгивали, ошибившись. Но молчали, мирились, ибо мало кто из периферийных просителей мог в одиночку добраться до желаемой резолюции. Прорвавшийся же, не растерявший бумажки и открывший нужную дверь, столбенел от света в кабинете и выглядел полным кретином. Такого даже молодые безопытные специалисты брали голыми руками и счастливого вели на улицу.

Но о приезде Чугунова были извещены специальные проводники — секретарши, и впотьмах прихожей ласковый женский голос попросил его положить руки на плечи голоса и не отставать. А министр встретил их на полпути и набросился на Чугунова, как сова на зайчонка: затормошил, затискал в объятиях, жарко целуя в обе щеки и в нос. Но только в кабинете министра поверил Чугунов семейную драму.

— Они в темноте, — ответил Офис, имея в виду Аркадия и Победу. — Разлучите их, и оба станут как свет в окошке.

— Вот за этим я и приехал, — сказал Василий Панкратьевич и попросил Чудина к ответу.

Разговор вышел молчаливый и нелицеприятный для Зиновия Афанасьевича. Он виновато сопел, затирал ботинком ковер, как нагадившая кошка, и разглядывал, что у него выходит. Министр сказал:

— Как же так, Зиновий Афанасьевич? Ведь на всех собраниях о вас говорят или ничего, или хорошо! И вот такое! Непонятное!.. Разве вы не знаете, что у нее есть жених? — и тоже замолчал надолго.

Чудин-старший подумал, что речь идет о Чугунове-женихе и молодой сотруднице, которую он, пользуясь темнотой, дважды ущипнул за попу в коридоре, и совсем притих.

А Василий Панкратьевич и рта не открывал, даже руками пренебрег для командного жеста, просто смотрел на Чудина, как языческий истукан, готовый принять человеческую жертву и не устраивать засуху на небесах. Поговорив языком взглядов, Офис отпустил Чудина ни с чем, и тот побежал искать промашки в отчетах на всякий случай.

— Надеюсь, он все понял и о его сыне я больше ничего не услышу, — сказал Чугунов. — А если услышу, то что-нибудь очень хорошее. Некролог, например. Впрочем, какой ему, сопляку, некролог… Это нам с вами…

А Победа с Аркадием получили аттестаты, каждый — в своей школе, и Победе к аттестату дали медаль, а Аркадию не дали, припомнив двойку по физкультуре.

Теперь они встречались только голосами в телефонных трубках («Ты почему такая грустная?» — «Меня кошка поцеловала в щеку». — «Ну и что?» — «Я спросонья решила, что это ты».). Победа надумала поступать в университет на филологический, а Аркадий — в университет на исторический. Но Победе с медалью нужно было выдержать только один экзамен по профилирующему предмету, а Аркадию — целых четыре на «пятерки», чтобы набрать проходной балл, и самым сложным казалось сочинение, оценка за которое, написанное хоть корректором, полностью оставалась на совести преподавателя. И Победа решила помочь Аркадию. Она пошла к матери Простофила, как раз проверявшей экзаменационные сочинения в университете, пошла, естественно, с подарками и попросила «отлично» для Аркадия Чудина.

— Девочка моя, — сказала мать Простофила, — неподкупности ради нам приносят работы без адресата

— Но мы можем оговорить пароль, по которому вы без труда распознаете сочинение Аркадия Чудина, — предложила Победа. — Скажем, четвертое слово в тексте будет «победа». Например: «Пушкин очень любил победу под Полтавой», — или: «Анна Каренина одержала победу над моралью царизма».

— Ну давайте попробуем, — согласилась мать Простофила.

Сам же Простофил — подлец этакий — выслушал весь разговор за дверью, но с ходу не решил: стоит нагадить Аркадию или не стоит? Голова пэтэушника была еще занята проблемой, как закрутить до упора дело с библиотечными книгами к приезду Чищенного.

Сначала он надумал воровать формуляры на фамилию Чудин из-под носа зазевавшихся библиотекарей и на первой же попытке еле унес ноги и отбитые руки. Потом он пошел на почту, представился Ерофеем Юрьевичем Чищенным и попросил в связи с переездом отсылать корреспонденцию по другому адресу, кроме газет, но на него посмотрели с удивлением и сказали: «Сам садись вот сюда и отсылай куда хочешь». Тогда Простофил стащил у отца охапку книг и сдал в библиотеки якобы взамен утерянных, а на следующей охапке Простофила поймал отец, пересчитал книги и обещал каждый день за ними приглядывать. Ничего дальше Простофил, ослабленной от портвейна головой, придумать не сумел, хотя вот-вот должен был объявиться неугомонный Чищенный, который никак не соглашался надрать уши просто, но непременно норовил засадить обоих в тюрьму.

Выигрывая время, думая, что от раскаявшегося соучастника один вред и рано-поздно все само собой уляжется спокойно, Простофил решил изолировать Леню и науськал родную шпану.

Ночью бедный Леня, разгуливавший как американец, на исходе пятого часа по вашингтонскому времени — самого подходящего для прогулок! — был схвачен под руки угрюмыми юношами, которые сняли крышку канализационного люка и пинками загнали жертву науськиваний в шахту. Тут же люк задраили, и хоть тихо, но так, словно Леню хлопнули ладонями по ушам или он прыгнул на кусок жести. Он сразу попробовал приподнять крышку и спастись бегством, но слабые руки его только бестолково елозили по склизкому чугуну. Поплакав вволю и отчаявшись до смерти, Леня сполз вниз по лестнице в темень и в жижу по колено…

Вернувшись из отпуска, Ерофей Юрьевич нашел в почтовом ящике сто повторных открыток и чуть не откусил от них со злости, пока бежал к начальнику паспортного стола, как к главному путанику в этой истории. Но там его поджидала грустная новость: отдыхая в родной деревне, паспортный столоначальник принял мученическую смерть, превысив вечернюю дозу самогона. Ерофей Юрьевич — опять-таки бегом — собрался уж к Лене и встретил у дверей зареванную Антонину Поликарповну.

— Это что ж такое?! — закричал он, потрясая повторными открытками. — Вы же слово давали!

— Леня пропал, — сказала Антонина Поликарповна. — Я не знаю, что делать.

— Сбежал, мерзавец! Тюрьмы испугался!

— Пропал он, третий день как сквозь землю провалился.

— Нет, сбежал.

— Леня не такой, он бы мне сказал. Я вот и заявление написала на всесоюзный розыск.

Ерофей Юрьевич секунду колебался, не морочат ли ему голову неожиданным фокусом, но, увидев бумажку, сразу успокоился, так как крепко верил любой бумажке, даже лотерейным билетам и туалетным салфеткам, и поэтому спросил:

— А этот второй мерзавец что говорит?

— Да не знаю я, где он живет! Знала б, давно б убила! — сказала Антонина Поликарповна, заламывая одну руку, то есть горюя как бы вполовину с надеждой на лучшее.

— Фамилию знаете?

Заведующая пискнула.

— Тогда вперед! — сказал Ерофей Юрьевич. — В детской комнате нам помогут.

Действительно помогли, даже телефон дали. Ерофей Юрьевич сразу позвонил и родителям Простофила и Зиновию Афанасьевичу, собирая всех в свою квартиру, и стал топать ногой от нетерпения, пока Антонина Поликарповна расставалась с заявлением о пропаже сына…

Когда к Аркадию зашел отец и сказал: «Опять нам надо куда-то идти из-за твоего паспорта», — тот отдыхал от дневных утех. Дело в том, что даже первым секретарям иной раз тяжело и одиноко бороться с любовной манией подростков. И вот почему: Победа сумела в тот день увидеться с Аркадием под предлогом подачи документов в университет, сумела не только увидеться, но и на два часа в самом дальнем углу университетского парка превратить любовь из желаемо-реальной в реально-натуральную.

— Прощай, милый, — сказала Победа, заметив приближение райкомовского охранника. — Меня увозят с учебниками на дачу. И я знаю, что туда привезут Червивина обхаживать меня заново.

— Я тоже приеду, за тем же, — сказал Аркадий.

— Конечно, приезжай! Я позову всех по грибы и смоюсь, — обрадовалась Победа и убежала к охраннику благодушная, подпрыгивая на одной ножке.

И вот не успел Аркадий прийти домой и насладиться воспоминаниями дня, как опять надо тащиться на обсуждение чужих подлостей.

— Может, я лучше поучусь?

— Ну, ты возьми учебник с собой, — посоветовал отец.

Разговор-перебранка в квартире Чищенного выглядел абстракцией, потому что сюжет в нем отсутствовал, как неприемлемое условие для всех участников. Родители Простофила отказывались верить в содеянные грехи сына, Простофил строил такие рожи, будто он и при чем и ни при чем, Антонина Поликарповна плакала и требовала сына, Зиновий Афанасьевич откровенно скучал, глядя в окно, Аркадий же задумался о роли существительного в языке и походя сделал лингвистическое открытие, по его мнению. Он вдруг обнаружил, что в русском языке не только глаголы обозначают действие, но обозначают и существительные. Скажем, слово «дождь» — всегда действие. Нельзя же представить свершившийся дождь! — из дождя выйдет лужа в состоянии покоя. Или слово «пожар»— тоже хороший пример. Но вот существительное «шкаф» — всюду несет покой. А слово «снег»? Если сказать просто: «Снег», — и не поймешь, идет он или кончился и лежит в поле.

— Какое мнение пострадавшей стороны? — спросил Чищенный.

Но Аркадий слишком задумался, чтобы услышать вопрос.

— О чем задумался? — спросил Чищенный.

— Оказывается, есть три разновидности существительных: покоя, действия и двуличные, — ответил Аркадий, очнувшись.

— А насчет тюрьмы для двух проходимцев не подумал? — спросил Чищенный.

— Какая тюрьма! — сказал Аркадий. — Пусть Простофил и Леня идут работать, купят книги и вернут библиотекам.

— Обманут, — решил Чищенный. — Они врут всем на каждом шагу.

— Но вы же проконтролируете их по почтовым извещениям, — сказал Аркадий.

— Нет, это не наказание, а помилование. Работать они и в тюрьме могут.

— Помилуйте, Ерофей Юрьевич, но они же еще дети, — сказал отец Простофила.

— Не помилую, — ответил Чищенный.

— Так пожалейте, — сказала мать Простофила.

— Нет во мне к ворам жалости, — ответил Чищенный.

— Хоть снизойдите… — начал Зиновий Афанасьевич.

— Суд снизойдет, — ответил Чищенный…

И так битый час, пока Антонина Поликарповна не зарыдала в голос, требуя сына у Простофила.

— А я тут при чем? — спросил Простофил.

— Ты со своей шпаной, — рыдала заведующая.

— Он и здесь отличился! — сказал Ерофей Юрьевич.

— Я не мог отличиться, я — двоечник, — ответил Простофил.

— Где мой сын, дрянь ты эдакая? Куда его дел?

— Да ну вас на фиг, — сказал Простофил.

— Как ты себя ведешь? — спросил отец.

— Можно, я пойду домой? — спросил Аркадий.

Но его никто не услышал в перебранке, и он ушел по-английски.

А на Простофила насели всерьез: отдавай, Простофил, Леню назад маме. Но юный злодей только хохотал, только обижался, только строил всем гнусные рожи, между тем обдумывая, что бы такое соврать подостоверней: чтобы и он остался в стороне, и сгинувшего Леню отправились искать в канализации. Лучше всего, решил Простофил, продать местонахождение Лени за то, чтобы Чищенный отвалил и оставил всех в покое. Но как вывести законопослушника на такой обмен?

— Отдавай Леню! — сказал Ерофей Юрьевич.

— Не отдам, — сказал Простофил и сказал: — Ой!

— Попался! — закричала Антонина Поликарповна — Где мой ребеночек, дрянь ты эдакая и бандитская зараза?!

— А пусть он больше в милицию не ходит, тогда скажу, — ответил пойманный Простофил, показывая пальцем на Ерофея Юрьевича.

— Ха-ха-ха! — сказал Чищенный. — Если б не твои родители, ты бы уже сидел в следственном изоляторе.

— Но при чем тут мы? — спросил отец Простофила

— Я вас уважаю за знания, которых нет у меня, — ответил Чищенный.

— Тогда извините нашего сына, — сказала мать Простофила — Он перевоспитается и станет совсем другим человеком. Вы не узнаете его на улице.

— Милая моя, спичку нельзя зажечь дважды, а ты ждешь, что он умрет и родится заново, — сказал отец Простофила. — Наш сын, к несчастью, законченный подлец.

— А может, я ни в чем не виноват? Может, это Ленькины фантазии? — спросил Простофил.

— Можилась кошка одна, — ответил Чищенный и махнул рукой.

— Да! Слышал, что Ленька книги ворует, — продолжил свою защиту Простофил. — Да! Виноват, что струсил и промолчал, не подправил товарища, не прочитал ему вслух кодекс строителя коммунизма. И все! Улик-то у вас нет.

— Достану.

— Не достанете.

— Я же снабженец!

— Вы лучше сына моего достаньте, — сказала Антонина Поликарповна.

— Где Леня? — спросил Чищенный.

— В канализации гуляет, — сказал Простофил. — Только не надо меня хватать, Антонина Поликарповна. Вам лучше других известны его фекальные причуды. Он испугался товарища снабженца, который всех достанет, и решил переждать бурю. А заодно пожить отшельником и глубже постичь «Камасутру».

— Не ври матери, — сказала Антонина Поликарповна. — «Камасутра» осталась дома! — и, отчаявшись добиться известий, ушла из квартиры, забитая истериками.

Всем встречающимся по дороге стайкам шпаны Антонина Поликарповна посылала матерные угрозы и говорила фразеологические обороты торговых работников. Стайки замирали в недоумении и прятались бегством. А дома по телефону опять подняла со спины на ноги всех друзей и близких, близких к милиции и уголовному розыску, позвонила даже бывшим любовникам, которые ее с большим трудом вспомнили, но поддержки нашла мало, зато много сочувствия, и, упав на Ленину кровать, тихонько заплакала слезами горькими, а не солеными, и ровно в полночь раздался звонок, и Антонина Поликарповна, забыв в горе о существовании бандитов, сразу открыла дверь, но там стоял не бандит, а Чищенный с двумя парами резиновых сапог, двумя касками, двумя фонарями и одной картой водозаборного коллектора города Москвы.

— Вы пойдете вот отсюда туда, а я — оттуда сюда, — сказал он. — Встретимся здесь, если не заблудимся. С картой пойдете вы, как дама. Хотя материнское сердце могло бы и само вас довести.

— Оно меня уже довело, — ответила Антонина Поликарповна…

Можно ли считать нормальным человека, у которого при виде кучки дерьма появляется внутренний призыв это дерьмо втихаря съесть, хотя вокруг ни души, кроме крыс, попискивающих и ничего плохого не подумающих? Втихаря от самого себя. И если Антонина Поликарповна пила мочу скрытно по рецепту Макропулоса, то сын ее на третьи сутки блужданий в канализационной трубе уже был близок к тому, чтобы стать копрофагом по голодной необходимости.

Как выбраться — Леня не знал: в «Камасутре» об этом не было ни слова, а собственные попытки к результату не вели. По редким полосам света, пробивавшимся в щели люков, Леня отличал день от ночи и, вскарабкавшись на верхнюю ступеньку лестницы, пробовал и так и сяк поднять крышку, только подлая крышка с каждой пробы становилась тяжелей и неуступчивей. Леня кричал в щели, звал на помощь, но днем в грохоте машин не слышал сам себя, а по вечерам гулявшие принимали его всхлипы за призывы половозрелого кота. Наконец, Леня осип и оставил попытки до кого-нибудь дозваться.

Встречались ему и водозаборные решетки. Подтянувшись и прильнув лицом к чугунной сетке, Леня шептал: «Дяденьки и тетеньки, спасите меня отсюда». Но дяденьки с тетеньками спешили по делам и SОS-ов не слышали, вернее, не слушали. Леня висел из последних сил на решетке, пока в него не попадали окурком или плевком, и опять падал в воду, утирался или докуривал, скулил и плакал от голода-холода.

Однажды на земле пошел такой дождь, что под землей затопило всю трубу, и Леня три часа сидел на верхней жердочке люка, в страхе захлебнуться. Но все остальное время он шел по течению воды, нагнув голову и не зная куда. Куда вода текла. Леня шел и поддерживал в себе жизнь надеждой на встречу с ассенизатором. Иногда мимо проплывал какой-нибудь вкусный, или интересный, или полезный предмет подошва сандалии, дохлый голубь; попадись он на третий день скитаний, еще неизвестно, позволил бы ему Леня уплыть; пакет из-под молока, сохранивший две-три тухлые капли; газета, расползающаяся в руках и сообщающая предпоследние новости в верхнем мире. А в одной вымоине Лене попалось золотое женское кольцо с камушком, но даже такая находка не взбодрила его, потому что не согрела и не накормила. Ведь в канализации кольцо — не тетка.

«Мамочка, — бормотал Леня, — родная мамуля, если выберусь отсюда каким-то чудом, до конца жизни буду тебя слушать. Я курить брошу, мама, и портвейн не стану пить даже даром, я на работу пойду и всю зарплату тебе отдавать буду, кроме некоторой части. Я в дзюдо запишусь и, честное слово, на чертовом колесе не испугаюсь прокатиться. Вот сходим с тобой в парк культуры — сама увидишь. И если чего-нибудь дефицитного достану, то сначала тебе дам откусить, а потом сам съем остаток. А жениться не буду, мама. Ты же знаешь, как я во сне ворочаюсь: меня ни одна жена ночью не выдержит. И от собственного храпа я просыпаюсь. Да и себя люблю больше всех женщин — куда мне жениться! Лучше с тобой, под твоим крылышком сесть тихонько и нестрашные сказки слушать…»

Вечером второго дня, продолжая повиноваться течению, Леня вышел на свет: труба кончилась в стене набережной. Дальше была бездонная для Лени Москва-река, по которой сновали шустрые прогулочные катера, разнося через громкоговорители веселье. Умей Леня плавать, он бы бросился в воду, доплыл до ближайшей пристани и спасся. Но он умел только ходить и ползать. Высунув голову и посмотрев на жизнь, проносившуюся мимо, Леня поплакал и вернулся в лабиринт.

На третий день он наткнулся на обломок телефонной трубки и от нечего делать стал вести воображаемые разговоры со знакомыми: с Победой, Простофилом, Аркадием, Десятым яйцом, Червивиным и Чищенным. Только маме он не стал «звонить», потому что за два предыдущих дня обо всем с ней наговорился, а новостей не было.

«Алло! — звал он. — Победа! Я даже перед смертью люблю тебя, как бутерброд. Слышишь? Ты прекрасна, как сто сосисек. Поверь наконец, я осчастливлю тебя. Жить со мной — все равно что питаться три раза в день… Не веришь — спроси у мамы. Только не молчи в ответ и не презирай меня раньше времени!»

«Нет-нет, Ленечка. Я люблю тебя, — «отвечала» ни на каком конце провода Победа. — Спасайся, как можешь, из канализации, я жду тебя и надеюсь в будущем повторить то счастье, которое мы испытали с тобой в третьем классе в третьей четверти на уроке математики, когда ты щипал меня под юбкой, а я спрашивала, что ты делаешь…»

«Алло, Аркадий! Как выберусь отсюда, если выберусь, все ребра тебе пересчитаю, чтоб не лез к кому не надо. Мы с Победой с первого класса — жених и невеста, понял, умник? Любой одноклассник тебе подтвердит. Читал книжки и читай себе дальше, ищи свое место в науке. Если сам от Победы не отстанешь— я специально напою себя и по твоему паспорту в вытрезвитель сдамся. Выгонят тебя отовсюду за алкоголизм или в ЛТП упекут. Так что думай, пока у меня время есть».

«Не надо, Леня, — взмолился воображаемый Аркадий. — Ты прав, как всегда. Ты хитрее меня и увертливей — я тебе не соперник. Больше обо мне не услышишь, у-у-у-хлюп-хлюп-у-у-у-хлюп-хлюп…»

«Рыдай, рыдай! Слезами делу не поможешь!.. Дрень-дрень-дрень…

Алло, мне Червивина! Ах, это ты и есть, крыса комсомольская, карьерист сопливый, спартакиадчик вонючий! Слушай, дегенерат, по-хорошему тебе предлагаю: уйди с головой в комсомольскую работу, раздавай грамотки, а Победу забудь! Это приказ! Ты хоть «Камасутру» читал, прежде чем к девочкам подходить? Хоть знаешь, с какой стороны подходить? Женилка-то у тебя хоть выросла? Смотри, салага, оторву то, что есть!»

«Ты уже три дня шляешься по канализации, но до сих пор не встал на учет в комсомольскую ячейку ассенизаторов, — попенял в представлении сын эпохи. — А о Победе поговорим с тобой в райкоме, куда ты придешь с комсомольским билетом, а выйдешь, видимо, с волчьим…»

Леня от расстройства бросил трубку и сразу поднял:

«Привет, Десятое яйцо! Приходи скорей из армии. Я у мамы денег возьму и найму тебя в телохранители. Мы с тобой за меня посчитаемся!»

«Точно, Ленька! — «отвечал» Десятое яйцо. — Будем на всех Дряньскую Жучку науськивать…»

«Алло, Простофил? Звоню с того света! Что, думал, пропадет Леня в канализации? Да я тебя переживу, окаянного! Во мне идея есть, понял? Я ради нее жить останусь и еще чтоб тебе отомстить. Какая идея?.. Какая разница! Ты свинья, Простофил, а я гусь. Гусь свинье — никто. Садись сам в тюрьму, там твое место…»

«А Простофила нет дома, — ответили Лене в Лениной голове. — Он в подвале пьет водку, курит коноплю и колется эфедрином».

«Туда ему и дорога!..»

Выговорившись, Леня опять заплакал, жалея свою участь, и побрел по трубе, гладя голодный живот. Ненависти к другим и обиды за себя ему хватало лишь на то, чтобы пинками разгонять зазевавшихся крыс и безадресно ругаться матом в телефонную трубку.

Наконец, в каком-то тупике, где капало сверху, текло со стен, несло мочой и тухлятиной, в луже жидкого дерьма и уличных стоков, уже привычных и невонючих, Лене захотелось покаяться и попросить прощение у Чищенного.

— Алло, — сказал он, — Ерофей Юрьевич, не сажайте меня в тюрьму. Я вас очень прошу.

— А куда ж еще? — услышал Леня трубный голос и шаги кованых сапог. — Именно в тюрьму! В нее, матушку! В нее, исправительную…

Крайне запутанной была личность Ерофея Юрьевича Чищенного: не выдерживая отхода других от буквы закона и карая по-прокурорски, сам он иной раз соглашался стащить у экзотической обезьянки обед и поменять заведующей в горснабсбыте на разнарядку дефицита.

Вот и пойми такого. Рискни сварить с таким кашу, съесть и не обжечься. «Поймет ли такой мою страсть? Пойдет ли за мной к счастью? Ведь у него семья какая-то. Или не поверит? Засмеет? Примет искреннюю благодарность и знаки внимания за взятку? Ах, я на все согласна! Господи, до чего же просто с ответственными работниками и как тяжело по любви!» — думала Антонина Поликарповна, после находки сына распалившаяся патологической страстью к Ерофею Юрьевичу— законопослушнику и апологету принципиальности, столь редкой у партийных товарищей, которые гибки не по закалке.

После ее раздумий Чищенный стал каждое утро находить у двери коробку молочных продуктов. В первый раз он сказал жене:

— Не тронь! Тут все отравлено. Кто-то ищет моей смерти, — и выкинул коробку.

Но на второй день жена раздала по соседям продукты и к вечеру убедилась в их доброкачественности. А на третий и последующие в доме Чищенных победила бесплатная молочная диета.

— Как в Америке! На дом! — стонала жена. — Не ищет ли твоей смерти кто-нибудь близкий к мясу и спальному гарнитуру?

Чищенный хотел подкараулить подачкодателя и поколотить, жена не разрешила, сказала:

— Не вздумай — спугнешь.

Но Ерофей Юрьевич только хмурился в буденновские усы: его уже тошнило от сливок, творога и простокваши.

Однажды он пошел в «Молочный» за объяснениями и там, увидев Антонину Поликарповну, пьющую молоко, его действительно вырвало на стол заведующей.

— Это что, пытка такая? — спросил он, отдышавшись. — Так-то вы платите мне за находку сына!

Увидев неожиданно и вблизи роковую страсть, Антонина Поликарповна опрокинулась со стула в обморок, из которого, впрочем, сразу вышла и побежала за половой тряпкой.

А вечером Леня застал дверь маминой комнаты запертой, чему не удивился по привычке, и сел на кухне терпеливо ждать ужина, играя сам с собой в тотализатор на личность гостя. Проигрыш его был очевиден: победил «конь», которого Леня даже не внес в список заезда.

Счастливая Антонина Поликарповна появилась из комнаты первой, ведя под уздцы Чищенного, и сказала:

— Поздоровайся, сынок, с гостем.

— Я не верю, Леня, — сказал Ерофей Юрьевич, — что опустившийся человек может подняться, и имею для своего неверия определенный опыт.

— Какой опыт? — спросила ласковая Антонина Поликарповна.

Чищенный рассказал, что в юности он шел с первой получкой мимо нищенки и спросил, сколько ей надо денег, чтобы она не побиралась? Старушка назвала именно ту сумму, которая была в кармане Чищенного, которую он сразу отдал и ушел, а на следующий день встретил бабушку в том же самом месте в тот же самый час с той же протянутой ладонью. Он, конечно, попенял ей, а нищенка, не меняя позы, повернула ладонь, остановила такси и укатила, хохоча.

— Мой Леня не такой, — сказала Антонина Поликарповна, — он — безотцовщина и благодарный.

— Но мне придется прощать и его напарника, эту шпану подзаборную: они друг друга тянут, — сказал Ерофей Юрьевич.

— А-а-а! — сказала Антонина Поликарповна. — Прощай без угрызений: тому один черт в тюрьму, не сейчас — так через год.

— Через год он уже год отсидит, — сказал Чищенный.

Но на Простофиле все-таки поставили крест и решили обсудить Ленину судьбу.

— В институт, — предложила Антонина Поликарповна

— Нет, — сказал Чищенный. — На стипендию с библиотеками не расплатишься.

— А куда? — спросил Леня. — В тюрьме тоже заработки низкие.

— Пойдешь в зоопарк снабженцем и будешь перевоспитываться под моим неусыпным наблюдением.

Леня с радостью согласился на зоопарк, потому что туалет, по его мнению, там был общественный и свою вину за неспускание он мог поделить на всех посетителей мужского пола

— А учиться когда ему? — спросила Антонина Поликарповна.

— Поступит на вечерний, — решил Чищенный, у которого на все давно был ответ: и почему луна за землю не падает, и где у червяка зад-перед, и как перелетные птицы дорогу домой находят.

— Это что ж, весь день вкалывать, а вечером над книжкой корпеть? — удивился Леня. — Я не согласен. Я лучше дураком или бездельником останусь. Мама прокормит, она обещала.

— Тоже хороший вариант, — предложил Чищенный. — Тебя надо женить, а жена тебя перевоспитает.

— Не надо, — сказала Антонина Поликарповна. — Он по ночам с кровати падает. Какая ж идиотка согласится его всю ночь подбирать! Да и я не дура, чтобы еще одну тут рядом терпеть…

Утром Леня пошел устраиваться на работу в зоопарк и встретил сына эпохи, который порадовался за Леню, подарил обещанную таки маме грамоту и сказал:

— Будешь нам экскурсии организовывать — «Животный мир Африки». А мне по старой дружбе устрой встречу с бегемотом один на один: хочу форму проверить.

— Ладно, — пообещал Леня. — Хоть с крокодилом.

— Нет, — сказал Червивин, — крокодилов я боюсь, а бегемоты — они только по телевизору страшные, как инопланетяне, а в жизни слабее собаки.

Сам Червивин готовился в этот день ехать на дачу Чугуновых по прямому указанию сверху, даже не прикидывая, что на даче уже гостит Аркадий, который прибыл неделю назад, так как Победа клялась в телефонную трубку, будто повесится в разлуке. «Я дошла до ручки! Я тебя боготворю! — говорила Победа, — Ангел! — я даже не верю, не могу представить, что ты способен плевать и сморкаться, как другие!»

Ну, как тут было отказать? И Аркадий объявился с котомкой учебников и с насморком.

— Мам, — объявила Победа, — к нам приехал в гости Андрей Червивин по папиной просьбе.

— А почему он так изменился? — спросила мама.

— Постригся на днях, — объяснила Победа

— Разве Андрей был космат? — удивилась мама. — Он выглядел тяжелобольным, а этот молодой человек выглядит легкоздоровым.

— Не веришь мне — спроси Трофима, — предложила Победа.

— Это Червивин? — спросила мама.

— Червивин, — ответил Трофим, в тоске по Сени согласный на все, со всем и со всеми.

— Не веришь мне — спроси у кошки, — предложила Победа.

— Светлана Климова, это Червивин? — спросила мама.

— Мяу, — ответила кошка.

— Не веришь мне — спроси у него самого, — предложила Победа.

— Вы Червивин? — спросила мама.

— Да как сказать, — ответил Аркадий.

— Ну хорошо, я вам верю, — смирилась мама. — Живите где хотите, только не в моей спальне.

И только смирилась, как исчезли в лесу Аркадий и Победа. Целую неделю бегали, резвясь, будто малые дети: то взапуски, то в прятки, то бросят все бирюльки, сядут спина к спине на опушке и передразнивают птиц, или пчел, или коров на пастбище. И от их избыточной радости, брошенной в природу, даже лес выглядел веселей. Не носило небо туч ради них, не дули ветры ради них, не стыла земля по ночам ради них, и даже дождь восстал из луж. Весь мир был для Победы и Аркадия, а жили они в шалаше без еды и одеяла, с котомкой учебников-бирюлек. Правда, Трофим приносил им пищу тайком, как сбежавшим каторжникам, но она доставалась муравьям и птицам.

— Неужели можно влюбиться как Фауст? — спрашивал себя и Победу Аркадий.

— А что тут такого? — спрашивала Победа.

— И я так думаю, раз в жизни — можно, — отвечал Аркадий. — Продаю душу за один поцелуй!

— Покупаю. Чмок — один раз купила, чмок — второй… Нет, зачем ты мне бездушный? Забирай свою душу бесплатно, а для меня сделай одолжение.

— Хочешь, встану на уши?

— Я хочу, чтобы четвертое слово в твоем экзаменационном сочинении было «победа».

— Это мое одолжение?

— Это мой каприз.

— Почему ты такая капризная?

— В родителей.

— А мне что с тобой делать?

— Что делать? — тебе еще Вера Павловна ответила: «Умри, но не давай поцелуя без любви»…

А Червивин уже слез с электрички, уже дошел до дачи, уже поймал Трофима в огороде и пучком крапивы заставил выдать обитель влюбленных.

Пришел Червивин к шалашу и сел у входа сторожем.

— Иди отсюда, дурак. Понял? — сказал Аркадий.

— Нет, — ответил сын эпохи. — Я буду добиваться Победы.

— Ты добьешься, — сказала Победа, — если поймаешь к утру сто майских жуков в майонезную баночку.

Червивин ушел ни с чем, кроме слез в глазах, но на дороге его встретил знакомый комсомольский вожак и спросил:

— Что, Андрей, невесел?

— Каким же успехам мне радоваться? — спросил Червивин. — Велено к утру поймать сто майских жуков в майонезную баночку, а у меня даже баночки нет.

— Не печалься, — ответил вожак, — сейчас поднимем заводских комсомольцев: будут тебе и баночка, и майские жуки в июле…

Утром Червивин объявился перед шалашом победителем Победы.

— Открывай, — сказала ему девушка. — Будем считать.

Сын эпохи открыл банку, и жуки разлетелись.

— Не справился ты с заданием, Андрей, — рассудила Победа. — Ну, да не горюй, получишь еще задание: приведи девушку, которая не красивее меня.

Червивин не растерялся, поймал лягушку и принес к шалашу.

— Лягушка-лягушка, — спросила Победа, — правда, что я красивее тебя?

— Скажи «ква», — попросил Червивин.

— Ква, — сказала лягушка.

— Она сказала «да», — перевел Червивин.

— Она сказала «нет», — перевела Победа.

— Она сказала «к дождю», — перевел Аркадий.

Червивин забросил больше ненужную лягушку в лес и встал, как оплеванный.

— Я все равно от тебя не отступлюсь, — сказал Победе.

— Конечно, не отступишься: тебе ж карьеру надо делать, — сказал Аркадий.

— Может, во мне еще и человеческие чувства проснулись? Например, любовь? — предположил Червивин.

— «Любовь» от слова «любая», — сказал Аркадий.

— А ты бы продал за меня душу дьяволу? — спросила Победа.

— Как же я могу продать душу, если у меня ее нет? — удивился сын эпохи. — Я же атеист, а не цыган.

— Парень, ступай в свой рай и напиши отчет о собранных взносах, — подсказал Аркадий.

— В какой рай? — не понял Червивин.

— В райком комсомола, — сказал Аркадий. — А к чужим девушкам не лезь: бить будут.

— Победа моя невеста, мне ее Василий Панкратьевич самолично вручил.

Тогда Аркадий дал Червивину с левой, чтоб ерунду не говорил попусту, а Червивин Аркадию — с правой, защищая порученное ему добро. Тогда Аркадий дал с правой, потому что был левша, а Червивин — еще раз с правой ответно. Тогда Аркадий дал и с правой и с левой, надеясь сразить соперника наповал, а Червивин боднул Аркадия в живот, надеясь на твердость лба. И Победа закричала «Караул!» на весь лес, шалаш рухнул, как подкошенный, а из кустов выскочил Трофим с диким воплем:

— Папа приехал злой как черт!

Действительно, Василий Панкратьевич написал уже столько советов, что хватило бы на брошюрку под названием «В библиотеку полного кретина», и злой, но пока что с голода, приехал передохнуть на дачу и в огороде набрать новых советов. Жена бросилась кормить своего кормильца, она сразу подала первую тарелку, которую Василий Панкратьевич вылизал и поставил в нее вторую, а во вторую — третью… И так ел, пока громада тарелок не уперлась в его подбородок. Тут он объявил, что сыт. Казалось, при таком аппетите Василий Панкратьевич должен был выглядеть увальнем, но он был шустр и ловок и за обедом даже поймал двух мух с лету. И тут же вбежал мокрый от росы и соплей Червивин и бухнулся под стол в ноги благодетеля:

— Они там, за всеми спинами в шалаше творят!..

Чугунов разыкался от гнева и побурел, как партбилет.

— Вероника! — закричал он подходившей Победе. — Зачем ты заставила Андрея собирать майских жуков?

— Так они же вредители, — ответила Победа.

— А кто тебе позволил устраивать бардак на даче?! — спросил Чугунов.

— Не на даче, а в шалаше, — ответила Победа, — и не бардак, а любовь.

— Я вам покажу любовь, как кузькину мать! — закричал Чугунов подходившему Аркадию. — Все в зятья лезут!

— В случае чего я готов не считать вас родственником, — ответил юный, но гордый Аркадий.

— А кем же ты будешь меня считать? Собакой бездомной? — закричал Чугунов. — Может, и ты, дочка, откажешься от меня?

— Пап, — предложила Победа, — давай я выйду замуж за Аркадия, а ты будешь считать родственником Червивина.

— А-а-а!! — закричал Чугунов так страшно, что все разбежались, но скоро вернулись послушать приговор.

Жену и сына Василий Панкратьевич выслал на ялтинский курорт по «горящей» путевке; Червивину велел ехать в райком за строгим взысканием и усилить борьбу с «этим очкариком» («Я не очкарик», — сказал Аркадий. «Один черт», — ответил Чугунов). Победа отправилась на машине в Москву с двумя телохранителями (честехранителями?), а ее возлюбленному было рекомендовано сказаться в нетях.

Разогнав всех, Василий Панкратьевич вытащил в огород табуретку и сел смотреть, как растут огурцы, в позе роденовского Мыслителя…

Удивительно, но почти всем жертвам активно помогали устраивать судьбу родители (Аркадий и Десятое яйцо смотрелись на общем фоне необъяснимым исключением. Впрочем, Десятое яйцо был сирота). В чем тут дело? Нужно ли так? Молодежь ли инфантильна и не сопротивляется напору старших? Родичи ли боятся, что отпрыски вырастут не такие, каких им надо, не пожертвуют собой и не обеспечат счастливую старость, как когда-то государство — счастливое детство? А может, и те и другие делают заведомую глупость: родители покупают сознание своих жертв материальными подачками и карманными деньгами, а дети идут по жизни вслед родителям: за одним стадом баранов — следующее. И на привале (на банкете, в курилке, на лавочке) «авангардное» стадо обернется и скажет: «Не тот нынче барашек пошел, некондиционный. Но посмотрели бы на себя, увидели, что давным-давно с гнильцой, и нечего на детей пенять, коли у самих рожа, как в кривых зеркалах».

Взять, к примеру, Сени. Пришли они с Простофилом к Лене пить пиво и курить подмосковную коноплю, и Сени сказала уже «в улете»:

— А меня папа устроит после десятого класса в роддом разносить посылки. Очень выгодная профессия: круглый год на фруктах и деликатесах. Да и питание там — будь здоров, как в цэковском доме отдыха.

— Кто же тебя возьмет? — спросил еще не «улетевший» Простофил. — Ты же руки ни разу не мыла.

— Возьмут, — сказала Сени, — по блату.

— А мне дядя купит диплом тренера, — похвалился Простофил. — Самая халявная работа у тренера. Ходи себе взад-вперед и хлопай в ладоши: «Раз-два… Раз-два-три». Надоест ходить — дашь задание на месяц вперед и гуляй. Может, чемпиона однажды вырастишь — тогда тебе премия. За олимпийского — двенадцать штук.

— А меня, — сказал Леня, — Ерофей Юрьевич через два года сделает завхозом зоопарка, потому что я исполнительный, добросовестный и не хочу больше быть вором.

И вот они сидят в Лениной квартире, пока Антонина Поликарповна гробится в «Молочном», ничего не делают, только пьют пиво да курят подмосковную коноплю, к которой настоящий наркоман отнесся бы, как алкоголик к газировке, приятной лишь на опохмелку, и у всех уж вроде бы жизнь до пенсии определена, и, кажется, нет причин, способных мешать и препятствовать.

Откуда такая уверенность в завтрашнем дне? Откуда такая вера в старших? Откуда такое представление об окружающем мире как о населенном дебилами? Откуда, в конце концов, всепрощение устроенных друг другу мерзостей, вернее, вид, что тут ерунда, а не мерзость? Ну, откуда? — от верблюда, что ли? От верблюда-перестарка, построившего в боях верблюдаизм под названием «цивилизация» и выведшего в полумирное сосуществование верблюнкулюса нового типа — двуногого, двурукого, безголового, плюющего на все вокруг и против ветра, циничного почище собаки и насобачившегося почище циника? Бедный Базаров! Нищий Диоген! — посмотрели бы вокруг, а не проповедовали. Вы — сопливые миллионеры перед верблюнкулюсом.

Это устойчиво, как времена года: каждое поколение, брошенное в жизнь, вынуждено расставаться с неприспособившейся прослойкой, тщательно лелея верблюнкулюсов и быдло иже с ними. Но приспособиться можно по-разному: в одну эпоху можно взять наган и стать железной комиссаршей; в другую — подсмотреть, где мешки с зерном, для тебя же припасенные, и стать Пашей Морозовым; в третью — сесть на трактор, задрав подол, и стать Пашей Ангелиной; в четвертую, пятую, шестую — поголовно уйти в хиппи, наркоманы, рокеры… Но результат один — все они противоестественны, не жильцы в подлунном мире, и не важно, кто их уничтожит: собственный дедушка, культ личности или героин. Вопрос в другом: кто из них лучше для приспособившихся? Кто безобидней и дешевле обойдется: девушка с наганом или дебил со шприцем?..

Простофил и Леня сошлись на следующий за канализационной отсидкой день, и как будто ничего не было между ними: Леня не возражал против дружбы из постоянного страха оказаться битым, а Простофил тщился заплатить библиотекам из Лениной зарплаты. На всякий случай Простофил даже сходил в зоопарк и, задабривая Чищенного, обещал к зиме сшить обезьянкам теплые платьица. Но врал, конечно.

Итак, они сидели, пили пиво и ждали Червивина, который после дачной истории места для себя не находил и слонялся повсюду. «Люди в мои годы брали города, — думал юный коммунист, шатаясь по улицам с портфелем, — а я какого-то очкарика отвадить не могу. Нет, он не очкарик… Нет, но по характеру-то очкарик!.. Чем мне уламывать Победу? Задал мне задачку Василий Панкратьевич! В джунгли смотреть самому тошно, а больше я ничего интересного не знаю…» Каждый день Андрей навещал затворницу, и каждый день Победа гнала его то веником, то вазой, то букетом из рук Червивина. Андрей понятия не имел, как утихомирить невесту, но случайно он поведал свою задачу Антонине Поликарповне («подружке Тоньке»), которая со скуки пересказала ее Лене, а Леня, чтобы поддержать разговор, болтанул Простофилу, и тот сразу почуял жареное, требуя встречи с Червивиным.

Когда Андрей пришел и увидел бардак у Лени, то хотел всех разогнать, как ответственный товарищ, но Простофил уговорил выслушать. Сын эпохи распахнул окно, встал возле и сказал:

— Выкладывай, наркоман.

И Простофил предложил провалить Аркадия на вступительных экзаменах:

— Он получит «единицу». Это я гарантирую.

— А как? — спросил Червивин.

Но Простофил ответил лишь, что его забота.

— А мне что с этой «единицы»? — спросил Червивин.

— Так его ж в армию заберут, если он в университет не поступит! — удивился Простофил такой откровенной бестолковости.

— Нет, — сказал Червивин, — устраивать гадости другим — не в моем характере, — и ушел, оскорбленный предложенным.

Но утром он позвонил Простофилу и сказал, что согласен.

— Только трепать никому не надо, — добавил он. — Не надо лишних посвящать.

— Работа стоит денег, молчание тоже стоит денег, — ответил Простофил. — Получается двойная оплата.

— А вот такая оплата тебя не заинтересует? — спросил Червивин. — Тут наши рядовые комсомольцы собрали ударникам комсомольских строек книги в подарок. Я мог бы взять штук сто, а ты мог бы вернуть библиотекам.

— Давай, — согласился Простофил. — По рукам.

— Слушай, а зачем тебе вредить этому Аркадию? — спросил Червивин. — Может, ты тоже в Победу влюблен?

— Да не так чтоб влюблен, но попользовался бы, — ответил Простофил.

Сын эпохи побежал скорее к Чугуновым, миновал без препятствий охранников и сказал с порога:

— Ну все, Победа. Выходи за меня замуж, а то хуже будет.

Победа сидела в грусти у окна и крутила пальцем пластинку на проигрывателе, подменяя мотор.

— Ну-ка, лизни иглу, — предложила она.

Червивин безропотно подставил язык.

— Бр-р-р, — ответил динамик.

— Ничего интересного, — сказал Червивин, — щекотно.

— Ну и иди на фиг, — сказала Победа тихо.

— Никуда я не пойду, — ответил сын эпохи.

Тогда девушка сама вышла к охранникам и сказала:

— В следующий раз, прежде чем пускать этого типа, проверяйте, пожалуйста, чистые ли у него носки и воротник рубашки.

— Ага, — сказали охранники, а посрамленный Червивин ретировался, оставив пророчество: «Все равно тебе не миновать замужества!»

— Господи, какой дурак! — сказала Победа охранникам.

Те помнили сына эпохи по комсомольской работе, как верного посыльного за спиртным, промолчали и повезли Победу в университет на экзамен.

Но там она не встретила Аркадия, потому что Аркадий накануне писал сочинение, а Победа приехала сдавать литературу на «отлично», как медалистка. Зато она встретила Простофила, который искал маму.

— Что делает твоя мама? — спросила Победа

— Сочинения проверяет, — ответил Простофил.

— Очень хорошо, — сказала Победа.

Простофил хотел сознаться, что желает прямо сейчас познать Победу для самоутверждения его и постыдно для нее, но вовремя опомнился, решив, что сто книг желает еще сильней, а познать можно какую-нибудь другую. И, опасаясь получить по морде за предложение, пошел искать маму, склонившуюся над экзаменационными сочинениями абитуриентов.

— Дай-ка мне почитать, — сказал он. — Может, я поумнею и сам через годик поступлю.

— Читай, — согласилась мама. — Может, и правда поумнеешь.

Простофил отсел в сторонку и очень скоро натолкнулся на работу, в которой четвертое слово оказалось «победа». Тут он выхватил ручку из-за пазухи и принялся сеять через слово знаки препинания, какие только помнил, и дописывать к словам всякие глупости, но почерком Аркадия.

А Победа сдала экзамен, как хотела, и познакомилась с двумя молодыми людьми мимоходом. Один был Карл Дулемба — любимый гражданин Конго, а второй — степной человек Кустым Кабаев. Крестным отцом второго был первый секретарь степи, подаривший новорожденному партбилет. Поэтому Кустым Кабаев — ответственный партийный работник в степи — поступал на философский, а Карл Дулемба ради любящей родины готов был учиться всему подряд.

Победа и не собиралась с ними знакомиться, а искала проветриться от своего затворничества. И когда Кустым Кабаев предложил:

— Твоя, моя, его пойдет кофе пить? — и Карл Дулемба сказал:

— Ули-ули, — то и она согласилась.

Символизируя собой единство всех рас и обходя транспаранты, символизирующие то же самое, но более дебильными средствами, они пошли в кафе «Лунный свет», оттуда — купаться в Серебряный бор, и вечером выпили что-то иностранное в общежитии студентов на Вернадского.

А бедный Аркадий все это время готовился к следующему экзамену, не ведая, что судьба его уже решена отрицательно.

Утром Победа поняла, что ей не надо было веселиться одной, что жизнь ее обязательно накажет и что, оставаясь без любимого, она как бы оставалась без себя в компании без расовых предрассудков. Так и вышло. Днем позвонил Аркадий и сказал:

— Сладостная, я погиб: мне влепили «единицу».

— Немедленно подавай на апелляцию, — сказала Победа, вынесла честехранителям к двери бутылку водки из чугуновского бара, а сама удрала, как маленький чертик, через смежный балкон, бросив записку: «Злодейский папа, если ты погубил Чудина, то я в отместку погублю себя. Летом топиться приятно, а зимой холодно…»

Есть определенный тип садистов, которые появляются в дождь и спицами зонтика норовят уколоть прохожих в глаз, получая удовольствие от визга и чертыхания и даже не извиняясь за совершенный садизм. Аркадий уже повстречал таких низкорослых извращенцев, пока брел из университета с возвращенными документами, и поэтому глаза его были красными от слез. Повстречал он и Простофила, который теперь шел рядом шаг в шаг и мотал головой, как китайский болванчик, увертываясь от зонтиков. Простофил делал вид, что утешает провалившегося Аркадия, но на самом деле хотел вымокнуть и заболеть какой-нибудь анахронической болезнью вроде петербургской чахотки, от которой героини прошлого века умирали в одночасье на страницах романов. Правда, Простофил подыхать не собирался, а собирался отлынивать от армии, симулируя анахроническую чахотку.

— Давай вместе в армию не пойдем, — предложил Простофил.

— Давай, — сказал Аркадий. — А уж если идти, то не вместе.

— Я хотел объявить себя педерастом, но врачи в военкомате, по слухам, заглядывают в зад, — сказал Простофил. — Советовали мне симулировать выпадение двенадцатиперстной кишки, но где она? Тут? Или тут?

Или тут?

— А плоскостопие? — напомнил Аркадий.

— Детский сад, — сказал Простофил. — Плевать они хотели на плоскостопие, у них рекрутский план. Самое верное средство: заразный туберкулез или шизофрения.

— А ты им скажи: если заберете, я битое стекло съем, — посоветовал Аркадий.

— Хоть все стекла объешь! — сказал Простофил. — Там вместо ужина стеклом хрумкают, керосин пьют, бросаются, стреляются, вешаются. А толку? Они же нелюди — эти, в штабе!

— Тебя тоже с большой натяжкой можно признать человеком, — сказал Аркадий.

— А ты как в армию не пойдешь? — спросил Простофил.

— Не знаю, — сказал Аркадий. — Может, на «ящик» устроюсь.

— На режимный завод?! — спросил Простофил. — Это ж вставать в пять утра!

— Но все-таки не с казенной койки, — сказал Аркадий.

— Господи! — взмолился Простофил. — Ну почему я не могу обычно жить: есть, пить, трахаться, изредка ездить за границу…

— Сам виноват, — сказал Аркадий.

— Да я-то тут при чем? Это меня все достали! Я уже никого видеть вокруг не могу, опостылели до смерти!

— Что тебе до них? Пусть бегут неуклюже, — сказал Аркадий.

— Пойдем, вина купим, — предложил Простофил.

— Не знаю, надо ли? — подумал Аркадий и услышал знакомый голос из магазина:

— Этого не может быть никогда!

— Вот приказ по Мосторгу, — ответил незнакомый голос. — Два пакета в одни руки.

— У меня две руки, а не одни руки, — поспорил Макар Евграфович.

— У каждого покупателя одни руки, — спорила продавщица, прячась за инструкцию, как за учебник правописания.

— Тогда выдайте мне два ботинка на одни ноги, — потребовал старик. — Или одни ботинки на две ноги.

— Прекратите хулиганство, пожилой человек, — потребовала продавщица. — У нас не обувной.

— Добрый вечер, Макар Евграфович, — сказал Аркадий. — Развлекаетесь?

— Ну что, вас можно поздравить? — спросил глубокий старик.

— Наоборот, — ответил Аркадий. — Я вот зашел, чтобы запить и закурить с горя.

— Провалились, — понял Макар Евграфович. — Не беда, через год поступите.

— Для меня один год — целая жизнь.

— Вам надо учиться терпению, — сказал старик. — Начните с конце вон той очереди за квасом…

Когда Аркадий пришел домой, то родители сказали: «У тебя девушка». Аркадий открыл дверь в свою комнату и увидел Победу на стуле.

— Ну? — спросила Победа.

— Да ничего, — ответил Аркадий.

— Ты подал на апелляцию?

— Там какой-то сговор бездельников: бумажку брать отказываются Их не победишь, им даже в лицо не заглянешь.

— А я весь день искала лужу, чтобы утопиться.

— Нашла?

— Целых три!

— Чего ж не утопилась?

— Да не получается: я плавать умею.

И осталась Победа жить у Аркадия при немом попустительстве родителей. Только такая полусемейная нелегальная жизнь плохо у них получалась. Во-первых, не было денег; во-вторых, Победа, сказавшись утопленницей, боялась высунуть нос на улицу и сутками откровенно скучала на кровати; в-третьих, Аркадий решил проверить, насколько действен его метод открывать забытый язык по уцелевшим корням, и засел из французского, испанского и итальянского стряпать латинский заново.

— Ну скажи хоть что-нибудь, — просила Победа.

— Ни черта не получается, — отзывался Аркадий. — То есть в данном случае общая картина угадывается, но в принципе: какой смысл открывать забытый язык, если не сохранилось записей? Зачем людям язык скифов, хазар, буртасов? Но надо еще подумать, почитать, может, и найдется смысл. В конце концов, займусь языком символов.

— Ты бы лучше мной занялся.

— Да ведь только что занимался.

— А мне уже скучно.

— Возьми книжку.

— В них одно и то же…

— Глупо как-то: сначала читаешь фразу, а в конце натыкаешься на знак вопроса. Выходит, читать надо было как вопрос.

— Сам видишь, что одна глупость, а все равно читаешь.

— Почему бы не ставить знак вопроса в начале фразы?..

— Знаешь что, — сказала однажды Победа, — я, пожалуй, схожу домой: переоденусь в чистое и соберусь в университет.

Аркадий искал аффиксы и не ответил от усердия. Победа позвонила домой, и Трофим спросил:

— Ты откуда? С того света?

— С этой тьмы, — ответила Победа. — Сейчас приду.

— Приходи, сестренка, — сказал Трофим и пошел с Сени на пляж, обнявшись.

Победа думала, папа поднял на ноги всю милицию и ее ищут с собаками и водолазами, но, пока она шла, Чугунов как раз вернулся с созревшими огурцами, прочитал адресованную ему записку, закатив глаза от горя, и увидел дочь в дверях. Со злости он потоптал огурцы, навечно сослал честехранителей в собес и поклялся до конца жизни раздавать подзатыльники «всем соплякам до двадцати пяти включительно».

— Вы со своими огурцами совсем детей забросили, — сказала домработница. — Вот и Трофим связался неизвестно с кем, а скоро и кошка начнет курить наркотики.

— Сени кого хочешь распустит, — поддакнула Победа, уводя разговор с собственного поведения. — Она в школе ради смеха вешала Трофиму записку на спину: «Сын Пиночета».

— Как Пиночета?! — закричал Чугунов и даже смутился, не зная, что предпринять. — А где он?

— На пляж отправился со своей пассией, — наябедничала домработница.

Тут Василий Панкратьевич собрался с духом и позвонил Червивину:

— На глаза мне лучше не попадайся — получишь затрещину, — сказал ему и послал на пляж с наказом пресечь любые контакты Трофима и Сени.

Червивин, легкий умом и еще более легкий на подъем благодаря легкости ума, сразу пошел к реке, хотя совсем не хотел и понял Василия Панкратьевича неправильно. «Как я их разлучу? — подумал Андрей. — Разве что отобью Сени. Но на кой она мне сдалась? И Победа отобьет что-нибудь мне, если я отобью Сени». Не слыл Червивин порядочным бабником да никогда им и не был. Только завидев толстозадую пионерку в коридоре райкома, пришедшую вступать в комсомол, он похлопывал ее по попе и говорил: «Ничего-ничего, девушка, зато вам рожать легко будет, и голод, в случае чего, переживете».

На пляже — не протолкнуться, и под ногами елозило столько сопливых детей, что через каждые четыре шага Андрей вытирал штаны носовым платком. «Где же эти чертовы полюбовники?» — думал он, выбирая взглядом парочки по купальным костюмам. И никогда бы их не нашел, случайно не обрати внимание на двух подростков, один из которых затаскивал другого в кусты, приговаривая:

— Попробуй-ка справиться со мной. Увидишь, что не такая уж я и сильная.

— Боюсь, — искренне сопел другой.

— Да слабая я, слабая!

Точно — Сени и Трофим. Просто Сени была до того плоская, что ходила по пляжу без лифчика. Андрей засмотрелся на нее, как мужчина, хоть и видел раньше в одежде: ничего получилась бы девка, если бы не четыре бородавки и два родимых пятна под носом, да в ухе болтался какой-то отросток, похожий еще на одно ухо, только из железа. «Но это излечимо, отрезаемо и удаляемо», — тяжко вздохнул Червивин от предчувствия, что Чугунов прикажет взять Сени в жены, и пошел спасать сына райкома из кустов…

Первого сентября Победа пошла в университет, и на лекции к ней подсел любимый гражданин Конго, самонадеянно отогнавший еще на перемене степного коммуниста Кабаева.

— У меня уже есть любимый, — сказала Победа. — Не тратьте порох попусту.

— Я сам противник вероломной любви и горячий сторонник половозрелой дружбы, — ответил Карл Дулемба.

— Вы кобель, — сказала ему Победа.

— Я не знаю такого русского слова, — ответил любимый гражданин Конго.

— Это не слово, — сказала Победа, — а животное.

— Не съездить ли нам в Париж к моей сестре? — спросил Карл.

— Спасибо, я уже ездила в Африку к бегемотам, — отозвалась Победа.

И за громкие переговоры преподаватель выгнал их с лекции в назидание остальным.

Победа села в холле на батарею парового отопления, и Карл Дулемба примостился рядом, сглаживая неловкость предложением заграничной сигареты.

— Вы красивы, — сказал он, продолжая сглаживать неловкость.

— Я знаю, — ответила Победа, — моя красота такая же редкость, как дождь в метро.

— А я самый белый гражданин в стране Конго!

— Кто же у вас самый черный? — спросила Победа.

— Самый черный — тоже я, а самый белый я в переносном смысле, — сказал Карл Дулемба.

Тут пришла перемена и пришел степной коммунист Кустым Тракторович, у которого папу назвали Трактором в честь колхозного строя. Тракторович был очень зол на любимого гражданина Конго, уводившего из-под носа девушек Советского Союза, но Карл Дулемба стал делать всякие примирительные знаки, которыми африканские племена договариваются о прекращении войны, Кустым Кабаев понял его с полужеста, и они помирились, и Карл Дулемба, заглаживая вину и по простоте африканской, повел всю компанию в ресторан, приговаривая: «Да здравствует нерушимая дружба чертоязычных народов».

Но в ресторане с ними произошел глупый советский курьез.

Победа спросила:

— Скажите, нет ли у вас ножей?

— Были у нас ножи, — созналась официантка, — но тут один клиент и сам порезался и соседа напротив заколол.

— Как же он так?

— Да какой-то неловкий оказался.

Кустым Тракторович сказал, что даже в его кишлаке-ауле у некоторых есть ножи, и потребовал хоть топор, но и топор нашелся только один, да и тот шеф-повар пожалел. Карл Дулемба расстроился от такого обслуживания и опять повел всех в общежитие пить заграничные напитки и курить заграничные сигареты, по пути поминая добрым словом свою родину и не очень добрым нашу. И Победа опять пошла вспоминать детство, скорее — по инерции, чем по желанию.

Но едва они пригубили и прикурили, как из коридора донеслось разухабистое «Хха-ха-ха!» — и в распахнувшуюся дверь бросились молодые юноши и девушки, в которых Победа узнала вчерашних абитуриентов, предводительствуемые парнем с гитарой и бутылкой вместо медиатора. Парень играл «Yesterday», в котором «Битлз» и не ночевал, но скоро кончил, отбросил гитару, уронил голову на плечо Дулембы и спросил:

— Кредиторы не приходили?

— Ули-ули, — ответил Карл, от конфуза забывший русский язык.

Люди, полонившие комнату, сразу и не дожидаясь чьих-то команд, собрали стол и вынесли в коридор. Потом за дверью исчезли шкаф, кровати, стулья, а на голом полу с пыльными прямоугольниками там, где раньше спала мебель, сосед Дулембы провел ботинком четыре линии, и в образовавшемся квадрате выросли консервные банки, овощи, хлеб и бутылки.

Случилось все так быстро, что Победа даже не поняла, откуда что взялось. И пока она соображала: уйти ей или остаться? — гости сели на пол по-турецки, не переставая курить и смеяться, растащили снедь по ртам и опорожнили бутылки по донышко, не забыв про Победу. В комнате вдруг взорвалось слово «танцевать», «скатерть-самобранка» исчезла быстрей, чем появилась, грудой в углу, а магнитофон всхлипнул и завизжал, покрывая топот ног. Но скоро топот ног покрыл визг магнитофона, к Победе полез обниматься некто с перегаром, а по рукам побежала представительская шляпа Кустыма Тракторовича, скрывшегося от греха в ванной. Зашелестели бумажки, зазвенела медь с отговоркой: «Больше нет, только на метро», — Победа тоже кинула мятую пятерку, и чьи-то руки подхватили Победу с пола и поволокли. Компания высыпала в коридор, высыпала на улицу и всыпалась в винный магазин. Там студенты растолкали очередь, бросили шляпу продавщице, как жонглеру, и поймали в обмен ящик вина. А на улице всем стало так весело, что они окружили алкоголика, мирно почивавшего на лавочке, и спросили его:

— Будешь пить?

— Грех не выпить советскому человеку! — согласился алкоголик.

И алкоголика схватили, как ящик вина, и принесли в комнату Дулембы.

— Хочешь стакан — молись, — сказали ему: — Верую в Бахуса, нас ублажающего…

— Я лучше своими словами помолюсь, у меня так лучше получается, — перебил алкоголик. — «Дорогие товарищи! В семнадцать лет я попал под электричку. Руки-ноги мои остались целы, но повреждена центральная нервная система Подайте кто-что-чем может».

— Нет, ты давай Бахусом! — требовали студенты.

— У меня расчет твердый: и боль в голосе чувствуется, и объяснена любовь к электричкам… А кто такой ваш Бахус? — поинтересовался алкоголик. — Был у меня знакомый тип Бахусов, заснул, подлец, на моей лавочке, меня не спросил. «Ты, — спрашиваю, — кто?» — «Я, — говорит, — дилетант в пьянстве, бей меня, бей, сволоту такую». Я говорю: «Хрен с тобой, спи», — укрыл его какой-то дрянью, как мать родную. А он вопить: «Да у тебя неуютно, да пальто кусается, да мне вот отсюда дует!» — «Ты, — говорю, — свинья борзая, не хрюкать должен, а слушать, что тебе старшие говорят». — «Ой, комары заели, ой, жизнь не сладка»… Ну, скажите: мыслимо ли таких сопляков к портвейну подпускать?»

— Немыслимо, — ответили ему хором, — пей давай и вали отсюда.

И Победе тоже захотелось свалить, но некто с перегаром обнимал ее уже и за плечи и за талию и держал полный стакан у ее губ. Победа только успела шепнуть Дулембе телефон Аркадия и пьяная упала в объятья Некто, который уже обнимал ее и за плечи, и за талию, и за коленки, а свободной рукой наливал следующий стакан…

По всей логике студенческих кутежей бесчувственной Победе суждено было в тот вечер пасть, а потом пойти по рукам, если бы обязательный Дулемба не позвонил Аркадию. Правда, спьяну он забыл русский язык, как иностранный, и еле вспомнил конголезский, как родной, но Аркадий-полиглот все понял с полуслова и приехал. Он подрался с многоруким Некто, победил его, пьяного, одной левой, вырвал любимую и увез к себе отсыпаться.

Утром они тихо поссорились. Победе бы повиниться, вспомнив соответствующие приемы кокеток, глядишь — и сошло бы с рук, а она вспомнила уроки революции и решила, что лучшая защита — это нападение.

— Что же ты вчера делала? — спросил Аркадий. — Может быть, как дочь партийного работника, ты создавала пятый Интернационал?

— Это было, так сказать…

— Мне это лучше так не говорить.

— Дулемба очень милый, — сказала Победа — Его сестра живет в Париже. Дулемба мне духи подарил по дружбе.

— И Кустым Тракторович очень милый, потому что Червивин в квадрате, — сказал Аркадий.

— Тебе просто завидно и обидно, что я поступила в университет, а ты провалился.

— Мне просто печально и грустно, что я доверился одному человеку, а он подвел.

— Ладно, — сказала Победа, — я пошла

— Куда? — спросил Аркадий. — На занятия?

— Похмеляться, — сказала Победа, — с многоруким Некто.

«Из принципа не буду звонить ему два месяца, пусть помучается, — решила она на улице. — Не хочу быть рабыней, как мама. Вернее, успею еще. Подумаешь! — загуляла на один вечер. Он свое наверстает десять раз, а мне с детьми сидеть».

— Привет, — услышала Победа и увидела гуляющую троицу из Сени, Червивина и Трофима.

— Ты почему не на уроках? — спросила она брата.

— А ты почему не на лекциях? — спросил Трофим сестру.

— А ты что с ними делаешь? — спросила Победа Червивина.

— Я их перевоспитываю, — сказал Андрей.

— Ты куда идешь? — спросила Сени Победу.

— Похмеляться, — сказала Победа.

— Возьми меня с собой, — попросил Червивин.

— Отвяжись, перевоспитатель вонючий! — сказала Победа. — Мне и так тошно. Зачем ты еще?..

Аркадию еще долго мерещился голос Победы в квартире, словно произнесенные ею слова не находили двери и бились о стены. «Интересная фантазия, — подумал он. — Если бы каждое произнесенное слово продолжало существовать и поныне, гуляя в эфире звуковой волной, лингвистам не пришлось бы годами вычислять корни праностратического языка и гадать на кофейной гуще, в палеолите люди обособились словами друг от друга или в мезолите. По крайней мере, твердо бы знали, когда возникла профессия переводчика».

Аркадий порадовался за свою целеустремленность — думать над любимым делом, не замечая возникающих, отвлекающих проблем и посторонний шум. Выбросив Победу из головы, как помеху и ошибочное рассуждение, он вскочил с кровати, позавтракал, не глядя на пищу, и пошел устраиваться на работу в любой институт, близкий к лингвистике, каким-нибудь лаборантом или кем возьмут.

Но на улице Победа силком вернулась в мысли Аркадия, перемешавшись там со спряжениями латинского глагола. «Ну что она меня изводит, о-s-t-mus-tis-nt? — думал юноша — Я же не волчок, чтобы крутить меня по желанию, or-ris-tur-mur-mini-ntur? Я серьезно настроенный молодой человек, я ученый в будущем и porto mecum omnea mea в голове! Сгинь, Победа, брысь, изыди!»

Но Победа держалась цепко, железной хваткой, словно мысли Аркадия были ее единственным жилищем. Не зная, как выгнать Победу и задуматься о глаголе («Глагол гнал-гнал — не прогнал!»), он расстроился, и от расстройства поверхностные, преходящие знания улетели из Аркадия, как стая птиц с озера. Он забыл, что следует сторониться встречных прохожих, и чуть не поцеловался с одним, забыл, что входные двери метро летают на сквозняке, как топор в руках палача, и получил от косяка в лоб, забыл, что проезд оплачивается, и был прищемлен турникетом, наконец, на станции он забыл, куда поехал, и вернулся домой вспоминать другой дорогой.

По пути Аркадий встретил дряхлое кладбище, которое готовили под снос для новостройки.

«Что есть кладбище?.. Память о близких, выраженная материально. Может, мне выкинуть все, что напоминает Победу? Но как? Вот телефонный аппарат, по которому я с ней говорил. Что ж, выкинуть телефон? А вот книга, которую она читала. Что ж, выбросить книгу? А губы мои, ею зацелованные, куда деть?.. Правда, я могу пойти на танцы и познакомиться с другой девушкой. Но как? Кто меня познакомит? Кто меня представит? Да и девушка эта окажется вылитое подобие Победы, потому что с другой я сам знакомиться не стану». Он лег на кровать и решил, что у него депрессия от переутомления.

— Мам, что лучше: любить или учиться? — спросил он.

— Тебе лучше учиться, — ответила мать.

— А другим лучше любить, — решил он. — Как вы с отцом выкручивались?

— Да никак.

— То есть?

— Ты еще маленький.

— Это я-то маленький.

— Да, маленький и сопливый, — ответила мать.

Аркадий обиделся на свой возраст и нос и пошел смотреть, как сносят кладбище, в надежде получить неожиданные впечатления, а от них — неожиданные идеи.

Кладбище уже превратили слегка в помойку, но старухи все еще тщетно суетились вокруг тракториста, который суетился вокруг трактора, опасаясь провалиться в могилу, лишь изредка замирал и счищал с сапога глину лопатой. Коренастые мужики артельно тягали чугунные решетки из земли и бросали в кузов грузовика, а пионеры веселились так, словно пришли на утренник. Алчный блеск мерцал в детских глазах. «Монеты! — звенел безудержный гам. — Кольца!.. Драгоценности!»

— Начальством велено снести, — отвечал тракторист бабкам, — только памятник неизвестным солдатам оставить. Да и не снесешь ее, дуру бетонную!

— Да зачем сносить-то, мил нехристь? — спрашивали бабки.

— Коммуникацию поведем, — объяснял гордый за прогресс тракторист.

— Значит, кресты сноси, а на пустыре коммуникацию клади?! — верещали бабки, и вороны встревоженно подкаркивали им с деревьев.

«Если люди уничтожают кладбища, чтобы удобней было жить, значит, и языки они забывают, чтобы удобней было говорить, — подумал Аркадий. — Выходит, я, как старушки с воронами, собираюсь восстанавливать лингвистические кладбища. Правда, мои много места не займут и трактора не потребуют. Шариковой ручки разве что?»

Тут он услышал: «Добрый день, юный гений», — и увидел Макара Евграфовича.

— Ну что вы, — смутился Аркадий. — Для появления гения нужно энное количество людей, согласных и несогласных, что перед ними гений. А на меня всем наплевать.

— Будет вам прибедняться, — сказал глубокий старик. — А кладбище жалко. Я тут местечко себе приготовил. За взятку участок дали, ограду купил, цветник, подставку, крест железный, два венка, душеприказчика… Вы не знаете, где сейчас хоронят одиноких: на Рублевском или в Косино?

— Наверное, на братской свалке, — сказал Аркадий.

— Я тоже так думаю: где помрут, там и хоронят, — сказал Макар Евграфович. — Ну, пошли чай пить, пока живы.

— Я вас на свалку не отдам, Макар Евграфович, — сказал Аркадий.

— Спасибо, юноша, — сказал глубокий старик. — Но, право же, у человечества слишком куцая память. Уж если забыли, где похоронены Чингисхан и Аттила, то кто же мою могилу будет помнить?

— Вот я буду, — сказал Аркадий.

За чаем выяснилось кое-что интересное: соседи Макара Евграфовича уехали надолго в героический Вьетнам помогать ему строить социализм правильно, а ключ от комнаты оставили глубокому старику на хранение. Аркадий попросился в пустую комнату, чтобы пожить в тишине и спокойствии и потерзать Победу своей пропажей.

— А почему бы и нет. Тут столько народа живет, что и я не всех в лицо знаю, — поддержал Макар Евграфович. — Всегда приятно иметь единомышленника за стенкой. Мы будем перестукиваться.

На следующий день Аркадий пошел устраиваться на работу и его взяли в институт этнографии рабочим по зданию с окладом в семьдесят рублей, из них — шестьдесят четыре на руки, а шесть — на налог. Стал Аркадий носить изо дня в день доски и стекла, столы и стулья, шкафы и картотеки, прислушиваясь, приглядываясь, принюхиваясь, но нет, не было для него в институте творческой работы, в очереди за ней, наушничая и подсиживая, чуть ли не с номерками на руке стояли не только свои, доморощенные, но и люди с улицы, но и хорошие знакомые, но и близкие родственники близких родственников. Сидя в каморке в часы безделья, Аркадий выучил древнегреческий и новогреческий и нашел в институте специалиста, чтобы на нем проверить свои познания. Специалист познаниям удивился, но, не терпя выскочек, придрался к произношению. Аркадий тоже полез драться.

— С кем мне говорить по-древнегречески? — спросил он.

— Например, со мной, молодой человек, — ответил специалист. — Вам нужна «школа», профессор-наставник, а то, что вы делаете, — извините, детский сад.

— А вы откуда знаете, как правильно и неправильно? — спросил Аркадий. — Вот все говорят «Цицерон», а римляне, может быть, говорили «Кикерон»: у них же на одну букву приходилось два звука!

Но специалист только посмеялся в ответ, и Аркадий повесил карниз в его кабинете и ушел, думая, что никому его знания не нужны.

С этих пор он стал бояться незнакомых людей, ожидая зла от любого и чувствуя себя оскорбленным и плохооплачиваемым. В общественном транспорте он озирался: кто первый толкнет, ударит, обложит матом под горячую руку. На улице сторонился прохожих, опасаясь, что кто-нибудь спросит время или закурить и попутно сделает мелкую гадость: наступит на ногу, обзовет за ответ «Не курю». На работе прикидывался дурачком и отвечал односложно. И только наедине со своими мыслями чувствовал себя спокойно.

«Я иду по пути Макара Евграфовича, скатываюсь туда же», — думал он по вечерам, и тут же, постучавшись в стенку, к нему приходил глубокий старик и рассказывал фантастические проекты, из которых лепил историко-философские труды в свободное от метлы время.

— А хорошо бы, Аркадий, не платить министрам зарплату, — мечтал Макар Евграфович, — а разрешить им раз в неделю собирать милостыню, скажем, у Госплана. И по меди в шляпе сразу было бы видно, кто как работает.

— Кто как работает нищим?.. Идея прекрасна, как все неосуществимое, — отзывался Аркадий, с досадой захлопывая учебник. — Вам давно пора писать утопию постсоциализма.

— А вот я еще придумал, как в течение пятилетки посадить за решетку всю страну, — радовался старик возможности высказаться. — Для начала посадить всех директоров магазинов. Это можно делать без зазрений совести, с открытым сердцем и минуя следствие. Через месяц — их замов, тоже с чистой совестью и радуясь за появившихся сирот. Дальше — назначить новых директоров и замов и всех пересажать с чистой совестью через два месяца. И так…

— Но ведь никто не пойдет на такую должность, — подыгрывал Аркадий. — Магазины останутся без руководства, растащат последнее.

— Объявить партийный набор!

— Коммунистов не хватит…

— На какое-то время хватит, а потом объявить комсомольский набор!

— Комсомольцев не хватит…

— На какое-то время хватит, а потом объявить пионерский набор!

— Мне иногда кажется, Макар Евграфович, что мы с вами одного возраста.

— Так оно и есть, — отвечал глубокий старик.

«Не совсем так, — думал Аркадий, — вы развлекаетесь мыслями, потому что в вашей жизни нет конкретики, а в моей есть. Значит, я старше».

А за окном вовсю увядала осень и дневной свет все глубже прятался от ночи. Аркадий продолжал добросовестно посещать службу, ища хоть какой-нибудь выход из должности рабочего по зданию, оказавшись на деле рабочим по заданию.

Однажды его вызвали на медкомиссию в военкомат, и по пути он встретил Антонину Поликарповну и Чищенного. Заведующая шла под руку с начальником и, поскольку вымахала ростом, шла рядом с Чищенным вприсядку. Но Аркадий не стал подходить и здороваться, потому что в институтском холле накануне прочитал, что в Северо-Кавказскую этнографическую экспедицию требуются лаборанты. Он уже записался в нее на зимний сезон и забыл про московскую жизнь.

А вечером, вернувшись из военкомата, где его в очередной раз признали годным к строевой, лег на кровать и загрустил о двух неизбежно потерянных годах жизни.

«Забуду все языки к чертовой матери! — выругался он. — Запомню только по-русски «слушаюсь» и «так точно». Буду, как собака, на команды реагировать».

И вот раздался стук не в стену, а в дверь: пришла Победа.

Она уже давно поняла, что если думать только о себе, то ничего путного из этого не выйдет, и два месяца думала об Аркадии, какой он хороший, но держалась в надежде, что хороший Аркадий первым объявится перед плохой Победой. Утром она подкараулила Макара Евграфовича у помойки и ласковыми словами выведала, где скрывается Аркадий. А после занятий, после библиотеки, в которой она никак не могла постичь, что скрывается за фразой «игнорировала специфику отношений собственности», потому что думала о другом, а не потому, что была дура, взяла и пришла, наплевав на девичью гордость.

— Зачем? — спросил Аркадий.

— Пришла ругаться, — ответила Победа.

— Только покороче, — попросил Аркадий.

— Ты голодный?

— Голодный.

— Что, — спросила Победа, — в доме ничего нет?

— Есть картошка у Макара Евграфовича, мне лень чистить.

— Горе луковое, ты когда-нибудь погибнешь в пустой квартире.

— Можно подумать, ты выживешь!

— Да, я почищу картошку, и мы выживем, только не сегодня.

— А когда?

— Когда приду с фартуком, — сказала Победа. — Завтра.

— С фартуком и с домработницей, — сказал Аркадий. — Ничего не выйдет, завтра я уеду в экспедицию изучать быт и нравы, прошлые и настоящие, кубанских народов.

— А почему я узнаю об этом последняя?

— Ты узнала первая.

Победа однажды отдыхала на Кубани, вспомнила, какие там девушки ядреные, и совсем расстроилась.

— Тогда пойдем в загс с утра, — сказала она.

— Тебе же отец не разрешает, — сказал Аркадий.

— Да, он говорит, что ты человек без будущего и совсем другого склада, что нищий должен остаться нищим, что система не прощает измены… В общем, такую ахинею несет. Но мне наплевать, пошли утром в загс.

— Нам еще нет восемнадцати.

— А я положу подушку на живот и скажу, что беременна.

— Мне сначала перевоспитать тебя надо так, чтобы потом не пришлось разводиться.

— Не надо меня перевоспитывать, я просто еще нелогична в своих поступках, потому что маленькая.

— Победа, если отсутствие у девушки логики — тоже своеобразная логика, то отсутствие мозговых извилин, к сожалению, — не своеобразные мозговые извилины.

— Я сейчас обижусь, — сказала Победа — И виноват в этой ссоре будешь ты, потому что ты меня обидел.

— Мне надо идти, — сказал Аркадий.

— Ну и катись! — сказала Победа — А куда?

— Грузить экспедиционную машину, которая ночью уедет.

— Я с тобой пойду, — решила Победа

— Только до остановки, — решил Аркадий.

— Ах, Аркадий, Аркадий, что же ты делаешь, негодник? — спросила Победа. — Червивин опять предложил мне руку, и Кустым Тракторович втирается к папе в доверие с очень серьезными намерениями, напевая народные песни в мое ухо…

— Вот пока меня не будет, ты и подумай, что мне делать, — посоветовал Аркадий. — Отвернись, я переоденусь.

— Чего я там не видела!

— Ничего ты еще не видела.

На улице им попался грустный и трезвый Леня.

— У меня тезка умер, — сказал он, чуть не плача

— Неужели прям лично взял и помер? — спросила Победа

— Неужели кого-нибудь другого не нашлось? — спросил Аркадий.

— Кто же теперь будет вместо тезки? — спросил Леня.

— Тот же самый, — ответил Аркадий, — только помоложе лет на десять.

— Тогда кто будет главный Дзержинский? — спросила Победа — Горячая голова? Или Холодные руки?..

Ну что за бес вселяется в юношей? Казалось бы, жили себе — не тужили и вдруг — мелькнула юбка, блеснули голые коленки, долетел запах маминых духов — и забыты мальчишеские забавы: укатился мяч в кусты, брошен кружок юного столяра и нет больше интереса валять дурака с утра до вечера в подворотне…

Допекла-таки Сени юного Трофима. Стали ему по ночам являться обнаженные девушки с назойливостью голодного комара, и, поскольку живьем юный Трофим голых девушек вблизи не видел, снились они какие-то странные: во сне вроде понятно, что девушка, а протрешь глаза и призадумаешься: она ли? Опять бросил Трофим домашние уроки и загрустил. А тут еще верткий Червивин мешал сдаться на милость Сени, появляясь то там, то сям, и погода испортилась, и до мая месяца стоило позабыть о прогулках в обнимку.

Сени же, словно почуяв физиологическое недомогание Трофима, посещала школу все реже и реже и проводила время неизвестно где и не сообщая как, лишив юношу даже робкой возможности схватить ее на перемене за руку. И хотя посторонние девушки давно строили ему глазки, подмигивали и показывали язык, но запала-то в Трофима Сени! После уроков он валялся на кровати в немыслимых позах, гнал домработницу с обедом и взглядом рисовал профиль своей страсти на потолке, постанывая и поскуливая.

Но вот зашел к Трофиму друг и работник зоопарка Леня жаловаться на жизнь, в которой случились неприятные перемены, и рассказал, что Чищенный бросил старую семью и завел новую с Антониной Поликарповной, что Антонина Поликарповна прогнала по телефону всех ответственных работников и массажиста эрогенных зон, что Чищенный решил усыновить Леню и назвать в честь своего отца Юрием Ерофеевичем Чищенным.

— И маму скоро турнут с работы обиженные ответственные дружки, — сказал пока еще Леня. — Может, ты поговоришь с отцом? Поймет он чужую любовь?

Но Трофим, услышав слово «любовь», только зашептал в подушку:

— Сени, Сени…

И получился у них как бы разговор двух старушек— одни жалобы, просьбы и полное бессилие в поступках.

— Я, наконец-то, дочитал «Камасутру», — сказал Леня.

— Дай мне почитать, — попросил Трофим.

— Тебе нельзя, — сказал Леня, — ты совсем чокнешься. Как я.

— Наплевать, — сказал Трофим.

— Попроси у отца видеомагнитофон, — посоветовал Леня.

— Зачем? — спросил Трофим.

— Будешь, как Червивин, заманивать домой девушек и соблазнять их порнухой, — объяснил Леня.

— Кто ж мне разрешит? — спросил Трофим.

— Тогда можешь читать на ушко эротические истории. Хочешь, сейчас «Камасутру» почитаем Сени? — предложил Леня.

— А где она?

— Я знаю где.

— Хочу, — сказал Трофим.

— А за мать попросишь? — спросил Леня.

— Попрошу, — сказал Трофим, — все равно без толку.

Леня повел Трофима в подвал, где Простофил собирал свою шпану из губошлепов, чтобы покурить конопли, выпить чифирю, кольнуться эфедрином, понюхать пятновыводитель, и развратный Простофил, который менял юных швей-мотористок, как пятачки в метро, с радостью принял Трофима в компанию, потому что продолжал думать о том, как бы постыдно познать Победу для самоутверждения, но не имел случая.

— Садись рядом, — позвал он Трофима.

Трофим сел и с тоской посмотрел на Сени, уже прокуренную, испитую, уколовшуюся и занюханную.

— Как же я буду читать ей «Камасутру», если она спит? — спросил Трофим Леню.

— Она кайфует, — сказал Леня. — Самое время.

— Чего она тебе сдалась? — спросил Простофил.

— Да я сам толком не знаю, — ответил Трофим. — Сдалась вот и все.

Тут Сени очнулась и подползла к ним.

— Простофил, — промычала она, — достань чего-нибудь, хоть водки.

— Денег нет, — буркнул Простофил.

— Отними у малышей, — посоветовала Сени.

— Леня, давай деньги, — сказал Простофил.

— Ерофей Юрьевич на мою зарплату книги покупает, — ответил Леня, — а обедаем мы за его счет.

— Отними у тех, кто на улице, — посоветовала Сени Простофилу.

— Я уже сегодня отнимал, — сказал Простофил. — Всех денег у пионеров все равно не отнимешь, хоть и надо к этому стремиться.

— Кайфолом ты, Простофил, — сказала Сени и обиженная отползла.

Простофил же взялся рассуждать вслух:

— Почему я должен совершать правонарушения: грабить слабых, красть у глупых? Может быть, даже убить кого-то мне придется с годами, — сказал он. — Ну, например, мне нужен хороший дом, чтобы жить, а денег нет ни бумажки. Но не лучше ли для окружающих скинуться этими бумажками и подарить мне дом, чем ждать, когда я, доведенный до отчаянья, кого-нибудь из них пришибу?

Червивин, который тенью крался за Трофимом от дома по заданию, слушал эти слова с лестницы, а спустившись, увидел Трофима в компании Сени, взял девушку за руку и сказал:

— Иди домой и собери вещи. Завтра поедешь по комсомольской путевке строить Куросмысловскую ГРЭС.

— Отстань, а то как врежу, — сказала Сени, вырываясь. — Я лучше завтра в школу пойду.

— Поедешь!

— Пойду!

— Полетишь!

— Поползу!

— Тебя уже выгнали из школы за прогулы, неуспеваемость и поведение, несовместимое с высоким званием советской школьницы, — сказал Андрей.

— Тебя мой папа в окно выкинет, если меня выгонят, — сказала Сени. — И ничего ему за это не сделают.

— Посмотрим, кто кого, — ответил сын эпохи.

— Я приду на ваше бюро и закричу, что ты меня соблазнил, — сказала Сени.

— Ты не первая, — ответил опытный комсомольский работник.

— Но первая несовершеннолетняя!

— И тут не первая, были уже пионерки, — сказал Андрей. — Иди пакуй вещи и комсомольский билет не забудь.

— Не кобенься, Сени, поезжай, — сказал Простофил. — Тут ты всем надоела, а там Десятое яйцо служит. Вдвоем не заскучаете, — и он подмигнул ей.

— А я? — спросил Трофим.

— Тебя я отведу домой, — сказал Андрей.

Когда они пришли в такой богатый дом, то жена как раз делала Чугунову массаж, натирая кошкой спину Чугунова

— Эх, хорошо мне! — кряхтел Василий Панкратьевич. — Я прям чувствую, как живые кошкины токи переходят в меня, уничтожая хвори, принесенные работой.

Червивину показалось неудобным стоять рядом с обнаженным секретарем райкома, и он сказал:

— Ну, я пойду. Надо еще одной девушке комсомольскую путевку выписать, — и он совершенно напрасно подмигнул Чугунову со значением, напоминая ему общую тайну, которую Чугунов давно забыл, и поэтому подумал: «А чего это я клином сошелся на Червивине? Кустым Тракторович — тоже жених хоть куда, правда, без прописки, зато философ марксизма-ленинизма».

Андрей встретил Победу в коридоре и начал было говорить: «Победа, я хочу…» — но услышал в ответ обычное: «Пошел на фиг», — и пошел к входной двери, а Чугунов вспомнил, что давно не воспитывал дочь, и вызвал ее в комнату.

— Ты уже стала членом комитета ВЛКСМ филологического факультета, как я тебе приказывал? — спросил он.

— Нет, — ответила честная Победа.

— А наш недавний гость Кустым Тракторович? — еще спросил Чугунов.

— А наш недавний гость — секретарь факультета с давних пор, — ответила Победа.

Тут Василий Панкратьевич твердо решил, что предпочтет для дочери нравственную суровость Востока распущенным женихам Москвы.

— Общественный труд облагораживает человека, — поддакнула мать, которая выписывала «Работницу» и «Советские профсоюзы», хотя никогда и нигде не работала: ни за деньги, ни для общества.

#8213; Сама-то я не хочу, а другие не просят, — попыталась оправдаться Победа. — Аркадий говорит, что добровольно мы производим только наслаждения, а все остальное — из-под палки, как и всякий зверь в природе, например, слон.

— Забудь о своем очкарике! — закричал Чугунов.

— Нет, — сказала Победа. — Мне за него замуж идти. Как я могу забыть?

— А вот я сейчас задеру тебе подол и выпорю! — сказал Чугунов.

— Тогда я уйду жить в другое место от такого позора, — ответила Победа

— Дура! — сказал Чугунов.

— Я влюбленная женщина

— Дура! Сопливая набитая дура! Он плебей, а ты — дочь партийного работника

— Он плебей, я дура: мы — ровня, — посчитала Победа — Между прочим, граф Шереметев женился на крепостной Парашке; между прочим, ты — внук рабочего, которым, правда, только гордишься; между прочим, мама вообще не знает, откуда она взялась. А Аркадий трудолюбив, работоспособен и всего добьется. Я верю.

Василий Панкратьевич понял, что дочь надо брать не воплями; а измором и материальными подачками, и сказал:

— Скоро Новый год. Пригласи к нам Кустыма Тракторовича.

— А Карла Дулембу? — спросила Победа

— Я не уверен, что он ортодоксальный марксист, — решил Василий Панкратьевич. — Африканцы любят наряжать Великое учение в дурака: могут быть неприятности.

«Ладно, — подумала Победа, — Кабаева позову, а сама смоюсь к Дулембе».

— Ладно, — сказал Чугунов, — иди к себе, — и подумал, что коммунисты обязаны жить семьями, передавая чистоту учения в наследство.

— Ладно, — сказала мать, — хватит Светлану Климову мучить.

Но Василий Панкратьевич не услышал про измученную кошку, крепко задумавшись. Ему вдруг показалось странным, что можно переименовать город на Волге, а саму реку нельзя. Почему нельзя? Брежневград на Брежнев-реке, как Москва на Москве-реке…

— Все-таки этот папаша — министерская крыса — дождется от меня дворницкой метлы, — сказал он жене в постели. — Ведь предупреждал его по-хорошему!

А Победа от разговора с отцом так соскучилась по Аркадию, который за два месяца не послал даже телеграмму, что накинула шубку и побежала в ночь к Макару Евграфовичу…

— Да, — признался глубокий старик, — получил два письма

— А можно почитать? — спросила Победа, хватая пенсионера за руку.

— Можно забрать себе, если хочется, — сказал Макар Евграфович. — Там есть обратный адрес. Правда, до востребования.

Победа положила чужие письма на грудь и побежала домой, чтобы нареветься в подушку.

Какая интересная жизнь была у Аркадия! — описывал он Макару Евграфовичу. «Это вовсе не экспедиция, а разведка. Мы живем в строительных вагончиках, которые таскают по степи грузовики. Где надо или не надо, мы останавливаемся, и одни ходят по полям, другие долбят шурфы, а начальники идут в станицу и беседует со стариками и старушками… Публика подобралась очень приличная, но многопьющая… Несколько женщин и девушек, они все время пишут отчеты… Знания мои и тут никому не нужны, все и без меня умные, но я работаю, ищу корни письма и уже нарыл кое-что занимательное. Например, я пробую изначальное предметное письмо свести к удобной международной скорописи. По-моему, слово, слог и звук только испортили дело и как раз выступили яблоком раздора, из-за которого «почтовые клячи прогресса» мудрят теперь над переводами. Физику, или химику, или математику не нужен переводчик, он объяснится формулами. Сколько там символов? Тысяча-другая. А в обиходной речи простого советского человека присутствуют одна-две тысячи корней, то есть символов… Конечно, я мог бы сначала проработать эту тему в библиотеке, но мне хочется найти свою методику открытий, пусть поначалу вульгарную. Для этого, как мне кажется, надо сторониться чужих методик до времени… Макар Евграфович, узнайте, пожалуйста, как там Победа, и напишите. Мне очень важно…»

Но последним словам Победа, уткнувшаяся в подушку, не обрадовалась. «Мерзавец! — подумала она — Девушки у него отчеты пишут, а я отбиваюсь в одиночку от банды женихов! Я его больше не буду любить, я лучше его буду нелюбить! Папа подарит мне что-нибудь на Новый год, я продам, сдам сессию экстерном и поеду к Аркадию. Как я его буду нелюбить!..»

Аркадий сидел в вагончике у окна, мешал поварешкой в кастрюле и смотрел на зачахнувшую до весны природу. «Что-то там делает моя Победа?» — думал, страдая душой и мучаясь подозрениями. А Победа как раз вышла из вечнозеленых кустов, которыми обсадили дорогу, и остановилась, озирая экспедиционные вагончики и угадывая прятавший возлюбленного.

Она ехала уже третьи сутки и очень устала В поезде Победу чуть не изнасиловал попутчик, на вокзале ее соблазнял за самогон бомж, в ресторане сватался какой-то закавказец («Иды ко мнэ жыт»), а водитель попутной машины хватал ее за коленки, якобы путая их с рычагом коробки передач. «Откуда столько маньяков? — думала Победа — Может быть, все девушки живут в Москве, а сюда их спускают по разнарядкам, как Сени, и они страшный дефицит? Может быть, я похожа на секс-бомбу? А может быть, вид мой чересчур доступный? Надо бы стать поскромней и стыдливей».

— Ты-то хоть не сексуальный маньяк? — спросила она прибежавшего навстречу Аркадия.

— Ты сама маньячка!

— Если ты думаешь, что я приехала тебя любить, то глупо ошибаешься, — сказала Победа, — я приехала тебя нелюбить.

— Ну, хорошо хоть приехала, — сказал Аркадий.

— Что ты делаешь? — спросила Победа в вагончике.

— Суп варю, — ответил Аркадий.

— Вот ты здесь супы варишь, а мне там еще два предложения сделали, — сказала Победа — Кто тут живет?

— Два мужика, — ответил Аркадий.

— Хорошо бы они переехали на несколько дней в другой вагончик, — сказала Победа

— А в какой? — спросил Аркадий.

— Тогда давай мы смоемся к морю, — предложила Победа

— Начальник не отпустит, — сказал Аркадий.

— Почему? — спросила Победа — Он плохой?

— Какая разница: плохой или хороший? — есть производственные отношения, они объективны и требуют моего присутствия здесь, — сказал Аркадий.

— А кто так решил? — спросила Победа

— Карл Маркс, — ответил Аркадий.

Победа сходила к начальнику и выяснила, что производственные отношения в экспедиции субъективны и Карл Маркс начальнику не указ.

Они поехали к Азовскому морю в город, который нормальные люди называли на букву М, а официальные лица на букву Ж, сняли у бабки промерзший сарайчик (пятьдесят копеек в сутки, плюс рубль за обогреватель, плюс сто рублей в залог на случай пожара) и в первую же ночь поняли, как сильно они нелюбят друг друга

— Ты меня нелюбишь? — спросила она прямо в ухо.

— Нелюблю, предательница, — сказал он.

— И я тебя нелюблю, — сказала она

— Ну, пока, — сказал он и повернулся к ней.

— Слушай, а как ты меня нелюбишь?

— Не знаю. Разве это объяснишь? Увидел первый раз и сразу понял.

— А я тебя нелюблю крепко-крепко! — сказала Победа — Вот так!

— Как поживает Кустым Тракторович? — спросил Аркадий.

— А как поживают в экспедиции несколько женщин и девушек? — спросила Победа

— Вздыхают по мне полной грудью.

— Неотразимый юноша!

— Просто умный…

Надо было видеть, как они нелюбили друг друга. Они искали место, где бы им не встретиться, и оба приходили туда, раздосадованные и обозленные, в один парк на одну лавочку, на которую, впрочем, не садились — до того она была загажена вечными странниками. Они прятались друг от друга #8213; Победа — в общественном туалете, Аркадий — в общественном туалете, — и переговаривались через вентиляционную решетку.

— Слушай, я тебя нелюблю.

— И я тебя нелюблю.

— Может, разойдемся?

— Давай, только прямо сейчас.

И тут же встречались в сарайчике.

— Никогда и никого не любила я так, как нелюблю тебя, — говорила она.

— Взаимно, — отвечал он.

— Уйти бы куда-нибудь.

— С удовольствием.

Аркадий уходил налево, Победа уходила направо, и встречались на автобусной остановке.

— Я тебя меньше нелюбить не стала, — говорила она.

— А я даже больше стал нелюбить.

— Господи, куда бы от тебя спрятаться?

— А вот автобус подошел.

— Бессмысленно ехать, — решала она, — все равно на конечной встретимся.

— Знаешь, я пока тут стоял, еще больше стал тебя нелюбить.

— Можно подумать, я взяла и полюбила тебя только что назло самой себе!

— Давай купим пистолет и застрелимся от безысходности.

— Но ведь никто не знал, как мы нелюбили друг друга, и — уж чего хуже — нас похоронят вместе.

— А ты кого-нибудь любишь, кроме кошки? — спрашивал Аркадий.

— Нет, — отвечала Победа, — я только тебя нелюблю.

— И я тебя нелюблю.

— Тоже хорошо. А то ведь некоторые и никого не любят и никого не нелюбят.

— А мы честные.

— Да, мы честно нелюбим друг друга.

— Я тебя так нелюблю, что готов с выхлопной трубой вот этого автобуса целоваться, но чтоб ты стояла рядом и видела, как я тебя нелюблю.

— Чтоб я стояла рядом и смотрела приятные картинки? Какой ты милый!

— Хорошо, что мы неженаты: разводиться не придется.

— А я специально вышла бы за тебя замуж, чтобы потом порадоваться разводу!

— Давай поженимся, чтобы развестись! Доставим друг другу такое удовольствие!

Они все бросили в сарайчике, кроме паспортов, и полетели в Москву в загс по месту жительства, написали заявление, заполнили анкеты и уплатили пошлину, а за это получили приглашение в спецмагазин для новобрачных.

— Нам не нужно, — сказала Победа и вернула приглашение. — У меня папа первый секретарь, он телефонным звонком весь ваш дефицит достанет.

Потом она посадила Аркадия в обратный самолет и пошла домой, предчувствуя, что к ней опять приставят телохранителя на месяц-другой и будут возить в университет на черной «Волге» за прогулки по Советскому Союзу. «Но это даже хорошо, — решила она. — Избавлюсь от приставаний Червивина и ухаживаний Тракторовича».

На улице она повстречала Леню, который уже был вовсе не Леня, а Леня-Юра Чашкин-Чищенный, и спросила:

— Ну как там в зоопарке?

— Массовый балдеж скота, — ответил Леня-Юра, — а так — хорошо, воняет сильно, еще сильней, чем дома, только дома я привык, а тут еще время нужно. — И шепнул как бы по секрету: — Учти, я тебя по-прежнему жду и, если что, кольцо у меня наготове.

— Если завтра семья, если завтра в кольцо… — сказала Победа. — А себе купил?

— Нет, — опешил Леня-Юра.

— Ну что ж ты! — засмеялась Победа, даже не подозревая, что в этот веселый для нее момент раболепная заведующая загсом звонит Чугунову, поздравляет и обещает все сделать по высшей мерке.

— Чего все-то? — спросил Чугунов. — Чего все-то? Я никак не пойму!

Но со временем до него дошло, и он пулей прилетел в загс, порвал заявление с анкетами и наговорил работникам бранных слов. Оттуда, распаленный яростью, Василий Панкратьевич поехал, чтобы примерно и публично наказать министра Офиса и Зиновия Афанасьевича Чудина, но те еще осенью снялись и улетели в другое министерство и стали недосягаемы для первого секретаря. «Ладно! — подумал Чугунов. — Скоро я стану секретарем горкома и устрою над обоими сталинский процесс с конфискацией партбилетов и должностей. А дочь надо под венец в срочном, авральном порядке. Как бы только не промахнуться?» — он закрыл глаза и стал сводить указательные пальцы, бормоча:

— Червивин, Тракторович, Червивин, Тракторович, Чер… Все-таки Тракторович! И внуки, значит, Кустымовичи…

Аркадий вернулся через месяц с деньгами, заработанными для свадьбы, узнал по телефону, что тут вытворял без него Чугунов, и расстроился до слез.

— Мама, — сказал он, — что мне делать? Я — человек из низов, полюбил дочь первого секретаря, который меня презрел.

— Ты — не человек из низов, — сказала мама, — это первый секретарь — откормленное быдло.

— Слабое утешение, когда хочешь жениться, — сказал Аркадий.

— А ты все равно не успеешь, — сказала мама. — Вон, тебя десять повесток в военкомат ждет…

Больше всего на свете Простофил боялся внезапной смерти: камня на голову, оторвавшегося тромба, шального автомобиля и полуночного бандита с тесаком, — любой человек и предмет, способный послужить орудием намеренного, ненамеренного и преднамеренного убийства, отравлял его жизнь. Часто, лежа на кровати и ковыряя в носу, Простофил разглядывал потолок и думал: «А вдруг он сейчас обвалится? — и двадцать пять рублей в моем кармане истратит работник морга, хотя я и сам мог бы купить двенадцать бутылок пятновыводителя и нюхать его целый месяц. Но вдруг по дороге в «Хозяйственный» я внезапно погибну от взрыва газопроводной трубы или — еще хуже — погибну на обратном пути, провалившись в занесенную снегом прорубь?» От постоянной боязни умереть у Простофила опускались руки и отнимались ноги. Несколько раз он ездил на кладбище в попытке свыкнуться с неизбежным и, наконец, заняться каким-нибудь делом, но додумался лишь до того, что выражение «зарабатывать на жизнь» в условиях неминуемой смерти — совершенно идиотское, и родители напрасно повторяют его так часто с глаголом «нужно».

Однажды, в грустном настроении гуляя по кладбищу с пустой надеждой утешиться видом очередного покойника, он машинально поднял букетик с могилы, чтобы понюхать умирающую жизнь, машинально же ушел с ним и машинально продал какому-то мужику возле винного магазина Выпив одиноко бутылку портвейна, Простофил вернулся на кладбище и переписал со всех плит даты рождения и смерти, справедливо полагая, что именно в эти дни следует ждать свежих подношений от уцелевших родственников и близких, одновременно горюя, до чего же неразумно устроено кладбище в пространстве: «Надо бы разбить его на 365 кварталов и в первом квартале хоронить тех, кто помер первого января, во втором квартале — кто помер второго января… Сколько удобства!»

Жизнь Простофила сразу приобрела смысл и разумное основание, а отчаянье и безысходность словно испарились. Теперь не надо было ждать, как на иголках, ежемесячной стипендии и думать: доживу — не доживу, успею истратить — не успею? — заработок оказался стабильным и ликвидировался в тот же день. Простофил совсем забросил швейное ПТУ, полагая, что чем реже он будет там показываться, тем меньше двоек получит, а стипендия денежка к денежке к лету, к аттестату о специальном среднем образовании набежит маленькой стопкой красных бумажек, и Простофил — как образцово-показательный сын — купит маме торт, а папе — бутылку сухого в благодарность за то, что его вырастили.

И вдруг! — повестка.

— Что они, одурели? — сказал Простофил, имея в виду военных. — У меня же отсрочка, я же учусь!

Но в военкомате ему объявили, что за систематические прогулы без уважительных причин он давно отчислен, и указательным пальцем послали на медкомиссию. Все планы улизнуть от строевой пошли коту под хвост. Простофил элементарно не успел подготовить себя к симуляции: ни к плоскостопию, ни к выпадению двенадцатиперстной кишки, ни к вялотекущей шизофрении, присутствием которой в голове, впрочем, считалось отсутствие всяких симптомов (просто есть, и все!), — но он и этого не знал!

В полном помрачении бродил Простофил по кабинетам, позволяя врачам щупать себя, как лошадь на ярмарке, пока у последней двери не встретил Аркадия.

— Ну что, устроился на «ящик»? — спросил грустный Простофил.

— Ну что, объявил себя педерастом? — спросил еще более грустный Аркадий, не рвущийся в армию, но рвущийся к Победе.

Целый месяц ругались они по телефону. «Я скажу твоему отцу, что сейчас не феодальный строй!» — «Именно же, что феодальный, может быть, даже рабовладельческий, — ответит он тебе». — «Я очень многого добьюсь в жизни! — скажу я. — И стану академиком в тридцать лет!» — «Для этого в восемнадцать надо стать доктором, — ответит он тебе». — «Ваша дочь будет несчастна с другим! — скажу я ему». — «Это я уже слышал, не помню от кого, — ответит он тебе».

Наконец, Победа решила:

— Знаешь, ты лучше иди в армию от греха, а я тебя дождусь.

— Но отец-то твой не исчезнет через два года

— А может, его снимут за ошибки в руководстве.

— Хорошо бы, только ортодоксы не ошибаются.

И Аркадий не стал сопротивляться твердолобости Чугунова и тотальной мобилизации восемнадцатилетних, смирившись с двухлетним тюремным сроком в казармах общего типа и условно считая себя жертвой культа личности…

— Обидно, что забуду все к чертовой матери, — сказал Аркадий Простофилу. — Язык требует постоянного повторения. Не потащу же я за собой два чемодана учебников.

— А мне и забывать нечего, — сказал Простофил. — Я умней всех поступил. Вот вернусь и сразу все выучу.

Тут открылась дверь и вышел их общий знакомый.

— Привет, Леня, — сказал Аркадий.

— Привет, только я теперь Леня-Юра

— Ну, привет, Леня-Юра, — сказал Аркадий.

— А меня комиссовали! — объявил счастливый Леня-Юра

— За что? — спросил Простофил.

— Я в постель писаюсь.

— Ты же в свою постель писаешь, а не в чужую! — сказал Простофил. — Какое им дело до твоих простыней?

— Ну, побегу, мать обрадую, — сказал Леня-Юра

Простофил и Аркадий зашли в комнату, где сидели пять милитаристов разного достоинства. Какая-то секретарша шепнула им в ухо заклинание: «Призывник такой-то явился для прохождения службы».

— Тут написано, что ты знаешь семь языков, — обратился к Аркадию военный, усыпанный звездочками, как новогодняя елка, и разукрашенный лампасами просто, но со вкусом.

— Это так, — ответил Аркадий.

— Не «это так», а «так точно»! — сказал военный. — Ты знаешь, что делают войска противовоздушной обороны?

— Ну, — Аркадий задумался, — воздух наступает, а войска обороняются, — пошутил он.

— В стройбат, в Куросмыслов, — по-военному решил военный и повернулся к Простофилу: — В каких рядах хочешь служить?

— В советских!

— В каких рядах войск?

— А где из автомата пострелять дают, — ответил Простофил и, соблазненный удачей Лени-Юры, состроил дебильную рожу.

— Тоже в стройбат, — решил военный.

— Товарищ фельдмаршал, а стекло в армии можно есть? — отчаянно спросил Простофил, не меняя выражения рожи.

— Ешь, — предложили ему…

Аркадий вышел на улицу, где его ждала Победа, и сказал:

— Прощай, подруга, может, больше и не увидимся.

— Слушай, прекрати ныть. В конце концов, это твой долг — защищать меня. Тебе об этом сообщали на уроках НВП.

— Ага, — сказал Аркадий, — с лопатой и носилками.

— Обязательно мне пиши.

— Тебя отец прибьет.

— А ты пиши каким-нибудь хитрым шрифтом… Хитрым — для отца…

Через месяц Победа сдала летнюю сессию, и Чугунов пристроил ее на каникулы в интернациональный студенческий отряд, лишь бы не путалась под ногами.

— Хорошо тебе, за границу едешь, — сказал Трофим, — а мне в институт поступать. У всех лето, мысли шальные в голове, а у меня пять репетиторов каждый день по часам расписаны.

— Не забудь, — сказала Победа, — что Светлана Климова любит говядину и палтус.

В интернациональном отряде она познакомилась еще с одним Карлом, только не Дулембой, а Файервундербарманом.

— Я есть люблю тебя, — нахально говорил Файервундербарман.

— Дружба-фройндшафт, — остужала его Победа.

— А чего ты немца гонишь? — удивлялись подружки. — Ездила бы на родину в гости.

— Да они же все чокнутые. Они на работу в пять утра встают! — отвечала Победа.

— А мы думали, они твоего дедушку убили, — говорили подружки.

Файервундербарман ходил за ней неотступно и помогал интернациональному отряду строить железную дорогу задаром, пока от немецкого усердия не положил рельс на ногу Победы. Тогда она вернулась раньше срока в Москву на костылях и забыла Файервундербармана, как первый сон, обнаружив в почтовом ящике письмо Аркадия, которое ее очень тронуло, и письмо Трофиму с комсомольской стройки, которое ей было до лампочки. А вот Трофим проревел над ним до полуночи, разбирая через слово каракули любимой подруги…

Так получилось, что первым совершил добровольный исход из Москвы в Куросмыслов пэжэ города Донецка — Семен Митрофанович Четвертованный, сам признавший себя косвенно виновным в растлении дочери другими.

Когда-то, еще до почетного звания, Семен строил электрические каскады по стране и даже руководил людьми в буквальном смысле: то есть показывал руками, куда идти, и говорил языком, что там делать, С годами стал он слабеть головой, открыто, впрочем, признавая, что давно уже судит-рядит обо всем спинным костным мозгом. Те, кто еще пользовался содержимым черепной коробки, низвели ослабевшего Митрофаныча до простого монтажника Но и в простых монтажниках он продолжал говорить и делать очевидные умопомрачительные слова и поступки, и, помня его прошлые заслуги в деле электрификации всей страны, Семена Митрофановича по профессиональной болезни отправили до срока на пенсию.

Дома он заскучал и от скуки стал гостеприимен, как монастырь, беззаботен, как пионер, и за компанию рад был бы удавиться. Но жене не нравились вечно торчавшие посреди комнаты полупьяные гости, случайно собранные и подобранные на улице. Поэтому она убеждала Семена, что его «постылые друзья» зажимают ее в коридоре, и звала в свидетели Сени, которая жаловалась, что и ее тискают в угоду матери. Семен одним костным мозгом проблему: верить-не верить? — не разрешил, но гостей прогнал, а чтобы успокоить совесть, лишенную разума, стал приставать в коридоре к подругам жены, после чего также никогда их больше не видел в доме.

И жизнь на пенсии заела его бессмысленностью и одиночеством. Семен выходил на улицу, залезал на фонарный столб и сидел обезьянкой, тоскуя и бормоча что-то прохожим о пользе электричества, пока его не снимала милиция, посулив снизу забавную бирюльку. Тогда чувствуя нутром, как жизнь кончается, а для бессмертия сделан шиш с маслом, он решил уйти на природу и, ведя природночудаковатый образ существования, прослыть новым пророком в отечестве, пускай даже посмертно. Правда, внешне-внутренний вид пророка в отечестве требовал поменять блага цивилизации на вериги, хламиду, непокрытую голову и питаться черт-те чем и черт-те как. Причем обмен был совершенно невыгоден обладателю благ цивилизации. Но костоумный Семен Митрофанович просто решил эту дилемму, вырыв полуземлянку с таким расчетом, что поблизости оказался лес, оказалась любимая высоковольтная линия и оказалась Наро-фоминская свалка. В лесу он сближался с природой, под высоковольтной линией заряжался электричеством, а на свалке кормился-поился и обувался-одевался. Обустроив нехитрую жизнь изгоя, Семен Митрофанович забрался в скит и несколько месяцев размышлял, что бы ему эдакое проповедовать. «Разумеется то, — в конце концов подумал Семен, — что я знаю наверняка». В лесу он надрал крапивы, которую наверняка узнал среди прочих трав, и очень скоро так полюбил ее, что даже зад стал подтирать крапивными листьями.

Шоферам помоечных машин, собиравшимся глазеть на процедуру подтирки, он говорил:

— Трение живого о живое создает животное электричество, способное поразить любой недуг в организме, в данном случае геморрой, запор и понос.

— Ну дает дед! — изумлялись шоферы.

Заручившись первыми зрителями, Семен стал развивать теорию и множить практику, выходя и на гастроли в разные места свалки. Заповедь № 2, сочиненная после обеда, гласила, что очень полезно облизывать себя языком на всех доступных языку участках тела, так как трение языка о кожу создает лечебную физиологическую энергию. Энергия же, собранная силой воли в пучок молний и направленная на очаг болезни, лечит изнутри без хирургического ножа и клизмы.

— А друг о дружку тереться полезно или заразно? — спрашивали шоферы.

— Если у друга положительный заряд, а у дружки — отрицательный, то трением, внутри произведенным, рождаете новую жизнь, — учил Семен мимоходом.

Он говорил, что сам абсолютно здоров и энергии, которую он накопил почесыванием и облизыванием, не с чем бороться в собственном организме. Слова он подтверждал опытом: тер ладонь о ладонь, пятку о пятку и действительно зажигал в губах какую-то лампочку, работавшую на неиспользованной энергии.

— Да ты сожрал батарейку с проводами и теперь морочишь нам голову! — скалились шоферы.

Семен презрительно выплевывал лампочку на свалку, находил в отбросах перегоревшую и все равно зажигал.

— А язык покажи, — требовали шоферы. — А под языком… А за щекой?.. Ну ты фокусник!

— А еще я могу передать энергию больному и победить его недуг, если не сразу, то частями, — отвечал Семен, помня, что удел психического пророка — врачевать людей, а удел социального пророка — врачевать общество.

В ответ мужики выставили шофера, хронически больного похмельем. Семен ласково поскреб у того в голове, и тому полегчало.

Скоро из окружных деревень потянулись к свалке старухи и вовсе не за помоечным добром, а к пророку.

— Отец родный, спина болит — согнуться не могу.

— Чешись, — отвечал Семен.

— Дак ведь руки-то коротки, не достают до спины.

— Тогда не чешись. Вон столб видишь? — спрашивал Семен. — Встань под ним — будет польза организму. Провода-то даром что в небе, а боль оттянут.

— Может, сам почешешь? Я вот куру тебе сварила, магазинную, правда.

— Ну ложись, старуха, заголяй хребет…

— А у меня, отец, сына паралич разбил, не поможешь?

— А как разбил? Если как Петр I шведов под Полтавой, то пусть принимает внутрь по батарейке натощак от часов или с палец толщиной, — советовал Семен. — А ежели у него что шевелится, так пусть этим и скребется.

Нашелся первый дурак и в Москве, перепробовавший в борьбе с импотенцией много дурных средств и приехавший взглянуть на нового врачевателя. Правда, разговор с Семеном вышел грубый и скомканный, как носовой платок сопляка.

— Ты под свое лечение философию подводишь, старик? — спросил импотент.

— Кому — старик, а кому и старец Митрофаныч: так меня народ кличет, — прошамкал губами Семен.

— Ты скажи, в чем твоя оздоровительная философия? Может, я уже ее прошел в первом классе.

— А вот чешусь целый день, и вся тут моя философия! — нагло ответил Семен, строя безобразные рожи. — У кого средство есть, тому мудрствовать незачем, а старших слушать надо.

Импотент уехал, но, как оказалось, лишь за тем, чтобы бросить бег трусцой и занятия хатха-йогой. С тех пор после каждого сеанса почесываний и обтирания крапивным листом он оставлял в землянке баночку черной икры.

Тут же на свалке Семен нашел себе первого апостола, оказавшегося вблизи девушкой, которая отродясь жила в соседних кустах. Она появилась на свет без папы и мамы из помоечной грязи, и вороны выбрали ее своей принцессой. Старец Митрофаныч чесал и скреб Воронью принцессу ежедневно ради собственного удовольствия, а благодарная девушка, не знавшая прежде ласки, привязалась к нему наподобие собачки и даже обещала пойти за старцем в огонь и воду.

— Нравится тебе животное электричество? — спросил ее Семен.

— Очень, — призналась Воронья принцесса

— Ну, и зачем нам огонь с водой?.. Облизывай себя, как кошка. Кошки знают, что делают.

Скоро у землянки стали собираться по вечерам человек тридцать из Москвы и по области, определенно складывавшиеся в секту, и Семен внутренне возгордился своими приманками на дураков и простаков. Одна беда — не был он готов к такому скоропалительному наплыву абитуриентов и спешно бросился с апостолом на пару придумывать атрибутику новой религии, сочинять гимн и делать из собственной биографии мученический подвиг во славу электричества.

Привычно, говоря что-либо, Семен вытягивал к собеседнику левую руку и, начиная фразу, предъявлял пустую ладонь как местоположение подачки, под конец же фразы поворачивал ладонь ребром, как каратэист, готовый ломать доски. Этот жест Воронья принцесса предложила сделать ритуальным приветствием членов секты. Семен согласился. Потом она же, смышленая не по образу жизни, придумала тройную титулатуру: «отец Семений», «старец Митрофаныч» и «Учитель электричества». И тоже получила согласие наставника. Наконец, сам старец Митрофаныч решил, что перед всяким почесыванием, потиранием и доскребыванием следует сообща петь гимн в его честь такого содержания:

Теперь собиравшиеся по вечерам ученики приветствовали друг друга ритуальным жестом, садились вкруг перед землянкой и, умиленно глядя на старца Митрофаныча, затягивали гимн в его честь. После этого из землянки высовывала немытую, но расчесанную голову Воронья принцесса и рассказывала «подвиг» из жизни старца. Она была неграмотная, поэтому выступления заучивала наизусть, и поэтому же перебивать ее смелым вопросом пытливого ума запрещалось под угрозой отлучения от свалки.

— Мысль о физиологическом электричестве озарила Учителя электричества в глубоком детстве. — Воронья принцесса всегда начинала с этой фразы, но дальше следовал экспромт, заранее нашептанный Семеном. — Во время оккупации нашей родины немецко-фашистскими захватчиками юный Семка посредством трения ладони о пятку открыл новый вид физиологического электричества и простым прикосновением к ранам извлекал из умирающих бойцов пули и осколки. Однажды немецкий генерал, прослышавший о необычайных способностях русского мальчика, призвал его к себе и попросил вылечить подагру, обещая личную генеральскую милость. Но патриот Семка, прятавший пионерский галстук за пазухой, собрал всю энергию в указательный палец и, лишь дотронувшись до генерала, поразил того напряжением в четыреста пять вольт, и генерал погиб на походной кровати, трясясь и дергаясь, а ошеломленные гитлеровцы побросали автоматы и убежали в Германию, разнося повсюду весть о пионере-молнии…

— Уж не с другой ли вы планеты, Учитель? — спрашивали подвижники электричества, ошарашенные поболее гитлеровцев из экспромта.

Отец Семений двусмысленно молчал. Наконец, открывал рот и глаголил:

— Сегодня, дети мои, я покажу вам, как правильно чесать таз ладонью, ибо пятка для этого не приспособлена А потому пойдем сушить крапиву на зиму. Повторяйте движенья за мной…

Но недолго длилась счастливая лечебно-проповедническая деятельность Семена на Наро-фоминской свалке. Как снег на голову, появилась перед ним брошенная жена и спросила строго:

— Это кто?

— Ученики, — ответил старец.

— А ты им справку показывал, что у тебя прогрессирующая паранойя?

— Зачем пришла? — спросил Семен.

— Письмо тебе, — сказала брошенная жена — Иди в Куросмыслов, спасай дочь.

Старец внимательно прочитал письмо и взмахом руки отпустил учеников:

— Помните мои уроки… А мне тут надо, неподалеку… Я вернусь однажды.

А жене сказал:

— Щас… спасем дочку.

Потом напихал в мешок крапивы, которую, впрочем, на следующий день выкинул, и, опираясь на сломанный костыль, как на посох, попрощавшись грустным взглядом с Наро-фоминской свалкой, лесом и высоковольтной линией, в компании Вороньей принцессы побрел в Куросмыслов…

Никто из нас не был в городе Куросмыслове и любой побывал многажды. Возьмите карту, закройте глаза и ткните пальцем — попадете в Куросмыслов. Ткните наугад еще раз — опять Куросмыслов. Еще раз и еще — будет опять и опять. Пустое дело. От Куросмыслова не спастись. Он в каждом условном обозначении населенного пункта, населенного десятью тысячами или миллионом. Возьмите карту помельче масштабом, приглядитесь к пространственному устройству Куросмыслова. В нем нет улиц, город сложен из трех микрорайонов имени Маркса, Энгельса и Ленина, и в каждой части города — по воинской части плюс тракторный завод — ударная стройка для нестрогих девушек, асфальтобетонный завод — ударная стройка для незаконопослушных юношей, и фабрика кройки, шитья и мелкой штопки — для местных жителей. Кто не любит кроить и штопать, делают что-то непонятное в одном месте, там, где сливаются две реки: то ли строят мост, то ли — туннель, а может быть, на одном берегу возводят мост, а на другом роют туннель. С высоты полета птички, во всяком случае, стройка уже пятьдесят лет напоминает брюки с вывернутыми карманами.

Житель Куросмыслова странен всем, кроме коренного горожанина, который, в свою очередь, также странен всем, кроме жителя. В принципе, оба совершенно обычные люди без хвоста и шерсти и отличаются от других только тем, что все как один одноглазые. Когда-то (до революции? после? никогда?) кто-то (комиссар? скрытый враг? идиот?) где-то (с балкона? с помоста? с фонарного столба?) сказал, что в истинной революции, а не в игрушечной, берут зрячего и слепого и делают двух одноглазых. Сказал и сгинул, даже не сообщив, какой он сам есть революционер: настоящий и трезвый или пьяный и бирюлечный? «Работа невесть какая сложная», — подумали куросмысловцы и поверили в высшую революционную справедливость, и до сих пор за глаза видят гостей, то есть проституток, преступников, солдат и редких начальников-центристов, потому что одноглазие у куросмысловцев сразу закрепилось наследственно, чему, без сомненья, способствовал давний навык разглядывать суть вещей одним глазом, скошенным к центру. Такое видение предметов и жизни считалось когда-то особенно благонадежным.

И нестрогие девушки, и непослушные мальчики, и редкие начальники с удивлением узнают, что в Куросмыслове не удалось изжить декретами матриархат, называя местных жителей по имени-матчеству. Но удивление это сиюминутное, до среды, которая, как и четверг, в Куросмыслове — день лечебного голода. Во вторник продовольственные магазины и столовые закрываются до пятницы, а спекулянты из-под полы торгуют подсохшими бутербродами в засаленных бумажках. Но никто не в обиде, сознательностью и единственным глазом все понимают и видят, что «Продовольственная программа — дело всенародное», — да и в оставшиеся дни (понедельник, вторник, пятница) прикармливают кой-чем простой люд на рабочих местах. А по воскресеньям в Куросмыслове все женатые бродят по трое, а замужние ходят врозь.

Все это выведали Простофил и Аркадий, пока в строю топали от вокзала до казармы. А в части их встретил старый знакомый.

— Простофил! — закричал он. — Боеголовку тебе в задницу!

— Да пошел ты, Десятое яйцо, — огрызнулся расстроенный местным бытом новобранец.

Никита выкрутил Простофилу ухо и сказал:

— Сынок, тут тебе не московская подворотня. Можешь утром проснуться, а уши в тумбочке.

— Порядки понял, — смирился Простофил. — Давай чифирнем — я угощаю.

— И запомни: меня здесь зовут не Десятое яйцо, а Девяток яиц. Мне так больше нравится.

— Это правильно, — сказал Аркадий. — Десятое яйцо — среднего рода, а Девяток яиц — настоящая мужская кличка

— Во-во! — сказал Никита и показал на Аркадия пальцем. — С кирпичом сейчас фотографироваться будете или сначала казарму понюхаете?

— А Сени как поживает? — спросил Простофил.

— Да нормально, работает в бригаде, — ответил Девяток яиц. — Здорово, что мы опять все вместе! Леньку бы еще сюда.

— А где она работает? — допытывался Простофил.

— Вон там, вон там и вон там. Строят они вроде ГРЭС, а из ворот выползают тракторы, которые от танков не отличишь… У них все засекречено, правда, забора кое-где нет…

Через неделю Простофил сказал Аркадию:

— Я больше не могу над собой измываться, я дезертирую.

— Поймают.

— Я выколю один глаз и спрячусь среди местных.

— Посадят за членовредительство.

— Мне кайф нужен. Хоть какой-нибудь! А здесь нет! — сказал Простофил, отобрал у Аркадия последний тюбик крема для бритья и тут же съел.

— Эх! — сказал он же, отплевавшись. — Надо было замутить в кружке: больше б кайфу нагнало…

Из переписки, которую вели жертвы и участники осенью и зимой:

Письмо Сени, в некоторых местах политое слезами Трофима и неразборчивое.

Кому: Девушке со стальными зубами из магазина «Овощи-фрукты» напротив «Молочного».

Куда: Москва, улицу, говорят, переименовали.

Письмо Аркадия, перехваченное В. П. Чугуновым, но оказавшееся слишком для него неразборчивым.

Куросмысловская ГРЭС Ксении Четвертованной. До востребования.

Любовное послание Победы.

С наступлением зимы Чугунов стал бредить Кустымом Кабаевым в открытую и ничего не стесняясь. Он даже партбилет Кабаева взял в свой сейф на хранение, так как в общежитии сейфа не было.

— Только ты, Тракторович, сможешь понять меня, потому что великие учителя — основатели марксистской науки — только нам — коммунистам — указали правильный путь в решении этой задачи, — репетировал он, запершись в туалете.

— Пап, ты с кем разговариваешь? — спрашивала из-под двери Победа

— Не мешай, — огрызался Василий Панкратьевич. — Жизненным опытом классики проложили три дороги к семейному счастью. Выбирай любую, Тракторович! Хочешь, как Ленин, женись без детей; хочешь, как Маркс, женись на обеспеченной; а хочешь, как Энгельс, вообще не женись.

— Он хочет как Энгельс, — подсказывала Победа

— Уйди от двери! — кричал Василий Панкратьевич. — Он хочет как Маркс! Что он, дурак, что ли? Зови его сюда!

— Да сам придет конспекты сдувать и обедать нахаляву, — ответила однажды Победа

— Отлично! — решил Чугунов, вышел из туалета и сел в прихожей ждать Кабаева с нетерпением.

«А мне куда деться? — подумала Победа — Может, сходить к родителям Аркадия и почитать их письма? А может, сходить к Макару Евграфовичу и почитать его письма?»

Тут открылась входная дверь, и Василий Панкратьевич с разбегу схватил вошедшего в объятья.

— Ну здорово, Кустым Тракторович! — протрубил он.

— Папа, ты чего? Не в себе? — спросил Трофим.

— Тьфу ты!.. Я не тебя ждал. Проходи.

— Здравствуйте, Василий Панкратьевич, — сказал Червивин, осторожно всовывая тело в квартиру.

— А ты чего приперся?

— Вы же поручили наблюдать Трофима до полного его повзросления.

— Продолжай наблюдение, — сказал Василий Панкратьевич. — Вот с Вероникой разделаюсь, примусь за Трофима. Береги его пока от девок, Андрей.

— Да я уж и так, и эдак… Вроде дядьки при нем. Кое-кто в комитете смеется за спиной.

— Не забуду, не бойся.

— У нас перевыборы секретарей скоро, — невзначай напомнил Червивин. — Я тут речь написал…

— Рановато тебе еще, — сказал Чугунов. — Секретаря заслужить надо.

— Может, третьим? — спросил сын эпохи. — Должность легкая, необязывающая. Гайдар в шестнадцать лет полком командовал.

— Ну ступай, ступай. Сына привел, иди отдыхай, — сказал Чугунов. — А ты куда намылилась? — спросил он дочь.

— В библиотеку, — ответила Победа.

— А Тракторович вот-вот?.. — спросил Василий Панкратьевич.

— Зачем я вам? — спросила Победа — Вы за меня все решили.

— Ты смотри там, в библиотеке! — погрозил пальцем Чугунов и подумал: «Черт знает что: уже в библиотеке разврат мерещится!»

Победа собралась не учиться, а к Макару Евграфовичу читать письма Аркадия, но напрямую она пойти не могла, потому что за ней юлил стукач Червивин, как привязанный, и вздыхал, изображая вздохами любовь. Он даже купил веточку мимозы и сунул в руку девушки.

— Зачем? — спросила Победа.

Червивин сделал вид, будто ни при чем, будто любуется небом и насвистывает. Девушка бросила цветок и пошла дальше, но сын эпохи поймал его на лету, мысленно похвалив себя за ловкость, и заскулил:

— Победа, ну Победа… я же того… тебя…

— Опять? — удивилась Победа.

— Я все время! — обиделся Червивин.

— А ты всех своих девушек отправляешь на комсомольские стройки после того, как вволю с ними набалуешься?

— Да ты-то тут при чем?! — удивился Андрей.

— Трофим мне все рассказал… У-у-у, коварная и растленная рожа! Бросил Сени, а она, может, тебя любила всей душой или по-матерински. Может, и на стройку поехала, как декабристка наоборот.

— Это грязный слух, пущенный моими врагами!..

Они шли мимо зоопарка За решеткой на заснеженной лавочке сидели старые знакомые: Чищенный, который ушел от алчной жены, жаждавшей бесплатных мясо-молочных продуктов, и заведующая этими продуктами, день ото дня, впрочем, терявшая свою долю контроля над потреблением благ, которые питают население и социализм.

— Ерофей, — сказала Антонина Поликарповна — Я сегодня кормила шакалов с ладони.

— Отлично! — сказал Чищенный.

— Возьми меня, наконец.

— Замерзла, что ли?

— Возьми меня кормораздатчицей. Я устала распределять, я хочу кормить всех поровну. А тут некому зайти с черного хода

— Напрасно ты так думаешь, — вздохнул Ерофей Юрьевич.

— У вас бегемотов показывают? — закричала Победа влюбленным который раз.

— На зимовке, — ответила Антонина Поликарповна влюбленной один раз. — Но тебе, Победа, покажем. Заходи.

— Ну, — сказала девушка Червивину, — иди и ударь бегемота.

Продрогший бегемот сидел в чане под струей теплой воды в клубах пара и всем видом просил не будить до весны в нем зверя. Червивин встал у торчавших из воды глаз и ударил кулаком по тому месту, где, он думал, нос бегемота Глазки исчезли, по воде пошли пузыри.

— Ах ты, гад! — сказал Чищенный. — Садист! Живодер! — и, взяв сына эпохи за шиворот, пинком выбросил из теплого помещения в холодный сугроб.

Победа устыдилась организованной провокации и нечаянного издевательства над зимующим бегемотом, сбегала в магазин «Овощи — фрукты», купила у девушки со стальными зубами кочан капусты и попросила бегемота съесть вместо прощения. Тут к Победе подошел Леня-Юра, чтобы в очередной раз признаться в любви, но, испугавшись поверженного Червивина в заиндевевшем окне, завел светскую беседу.

— Говорят, мой новый тезка при смерти, — поделился сплетней Леня-Юра и пожалел тезку: — Недолго как он народом-то покомандовал!

— Можно подумать, в КГБ он пятнадцать лет подчинялся народу, — сказала Победа, которая шла к Макару Евграфовичу и поэтому вела себя вольнодумно.

— Опять водка подорожает, — предрек Леня-Юра

— А ты разве водку пьешь?

— Я? — упаси Боже. Но другие-то пьют.

— Значит, не сопьются.

За окном сын эпохи делал умоляющие знаки выйти Победе на улицу.

— Похвалы ждет, дебил, — сказала Победа — Думает, если он беззащитного бегемота стукнул, я за него замуж побегу.

— Сени прислала письмо, — сказал Леня-Юра, — хочет взять мою руку и сердце, готова жить в шалаше. Но я еще не сказал «да» и мама думает.

— А про Аркадия она ничего не пишет? — спросила Победа

— Не хотелось бы тебя расстраивать, — сказал Леня-Юра как бы в глубоком раздумье. — Ну ладно, раз просишь. Пишет, загуляли они там все. По вечерам ходят на тракторный завод, пьют одеколон, пристают к Сени, хотя у каждого по три девчонки…

— Вот как? — сказала Победа.

— Он — человек конченый, по всему видать, — сказал Леня-Юра — Грозится украсть автомат и пристрелить Десятое яйцо. Не жди его. Лучше приходи вечером кольцо мерить…

Победе бы усомниться (все-таки знала она Аркадия!), но вот такие теперь от обилия сплетен девушки легковерные да и юноши тоже.

В слезах, бросив Червивину и Лене-Юре: «Отстаньте, придурки!» — побежала она к Макару Евграфовичу, который нашелся расстроенным не меньше Победы.

— Я купил весы, — сказал глубокий старик, — перемерил покупки и повсюду обнаружил обвесы. Теперь сижу и распаляю в себе ненависть к советской торговле.

— У вас есть письма Аркадия? — спросила Победа.

— У нас почту закрыли на ремонт, — ответил старик.

— А меня опять замуж волокут, — пожаловалась Победа — И никакой моральной поддержки, чтобы устоять!

— Иди ко мне в дети, — предложил Макар Евграфович.

— То есть как? — удивилась Победа.

— Ну, поживешь тут где-нибудь, — объяснил глубокий старик. — Места еще на сто человек хватит.

— А кормить меня кто будет? — спросила Победа — Да и отец разыщет в два счета. Да и кошка не кормлена.

Она пошла домой, размышляя: мог Аркадий завести трех девушек или не мог? С одной стороны, он слишком занят наукой для такой глупости, с другой стороны, кто же в армии учится чему-либо, кроме боевой и политической подготовки, которая даже в импотентах распаляет инстинкты вожака-промискуитетчика?

«О, судьба завистливая! Неужели красота моя достанется Тракторовичу! Зачем только пошла я к бегемоту и встретила подлого Леню-Юру? Почему не убежала, заткнув уши? — думала Победа — Ах, Аркадий, Аркадий! Как мог ты забыть обо всем в куросмысловской казарме! Неужели три вертихвостки для тебя дороже меня одной? Даже временно, даже на расстоянии! Ты будешь рыдать у дверей загса, глядя, как я выхожу Победой Кабаевой!»

Дома она подошла к двери отцовского кабинета и услышала такой разговор: «Тракторович, зачем тебе Вероника, если честно?» — «Я Москва жить хочу. Большой ученый стать». — «А что? Правильно мыслишь. Нам нужны верные люди в науке».

Победа ушла к себе и легла в постель, даже не умывшись, в тоске и в слезах. И вот открылась дверь и вошел заутюженный и наодеколоненный Кустым Кабаев, как победитель, сел в изголовье и спросил:

— Ты знать, что мы шептать девушка в постель на ночь?

— Я все равно ничего не пойму, — ответила Победа

— Моя переводить, — прошептал Тракторович.

Поцелуй ядом проник сквозь щеку Победы, парализовав волю девушки. Она не могла и не хотела видеть, дышать, двигаться, сопротивляться, окруженная со всех сторон Кабаевым.

— Абдумбардат, — шептал Кабаев. — Абдумбардат бухтара руахунруа-хун…

«Все кончено, — подумала Победа, уходя в обморок. — Прощай, Аркадий. Верность моя сломлена, не уберег ты меня…»

Но с шумом распахнулась дверь, вбежал Василий Панкратьевич и, схватив коленопреклоненного Тракторовича за шиворот, прокричал ему на ухо:

— Помер! И этот помер! Что же будет, Кустым?! Я ведь почти ушел в горком!

— Вах-вах! — ответил Кабаев, вскакивая на ноги…

Наутро Победа успокоилась, одумалась, глядя на траур коммунистов, и решила ехать в Куросмыслов по теплой погоде, проверить все своими впечатлениями. «А если Тракторович не отвяжется до проверки, я украду его партбилет, и тогда в глазах папы он потеряет всякое значение»…

Заложив сотый полевой штаб по периметру безбрежной пашни, Аркадий, Простофил и Девяток яиц стали возводить забор, теряясь в догадках: зачем огораживать полевые штабы? Пользуясь дисциплинарными послаблениями на местности, Простофил и Девяток яиц ежедневно удирали в общежитие работниц ГРЭС и тянули с собой Аркадия.

— Ну, как можно не пить, не курить, не трахаться часто? Ну, как можно отказывать себе в мелких удовольствиях? — говорил Простофил, разводя руки от непонимания… — Ты же не сумасшедший! И не комсомольский вожак, за которым следят во сто глаз из парткома!

Но Аркадий помнил наизусть завет Веры Павловны и не давал целовать себя без любви работницам ГРЭС. Он садился на забор, доставал карманный словарик и повторял чуждые двум бездельникам звуки.

Девяток яиц, тоже имевший тягу к знаниям, но умозрительную, бесхарактерную и несистемную, сочувствовал Аркадию и махал на него рукой.

Зато Простофил заходился от крика:

— Ну, что он от этого своего знания получит?! Красный диплом?! А мы продадим забор и получим красные сберкнижки!

Часть забора они действительно продали, ссылаясь на бедность, но никто этой аферы не заметил, кроме Аркадия и покупателя.

Наконец открылось, для чего закладывались полевые штабы и строился забор: военное начальство, не довольствуясь продовольственным снабжением части и области, открыло тут свиновыпас, а полевые штабы, легко переоборудованные в погреба, ушли в собственность офицеров и, соответственно, получили кодовые названия: «Полевой штаб лейтенанта такого-то», «Полевой штаб майора такого-то»… («Такого-то» — для конспирации.) И только капитан Чекрыжников— холостой и малоежка — смастерил из полевого штаба гараж.

Объект сразу засекретили от местных жителей и выставили взвод охраны вокруг забора, а свинопасами внутри объекта назначили Аркадия и еще одного паренька — абсолютно дикого.

Девяток яиц на правах «деда» пробовал заступиться за Аркадия, но пришла весна и Девяток яиц демобилизовался.

Аркадий воспринял перемену в службе как издевательство.

— Не знаю, — сказал он дикому пареньку, — есть ли еще где-нибудь страна, в которой человека унижали бы за то, что он много знает.

Но это была напрасная обида, ибо никому из командиров не приходилось еще задумываться: «Много знает рядовой Чудин или права от лева не отличает?» — да и Аркадий скоро понял прелесть нового занятия: командную отстраненность и командную благодарность за каждый прибавленный центнер.

Однажды он взял неучтенного поросенка и пошел к замполиту, чтобы вступить в партию и коммунистом добиваться согласия Чугунова на брак.

— Вы «Свинарку и пастух» смотрели? — спросил Аркадий.

— А как же! — ответил замполит.

— Поскольку я и свинарка и пастух, то хотел бы в партию, — сказал Аркадий. — Мне по профессии положено.

— Мы поглядим, — сказал замполит, — зубри «Устав».

Но, поразмыслив на досуге, он решил, что работнику по сути «теневой» экономики в партию никак нельзя. И не желая прослыть трепачом и не желая лишиться неучтенных поросят, замполит обещал Аркадию прием под конец службы, прекрасно зная, что обманет, не покраснеет и не устыдится…

Дикий паренек, работавший с Аркадием одним кнутом, рос до армии в настолько пустой местности, что даже газеты ни разу не видел и читать-писать, конечно, не умел. И от безграмотности, без книг и телевизора дикий паренек до всего додумывался сам эмпирическим путем.

Аркадий решил поставить на нем эксперимент, подтолкнуть к изобретению письма и посмотреть, что сочинит дикий паренек.

— Как это ты все запоминаешь? — спрашивал он.

— Головой, носом, языком и руками, — отвечал дикий паренек. — Дотронусь до печки и помню, что обжегся.

— А как телефоны запоминаешь?

— А это что такое? — удивился дикий паренек.

— Расскажи мне свою жизнь, — просил Аркадий.

Дикий паренек вмещал ее всю в три предложения.

— А можешь нарисовать свою жизнь так, чтобы я понял без слов?

— Могу, только проще рассказать.

Ничего не получилось у Аркадия. Дикий паренек еще не созрел до письма и упорно не хотел устойчивые словесные понятия выражать согласованными знаками.

Изредка их навещал на «полигоне» Простофил, оставшийся в части без земляков, чтобы подобрать отмычку к какому-нибудь полевому штабу и стянуть оттуда пару бутылок наливки или настойки.

К тому времени у Простофила уже и последний ветер улетел из головы через глотку, жадно потреблявшую все подряд. Образовавшийся вакуум позволял надеяться, что Простофил станет более порядочным, пустым, но не опустившимся. Только Простофил щелкал эти надежды, как фундук, и мазал на хлеб очередной тюбик крема для бритья, в инструкции к которому было сказано, будто он «устраняет зуд в бороде и усах». Но кайф уже не забирал до восторга, от водки Простофила тошнило, конопля шла за семечки, и даже полный шприц компота из столовой асфальтобетонного завода не приносил удовольствия. Да и столовую закрыли на ремонт из-за отсутствия продуктов. Какую-то жидкую эпиляторную дрянь Простофил принял за настойку эфира и нанюхался до такой степени, что обжег бронхи и кашлял три дня, пока медбрат не прописал ему бег трусцой, как отхаркивающее.

Тогда Простофил решил свалить из армии на вольные наркоманские хлеба, нарочно порезал вены на руке и, визжа от испуга, побежал в санчасть, чтобы спасти свою жизнь и комиссоваться. И его комиссовали через три месяца под честное слово, что суицида он не повторит. Но Простофил не поехал домой, как обещал, а поселился на чердаке женского общежития, чтобы не делать никакой работы и только обирать бывших проституток.

А к Куросмыслову уже подтягивались старец Митрофаныч с Вороньей принцессой, а мать Простофила решила ехать в Куросмыслов на поиски комиссованного и сгинувшего сына, и Победа уже купила два билета: один — себе, другой — Карлу Дулембе, который вызвался ее сопровождать, не найдя забвения от любви у вьетнамских девушек из общежития, на двери которых висел прейскурант: «Маленькая лубов — 3 руб. Большая лубов — 5 ру.».

Видели мы уже и не раз людей, которых считают сумасшедшими, а они лишь ведут природный образ жизни. Кто скажет, что житель помойки ненормален? Тогда и вороны и крысы окажутся сумасшедшими. Почему человека, который ведет себя как кот, сразу наряжают в дурака? Что тут ненормального? Разве оба они не животные по физиологическому счету? Или каждый зверь обязан вести себя по-своему? Но мы-то, мы, люди, мы еще хотим и, как поросята, хрюкать! Нам это очень по душе. Где ж тут признак слабого ума? Нет тут стремления познать больше? Иначе писатель, с ногами забирающийся в чужую жизнь, — не псих ли? Женщина, бросившая семью ради трибуны, — здорова ли? Мужчина с вязаньем — в уме ли? Что же, всякий дополнительный маниакальный интерес — разжижение мозгов?

Ни в коем случае! И страсть Семена Четвертованного к животному электричеству — шаг трезвый и сознательный. Доказательство тому простое — старец Митрофаныч уже и сам подумывал о чем-нибудь новом, более масштабном, эксцентричном, способном в короткое время собирать толпы, тем более в пути тело его покрылось какой-то непонятной сыпью. Два дня он не чесался и не скребся, однако сыпь держалась и зудела: видимо, она имела другое происхождение. И старец умом доходил — какое: Вороньей принцессе было неизвестно, что в мире существуют другие места ночлега, кроме помоек и свалок, а Четвертованный по жизненному опыту знал, что такие места есть. Но раскрыться перед любимой ученицей, показать баню и постель, предать сочиненную им методу, бросить взятый гуж, — Семен Митрофанович не мог, поэтому терпел и с удвоенной энергией чесал зараженные участки тела. Тем более и Воронья принцесса сказала ему однажды:

— Ты мне, дяденька, свет озарил!

— Отныне зови меня отцом Светозаром, — ответил Четвертованный и, чтобы навсегда порвать с прошлым именем, выбросил паспорт и другие документы. И тут они стали неразлучны, как элементы уравнения, потому что в одиночку старец Митрофаныч походил на коммунизм, оставленный Советской властью, а Воронья принцесса— на коммунизм, оставленный без электрификации всей страны.

Но вот, наконец, прошли они табличку «Куросмыслов», увидели какие-то хибары и бетонные коробки, увидели реку Переплюйку-разливную и пошли вдоль, чтобы натолкнуться на стройку ГРЭС. Добрый одноглазик с дегенеративным профилем, в одиночку строивший то ли мост, то ли туннель и посмотревший на двуглазых, как на инопланетян: с восторгом и страхом, — объявил им, что ГРЭС совсем не у реки, а в чистом поле. Двинулись к забору в чистом поле, радостно отмечая про себя обилие помоек и трансформаторных будок вокруг, и чуть не упали в обморок, когда из ворот ГРЭС выехал трактор с пушкой вместо крыши.

— Что вы тут делаете? — миролюбиво спросил отец Светозар вахтера — ГРЭС возводите или тракторы собираете?

— А откуда мы знаем, — ответил вахтер. — Что скажут сверху, то и делаем.

— Дочка моя тут, на стройке, — сказал отец Светозар. — Забрать ее хочу.

— Это, брат, комсомольская стройка, а не пионерский лагерь, — сказал вахтер. — Отойди от ворот, не мешай выпуску готовой продукции.

Старец не стал пусто пререкаться, а зашел за угол, приставил три ящика и перевалил через забор, оставив принцессу караулить ящики и кричать: «Шухер!» — в случае чего. Там его окружили девушки в телогрейках и под дружный хохот подергали отца Светозара за что ни попадя:

— Какой заросший дяденька!..

— Пощекочи меня бородкой!..

— А дурында твоя еще жива?..

Старец еле отбился, на нюх побежал в литейный цех и чуть не помер со страха, увидев собственную жену. Но это была не жена, но тоже страшная, но хоть не настолько.

— Дочка, как ты постарела, — выдавил из себя Четвертованный.

— Отзынь, папаша, обварю, — ответила Сени, помешивая расплавленный алюминий черпаком.

Но скоро она признала отца, упала на его грудь и разлила алюминий от счастья на чьи-то ноги. А успокоившись, отправила опечаленного Светозара Митрофановича поскорей с завода и просила ждать ее у общежития.

— У меня норма, — убеждала она. — Если не выполню, Иван Матреныч в воскресенье работать заставит, а потом на лекцию пошлет, а потом одеяло отнимет и дров для печки не даст.

— Сейчас же лето! — удивился печальный отец.

— Вот летом и надо запасать, — ответила ученая Сени.

Светозар Митрофанович и Воронья принцесса поплелись к общежитию, чтобы дождаться Сени и выяснить, у каких начальников надо отбивать комсомолку, но расположились не в холле, которого не было, а сбоку — на помойке, на спинках и сиденьях, оставшихся от стульев. И откуда ни возьмись появился Простофил, поджег вонючую тряпку в мусорном баке и сел в стороне дышать вонючим дымом.

Недавно Простофил, лежа на чердаке общежития, решил, что пьющий каждый день никогда не сопьется подобно царю Митридату, которого нельзя было отравить, и стакнулся с бабушкой, гнавшей самогон бидонами. С самого начала потребления он ослеп, дальше от самогона он оглох, потом от самогона он онемел и тут только задумался, как однообразна жизнь слепо-глухо-немого, прогнал бабушку знаками и через неделю прозрел, прослух и проговор. И сразу же думать пришлось не о том, как скучна жизнь, а как ее разнообразить стимуляторами: чем бы таким уколоться, что бы выпить? В тупом отчаянье бродил Простофил по хозяйственным магазинам и аптекам и не находил новых достижений в области пятновыведения и фармакологии, пока случайно не обалдел от дыма горевшей помойки. И вот он разжился спичками, стал ходить по городу и поджигать мусорные баки, презрев недовольство ворон и голубей, а куросмысловцы, существовавшие в чаду, его игр с огнем не замечали.

Только Светозар Митрофанович, не подготовленный к такому виду наслаждений, взгромоздился на мусорный бак и, не имея воды под рукой, написал на вонючую тлеющую тряпку, а Простофил полез с кулаками на кайфоломщика, причем оба не узнали друг друга, хотя в Москве здоровались — так жизнь поменяла им физиономии! На помощь старцу примчалась Воронья принцесса, они повалили Простофила, отмолотили и покусали. Недовольный и расстроенный отполз Простофил в сторонку и, лежа под деревом, задумался над местью.

А в это время на Куросмысловскую станцию сошли с поезда, стоявшего полминуты, Победа, Дулемба и мать Простофила. В деревянной будке, напоминавшей потревоженный ураганом скирд, с вывеской «ВОКЗАЛ», Победа и мать Простофила спросили адрес общежития ГРЭС и пошли узнать: одна — где часть Аркадия, одна — где Простофил, но в одну сторону. Победа надеялась застукать на месте Аркадия с Сени или с любой «вешалкой», но еще больше надеялась не застукать.

У помойки они завершили половину поисков, потому что встретили Простофила, который лежал под деревом и тихонько переругивался со старцем Митрофанычем. Пока одни обнимались, а другие умилялись на обнимавшихся, Победа обшарила общежитие, заглянула во все комнаты, даже запертые и заколоченные — где — в замочную скважину, где — в щель — и Аркадия не нашла. Это ее почти подбодрило, если бы не отсутствие комсомолок, с которыми и отсутствие Аркадия выглядело естественным. Она думала сесть в засаду и дождаться каких-нибудь событий, но вспомнила, что у входа остался Дулемба, которого Аркадий при встрече бы опознал. Поэтому Победа вышла на улицу, и как раз подъехал автобус с решетками и одноглазый Иван Матренович выгрузил свою бригаду на ночлег. Сени глазами показала отцу, кто ее начальник и истязатель, и старец, кряхтя поднявшись с помойки, подошел к бригадиру и легонько стукнул его животным электричеством вольт на двести, чтобы тот сразу стал сговорчивей.

— Ай-ай! — сказал Иван Матренович, передернувшись.

— Дочку заберу, — объявил старец, — оформи ей бумаги.

Победа не стала ждать любых событий, а подошла к Простофилу, которого мать умоляла немедленно ехать в Москву, узнала, в какой стороне военная часть, и сразу пошла, забыв даже Дулембу, окруженного вспоминающими бурную юность комсомолками. «Ты похож на Н'коно!» «Он похож на М'бепу!» «Он вылитый чертик!» — только и услышала она.

Уже смеркалось, и к проходной Победа подошла впотьмах. Часовой ляпнул ей первое попавшееся на ум, будто Аркадий в составе отряда особого назначения совершает марш-бросок в неизвестном направлении и на засекреченный срок: «Может через неделю вернуться, а может через год». Победа ему не поверила, но переспрашивать то же самое у других посчитала за глупость: она бы и им не поверила. Тут часовой заманил ее в будку с совершенно очевидными намереньями, и Победа, хлопнув дверью, убежала к своему черному телохранителю.

«Завтра поговорю с другим часовым, подарю блок сигарет, — решила она на бегу, — и если не добьюсь толка — уеду к чертовой бабушке и в дальнейшей жизни положусь на случай».

У дверей общежития она застала ту же московскую команду с куросмысловцем Иваном Матреновичем, дрожавшим не столько от холода, не столько под электрическими разрядами, не столько за своих подчиненных, сколько в присутствии негра, которого Серп видел живьем впервые. Он уже смирился и предлагал отвести Сени и старца к начальству, там решить вопрос о досрочном освобождении бессрочно посланной комсомолки, и сразу отговаривался, что лучше идти с утра. В ответ отец Светозар смотрел на почерневшие тучи, задрав голову, на фонари, которые пытались загореться, но что-то им мешало, и соглашался перетерпеть ночь.

Мать Простофила сказала Победе, что утром уедет с сыном в Москву.

— Почему не сейчас? — спросила Победа.

Простофил объяснил, что ночью тут поезда ходить боятся, хотя врал, как всегда, из корыстных побуждений, а его мать предложила ночевать в гостинице. Но Иван Матренович Серп поднял ее на смех, справившись с дрожью и показав пальцем на какие-то стены без крыши и облезлую вывеску «Колхозный приют имени Мавзолея В. И. Ленина», и тогда мать Простофила, сам Простофил, Победа и Дулемба решили ночевать в комнате Сени на полу, а отец Светозар и Воронья принцесса — на помойке.

Когда в комнате Сени все заснули в максимально удобных позах, накрывшись чем попало, Простофил вспомнил, что поглощал бабушкин самогон и покупал спички в долг «химикам» с асфальтобетонного завода. «Если я сопьюсь не заплатив, — подумал он, — то ребята убьют меня с чистой совестью хоть на краю света».

Среди ночи он встал, взял сумку мамы, сумку Победы и сумку Дулембы, взял обувь и кое-какую одежду, снятую на ночь с тела, но не использованную подушкой, и отнес, как расплату, в общежитие асфальтобетонного завода, где ночь в ту пору и не ночевала, где шла гульба не на шутку, а всерьез, где Простофила попотчевали самогонкой, от которой он опять ослеп под забором…

На каникулы Кустым Кабаев уехал пасти отцовских баранов, и Василий Панкратьевич перестал на время определять с ним умозрительно судьбу дочери в домашнем туалете. Взамен Чугунов положил на сливной бачок книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» специально, чтобы озадачить гостей: уж если хозяин, сидя на унитазе, пробавляется Радищевым, то что же он читает с карандашом в комнате, сидя на стуле?

Но вот и Трофим уехал за границу в интернациональном отряде, только не класть шпалы, а собирать урожай, и Чугунов однажды, отдыхая от работы, заметил пропажу дочери из квартиры. Жена, домработница и Светлана Климова ответили ему беспутно. Первый секретарь вызвал сына эпохи домой, надеясь добиться путного от него, а Червивин пришел, встал в дверях и заплакал, как мальчик, у которого «бо-бо».

Екнуло отцовское сердце Василия Панкратьевича, а партийное совершенно напрасно смолчало, потому что не по Победе пришел лить слезы сын эпохи, а по самому себе. Оказалось, что на столе первого секретаря лежит жалоба Чищенного на Червивина и в жалобе по пунктам расписано, как издевался комсомольский вожак над бегемотом, почему зоосадистам не место в партии, и срок, в который Чищенный надеялся получить официальный ответ райкома.

Чугунов осушил ему слезы ударом кулака по столу и воплем:

— Где моя дочь?!

— Я найду, обязательно найду, только спасите меня от Чищенного.

— Ищи, — приказал Чугунов, — как хлеб ищут!

Червивин побежал к Лене-Юре за каким-нибудь советом или известием, а Василий Панкратьевич, оставшись один, занял удобную позу у окна и по законам телевизионной драмы спел грустную революционную песню.

Но Леня-Юра помог сыну эпохи лишь адресом Макара Евграфовича и еще присоветовал искать Победу в университетском общежитии, если не застанет у глубокого старика. Червивин прибежал в коммунальную квартиру, позвонил семнадцать раз и с порога стал запугивать Макара Евграфовича.

— Он вас утопит за дочь!

— Я уже тонул на сейнере, — ответил глубокий старик. — Спаслись только я и рыба, которую мы наловили.

— Он вас зарежет за дочь!

— Меня однажды пырнули острым карандашом канцелярские работники, — ответил глубокий старик.

— Он вас задушит за дочь!

— Меня семьдесят лет душат, — ответил глубокий старик, — а мне хоть бы хны.

— Тогда вас сошлют за крамольные мысли!

Макар Евграфович снял с бельевой веревки пару штопаных носков, сунул Червивину под мышку и выпроводил со скифским подарком.

«Старый дурак дал мне понять, что он пара первому секретарю», — подумал Червивин.

«Я намекнул ему, что в нашей стране люди эластичны, как носки, а носки не бывают правые и левые, они аполитичны друг для друга», — подумал глубокий старик.

Сын эпохи бросил подарок в мусоропровод и увидел Девяток яиц и девушку со стальными зубами.

— В Куросмыслов она сбежала к Аркашке, как пить дать, — подсказал Никита Чертиков.

Червивин удивился, что такая мысль не пришла в его голову, но она и не могла прийти, так как была нежелательна. «Брошу я эту Победу к едрене фене, — подумал Червивин, — привезу и брошу, а сам женюсь на дочке второго секретаря. Какая мне, в принципе, разница?» — и он пошел в райком за комсомольской путевкой в Куросмыслов, по которой кассир выписывал билеты даром.

А Девяток яиц и девушка со стальными зубами спустились в подвал, разговаривая простыми и слегка распространенными предложениями, как будто учили иностранный язык с нуля:

— Ты пойдешь сегодня со мной в кино?

— Да, я пойду сегодня с тобой в кино.

— Купишь ли ты билет в первый ряд?

— Да, я куплю билет в первый ряд…

…Хотя девушка со стальными зубами не получила ни одного стихотворного послания из армии и до недавнего времени не подозревала о существовании Девятка яиц, подружились они по весне на скорую руку. Никита Чертиков настоял на знакомстве. Сначала он отирался у овощного прилавка, отгоняя матерными вскриками недовольных и обвешанных, потом стал провожать домой на расстоянии, каждый раз минуя с угрызениями совести водительские курсы, на которые мечтал записаться, а однажды спустился следом в подвал и узнал, что девушка репетирует певицу в вокально-инструментальном ансамбле панков. Подглядывая из-за угла, он восхищался своей страстью, которая скакала по сцене, составленной из стульев, махала юбкой и даже делала отчаянные попытки снять ее и постирать в ближайшей раковине, как и следовало из песенных слов. Железные зубы панк-девицы казались вызовом обществу коммунистов и ретроградов с такими же, впрочем, зубами. Восторженный Чертиков вышел из укрытия и стал подпевать и подплясывать дуэтом, а руководитель ансамбля, мучивший гитару, подмигнул Чертикову, приглашая на стулья. Девяток яиц с разбега прыгнул к девушке со стальными зубами и, сделав несколько страшных движений телом, вызвал восторг у всей группы.

— Возьмете меня? — крикнул Чертиков.

Руководитель — повадками вылитый Простофил — остановил беспорядочную трель друзей воплем: «Ша!»

— Мы возьмем. Набор открыт для всех. Только принеси справку из какого-нибудь диспансера, что у тебя родители неполноценные, — сказал руководитель. — В графе «Куда» напишешь: «В ансамбль "Неполноценное детство" при РСУ-УУ».

— Взять такую справку — мне раз плюнуть, — сказал Девяток яиц.

— Ты нам пригодишься, — решил руководитель. — Накрасим тебе глаза, вырядим пострашней, как Алиса Купера, — будешь артист первый сорт. А Чертокоза на барабанах что надо будет: она на разделке капусты настропалилась.

— Твоя фамилия Чертокоза? — спросил Никита девушку со стальными зубами.

— Вообще-то фамилия моего папы Чертокозел, но я же женщина, — ответила девушка — А вы все дерьмо! — добавила она остальным и ушла обиженная.

— Сама дерьмо! Больше не возьмем играть в «веснушки»! — ответили панки, хохоча.

На следующий день Девяток яиц помирился с Чертокозой, рассказав ей, что он тоже из торговли, и предъявил коробку гвоздей, надерганных в период неразделенной любви, и ночи они стали проводить вдвоем в подсобке «Овощи-фрукты». Третьей, правда, была грусть Никиты, а четвертой — его же мечта повалить Чертокозу на гору кочанов, но девушка, хоть и панк, держалась строгих моральных правил, и в ночи звучали лишь поцелуи да слова.

Через неделю вернулся на костылях Трофим из интернационального отряда. Он упал с яблони, когда целовался на ветке с угрофинской красавицей.

А Куросмыслов молчал. Казалось, с ним вообще нет телефонной связи.

Чуткость, проявляемая Светозаром Митрофановичем во сне, не распространялась на людей и предметы, которые старец оставлял в яви безучастно. Он не проснулся, когда на него наступил заплутавший пьяница, не посмотрел на помоечную машину, спозаранку заменившую полные баки на пустые, лишь слегка подхрюкнул газовавшему мотоциклисту, — но сразу вскочил от женского крика и мужских воплей «Ули-ули!», — ощущая неладное в общежитии. Воронья принцесса оказалась еще чутче и даже проворнее добралась до комнаты Сени, в дверях которой стоял Иван Матренович, приехавший кормить своих красавиц завтраком, а на полу сидели гости из Москвы, и кое-кто визжал, а кое-кто говорил под нос: «Какой ужас! Кого мы вырастили».

— Их всех обокрал Простофил, — объяснила Сени вошедшим.

— Где же он? — спросил дотошный старец.

— Пропивает краденое, — догадалась Сени с первой попытки.

— А у вас он ничего не украл? — спросила Воронья принцесса

— А что у нас украдешь? — спросила Сени.

Действительно, только у одной комсомолки из личного имущества нашлись «прыгалки», а другая показала жеваный голубой бант — сувенир от последнего любовника.

— Проведем ревизию, составим списки похищенного и заявим в милицию, — предложил Иван Матренович.

— Скорее разыщем Простофила, — сказала Победа. — Может, он не все успел пропить.

Иван Матренович один рассчитывал на милицию всерьез, поэтому список похищенного составили устно и по памяти. Победа сохранила трусы, колготки и майку (правда, кто-то уже подарил ей стоптанные тапочки); Дулемба лишился штанов, но сберег парусиновые ботинки под головой (впрочем, черные его ноги выглядели издалека как черные брюки); а мать Простофила осталась лишь без юбки, но в комбинации и кофте ниже пояса.

Руководимые Сени, старец Митрофаныч, Воронья принцесса и мать Простофила, одетые больше других, побежали в общежитие выручать добро, но «химики» уже ушли работать. Поверхностный обыск в ночлежке результатов не дал, а пустые бутылки еще ни о чем не говорили. Тогда побежали на асфальтобетонный завод и под забором наткнулись на слепого Простофила. Он был жалок, но кражу отрицал, надеясь выжить инвалидом.

— Верни хоть шмотки людям, — сказала Сени.

— Я ничего не вижу, — ответил Простофил.

Добрый старец поскреб у больного макушку, и тот прозрел одним глазом, а Сени плюнула и пошла на завод со старцем и Вороньей принцессой, оставив ненужного Простофила заботам матери.

— Я знаю их компанию, — сказала она

Компания как раз сыпала песок в битум и чувствовала себя до того гадко, что отрицала даже причастность к уголовному миру и собственные воровские клички.

— Мы тут ни при чем, — отвечали близкие к животным люди. — И вообще это не мы.

Тогда вышел старец, зажег губами лампочку, съел батарейку, не раскусывая, ударил двух «химиков» биотоком, но и он не растормошил похмельную компанию. Воронья принцесса тоже укусила одного на всякий случай. Тому— как с гуся вода Наконец, пришел охранник и автоматом прогнал посторонних с завода.

Грустные вернулись они в общежитие, прихватив по дороге Простофила с матерью. Победа сказала:

— Отдавай вещи, деньги и документы.

— Я не брал, — ответил Простофил и лег в чужую постель.

— А зачем удрал ночью?

— Просто пошел выпить, — ответил Простофил…

«А может, и правда Простофил тут ни при чем?» — подумали многие, хотя наверняка знали, что именно при чем, что украл он, что больше некому и не первый раз такое.

— Куда же мы пойдем в трусах? — спросила Победа.

— Без штанов, — сказал Дулемба.

Но комсомолки, никогда не расписывавшиеся в бухгалтерской ведомости, а получавшие плату за разовый труд или совсем не получавшие, на радостях, что с утра остались безработными, а Иван Матренович их не материт, не лупит палкой, не гонит взашей к станку, — собрали для Победы восемь рублей, нахалтуренные собственными телами, и подсказали, что за углом есть универмаг, в котором ничего нет.

— Давай, Иван Матреныч, — сказал Светозар Митрофанович, — неси бумажки дочкины или веди к тому, кто выдаст. В Москву мы пешком дойдем.

— А вот фиг! — сказала Победа — В Москву мы поедем в спальном вагоне.

— Где? — переспросила мать Простофила.

— Мы пойдем к первому секретарю, который позвонит моему папе, и нас отправят за счет КПСС, — объяснила Победа. — Правда же, так лучше?

Все решили, что она права: за счет КПСС гораздо лучше, чем пешком.

Победа надела на бедра наволочку, раздев подушку Сени и продрав две дырки для ног, и пошла на улицу, сжимая восемь рублей в ладони. Остальные тут же смирились с тем, что Победа выбрала себя атаманшей, и увязались за ней плотной стайкой.

В универмаге в отделе «Носильные вещи» продавались варежки на два пальца для стрельбы в холод и фиолетовые тренировочные штаны 58-го размера, украсившие бы инвентарь любой уборщицы. Выбора у Победы не было, поэтому она купила себе и Дулембе такие штаны, и у нее еще хватило денег на одно большое мороженое, которое сразу раскисло и соскочило с бумажки на тротуар. Победа развеселилась, запрыгала вокруг белой кучки, созывая кошек, чтобы мороженое не пропало, но Воронья принцесса опередила всех животных и вылизала тротуар до черной грязи.

Перед входом в райком гулял привычный милиционер, охранявший партийное имущество от расхитителей и остановивший москвичей привычным вопросом и привычным запросом. Один Простофил на запрос достал справку о комиссовании, и, пока милиционер рассматривал ее глазом, Победа проскочила внутрь незамеченная и поругалась с секретаршей, вооруженной криком, которая охраняла дверь с табличкой «Петр Прасковьевич Молот». Победа не простила бы себе поражения от какой-то секретарши, поэтому она победила и прорвалась за дверь.

— В глупую и неприятную историю попали мы в Куросмыслове, оставшись без денег и документов, — сказала она. — Особенно глупо и неприятно то, что среди нас есть иностранец, а я — дочь первого секретаря.

Петр Прасковьевич сначала заставил Победу поклясться на висевшем тут же красном знамени, что не врет, потом позвонил по «вертушке» Чугунову и под конец вышел посмотреть на иностранца. Поскольку вид у Дулембы был типично иностранный, Петр Прасковьевич поверил правде и пригласил всех в кабинет, даже Ивана Матреновича и Простофила — явных земляков.

Победа объяснила, что они хотят как можно быстрей бесплатные литеры до Москвы и бесплатно покушать, — а старец Митрофаныч добавил от себя про дочку.

Петр Прасковьевич снял телефонную трубку, поругал кого-то и освободил Сени.

— Можно бежать за трудовой книжкой? — спросила Сени.

— Сиди, отдыхай, — сказал секретарь. — Сами привезут, ты им не девочка, — и крепко задумался. Дело в том, что Молот был жаден, как Плюшкин, а билеты и еда для незваных гостей стоили денег, пусть не его, но все равно чьих-то, которые Петр Прасковьевич тоже пожалел. Он был жаден до того, что любой товар считал ерундой и посылал за ним жену, так как сам на ерунду не мог тратить.

Но тут Петр Прасковьевич таки напряг голову и изобрел выход.

— Сегодня вечером, — сказал он, — мы отправляем в Москву делегацию из пятнадцати передовиков производства. Делать им там совершенно нечего. Вот я сейчас вычеркну семерых из списка наугад, а вас впишу.

— Вот и все, — сказал он же, любуясь работой. — А кушать мы пойдем к военным неучтенных поросят. Сказал «мы», потому что тоже решил от безделья и жадности хорошо поесть и выпить.

На улице компания распалась, потому что Сени, старец Митрофаныч и Воронья принцесса решили ждать гонцов с документами, и Победа предложила им встретиться у поезда.

А в части радушно изъявили желание кормить их до смерти, по крайней мере, до политической смерти первого секретаря, и, пока готовили простой обед, переходящий в затяжной ужин, как переходящий вымпел — в переходящий вымпел с грамотой, капитан Чекрыжников, прикомандированный полковником, провел гостей экскурсией вдоль забора и рассказал о житье-бытье армии и о всем другом, что знал.

Победе совершенно не понравился капитан Чекрыжников, хватавший ее под локти и за талию без всякого повода и намека, не замечавший увертываний девушки и ковырявший в носу паузами.

— Вы знаете рядового Чудина? — спрашивала Победа.

— А вы любите вальс? — спрашивал он Победу. — Я, знаете ли, люблю смотреть на вальс, — и тут же продолжал: — Вот в это помещение нельзя входить почерневшему товарищу, а остальным ненадолго можно.

— Его зовут Карл, товарищ Чекрыжников, — обижалась Победа за друга

— Ну какой я вам товарищ! Не хочу быть просто товарищем, хочу быть ближе! Даже еще ближе! — обижался Чекрыжников.

— Между прочим, он любимый гражданин Конго и тезка Маркса.

— Между прочим, меня зовут Федя, — отвечал капитан Чекрыжников, сверкая глазками и не вынимая палец из ноздри. — И я тоже буду любимый! Буду! Буду!.. Никуда мне от этого не деться.

Обедать присели в «Красном уголке» под грамотами и при включенном телевизоре и обедали до вечера — так всем понравилось. Пили клюкву на спирте и рябину на коньяке. Простофилу не наливали, потому что вообще не хотели за стол пускать, мать его не пила, хотя уговаривали «рюмку— за полковника, рюмку— за секретаря». Победа окосела с непривычки, прочие надрались и повысили голос друг на друга. Дулемба пел что-то родное для себя и экзотическое для остальных. Капитан Чекрыжников сидел рядом с Победой, икал и хватал бедную девушку за коленки.

— Может, нам пора? — через пять минут спрашивала мать Простофила

— Всегда успеем, — отвечали офицеры, как будто им предлагали собраться на тот свет.

— Я снабдю вас в дорогу окороком и бутылкой спирта — только не уезжайте! — сказал Чекрыжников. — Пойдемте на воздух.

— Я боюсь с вами идти, — сказала Победа

— Но у меня тоже пистолет! — сказал Чекрыжников.

Победа подумала о голодных на станции, о Дулембе, который захочет похмелиться, а нечем будет, и согласилась сходить на воздух, тем более ей хотелось в одно место, а где это место — Победа не знала.

— Тут недалеко мой личный полевой штаб, — сказал Чекрыжников. — Там тоже стоит машина, на которой мы поедем кататься в окрестности.

— Но вы же пьяный! — сказала Победа, найдя место и вернувшись из него…

— Чтобы не рулить пьяным, я отдаю ключи солдату и прошу не давать мне… пьяному, — сказал Чекрыжников. — Но сегодня тоже нарушу свой приказ!

— Мы так не договаривались.

— Смирно!.. Вольно!.. Шаго-ом… Нет, оказывается, мы пришли.

— Может, вам в кустах поспать? — спросила Победа

— В кустах я мерзну, — сказал Чекрыжников. — Послушайте, почему вы заглядываетесь на солдат, когда я веду вас в свой штаб?! Мне обидно.

— А может, я вас сравниваю, — предположила Победа

— Вы не обманываете? — просиял в ночи Чекрыжников. — Ну-ка, посмотрите мне в глаза!

— Не хочу я смотреть в ваши бесстыжие глаза.

Победа поскорей залезла в полевой штаб от нахала и обнаружила Аркадия. Рядом на столе лежал младенец и фунькал. Победа никогда не видела новорожденных и приняла поросенка за дитя.

— Это твой? — спросила Аркадия.

— Нет, капитана Чекрыжникова, — ответил Аркадий.

— Щас мы его тоже закоптим на выхлопной трубе, — сказал капитан. — Прям живого, с потрохами.

— Они пахнут абрикосами, пока не обгадятся, — сказал Аркадий.

— Постойте, пожалуйста, на улице, — попросила Победа Чекрыжникова.

— Слушаюсь!.. То есть смирно! — сказал Чекрыжников, но никуда не ушел.

— Он не уйдет, — сказал Аркадий. — Он — дурак, когда пьяный. Впрочем, и трезвый — дурак. Ему можно говорить все что хочешь. Один черт, утром ничего не вспомнит.

— А что ты тут делаешь с девочками? — спросила Победа

— Тебе так сказали?

— Мне так донесли.

— Тебя обдурили, а ты и поверила, — сказал Аркадий.

— Я не до конца поверила, — сказала Победа.

— А до чего? До начала, что ли? — спросил Аркадий.

— Проводи меня на станцию: у меня поезд, — сказала Победа.

— Это — самоволка, — сказал Аркадий, — а завтра в отпуск.

— Тогда не надо, — сказала Победа. — В Москве увидимся.

— Пошли, — решил Аркадий.

Они уложили капитана Чекрыжникова на коврик по команде «Ложись!» и всю дорогу до станции целовались, поэтому поговорить не успели. Аркадий лишь сказал, что позвонит, как приедет, а Победа сказала: «Только не в дверь: у меня папа стал нервный», — и убежала к стоявшей на перроне делегации.

— Знаешь, сколько я тут заработала за год? — поделилась с ней Сени. — Тридцать одна копейка — под расчет!

— Вот эта красавица мне за дочь! — решил крепко выпивший провожающий Петр Прасковьевич Молот и обнял Победу двумя руками. — Я поеду с ней в Москву и зарегистрирую наши отношения!.. Антонину Ольговну из списка на хрен! А меня в список! Я сам поеду делегатом!.. А ты иди домой, передовик Антонина Ольговна!

— И меня в список, — попросил Иван Матренович. — Я Ленина хочу видеть.

— Он умер, — сказал первый секретарь.

— Я об этом не знал, — сказал Иван Матренович.

— Как зовут? — спросил первый секретарь. — Владимир Ильич. Вписываю… Завтра уточним пол Ленина… Залезай! Нет, стой! — сказал он вдруг. — А! Ладно! Залезай!

— Почему вагон отдельный? — спросила Победа.

— Делегации положен вагон, — сказал первый секретарь. — Передовики поедут радостно, с песнями, потому что на конференции их ждут подарки и грамоты. Они не должны мешать отдельным пассажирам мирно спать перед трудовой вахтой.

Он залез на подножку, махнул рукой машинисту, и поезд тронулся в Москву.

Необъятные фиолетовые штаны Дулембы трепыхались на ветру и хлопали, как в ладоши: то ли происшедшему, то ли от радости конца…

Вообще-то Девяток яиц больше всего на свете любил болеть простудой и стряхивать термометр, чтобы потом постукать тупым концом по ладони, набить сорок два градуса и вызвать испуг в окружающих подозрением на пневмонию. Но привязанность к Чертокозе излечила его от любви к простуде, сделала подвальным панк-певцом, и по вечерам он вместе с пудрой смывал со щек малиновые поцелуи панк-поклонниц, а ночью по заданию панк-руководителя выколупывал стекла из светофоров для цветомузыки. Слава и деньги пришли к Девятку яиц быстрее, чем Чертокоза успела ему сдаться телом на кочанах, хотя давно уже взбивала подушку и трясла простынями: ведь несмотря на красоту и стальные зубы, Чертокоза так часто пускала ветер невоздержанно, что женихи и хахали убегали от нее в открытое пространство, прослушав и пронюхав коронную трель «Наш ответ Чемберлену», и там дышали в полную грудь, один Девяток яиц ни носом, ни ушами не водил, только подсвистывал. Она уже всерьез занялась ревностью, не подозревая, какой певец однолюб и что голова его забита совсем другим. «Вот, — думал Девяток яиц, — сегодня споем в гастрольном подвале, опять насуют полные карманы бумажек. Только что от них, если участковый решил привлечь меня за тунеядство?»

— Я ведь пишу стихи о том, как солдат грустит по девушке, и сам пою за солдата, — отговаривался он. — Какой же я тунеядец?

— Где твоя трудовая книжка? — спрашивал участковый. Девяток яиц нехотя доставал книжку из кармана.

— Вот твоя трудовая книжка, тунеядец! — говорил участковый и что-то строчил бисером — явно противное карьере панк-солиста, а потом показывал, как улику, черновик песни, которую Девяток яиц сочинил по указке панк-руководителя, которая, в общем-то, была безобидная, лишь требовала не обзывать плохих людей словом «дерьмо», так как дерьмо у всех людей одинаковое, но в которой, конечно, не было ни слова о солдате и его грусти.

Девяток яиц от милиционера пошел к Чищенному в зоопарк и попросил такой работы, чтобы не ходить на работу, Чищенный же его чуть не избил за нахальство и дармоедские пожелания. В другой раз Девяток яиц от милиционера пошел к заведующей Чертокозы и предложил ей зарплату за устроенную трудовую книжку, но заведующая погнушалась второй зарплатой и обругала матом человека с улицы. В третий раз Девяток яиц от милиционера пошел к Червивину, который, по его догадкам, решал проблемы молодежи за письменным столом, а сын эпохи лишь взял явки в Куросмыслове и укатил на вокзал. «Когда вернется, я его покусаю и он умрет от бешенства», — подумал Девяток яиц зло и решил стать дворником, презрев неожиданную славу, плюнув на потерянные с метлой часы творчества, и пошел к Макару Евграфовичу за протекцией в ЖЭК, но у подъезда встретил Аркадия, которому сразу пожаловался:

— Вот ходил и туда, и сюда, и к Червивину, которого скоро покусаю, — все без толку… Хотя песни мои задушевные и разным людям нравятся.

Аркадий сказал, что перед отъездом из Куросмыслова видел, как на Червивина прямо у поезда натягивали спецовку.

— Поделом ему, — ответил Девяток яиц, — но мне-то как помочь?

— Иди в мой институт разнорабочим, — посоветовал Аркадий, — а на работу можешь не ходить: года два о тебе никто не вспомнит.

— Прям так с улицы и устроиться? А на тебя сослаться можно?

— Можно, все равно забыли.

Аркадий спросил Никиту про Победу.

— А зачем она мне? — спросил Девяток яиц. — Слышал, замуж выходит за чурку.

— Она выехала из Куросмыслова раньше меня на сутки и до сих пор не добралась, — сказал Аркадий.

— Может, ограбили, а может, убили — обычное дело в дороге, — ответил Девяток яиц и ушел в подвал на репетицию.

«Дурак! — подумал Аркадий. — Почему в нашем государстве только министерство обороны выдает военные билеты, а остальные отмалчиваются? Почему министерство сельского хозяйства не выдает аграрные билеты, а министерство нефти и газа — нефтегазовые билеты? И каждого на два года — в сельское хозяйство, а оттуда — на нефтевышку! Тогда бы одним дуракам и в голову не пришло в голову исполнять задушевные песни, а прочим — слушать». Но это была мысль со злости, из арсенала Макара Евграфовича, и Аркадий сразу забыл ее, вспомнив о пропаже Победы.

Два дня он уже болтался под ее окнами, звонил через час, а толку — ноль. Никто не брался ответить ему что-либо путное: уехала — не приехала. На третий день побывки Аркадий плюнул на гордость и попросил к трубке Василия Панкратьевича, у которого черт знает что творилось на душе: дочь сгинула без вести; вместо нее Трофим нашел в почтовом ящике паспорт с запиской выслать пятьдесят рублей какой-то Оле из Перми за возврат документа; куросмысловский секретарь тоже пропал, а Червивин звонил по междугородному и громко всхлипывал, словно исподтишка его били по телу. От таких известий, да еще сезонных неудач в построении развитого социализма Василий Панкратьевич выглядел с утра покусанным собаками и чумкобольным. Поэтому он для начала обругал по-площадному Аркадия, но, когда уяснил, что тот из Куросмыслова и последним видел его дочь, пригласил на допрос, вытерев пену с губ и положив на колени «Краткий курс истории КПСС».

Итак, он сидел безутешным на табуретке, разбирая по слогам какой-то пленум, и больше всего нуждался в человеке, чьими устами можно было бы пить мед. Аркадий в его глазах таким человеком не выглядел и неожиданно оказался, потому что имел новой информации с ложку дегтя, но Василий Панкратьевич и ей обрадовался. Когда Аркадий честно рассказал о последней встрече с Победой, Чугунов рассвирепел: — Значит, этот Чекрыжников напоил мою дочь! Ну, зараза в звездочках! Когда Аркадий сказал, что чуть морду ему не набил, Чугунов ответил: — Ну и набил бы. Это Кустыму нельзя: его могут из партии попереть, а тебе чего бояться.

Когда Аркадий сказал, что не всякому действию полезно противодействие, Чугунов засмеялся:

— Скажи еще, что количество не всегда перерастает в качество! Ты в школу-то ходил?

Тогда Аркадий вспомнил рассказ Победы о том, что прикосновением к красному знамени первый секретарь исцеляет оппортунистические взгляды у подчиненных, и решил не спорить.

— Но Кустыму я точно морду набью, если с Победой увижу, — сказал Аркадий.

— Ты сначала дочку найди, бандит, — вспомнил Чугунов.

— Найду где-нибудь.

— А может, она у тебя прячется? — спросил Чугунов.

— Тогда бы я к вам не пришел.

— А может, ты пришел намекнуть, что Вероника с тобой и чтоб мы зря не волновались.

— Надо искать Победу, — сказал Аркадий. — Я поеду назад и буду спрашивать о ней на всех промежуточных станциях.

— А может, поехать с тобой? — подумал Чугунов. — А то вы опять устроите рай в шалаше, а мне перед Кустымом оправдываться.

— Оправдаетесь как-нибудь. — Аркадий давно усвоил правило: если хочешь, чтобы все было по-твоему, надо это все делать самому, — поэтому и отказался от компании.

— Победа больше года моя гражданская жена, — сказал он. — Я люблю ее.

— Ну и что? — спросил Чугунов. — Тракторович ее тоже боготворит.

— Мы любим друг друга бескорыстно, — продолжал Аркадий. — Это называется агапе.

— Можно подумать, Вероника с Кустымом платят друг другу деньгами! — удивился Чугунов.

— Что? — спросил Аркадий. — Что вы этим хотите сказать?

— Поезжай, поезжай, солдатик, — сказал Чугунов, подталкивая Аркадия к двери. — Я тут сам с женихами разберусь.

«Нет, — подумал Василий Панкратьевич, возвращаясь на табуретку, — ты, парень, не тот, за кого себя выдаешь. Может, ты — китайский разведчик?» — и еще раз перечитал телеграмму Червивина: «Сижу котельной беспомощный тчк спасите».

— Ну и сиди! — решил за него Чугунов…

А Аркадий перед отъездом зашел к Макару Евграфовичу, который в этот момент представлялся не человеком, а аппаратом для извержения соплей, и лежал под одеялом голодный.

— Что же, некому в магазин сходить? — спросил Аркадий.

— Мне — некому, — ответил глубокий старик. — Но у коммунальных квартир есть другое преимущество: в них редко грабят.

Аркадий сходил за продуктами через дорогу, и больному после еды полегчало. Аркадий сбегал за лекарствами на соседнюю улицу, и больной, капнув в нос, почти поправился. Аркадий распахнул окно, чтобы сквозняком выгнать микробов, и больной тотчас выздоровел.

— Как всякий хороший человек вы подобны малораспространенной болезни, — сказал глубокий старик. — Но пельмени я есть не буду: от них во рту щекотно.

— Я подобен тимуровцу-переростку, — согласился Аркадий.

— Ну как там, в армии? — спросил Макар Евграфович.

— Отдых, — ответил Аркадий. — Все заботы кончаются одним днем, и голова по ночам не болит от мыслей.

— А у меня трещит сутками, — сказал глубокий старик, вертя в руках консервную банку. — Ну какой, черт возьми, смысл писать срок хранения продукта и не ставить дату производства?! Типичный бандитизм социалистического воспроизводства!!!

«Ну, началось…» — подумал юноша.

Аркадий покинул глубокого старика под утро и на вокзале сел в поезд. На каждой крупной станции он спрашивал всех подряд о девушке, похожей на него всем, и о негре, ничем на него не похожем. Хорошие люди их не видели, а плохие тоже не видели, но подшучивали над Аркадием по-разному, чаще по-глупому.

На восьмой день побывки Аркадий добрался до Куросмыслова и встретил на перроне Чекрыжникова, который копаться в носу предпочитал остальным мирским утехам, и только, когда оба указательных пальца его оказывались поломаны от чрезмерного ковырянья, он обращал себя к вину, женщинам и телевизору. Но пока что пальцы были целы, а нос чист, и капитан бродил в поисках вина и женщин. Тут же Аркадий встретил московского знакомого, который приехал уничтожать огрехи в социалистической экономике Куросмыслова и который открыл Аркадию глаза на судьбу любимой. Юноша позвонил в Москву и спросил:

— Победа не объявилась?

— Звоните в зоопарк, — ответила домработница…

Начальник отдела снабжения Ерофей Юрьевич Чищенный еще раз перечитал бумажку, брошенную секретаршей на стол, дважды издал звук подавленного «ха-ха» и схватился за пучок волос на затылке.

Бумажка была подброшена такого содержания:

«…Сообщаем, что в текущем году зоопарку дополнительно выделены следующие фонды: НАИМЕНОВАНИЕ — участники; КОЛИЧЕСТВО — 15 койко-мест; ПОКВАРТАЛЬНО — самовывоз из наличия».

В углу застыла косая виза директора: «Чищенному! К немедленному исполнению».

С бумажкой в руке Ерофей Юрьевич пошел в отдел закупки животных, приветствуя по дороге подопечных соответствующими их породе звуками.

— Это не по вашей части? — спросил он в отделе.

— Нет, — ответили ему, — мы никаких участников не заказывали. Да и нет таких зверей-то.

— А вы поройтесь в справочниках, — попросил Чищенный. — Есть же птица-секретарь, глядишь, и какая-нибудь лягушка-участница найдется. Есть у вас «Красная книга»?

— Это чья-то шутка, — ответили ему так, словно боялись, что он собственную работу свалит на других.

— Нет, — настаивал Чищенный, — это официальная бумага: «Койко-места», «невыборка фондов грозит»… Писал профессионал…

У него отобрали на время бумажку и, терзая ее, посоветовали не ломать голову.

— Тут же номер стоит, и телефон стоит, и исполнитель указан. Запятой вот только не хватает. И мозгов у того, кто писал.

Ерофей Юрьевич сказал: «Черт!» — и вернулся к себе все еще в игривом настроении.

В кабинете уже ждал Леня-Юра и шустро тасовал накладные. Чищенный и ему сунул бумажку под нос.

— Надо брать, — сказал Леня-Юра

— Но зачем нам столько участников? — спросил Ерофей Юрьевич.

— Кто ж от фондов отказывается! — удивился Леня-Юра. — Фонды — как хлебная карточка: если нам не нужно, поменяем в уголке Дурова на то, что нам нужно.

— Тут ты прав, — согласился Чищенный. — Но ведь участники же! Не агрегат для мытья клеток, который бросил во дворе и забыл. Если дают фонды на участников, пусть дополнительно пишут разнарядки на койки, места и все прочее.

— Машину заодно можно попросить, — подсказал Леня-Юра — Для перевозки коек, мест и участников.

— Соображаешь! — сказал Ерофей Юрьевич и погладил Леню-Юру по голове одобрительно.

Прочитав в бумажке телефон исполнителя по фамилии Ниродина, Чищенный позвонил в Главснабсбыт.

— Что вас удивляет? — спросила Ниродина, разговаривая еще с какими-то людьми.

— Товар, — с трудом признался снабженец в некомпетенции.

— Не знаю, вот у меня в руках письмо из Госснаба о выделении городу пятнадцати участников. Идите отсюда!.. Это не вам. Знаете, кто подписал? Не знаете. Я сама не знаю, но впечатляет. Подпись уж больно начальственная… Стойте и ждите. Это не вам. Вы можете отказаться от фондов… И вы тоже можете. Это не вам.

— Нет-нет, мы берем с руками, — сказал Ерофей Юрьевич, посмотрев на Леню-Юру. — Но вот какой вопрос: дополнительные фонды на обеспечение участников.

— Положите ручку на стол! Это я не вам, — сказала Ниродина — Вы пишите заявку — в следующем квартале рассмотрим… Это я в телефон, а не вам! Вам за нахальство я ржавых гвоздей не дам!.. Это не вам…

— А что за участники? — спросил Чищенный.

— Я их в глаза не видела. Нет, не гвозди, — сказала Ниродина — Гвозди, кажется, видела. Но мы — фондовая организация и неликвидами не торгуем. Выписываю вам разнарядку на десять участников и пять участниц.

— Постойте, они что ж, двуполые? — удивился Чищенный.

— Не знаю, — сказала Ниродина. — Я разговариваю, не видите?

— Просите наоборот, быстрей размножатся, — посоветовал Леня-Юра.

— А наоборот нельзя? — послушался Чищенный.

— Нельзя, — ответила Ниродина

— Это вы мне? — переспросил Чищенный.

— Да, вам нельзя… Ничего нельзя! Да не вам, а вам!

— Кому? — спросил Чищенный.

— Вам!.. Ну не вам же! — сказала властительница фондов.

— А почему не мне? — обиделся снабженец на телефонную трубку всей физиономией.

— Слушайте, я тут не в бирюльки играю! У меня очередь в сто человек. Возьмете наряд в третьей комнате и на склад в Купавну. Доверенность не забудьте.

— Не маленькие, — буркнул Ерофей Юрьевич…

В кормоблоке он отрезал от порции хищников кусок мяса, вернулся в отдел и, передав куль Лене-Юре, сказал:

— Сунешь кладовщику и выберешь участников поприличней.

— Поприличней участников или участниц? — спросил Леня-Юра и, сев в «рафик», утарахтел, насвистывая рок-н-ролл на слова «Камасутры».

Пока Ерофей Юрьевич колобродил по зоопарку, считая пустые клетки и вольеры, пока ругался в отделе закупок по принципиальным соображениям для собственного авторитета, шустрый Леня-Юра успел обернуться с участниками и без мяса

— Сейчас у вас глаза на лоб полезут: не фонды, а стадо баранов, — предупредил он, вваливаясь в кабинет и переводя дух. — Подпишите на приход.

— Баран-участник — так я и думал! — сказал Чищенный. — Этим полуграмотным зоологам лишь бы поспорить!

Подписав приход накладной, Ерофей Юрьевич вышел во двор и спросил:

— Кто такие и откуда?

— Вы когда-нибудь видели толпу дураков? — спросила его Победа.

— Кажется, видел летом в Ялте, — сознался Чищенный и среди участников признал Сени, Простофила и мать Простофила.

— Тогда для вас тут ничего нового, — ответила Победа

— Мы — куросмысловская делегация, посланная в Москву на конференцию передовиков, — объяснил одноглазый в жеваном костюме. — Я — первый секретарь, эта дама — председатель профкома, молодой человек — в прошлом стахановец и все остальные тоже с заслугами. В порядке путаницы документов нас посадили в вагон и привезли на склад. А теперь мы хотим отметить командировку и уйти, — сказал первый секретарь и собрался уходить.

— Куда-куда? — удивился Леня-Юра — Я расписался в вашем получении! С меня же взыщут вашу стоимость!

— Нашу стоимость? — зашушукались участники. — Разве мы что-нибудь стоим? Кто нас оценивал?

— Товар с базы отпущен, деньги сняли инкассо. Вот накладная, а не филькина грамота! — заерепенился Леня-Юра

— Ты соображаешь, что говоришь? — возмутилась Победа.

— Первая же ревизия заметит, что исчезли пятнадцать койко-мест и пятнадцать участников, — настаивал Леня-Юра

— Ты, что ли, меня не узнаешь? — настаивала Победа

— А может, тебя из психушки перевели. Вон у тебя штаны какого цвета, — сказал Леня-Юра

— А меня узнаешь? — спросила Сени.

— А ты изолирована от общества

— А меня? — спросил Простофил, но совершенно индифферентно и как бы на всякий случай.

— Ерофей Юрьевич, — сказал Леня-Юра, — заприте их поскорей в клетке. Ей-ей, сейчас разбегутся, а мне отвечать.

— Да откуда такая путаница?! — закричал Чищенный.

— Во всем виноват я, — сказал одноглазый, у которого дергался нос. — Я ваш коллега — начальник Куросмысловснабсбыта. Я по ошибке и по привычке написал в Госснаб вместо гостиницы: «Просим выделить пятнадцать койко-мест для участников. Оплату гарантируем…» А они, непонятно почему, очень оперативно среагировали.

— Но это же смешно! Продать нас за наши же деньги! — сказал первый секретарь. — Я вас уволю в два счета!

— Отпустите нас под расписку, что мы вернемся по первому требованию, — предложил куросмысловский снабженец.

— Вы должны лежать на складе оприходованными, а не возвращаться по первому требованию, — сказал Леня-Юра.

— Вы уже на нашем балансе, — развел руками Ерофей Юрьевич.

— Тогда поменяйте наш товар на товар, а в Куросмыслове мы себя спишем по остаточной стоимости, — предложил находчивый снабженец.

— Отличная идея! — обрадовался Чищенный. — А что производит ваш район?

Одноглазый человек похмельной наружности сказал:

— Асфальт, асфальт.

— Вы кто? — спросил Леня-Юра

— Сначала он был директором, а потом так им и остался за любовь к алкоголю, — ответил первый секретарь грустно. — А мог бы расти!.. Бедолага!

— Вот! — сказал почти счастливый Чищенный. — Мы готовы меняться на асфальт — рубль в рубль. Хотя я не знаю, зачем он нам нужен.

— Асфальт, асфальт, не, не, доедет, доедет, он, он, застынет, застынет, по, по, дороге, дороге, — сказал невыросший директор. — Не, не, удивляйтесь, удивляйтесь, что, что, я, я, так, так, говорю, говорю. На, на, моем, моем, заводе, заводе, работают, работают, одни, одни, придурки, придурки, и, и, им, им, приходится, приходится, все, все, объяснять, объяснять, дважды, дважды.

Воспрянувшие было «фонды» опять поникли, но вперед вышел в прошлом стахановец:

— Я служу в заказнике, почти коллега. Поменяйте нас на бобров.

— Надо посоветоваться, — сказал Чищенный и увел Леню-Юру в кабинет.

— Можно взять бобров, — согласился в кабинете Леня-Юра — Мы поменяем их на жирафов в Африке.

— Нет, — решил Ерофей Юрьевич. — В том отделе свой фонд на закупку животных, а у нас свой — на материальное обеспечение зоопарка. Смешивать их никто не позволит, а то мы так до того докатимся, что зарплату начнем получать из фонда капитального строительства, а фонд развития производства перепутаем с фондом социального развития, и первая же ревизия посадит всех в тюрьму вместе с директором.

— А может, они не по нашим фондам прошли? — предположил Леня-Юра.

— Они прошли как комплектующие части, — ответил Ерофей Юрьевич.

— Тогда давайте напишем кому-нибудь письмо и попросим разрешения произвести оплату из фонда на закупку животных.

— И куда ты пойдешь с таким письмом? — спросил Чищенный. — Тебя первым делом спросят. «Вы в своем уме? Вы меняете советских передовиков на африканских жирафов!»

— Но обмен-то закамуфлирован бобрами, — сказал Леня-Юра. Ерофей Юрьевич только отмахнулся. Они вернулись на двор к участникам и председатель профкома предложила оплатить «фонды» из профсоюзной кассы.

— Мы же не на рынке! — сказал Чищенный. — Фонды не продаются!

— Это верно, — поддержал куросмысловский снабженец. — Если фондами торговать, социалистическая экономика прямо завтра развалится.

— А вы бы уж помолчали! — сказала председатель профкома.

— Я своей вины не скрываю, — ответил снабженец гордо. — Такое с каждым может случиться.

— Послушайте, — сказал первый секретарь Чищенному: — Но мы же люди, гости столицы, а не фонды, не участники, и вы человек, а не бумажка в отчете. Войдите в наше двусмысленное положение.

— А вы поставьте себя на мое место! — предложил Чищенный. Петр Прасковьевич мысленно поставил и притих.

— Что же делать? — спросила Победа

— А что тут сделаешь! Фонды есть фонды, — сказал куросмысловский снабженец. — Они кругом правы. Сопротивление бесполезно. Ведите нас в клетку или на склад — куда хотите. Мы на все согласны, сами виноваты.

— Но я не хочу! — топнула ногой Победа.

— В системе снабсбыта желаний не спрашивают, — сказал Леня-Юра.

— Но мне завтра на работу, — сказала мать Простофила. Но и ее никто не услышал.

— Вы бы поехали в Куросмысловснабсбыт и придумали что-нибудь на месте, — посоветовал снабженец Чищенному. — Напишите письмо на мое имя, и я прямо здесь поставлю визу.

— Отведи их в зимний вольер, — сказал Ерофей Юрьевич Лене-Юре, — и хоть соломы, что ль, брось им на ночь. А я командировку оформлю.

— Завтра обещали выписать койки и места, — предупредил Леня-Юра.

Но начальник снабжения не услышал предупреждения. В кабинете он — совсем запутавшийся и издерганный — достал чистый бланк, сел за пишущую машинку и по привычке отстучал: «В Куросмысловснабсбыт. Прошу выделить койко-место т. Чищенному Е. Ю. Оплату гарантируем. Наш расчетный счет…»

Куросмысловский снабженец просунул руку сквозь прутья и размашисто черкнул: «К немедленному исполнению!» Чищенному показалось странным, что при этом снабженец хохотал. Но мало ли каким странностям подвержены люди…

Бывает так: кто угодно и где попало обронит слово о тебе — сгоряча, невпопад или в шутку, — пожелает смерти или позавидует чересчур счастью, и пожелание, которое все обсмеяли и уже забыли, начинает преследовать тебя. Ты хочешь действовать, но еще не совершенный поступок уже рассматриваешь через призму магической фразы, и — как результат — ощущение: быть беде, — хоть и навязанное извне, но почти маниакальное в душе.

Когда сын эпохи выписывал себе бесплатную литеру до Куросмыслова, инструктор его отдела — мелкая подчиненная дрянь — ляпнул шутя:

— Ты не вернешься оттуда, Андрей.

И екнуло сердце комсомольского вожака, предвещая недоброе, и застучали колеса «не вернешься— не вернешься— не вернешься», и всю дорогу Червивин озирался в поисках несчастья. Сын эпохи мечтал обнаружить его и заблаговременно слинять: в сторонку, бочком, по стенке — как получится. Мечтал-мечтал, да сам в лапы к несчастью и прыгнул, послав опережающую телеграмму на ГРЭС. Встречайте, дескать.

У поезда его встретили два одноглазых битюга и, описав в конторе имущество, переодели в телогрейку и юбку до колен насильно.

— А направление где? — спросили битюги. — Выбросила, что ли, дура?

— Почему «дура»?! — обиделся и без того ошарашенный приемом Червивин. — Я же мужчина!

— Мужиков шлют на асфальтобетонный, а тебя прислали на ГРЭС. Выходит, ты — баба, — решили для себя битюги.

— Сами вы бабы! — сказал сын эпохи и получил по морде.

— Я доказать могу! — закричал Червивин и с готовностью задрал юбку.

— Попридурялась, и хватит, — сказали ему. — Ничего нового ты нам не покажешь. Лезь в машину.

Червивин рухнул на колени и зарыдал, простирая руки к насильникам. Он умолял битюгов до тех пор, пока они не согласились отвезти его к начальнику. Но хотя сын эпохи успел приготовить речь по дороге, в кабинете директора ему не дали открыть рта.

— Семен Зоевич, — сказали хором битюги, — вот эта новенькая уверяет, что она — командированный мужчина, хотя командировку мы не нашли, и направление к нам она тоже выбросила.

— Ну и пошлите ее в котельную, — решил директор. — Пусть уголек побросает, раз она мужчина И подальше держите от остальных, пока бумаги не подойдут: черт знает, с какими она отклонениями от нормы.

— Нет, не пойду в котельную! — закричал Червивин, но опять подчинился грубой силе и показанному кулаку и всю дорогу рыдал так, что слезы текли даже из носаю

— Ишь нюни распустила. Разве мужик так может! — решили битюги, и совесть их успокоилась.

Остов котельной распластался на отшибе заводских корпусов и был прикрыт, как от позора застигнутая врасплох скромница, листами жести и фанеры.

— Лариска! — захохотали битюги. — К тебе подружка приехала

— С территории без спецпропуска не выходить, — наставили они последний раз Червивина и пинками загнали внутрь.

Баба встретила сына эпохи с совковой лопатой в руках и с синяком под глазом, чумазая, как черт, в мужских сатиновых трусах и полинявшей майке-безрукавке неизвестного размера и местами до колен. Впрочем, в присутствии гостя она сразу натянула ватные штаны и телогрейку. Комплекцией Лариса напоминала боксера-тяжеловеса, поэтому Червивин вытер сопли и временно притих.

— Заходь, — пригласила Лариса — Спать будешь у двери на паровых трубах. Завтра найди себе пару картонных коробок и постели вместо матраса — не то сопреешь.

— Спасибо, — выдавил Червивин.

— Тебя как звать-то?

— Андрей.

— За что ж тебя так прозвали?

— Я мужчина.

Баба заржала, а пионер, сидевший на деревянном ящике с учебником, сказал:

— Раз ты мужик, значит, мамкин любовник. Давай три рубля. Мне все любовники дают по трехе на завтраки в интернате.

— Не обращай внимания, — сказала Лариса и обняла Червивина как любимую подружку. — Это мой, приблудный. Я тут пятнадцатый год околачиваюсь.

— Можно в туалет? — попросился сын эпохи.

Напарница по совковой лопате отвела его в фанерный закуток с занавеской, посреди которого стояло ведро, и объяснила, в какю сторону на дворе бежать с этим ведром после.

В ответ сын эпохи стал мочиться при ней, но желаемого эффекта не достиг, вызвал лишь удивление, что «это» можно делать стоя.

— Меня один парень тоже Жоржем Сандом звал. Давно это было, — усмехнулась Лариса и взялась за лопату…

Утром Червивин пробрался к телефону и пострадал телом, не успев вякнуть в трубку «алло». На следующий день он повторил попытку, но опять пострадал безрезультатно. Правда, он встретил директора случайно и закричал ему:

— Да ведь мужчина я! Смотрите на меня, усы растут!

— Да ведь мужчины хуже баб бывают, — ответил с юморком директор. — Их и держать среди баб надо, от греха подальше.

— Не понимаю, — ответил еще директор. — Чего ты рвешься на асфальтобетонный? Там тоже не сахар.

— Я заведующий отделом столичного райкома! — сказал Червивин. — Я вас уволю, как только вернусь.

— Тут одна из обкома есть, а все равно набитая дура, раз к нам попала, — сказал директор. — А чтоб меня не уволила, ты отсюда не выберешься даже по амнистии.

После этого разговора сын эпохи завял, как редиска, в три дня, но успел-таки из последних сил накорябать заточенным угольком письмо, которое стал носить в трусах, чтобы передать на волю с оказией или с добрым человеком…

На пятый день пребывания сына эпохи в Куросмыслове объявился Ерофей Юрьевич. Истратив много сил на бессмысленные поиски, Чищенный под занавес дня наткнулся на Куросмысловснабсбыт у самой станции, в доме, мимо которого прошел раз десять, посчитав его за подгоревший сарай.

— Рабочий день кончился, — сказала ему косоглазка с косой до пят. Чищенный победно бросил ей письмо с резолюцией: «К немедленному исполнению!»

— Где же я на ночь глядя возьму койко-место? — спросила косоглазка.

Командированный пожал плечами: мне-то что.

— Ну, пошли на склад. Там, кажись, раскладушки есть. Центральный куросмысловский склад оказался за железной дорогой.

— Пелагеич, — позвала косоглазка, — оформи гражданина на приход и выдай раскладушку под расписку.

— Давай паспорт, гражданин хороший, — сказал кладовщик.

«Как в гостинице», — ухмыльнулся Чищенный, а Пелагеич вынул из стола приходный ордер, написал: «Ерофей Юрьевич Чищенный — 1 (одна) штука», — и заставил расписаться.

— Зачем? — спросил Чищенный.

— А кто тебя знает. Может, ты ночью товаров на сто тысяч украдешь. «А если украду, а сам останусь?» — подумал Чищенный, но не сказал.

— Вот сюда печать поставьте о прибытии, — сказал он косоглазке вместо того, о чем подумал, передавая командировочное удостоверение, и растянулся до утра на раскладушке.

Перед сном он разработал план: «Завтра возьму у косоглазки письмо в Госснаб об отзыве того идиотского письма и возврате фондов на участников и койко-места, сразу уеду в Москву, оформлю бумаги у Ниродиной и всех освобожу. Жалко, в городской музей не успею сходить и ничего не узнаю об истории и культуре Куросмыслова… А москвичам придется еще разок туда-сюда прокатиться: списать-то их здесь должны. Ну и система! Такая хорошая, правильная, а тут взяла и забарахлила Ни с того ни с сего», — подумал он на сон грядущий…

Утром, переходя железнодорожные пути возле станции, Чищенный неожиданно встретил Аркадия с каким-то капитаном.

— Познакомь меня тоже с той девушкой, — ныл капитан.

— Вы уже знакомы, товарищ Чекрыжников, — отпихивался от его объятий Аркадий.

— Ближе, ближе познакомь.

— Могу на расстояние вытянутой руки, — отшучивался Аркадий. Капитан ответно обижался физиономией, но не сдавался, как красногвардеец.

— Ну дай хоть адресок, — бубнил он.

— Так она в Москве!

— А я тоже съезжу, съезжу, — ныл Чекрыжников. — А может, она тебе самому нравится?

— Что вы, товарищ капитан! Я вас люблю.

Чищенный поздоровался и рассказал земляку, в какой переплет угодила Победа.

— Вы меня успокоили, — сказал Аркадий. — Я всю неделю нервничал.

— Ничего себе! — возмутился Чищенный. — Невинная девушка сидит в клетке, а он успокоился! Хорошо хоть я не такой.

— Выпутается, — сказал Аркадий. — У нее папа есть. А над вами смеяться будут.

И они разошлись.

«Вот это молодежь! — подумал Чищенный гневно. — Почему я все время за них что-нибудь расхлебываю, а им наплевать?!»

В дурном настроении пришел он в Куросмысловснабсбыт, и его дурное настроение, как грипп, подхватила косоглазка, когда командно-распорядительным тоном Ерофей Юрьевич задел ее провинциальное самолюбие. Ему бы для начала рассказать, как всю жизнь он мечтал жить на периферии, вдали от смрада московского, собирать грибы под домом и гадить на дворе, войти в душу к косоглазке с объятиями и победить самым дешевым оружием — лестью, он же вместо этого стал указывать, кому что делать, — и получил ответный удар в беззащитную грудь.

«Временно исполняющая обязанности начальника» косоглазка встала, уронив стул, на цыпочки и сказала сухо:

— Мне не поступало указаний о передаче с вами каких-либо писем в Госснаб. Приказано было выделить вам койко-место, вам выделили. Больше я ничего не знаю и ничего подписывать не собираюсь.

«Она подсиживает начальника, она не хочет, чтобы он вернулся, — мелькнула мысль у Ерофея Юрьевича — Ничего, голубушка, не таких обламывали. Ты посмейся надо мной сейчас, а я посмеюсь вечером!»

И Чищенный, сквернословя, с воплями бросился доказывать свою правоту, но как он ни бесился, как ни бесновался, как с опозданием ни умолял на коленях, косоглазка лишь выпихивала его из кабинета и кричала, чтоб не мешал работать. Он лез в окно, она не шутя вызывала милицию. Он звонил из ближайшего автомата, она, не заботясь о зубах, перегрызала провод. Вечером он пришел к ней домой, но получил лишь по шее от мужа, опороченный перед ним как уличный приставала, и полностью сломленный вернулся на раскладушку и хохотал в истерике до полуночи…

Первый обед из сырой капусты и моркови, поделенный с бегемотом, и послеобеденные часы участники проглотили и провели в согласии, хотя мысль о свободе не покидала головы многих. Но к вечеру, когда зоопарк закрылся, когда хозяева доели подачки гостей и, порычав, поквакав, похрюкав, угомонились, московская группа участников, ощущая себя на родине, ревизионистски захотела домой, в простыни. Правда, не все. Простофилу, например, пришлись по душе тюфяк в клетке и очередное ничегонеделанье.

— Жизнь надо прожигать так, — говорил он всем подряд, — чтобы на излете стало мучительно больно за бесцельно прожитые годы и в душе поднялась тоска по горячему камню Гайдара.

Куросмысловцы его активно поддерживали, обожествляя Москву как заграницу, а зоопарк — как фешенебельный курорт для советского туриста. Старец Митрофаныч и Воронья принцесса чувствовали себя в родной тарелке везде и всегда, и, пожалуй, роптали на судьбу и сопротивлялись на словах обстоятельствам только Сени и мать Простофила, потому что Дулемба вообще ничего понять не мог, пока к утру не замерз и от холода не разобрался, а Победа валила все на преследовавшую ее судьбу.

— Я невезучая по рождению и за всех членов семьи даже в мелочах, — считала она вслух. — Если я покупаю трусы «неделька», в пакете окажется три «понедельника» вместо выходных. Так что нечего мне пенять на ошибки снабженцу.

Между тем Дулемба и Сени под покровом ночи составили заговор, условившись, что Сени утром попросится по-маленькому, отвлечет внимание прислужника, а Дулемба выскочит из клетки и будет искать помощи повсюду.

— Только не обманывай, — попросила Сени. — Вернись с подмогой.

— Как обманывай? — спросил Дулемба.

— Ну убежишь один, а про нас забудешь, — объяснила Сени. Но Дулемба все равно ничего не понял.

Утром пришел Леня-Юра с мамой, чтобы ободрить участников пламенной речью и оттянуть бунт, которого он ждал с часа на час, и Сени спросила:

— Леня, ты еще мой поклонник, надеюсь?

— Никогда я не был твоим поклонником, — ответил удивленный Леня-Юра, — и никого похожего не знаю.

— А кто в пятом классе подкладывал на стул кнопки, чтобы я вскочила и, задрав юбку, выколупывала их из задницы? — ехидно спросила Сени.

— Это не считается, — ответил Леня-Юра. — Тогда я глупый несмышленыш был, а с тех пор поумнел. Да и подкладывал не я, а Четвертушкин.

— Но ты же обещал на мне жениться, — вспомнила Сени третий класс. — Ты честный человек? Ты держишь слово?

Леня-Юра вдруг тоже вспомнил, что на днях мечтал жениться на ком-нибудь, и поэтому, заигрывая, предложил Сени банан от мартышки.

— Я в туалет хочу, — созналась девушка.

— Дохлый номер, — соврал Леня-Юра. — Я от греха отдал ключ Ерофею Юрьевичу. Так что гадь здесь, — и ушел расстроенный, без невесты, с бананом.

Антонина Поликарповна принесла ворох ватных одеял, раздала их сквозь прутья.

— Надо потерпеть еще один день и еще одну ночь, — умоляла она — Чищенный — человек дела и обязательно привезет свободу из Куросмыслова.

Гордый старец от одеяла отказался, но ему и так не хватило. А в окно и в дверь уже заглядывали любопытные работники, подсматривали заблудившиеся посетители и бросали участникам конфеты и баранки, из сострадания и глупо посмеиваясь.

В это время в зоопарк пришел Артем Иванович Чахлин учиться у животных бережному отношению к природе. Он жил в Москве и вечерами сидел в будке при эскалаторе, а весной у него выросла язвочка на ноге в виде шанкра. Врачи надумали ногу эту отрезать с пальцами, но старец Митрофаныч рассказал Чахлину, что тот во лжи обитает без природного электричества, а Чахлин-то не врачам, а старцу поверил и выздоровел будто. Только теперь у него язвочками все тело было покрыто, старец же сгинул без вести. И как увидел Артем Иванович любимого учителя за решеткой, понял, что не зря спешил к животным — это природа им так распорядилась негласно и полюбовно. Подбежал он к прутьям, громко и радостно окликнул Митрофаныча, раздирая одежды и тыча пальцем в язвочки. Старец же с тюфяка отвечал ему прежней песней:

— Ты поди, Артем Иванович, к электричеству со своим телом, смело поди, крепко подружи их — увидишь: они обрадуются.

— И хворь сгинет? — спросил трепетный ученик и тайный любимец природы.

— Как рукой снимет.

— Врачи-то одни мази выписывают да пилить-резать рвутся, а над электричеством посмеиваются, — пожаловался униженный в поликлинике.

— Пустые и порожние умники головой природу отвергают, а тело их страдает, болеет и простужается. Они того понять не могут, что закал природным электричеством — одна наука на земле, и другой не будет. Без закала — ложь да болезни…

Артем Иванович собрался бежать за прочими учениками с радостной вестью, что учитель сам нашелся, но Победа и Дулемба задержали его на некоторое время. Победа уговорила Чахлина позвонить Чугунову и рассказать, где Победа, а Дулемба уговорил Чахлина съездить к консулу и рассказать, где Дулемба. Девушке Артем Иванович согласился послужить за красивые глаза, а черному юноше — за посуленную консульскую жвачку. Но соучеников он от радости известил первыми. Поэтому Василий Панкратьевич и консул, приехав в зоопарк одновременно, застали у вольера группу сектантов. Некоторые держали иконы, на которых был изображен старец, опутанный проводами под напряжением, другие просто славили его за второе пришествие и пытались оторвать клок одежды, просовывая пальцы за прутья, а один— непонятно почему— держал протухшие пасхальные яйца.

— Да дай ты им что-нибудь от себя на память, — предлагал Петр Прасковьевич.

— Спать мешают, — жаловался Иван Матренович.

— Я ведь не говорил вам, что вы меня богом считать должны, — оправдывался Светозар, скорее перед Серпом и Молотом, чем перед последователями.

— А мы сами дошли через электричество, нас как током стукнуло, — отвечали вполне счастливые сектанты и затягивали гимн довольно дружно.

Если б Чугунов прослушал учение старца, он, безусловно, обвинил бы Четвертованного в плагиате, ибо первым стал чесать тело живой кошкой в поисках пути к долголетию и хорошему самочувствию. Он, правда, не подвел научную базу, не открыл животного электричества, не сидел на столбах и не собирал подвижников кошконатирания. Но вот чутьем угадал в Четвертованном соперника и словами принялся разгонять толпу, в которой уже было больше любопытных, нежели старцепоклонников, легко отличаемых благодаря одинаковой сыпи и песнопениям. Вытеснив толпу словами и телохранителями на открытое пространство, Василий Панкратьевич громко позвал ответственных работников зоопарка, негодуя, что ему всучили взрослый билет на входе («Я что, уже на собственную дочь должен за деньги смотреть?!»), и пришел Леня-Юра с мамой и с накладными.

— Где-то я тебя встречал, паршивца, — сказал первый секретарь. — Ну да сейчас не до воспоминаний. Откупоривай-ка поживей эту клетку.

— Василий Панкратьевич, права не имею, — сознался Леня-Юра. — Посмотрите, пожалуйста, сами документы.

Он умышленно всучил Чугунову накладные, надеясь, что тот разорвет их при свидетелях и Леня-Юра окажется в стороне. Но первый секретарь знал по партийной работе цену каждой бумажке и так дешево не купился, а спрятал накладные в карман.

— Меня же за предательство уволят, — захныкал Леня-Юра.

— Не дрейфь, тебя все равно уволят, — сказал первый секретарь, — за то, что ты запер любимого гражданина Конго в клетку. А если бы Вероника путешествовала со своим женихом, родственники Кабаева тебя бы просто прирезали, как барана. Ха-ха-ха!

— Ему приказали, — заплакала и Антонина Поликарповна.

— Кто? — спросил Чугунов.

— Документы, — не выдал Чищенного Леня-Юра.

— Это оскорбление всего африканского континента! — сказал консул. — Карл Дулемба не отвечает по законам социалистической экономики.

— Откупоривай, — приговорил Чугунов Леню-Юру.

Но Леня-Юра, трусливо озираясь и неожиданно для самого себя, попробовал сказать «нет». У него получилось.

— Зови директора! Замдиректора!

— Они в отпуске.

— Парень прав, — заступился куросмысловский снабженец из клетки. — Чего вы на него насели?

Василий Панкратьевич уже собрался применить силу телохранителей, только не оставлять дочь в клетке, но тут по-коммунистически сообразил, что твердой политикой отцовских чувств прямо на глазах подрывает у трудящихся веру в незыблемость государственного планирования и распределения. Леня-Юра неожиданно спас его престиж, увидев, что сектанты заскучали от перепалки и опять протянули руки к старцу Митрофанычу с воплями и песнопениями. Сам-то Чугунов не сообразил, а Леня-Юра нашелся.

— Вот если бы из них кто согласился посидеть в клетке, — предложил он, рассматривая поклонников электричества как товар в натуральном обмене. — В документах имен нет — только количество в штуках.

Консул засмеялся:

— В зоопарке добровольно живут крысы и голуби.

Но тертый калач Василий Панкратьевич не смутился предложенным, тут же отобрал трех сектантов и разменял на Победу, Дулембу и Петра Прасковьевича. Остальные его не трогали.

Выбравшись на свободу, Дулемба, верный слову, рассказал о случившемся матери Сени и отцу Простофила, да и вообще всем, кого заметил на улице. Вечером он улетел на родину, где был встречен родственниками как народный герой — песнями и танцами. А Победу из зоопарка перевели в клетку ее комнаты, крепко выругав и пригрозив ремнем совершеннолетней девушке, и запретили до спуска Кабаева с гор выходить даже на лестничную клетку без провожатого. Леню-Юру после работы поймали ребята из шпаны и сказали: «Будем тебя бить за каждый день отсидки Простофила», — и тут же побили за два прошедших. Леня-Юра не вышел на работу на следующий день, оставив участников под маминым присмотром, а Петр Прасковьевич потрепался с Чугуновым за рюмкой о делах партийных в перспективе, прошелся по закрытым распределителям и, обмотанный рулонами туалетной бумаги, вернулся в Куросмыслов поездом, наметив в дороге новый указ по району: «Если гражданин, захваченный милицией, ОБХСС или зоопарком, вырвется из-под стражи, добежит до райкома и в «Красном уголке» дотронется до знамени, — считать такого кандидатом в члены партии без кандидатского стажа»…

Червивин не был декабристом, но был страшно далек от народа, будучи сыном эпохи. Большую часть светового дня Червивин от народа просто прятался в недрах котельной и сидел, как мышка, чем-нибудь похрустывая. Иногда его находила Лариса и пугала до смерти.

— Ко мне сейчас гость придет. Лежи тут тихо, как будто тебя и нет вовсе, — говорила она — А то мой гость звереет на посторонних баб: и тебе, и мне достанется.

Червивин немедленно затихал и пальцем не шевелил, но в закуток приходил пионер, также временно изгнанный, и говорил властно:

— Купи мне велосипед.

— Уйди, пожалуйста, — шептал сын эпохи.

— У всех отцы как отцы, а ты только задницу на батарее греешь, — пенял ему пионер. — Пошли хоть мяч погоняем, а я за тебя уголек покидаю.

Но Червивин не хотел дружить с пионером, как отец с сыном, и высматривал в щелку директора завода, чтобы раскрыть производственно-бытовые безобразия и впасть в доверие и милость. Неугомонный же пионер все-таки ставил комсомольского вождя на карачки и заставлял водить в игре «Брось, комиссар, не донесешь», постукивая сына эпохи кочергой по пяткам.

Однажды директор сам заглянул в котельную, но Червивин опять забился от страха. А натерпевшаяся разного, вольная в изъявлениях чувств Лариса высказала, как тяжко растить сына без помощи администрации, совершенно не надеясь на эту помощь. Просто у нее накипело.

Директор вполне оправдал отсутствие надежд такой речью:

— В юности я смотрел фильм про матерей, которые привели своих деток в кабинет к директору завода и потребовали детский сад. Хороший фильм про директора! А представьте жизнь: не построил им директор детский сад. Что ж они, деток выкинули бы или работу бросили и на Колыму за тунеядство двинули? Нет, нашли бы выход. По этому кинематографическому примеру я и говорю повсюду: надо развивать творческую активность масс. Народ лучше руководства знает, что ему надо и как этого достичь. Наше дело — не дать ему сбиться с выбранного пути, — и, потрепав Червивина за отросшие вихры, ушел довольный собой и своей бодрящей речью.

Постепенно в сыне эпохи зрела мысль о побеге. Но бежать в юбке по стране сексуальных маньяков казалось ему чреватым. Поэтому он стал примеряться к ватным штанам Ларисы, отмечая про себя, в какие дни она ходит без штанов и куда прячет. Воровал он хлеб из столовой и сушил в бумажном мешке под батареей, выяснял, как бы ненароком, где Москва и через какие города к ней бежать, ждал безлунную ночь и одновременно выражал перед битюгами полное смирение судьбе на физиономии.

Однажды на ГРЭС забрел Чищенный с той стороны, где у завода раз и навсегда забыли поставить забор, и наткнулся на Червивина, бросавшего уголек в топку и распевавшего «Огней так много золотых»… Ерофей Юрьевич его не признал, потому что накануне Лариса заплела сыну эпохи две косички, но Червивин сам бросился в объятья Чищенного, как отыскавшийся щенок.

Будь место другим и время иным, Ерофей Юрьевич не подал бы руки тому, кто поднял руку на бегемота. Но Чищенный уже столько претерпел от куросмысловской бюрократии, что принял на грудь Червивина и обласкал, как приемного сына..

Уже месяц существовал начальник отдела снабжения на складе, постепенно скатываясь к роли складского домового. После скандала с косоглазкой он решил плюнуть на участников, распустив их по акту как погибших от неизвестной эпидемии, и утром сказал в Куросмысловснабсбыте:

— Хорошо! Договориться мы не можем. Отметьте командировку, я возвращаюсь в Москву.

Косоглазка вынула командировочное удостоверение и на глазах пораженного Чищенного порвала в клочья, а клочья сожгла спичкой.

— Вы за это ответите должностью! — обезумел Чищенный.

— За что?

— За удостоверение!

— За какое-такое? — спросила косоглазка. — Я своим глазом не видела никакого удостоверения.

Она опять довела несчастного Чищенного до крика, сказала:

— Собака лает — ветер носит, — и прогнала за дверь онемевшим от такой наглости.

Ерофей Юрьевич бросился звонить в Москву, объяснять, что да как, но тут, по закону подлости, не знающему исключений, у него отняли деньги и ценные предметы ребята с асфальтобетонного завода, вычислив беззащитного приезжего по двум глазам, и на этих же двух глазах все пропили.

Пустой и подломленный вернулся некогда гордый снабженец на склад, где и Пелагеич, довершая разгром личности, попенял ему беззаботностью, свойственной командированным, и расслабленностью, свойственной им же.

— Вы бы, гражданин московский, надолго не отлучались, — сказал кладовщик. — И вообще бы лучше отлучались только в туалет.

— Почему? — удивился Чищенный.

— Ну так, — решил Пелагеич. — Оприходовать-то я вас оприходовал, значит, должны по правилам прихода лежать на раскладушке до потребности. Чай, не маленький, читал инструкцию.

— Ты в своем уме, дед? — спросил Чищенный.

— Ежели, не дай Бог, пропадете — с кого спрос?

— А ты разорви свою накладную и забудь, что я здесь.

— Документ-то под номером, с подписями! — удивился кладовщик, сверкая глазом…

Через неделю снабженца можно было считать сгинувшим на центральном куросмысловском складе. Лишь изредка, как привидение, налетал он с верхних стеллажей на Пелагеича и, чуть не плача, умолял:

— Да распредели ты меня кому-нибудь! Глядишь, там люди поумнее. Я же сдохну неликвидом!

Но никто не хотел брать Чищенного даже даром, даже по понедельникам, когда он сам тянул за рукав похмельного потребителя и рассказывал о себе только хорошее. Отбросив социалистические и общечеловеческие принципы, Ерофей Юрьевич с голода начал подворовывать и сдавать из-под полы в городе. На ГРЭС он оказался именно потому, что при нем принес три пары колготок комсомолкам в обмен на лук, чай и хлеб.

— Какая мерзкая косоглазка вам попалась, — посочувствовал Червивин. — Надо ее молотком стукнуть.

— Боюсь, мужу это не понравится, — сказал Чищенный, — а он человек сложный в отношениях.

— Меня, наверное, уже уволили и из партии выгнали, — подумал вслух Червивин. — Но все равно, лишь бы в Москву спастись бегством.

— А меня уволят без командировочного удостоверения, как прогульщика, — сказал Чищенный. — Единственный документ, утверждающий, что я был занят делом, а не болтался на юге с бабой, — приходная накладная. Надо ее выкрасть и убежать с первым поездом. Но Пелагеич, сукин сын, стережет от меня ящик.

— Все равно вам легче, вы себе работу всегда найдете, а мне что делать? — решил сын эпохи и угостил Чищенного окурком, так как сам не курил. Ерофей Юрьевич ответно подарил ему пару хлопчатобумажных колготок, которые на отощавшем Червивине повисли, как штаны, только стрелок не хватало.

Они поговорили о том, о сем, в основном о побеге, определили срок и разошлись готовиться. Но в назначенную ночь Чищенный вынюхал, что один из участников зоопарка — первый секретарь — давно вернулся в Куросмыслов, поэтому Андрей только зря померз у забора, зря погавкал за цепного пса, только что уморенного бутербродом из столовой, зря покричал «Пароль!.. Проходи» для отвода глаз и перед рассветом вернул ватные штаны Ларисе. А Чищенный, уже, казалось, навсегда поступившийся социалистическими принципами, дал им последний шанс и с утра сел у райкома в позе просителя. Милиционер гнал его рассказами, что Петр Прасковьевич ходит злой, как черт, на все колхозы и не принимает близко к сердцу даже близких родственников. Наперекор милиционеру Чищенный дождался первого секретаря, испытал его злость на себе и удрученный вернулся на раскладушку.

«Не надо было силком тащить его обратно в Москву, в зоопарк, — подумал Ерофей Юрьевич, считая себя безвозвратно погибшим. — Могли бы и по-хорошему договориться…»

Днем кладовщик Пелагеич пожаловался Чищенному без фальши, как стенке, что в последнее время шибко загрустил по закадычному товарищу Ивану Матреновичу, с которым они вместе выпивали часто и грели в беседах души.

— Отдавай накладную — завтра будешь греть душу, — предложил Ерофей Юрьевич обмен.

Но Пелагеич колебался: стоит ли отогретой души риск потерять центральный склад за самоуправство, — и ушел в раздумье на завалинку. Ерофей Юрьевич увязался за ним, чтобы «добить» старика аргументированно.

— Уйди, — попросил тот, — я думаю и размышляю.

— Влезь в мою шкуру! — умолял Чищенный, встав перед ним на колени, чтобы заглянуть в глаза — На кого опереться в жизни порядочному человеку, как не на тебя? Сюда посмотришь — сволочи, туда — косоглазки!..

Но оттуда как раз вышел Аркадий по чистой случайности.

— Вы еще в Куросмыслове? — удивился он присутствию Чищенного. — Видно, дел у вас невпроворот.

— Навожу порядок помаленьку, — солгал Чищенный.

— Зря вы не дружите в Москве с Макаром Евграфовичем, — сказал Аркадий. — Он дал бы вам совет: начните наводить порядок с себя. А вы вместо этого решили, что лучше исправить весь мир, чтобы весь исправленный мир потом быстро исправил вас одного.

— Ничего я не решил, — обиделся Чищенный на поучение.

— А в Москве участники разбежались кто куда, за вами вот-вот Антонина Поликарповна приедет, — сообщил Аркадий и указал источник: — Так, по крайней мере, пишет Победа.

— Нет, только не жена! — перепугался Ерофей Юрьевич. — Сам я еще, может, выберусь как-нибудь по случаю, но вдвоем нам крышка… Поверите ли, молодой человек, я левым глазом уже еле вижу. Дайте мне в долг денег, чтобы позвонить и разубедить Антонину Поликарповну.

— Этого у меня нет, — сказал Аркадий. — Пишите письмо, а я отправлю как свое — задаром.

Пока Чищенный строчил, дергаясь от волненья, Аркадий сказал:

— Заходите на поле полевых штабов. Подкормлю вас чем-нибудь.

— А что еще пишет Победа? — пропищал жадный до новостей снабженец.

— Замуж скоро выходит…

На второй неделе зоозаключения участники и добровольцы-сектанты остыли к посетителям, как все соседи, и тихо поплевывали на подачки. Кормившего же их дядю Мишу, напротив, привечали точно дорогого гостя. Но дядя Миша давно служил в зоопарке, знал повадки всяких зверей и сам в клетку не шел, а совал через прутья трубку телефона, участливо набирая номер, но прижимая аппарат к телу. Жертвы социалистического распределения по очереди звонили больному и битому Лене-Юре, требуя свободы хотя бы внутри зоопарка, но Леня-Юра не рисковал инициативой и отсылал участников к Ниродиной, которая делала вид, что ничего не понимает, да и на самом деле ничего не понимала, так как в соседней клетке дальневосточный леопард истошно требовал подругу.

— Да накройте вы его брезентом! — умоляла председатель профкома, считая, что леопард — вроде попугая. Леопард от ее мольб затихал без всякого брезента, словно и требовал в подруги председателя профкома, но скоро брался за старое.

Лишь Простофил находился в полном бездействии и гармонично смотрелся в клетке, когда зазывал Воронью принцессу на тюфяк и предлагал совместную жизнь под ватным одеялом. Даже соседи по клеткам смотрелись менее гармонично — так низко пал в общем представлении Простофил, а тому— как с гуся вода Некоторые уже принимали его за животное и сами удивлялись такому приему, потому что ни одно животное не было способно на те поступки, которые позволял себе вытворять Простофил. Мать его пряталась от людей со стыда, он же, ковыряя в ухе, грел ее надеждой на исправление.

— Я, мама, как выберусь отсюда, — говорил он, — пойду квасом торговать. Буду этот квас разбавлять водой и мочой, а заработанные обманным путем деньги приносить тебе или тратить на хорошеньких девушек вроде Вороньей принцессы, которая такая хорошенькая, что придет на мой тюфяк ночью и почешет мне спинку.

Только гордый снабженец не желал бить баклуши, все делал и делал что-то лопатой в углу, пока не обделался с головы до ног, и тогда уж, смирившись, бросил лопату.

На второй неделе Светозар Митрофанович первым в клетке научился языком умывать лицо, и его пример сразу подхватили ученики по обе стороны решетки. Они требовали от старца главной проповеди, которую тот предрекал еще на Наро-фоминской свалке, и держали карандаши наготове, но пророк тянул с глобальной речью умышленно: отчасти подстрекаемый Вороньей принцессой, которая хотела быть апостолом номер один, но не умела писать и наскоро училась у матери Простофила; отчасти не решив, что выдать существенного страждущим животного электричества. Не осталось у него в запасе этого существенного, все истратил по мелочам. Поэтому он угощал их по десятому разу небылицами, будто полжизни сжег в тюрьме и ссылке, существовал под «колпаком» психиатров, испытывался запретом на подвижнический эксперимент и терпел гонения при почесывании.

— Они связывали тебе руки, — прерывали ученики его и гимнопение. — Это мы уже слышали сто раз и записали куда надо. Нам бы божественную проповедь, и тогда мы от тебя на время отстанем.

— Я ведь не говорил вам, что вы меня богом считать должны, — опять оправдывался Митрофанович.

— И не говори, не твое это дело. Мы не хуже тебя знаем, а ты лучше проповедь готовь.

— Ну, ребята! Вы на глазах наглеете! — удивлялся старец…

В это же время Девяток яиц, желая захватить наибольшую аудиторию поклонниц (поцелуи которых он уже не смывал, а просто ходил с рожей малинового цвета) и чувствуя творческий кризис в условиях «гражданки» и в присутствии Чертокозы, предложил панк-руководителю писать музыку на стихи Маршака и Барто, унавоживая строки по необходимости современным смыслом. Панк-руководитель провел детство в тюрьме и не слышал о таких тусовщиках, но, когда познакомился с их творчеством, охотно согласился, признав некоторый талант и отметив пропаганду панк-культуры в младших классах.

Окрыленному успехом Чертикову приспичило сводить Чертокозу в зоопарк будто бы соскучился по корешам — Сени и Простофилу, — но на самом деле, чтобы хвастануть новой жизнью в искусстве и чужой похвалой заработать себе лишний балл в глазах Чертокозы, уже давно и чересчур лишний. Девушка со стальными зубами согласилась, когда панк-руководитель тоже посоветовал ей сходить в зоопарк и поучиться сценическому искусству у обезьянок. По пути они встретили Трофима и позвали с собой: смотреть на Сени и Простофила в клетке! Трофиму было интересно, что сталось с его первой любовью, и он присоединился.

Случилось так, что в этот день все словно сговорились, и первым пришел отец Простофила с передачей для жены и сына, за ним пришла мать Сени с передачей для мужа и дочери, с пачкой квитанций, с доверенностью на получение пенсии и с просьбой к Светозару подписать, так как деньги ему все равно не нужны, а ей часто требуются, и за ней пожаловал Макар Евграфович с напильником для Победы, как просил его в письме Аркадий, который не знал, что любимую на второй день разменяли добровольцем. И только потом показались Девяток яиц и Чертокоза, выряженные малиновым петухом и черной курицей. Трофим посмотрел из-за их «гребешков», что осталось от Сени после комсомольской стройки, и вспомнил слова детской песенки: «Одна нога была у ней короче, другая деревянная была, а левый глаз фанерой заколочен, а правым и не видела она», — слегка пожалел бедняжку и ушел по-английски искать вторую любовь…

Появление Чертикова и Чертокозы вызвало эффект свистящего милиционера по обе стороны клетки. Старец Митрофаныч из героя толпы сразу оказался наблюдателем в толпе. Но лишь Девяток яиц крикнул:

— Привет, Сени! Привет, Простофил! — многие поняли, что в зоопарк пришли не странные пернатые, а странные посетители, и чуть-чуть успокоились.

Отец же Светозар так перепугался за пошатнувшийся авторитет лидера, за потерянное не на нем внимание, что объявил главную проповедь, и ученики, содержавшие костяк толпы, забыли о людях-птицах и полезли за карандашами. Пророк подошел к железным прутьям, высунул губы на волю и повел такую речь без всякой подготовки.

— Я говорю кратко, ибо узрел систему действия, а не словоблудия, — сказал Светозар. — Правила мои всяк учи наизусть и всем последуй на протяжении суток.

— Во-первых, трижды в день чешись, чтобы тебе хорошо было, — повелел Светозар. — Если же тебе плохо стало, усердней чешись, пять раз. Чесание есть живая сила, которая содержит электричество.

— Во-вторых, чешись чем душа просит: пальцем, пяткой, носом, ухом… — повелел Светозар. — Если по твоей коже зуд пойдет, язвочки и болячки — их не замечай. Это через кожу организм себя чистит с помощью электричества.

— В-третьих, питаться старайся с помоек тем, что разуму противно, а утроба переваривает с радостью, — повелел Светозар. — Хорошая еда голову убивает, за нее живот думает. Ведь человек — та же скотина, а лезет к достатку.

— В-четвертых, даже с помоек не ешь овощей и фруктов, ибо все они — беременные и к размножению готовящиеся, — повелел Светозар. — Если ты не дурак, ты — не помеха размножению. Или природа глупа и своих пропорций без тебя не знает?

— В-пятых, ты за болезнями в очереди дремлешь, и, как показательная домохозяйка, сразу в нескольких. Но лучше найди батарейку от часов и съешь, не разгрызая, вместо таблетки и советов неграмотного врача, — повелел Светозар. — Чужая глупость от лишнего рецепта не пострадает, а ты загнешься.

— В-шестых, самообхаживайся и самообходись, умерь стяжательство в себе и в других разумным пайком, забудь о лицемерии прилюдно, угомонись на ерунде какой-нибудь, победи самодовольство самопризрением, — повелел Светозар. — Заслужи перед природой себя, а потом уж сделай медальку «Трепетный ученик здоровой жизни» и носи на здоровье…

Тут Макар Евграфович, представив себя с медалькой, захохотал и разбудил леопарда, сразу потребовавшего подругу, Девяток яиц зафыркал, захихикал, заржал на свой панк-лад; Чертокоза пустила руладу посредством метеоризма; Простофил ткнул в живот Светозара и застыл с открытым ртом, а куросмысловские передовики, как один, крутили пальцы у висков просветителя. Только Воронья принцесса одиноким мычанием умудрялась поддерживать Светозара и презирать недоделанных остальных.

— Ветеринара! — кричал дядя Миша в свисток.

— Врача! — кричала мать Сени, теряя пенсионные бумажки.

— Психиатра! — кричал отец Простофила на ветер.

Старец бы стерпел гомон и издевательства неподготовленной аудитории, но поведение Девятка яиц и Чертокозы его покоробило.

— Эй, в перьях, чего ржете надо мной? — спросил он.

— Дурак ты, дядя, — ответила Чертокоза, — и придурок.

Светозар почти взбесился:

— Тут вам не обман, тут живая правда и бессмертная истина животного электричества! Я вам не кости и не подачки философии предлагаю!

— Атас, истина! Пойдем к мартышкам учиться, там тоже весело, — предложила Чертокоза Девятку яиц.

— Я — ваш ум, честь и совесть! Куда вы от меня пойдете?! — закричал Светозар, исчерпав доводы и надеясь больше криком, чем смыслом, переубедить насмешников, но только нажил на свою голову еще больший позор.

К прутьям клетки подошел Макар Евграфович и, подняв руку, стал оратором.

— Простым арифметическим вычитанием можно доказать, что ум нашей эпохи — это КПСС, лишившаяся чести и совести, а вовсе не Светозар Митрофанович, — сказал глубокий старик.

— Простым арифметическим вычитанием можно доказать, что честь нашей эпохи — это безумная и бессовестная КПСС, а вовсе не Светозар Митрофанович, — сказал глубокий старик.

— Простым арифметическим вычитанием можно доказать, что совесть нашей эпохи — это КПСС, оставшаяся без ума и чести, а вовсе не Светозар Митрофанович, — сказал глубокий старик.

— Светозар Митрофанович — плагиатор и недостоин проповедовать даже «Букварь» под своим именем, — резюмировал глубокий старик.

У пророка отвисла челюсть, ноги сломались в коленях, живот пробурчал «Реквием», из глаз, носа и рта потекли слезы, сопли и слюни, а из ушей и волос посыпались сера и перхоть. Ученики оттащили его в глубь клетки и завернули в ватное одеяло от нескромных глаз. Но пророк высунул голову и жалобно спросил глубокого старика:

— Может, мне проповедовать обливания кипятком?

Макар Евграфович заверил его, что и это направление давно занято пройдохами.

— Что ж, вернусь в семью и стану Семеном, пока голова не придет в порядок, — решил Четвертованный.

Глубокий старик подарил ему за такую мудрую мысль напильник. С заходом солнца участники отняли подарок, перепилили дужку замка и вырвались в город, забросав ватными одеялами леопарда…

Победа сидела взаперти хуже, чем в зоопарке, и думала, что предпринять, тем более уже пошел слух по квартире, будто Кустым Кабаев спускается с гор в степь и несет в подарок Чугунову вяленого барана и котелок национальной похлебки, будто Трактор-бай дарит сыну на свадьбу четыре стада и пастбище, а от приданого отказывается из уважения к коммунистическим традициям. Конечно, Победа периодами доставала отца в кабинете и заявляла что-нибудь вроде:

— Я лучше утоплюсь в ванне, чем пойду за Кустыма

— Для твоего же блага — стать женой готового секретаря, — отвечал Василий Панкратьевич.

— Я человеком стать хочу, а не аппаратом по выведению коммунистиков! — взрывалась Победа

Но Чугунов делал вид, что напряженно занимается функционерской деятельностью, поэтому не обижался, а отвечал:

— Отстань, у меня функция, — хотя на самом деле писал в толстую тетрадь очередной совет: «Если вы любите сладкий чай, неплохо бы перед употреблением размешать сахар в чашке взбалтыванием».

— В тебе вообще-то осталось что-нибудь хорошего, кроме утопического начала? — допытывалась Победа

— Всему хорошему я научился у кошек, ха-ха-ха, — отвечал Чугунов и сразу строчил в тетрадь: «Если вам надо научиться чему-нибудь хорошему, поймайте кошку»… — А ты закрой дверь, — говорил он дочери…

Аркадий объяснял ей в письмах детским шифром, да Победа и сама не считала, что все злосчастья влюбленных коммунистического происхождения, раз происходят по воле главного коммуниста района. «В жизни меняются только названия, — писал Аркадий, — а суть постоянна В. П. Чугунов мог оказаться первобытным вождем, античным тираном, восточным сатрапом, средневековым сюзереном, глуповским градоначальником, и чистая временная случайность, что мой потенциальный тесть уродился первым секретарем. В любую эпоху он вел бы себя именно так, как ведет. Эпохи же придумывают исключительно для разнообразия, ради перемены декора, словно мебель по квартире двигают. Равно и социалистическую экономику глупо обвинять в том, что тебя послали в Москву как фондовый материал. Случись история пораньше, тебя забрали бы в рабство, полонили, закрепостили, упекли бы в гарем, в концлагерь, наконец. Короче, могло бы быть и хуже…»

«Да уж куда хуже!» — удивлялась Победа и читала дальше: «На Руси отдавали княжон за ханчиков, чтобы спасти страну от разорения, а тобой жертвуют, чтобы укрепить дружбу народов СССР и коммунистический интернационал. Это историческая закономерность, это судьба…. Но если ты продержишься до весны, я надеюсь, мы что-нибудь придумаем, то есть из общей закономерности устроим частное заключение по законам классической литературы…»

«Продержишься… А как? — кусала губы Победа, гуляя по квартире. — Но должен же быть выход!»

Посоветоваться с мамой? Но мама старалась думать, только заходя в магазины, причем старалась думать одно и то же: «Дай-ка я куплю мужу на день рождения эти пестрые салфеточки и сама буду ими пользоваться в будни».

Посоветоваться с Трофимом? Но он всегда уступает отцу пространство, так его приучили. Трофим годен для мелких поручений, а советчик из него липовый, тем более дипломат.

Посоветоваться с домработницей? Но она чересур сочувствует влюбленным, до беспомощности и заламывания рук, и, начитавшись о внушениях во сне, приходит по ночам к Победе, садится на подушку и шепчет в ухо девушке:

— Папа — гадость… Папа — фука… Папа не любит нашу девочку.

Остается одна Светлана Климова, то есть остается обнять кошку и, глядя в ее голубые глаза, искать выход самой…

Пока Победа искала выход в голубых глазах кошки, московская группа участников, сбежав из зоопарка, вернулась к прежнему московскому существованию, а иногородняя труппа бичевала по городу, наслаждаясь обилием пищи и общественных уборных, и вовсе не рвалась с гастролей в Куросмыслов, который погибал без передовиков. Ночевали они на стульях в подвале, где репетировали дуэтом Чертиков и Чертокоза на унавоженные стихи Барто, а днем колобродили, как по загранице. Жили в подвале и Воронья принцесса, которая никуда не спешила, и Четвертованный, который не спешил воссоединиться с семьей. Семен Митрофанович поселился в подвале потому, что выше жил глубокий старик, к которому дисквалифицированный пророк привязался, как уличная собачка, каждый день бегал за советами, умолял спасти от тоски и надеялся, что Макар Евграфович каким-нибудь неосторожным словом озарит его вновь.

— Может, мне уйти в разбойники? — пытал он старика. — Многие честные люди перед смертью так поступали. Дубровский был разбойником, Соловей-разбойник был разбойником…

— Может, мне уйти с цыганами, — пытал он старика, — и гадать за деньги судьбу прохожим? Среди цыган ведь и бароны были…

— Может, мне просто уйти и повеситься в подвале, — пытал он старика, — раз я такой недоумок в общем представлении?..

Макар Евграфович терпел его, чувствуя себя психиатром и вообще из сострадания, которое он питал даже к высокопоставленным коммунистам.

— Если вы очень любите жизнь и людей, а не только свои фантазии в жизни и людях, уйдите домой к жене и будьте всегда рядом, — предлагал глубокий старик. — Вам нужен уход женскими руками, и болезнь, глядишь, отступит.

— А куда я брошу Воронью принцессу? В урну, что ли? — спросил Семен Митрофанович. — Она же без родителей, без документов и живет на белом свете подпольно. Даже у мусора есть сопроводительная бумажка и хозяин на свалке, а бедное дитя… — тут он заплакал по привычке.

Но Макар Евграфович заверил, что через коллег в ЖЭКе вернет Воронью принцессу в советское гражданство, обучит грамоте и пристроит к метле или станку. Недавно очарованный глубоким стариком Семен Митрофанович вдруг разочаровался его житейской логикой и даже стал подозревать Макара Евграфовича в психической неполноценности, как всякого раба житейской логики, не подозревая о взаимности подозрений. «Зря я ему доверился и животное электричество в зоопарке предал. Теперь вот пойду искать неизвестно что опять сызнова», — подумал Четвертованный и, успокоившись за судьбу бывшего апостола, пошел домой и сказал дочери:

— Все в этом мире так переменчиво и ненадежно. И если сейчас откроется дверь и войдет человек по имени Константин, что в переводе означает постоянный, то я тебя за него замуж отдам.

Сени тут же оделась понаряднее, не прекословя отцу, и пошла к Лене-Юре, который успел отойти от ежедневных синяков и собирался на работу.

— Ты еще мой поклонник? — спросила Сени.

— А что ты делаешь с поклонниками? — спросил осторожный Леня-Юра.

— Я ими пользуюсь, я их мучаю, я о них туфли вытираю, которые они обслюнявливают поцелуями.

— Об этом не может быть и речи, — сказал Леня-Юра — Когда вернется Ерофей Юрьевич, он опять захочет пользоваться мной единолично: днем — на работе, а вечером — за игрой в шахматы.

— Ну что ж, — сказала Сени, — я найду себе другого мужчину, который оценит меня по достоинству.

— Облегчи себе поиски: сходи к магазину «Ветеран», — посоветовал Леня-Юра — Там в любой очереди любому хватит твоих достоинств на счастливую пенсию.

Сени очень поумнела после Куросмыслова, поэтому сообразила, что позой тут ничего не добьешься, и сказала:

— Если серьезно, без шуток — я собралась замуж в ближайшее время.

— Это другой разговор, — сказал Леня-Юра — Я тоже думаю жениться хоть завтра.

— Завтра не получится, хоть я и не против, — сказала Сени. — Мой отец совсем обезумел и требует, чтобы моего мужа непременно звали Константин.

— Но я и без того уже Леня-Юра Чашкин-Чищенный! А теперь и не выговоришь: Леня-Юра-Константин Чашкин-Чищенный-Четвертованный! Подумай, как я за зарплату расписываться буду!

— Фамилию можно не менять, папа не настаивал.

— Стать Константином займет месяца три, — прикинул уже опытный в переименованиях Леня-Юра и с грустью посмотрел на портрет государственного руководителя в газете. «И тебя скоро в черную рамку, — подумал он. — Но выбора у меня нет. Придется пожертвовать еще одним генсеком ради собственного благополучия».

— Только чтоб без обмана, — предупредила Сени. — Я не собираюсь с тобой время терять.

— Ты сама смотри не передумай, — буркнул Леня-Юра.

— Ну, — сказала Сени, — замуж я, считай, вышла Теперь, как честная девушка, пойду устраиваться на работу.

— А поцелуй в залог? — спросил Леня-Юра.

— Я же специально предупредила — как честная девушка. Будет штамп — обцелуешься.

С минуту они смотрели друг на друга, как два глухонемых, остановившихся поболтать, но Леня-Юра все равно ничего не добился, только руки отбил и нос покорябал без толку…

Спустя два месяца от отъезда делегации куросмысловцам стало яснее ясного, что их город и сами животы обречены без сгинувших в Москве передовиков. Давно стал асфальтобетонный завод в ожидании директора и четких команд с повторением. Хулиганье, командированное законом на пожизненное исправление, бесцельно шлялось по городу дни и ночи напролет, наплевав на социалистическую норму поведения и дурными поступками намекая одноглазым, что они — неимущие второго сорта. Затухли печи литейного цеха ГРЭС, беспризорная бригада Ивана Матреновича ломала куросмысловские семьи и направо-налево и сверху и снизу угощала плотской радостью отличников боевой и политической подготовки. Бобры (или кто там за них себя выдавал) из окрестного заказника перевели три гектара леса и настырно подбирались к последнему — четвертому. «Сгорели» и пропали пропадом путевки на южный берег Крыма: не нашелся герой распределить их без председателя профкома, — хотя раньше все считали, что председатель даром ест хлеб. Но действительно трагедией обернулся отъезд главного снабженца, ибо за два месяца куросмысловцы проели и пропили все закрома легкомысленно, а откуда брать новый продукт — не ведали, и директив не поступало — сообщали почтальоны. На центральном складе гулял ветер, какой не помнили с революции, Пелагеич гонял палкой голодных крыс, а метелкой — ворон, Чищенный прятался в шкафу, так как на него уже поступили заявки от трех хозяйственных магазинов. Первый секретарь чувствовал себя по-настоящему в сложной обстановке и звонил косоглазке ежечасно, ругал ее на чем свет стоит и требовал, требовал, требовал, толком даже не зная чего: то очертя голову нестись в Москву за передовиками, то обеспечить продовольствием и функционирование, а то еще что-нибудь себе лично. Заваленная служебными записками и разнарядками, косоглазка жила в кабинете главного снабженца и не сдавалась перед превосходящими ее силами трудностями. Два недостатка, которые обычно мешали ей существовать счастливо: мгновенная бестолковость и постоянная обидчивость, — теперь помогали выдержать неравный бой с неизвестным врагом и напряженный ритм, заданный первым секретарем зачем-то, но все равно косоглазке казалось, что она без устали стучит в дырявый барабан и кулаком попадает в дырку. Волевое напряжение организма косоглазка вызывала сама, когда, закрыв глаза и стиснув зубы, собиралась дать ход какой-нибудь бумажке, но собиралась дольше, чем Наташа Ростова на первый бал.

— Помог бы ей, — предложил, наконец, Пелагеич, вытащив за шкирку Чищенного из шкафа. — Она ж дура набитая, другим глазом видно!

— А ты представь человека, который ломает себе пальцы правой руки, чтобы писать левой сикось-накось, — предложил Ерофей Юрьевич. — Твоя косоглазка из такой породы, такая же бестолковая и бескомпромиссная. Не пойду ей помогать. Все равно прогонит и обматерит.

— А ты характер ее учел, бабий? Приди тихо, сядь сбоку да не командуй, не кричи, что прав кругом, а советуй намеками. У бабы тоже своя рабочая честь бывает.

Чищенный не хотел никому помогать, кроме себя, разочаровавшись и разуверившись в любимой системе (прописная истина: «Чтобы не разочаровываться — не надо очаровываться»), но очень боялся голодных куросмысловцев и их представлений о нем, как о чистящем средстве. Поэтому он сделал по совету кладовщика и в первый день разгреб бумажный завал на аккуратные стопочки, во второй позвонил во все концы Советского Союза поставщикам и смежникам, в третий вышел к запасным путям станции и на сортировке нашел сто пятьдесят неразгруженных, но частично разворованных вагонов. Сверив номера по накладным из аккуратной стопочки, Чищенный организовал пьяных рабочих в бригады, и к пяти часам вечера у косоглазки впервые наступило чувство глубокого удовлетворения от проделанной работы. Тем не менее она собрала остатки сил из желания предстать единоличным спасителем города и поскорее отстучала Чищенному оправдательный документ в зоопарк, правда, под диктовку Ерофея Юрьевича и с ошибками.

— Ну до свидания, — сказала косоглазка, протягивая руку.

— Дайте денег на билет, — попросил Ерофей Юрьевич.

— А бесплатно вы разве не доберетесь? — удивилась косоглазка.

— Бесплатно в нашей стране можно только побираться, а я не могу всю ночь шастать по вагонам с протянутой рукой: по ночам плохо подают и у меня ноги болят от раскладушки…

— Приезжайте еще, вы мне понравились, — сказала косоглазка — Порядочные люди всегда договорятся. Им главное — встретиться, как нам с вами…

В кассе Брофей Юрьевич купил два билета до Москвы и счастливый, радостный, свободный побежал к первому секретарю вызволять Червивина из котельной…

А Лариса тем временем, отбросив лопату, сказала сыну эпохи:

— Смотри-ка, у тебя грудь опухла. Ты не беременна, часом?

— Я мышцы накачал, пока кидал уголь, — ответил Червивин.

— Не пойму я тебя, — сказала Лариса. — Чего ты так своего пола стесняешься? Мы же подруги не разлей вода. Может, правда чокнутая?

Сын эпохи махнул рукой, вышел во двор и в туалете тщательно осмотрел собственное тело в огрызок зеркала: колени его как-то подозрительно округлились, зад отвис и раздобрел, талию он смог обхватить пальцами. Но самым ужасным казалось то, что, глядя на свою изможденную рожу в обрамлении косичек, Червивину захотелось накрасить губы. «Чушь какая-то, — разозлился он, — работаю кочегаром, первый раз в жизни физическим трудом занимаюсь, а превращаюсь в бабу, которая сваи забивает».

Тут в туалет стайкой впорхнули девушки из литейного цеха, и сын эпохи накинул лохмотья со стыда

— Андрея, у тебя ваты нет? — спросила девушка.

— Зачем мне вата? — спросил Червивин.

— Сама, что ль, не знаешь? — засмеялись в ответ.

— Ухо я пальцем чищу, — обиделся сын эпохи.

— Она еще неполовозрелая! — захохотали юные литейщицы. Червивин скорчил обиженную физиономию.

— Ишь ты, какая гордая! — сказали ему. — А загадку знаешь: в зубах — доска, в глазах — тоска, дверь на крючке?

— Не знаю, — ответил сын эпохи.

— А вот мы тебя в очко уроним— и сразу отгадаешь!

Червивин суетливыми гримасами поучаствовал в общем смехе.

— Мы в город линяем, — сказали девушки. — Линяешь с нами?

— Мне там делать нечего, — ответил сын эпохи.

— Возьмем ее с собой, девоньки? Она же новенькая и в самом соку! Ей и сигарет дадут и самогонки плеснут, а она с нами поделится. Угостишь подружек?

Юные литейщицы схватили Червивина властно, но как бы шутя, раскрасили его лицо косметикой, выщипали брови и волосы в носу, сделали дырки в ушах и маникюр на пальцах.

— Ты девка — первый класс! Тебя за валюту выставлять можно, — решили они и потащили сломленного Червивина на «стрит» к асфальтобетонному заводу.

— К кому сначала Андрею отведем, — решали они по дороге, — к Битому или к Лбине?

— Я от самогонки Лбины чихаю.

— А Битый бычки курит и денег только обещает. Привык, зараза, на свободе трахаться в долг.

— Двинем к Коловороту!

— А это кто такой?

— Во дает! Жила с ним неделю и не помнит. Ну, который четырех бабушек одним троллейбусом задавил, когда от ментов убегал, которые его ловили за то, что он голый по улицам ходил и ко всем приставал.

— Он же зверь! Такие раз в сто лет рождаются. Мы Андрею обратно на себе понесем.

— А может, Андрее понравится? Может, она таких и любит?

«Бежать стремглав! — решил сын эпохи, но ноги не послушались разума — Забраться на дерево и слезть с милиционером! — но самое высокое дерево в окрестностях было чуть выше Червивина — Пропал, мамочка моя, роднулечка, пропал почем зря. Подвернула ж нелегкая!» — но тут его встряхнули, как мешок

— Да ладно трястить. Первый раз, что ли!

— Ой, девки, курить охота, аж в заду чешется.

— А вон солдатик прохлаждается. Андрея, стрельни у него и прикури от его спички… Давай, давай, по-шустрому…

Червивин подчинился приказу, приплелся, к кому велели, походкой сомнамбулы и промямлил:

— Солдатик, угости девушек папиросой.

Солдатик повернулся, и Червивин узнал Аркадия.

— Ты?! — выдавил он.

— Я, — ответил Аркадий. — Только я не курю.

— А меня узнаешь? Я — Червивин, жених Победы.

— Идите своей дорогой, девушка.

Червивин зарыдал от расстройства:

— Купи меня на ночь, Аркадий, я тебе еще пригожусь! Ради Победы купи! Меня к Коловороту ведут… Купи, пожалуйста, я всего три сигареты стою!

Аркадий усмехнулся и пошел навстречу офицеру, которому сказал:

— Товарищ капитан, нам в часть пора.

— А вон девушка хорошенькая гуляет одна, — сказал Чекрыжников.

— Какая же она девушка! Это проститутка

— Проститутка — та же девушка, только без семьи, вроде меня, — ответил Чекрыжников, но дал увести себя, пожалев денег на проститутку…

Сын эпохи совсем пал духом. Он сел на бордюр тротуара, даже не заметив, что задралась юбка, и зарыдал пуще прежнего, в голос. Сквозь слезы мерещились жирные волосатые пальцы Коловорота, рвавшие одежду на Червивине в садистском экстазе; слюнявые губы, похотливо облизывающие его полудетское лицо, и еще один предмет, размером с выхлопную трубу проезжающего мимо грузовика Как ни любил себя Червивин больше всех, как ни холил, как ни лелеял в прежней комсомольской жизни, только в голове его все смешалось: любовь к себе с безнадежностью, эгоизм с отчаяньем, начало с концом. Он поднял с земли кусок стекла и поднес к шее, но рука опустилась предательски, пальцы выпустили стекло вероломно, и голова затряслась от истерики. «Что ж, радуйся, Коловорот! Твоя взяла», — подумал Червивин и встал, собрав остатки мужества…

— Где мои передовики?! — завопил кто-то на другой стороне тротуара — Их давно выпустили из зоопарка! Почему они не спешат на родину? Червивин вытер слезы и увидел вопящего дядю, вокруг которого прыгал спасительный Чищенный.

— Я сегодня уеду и послезавтра привезу всех под расписку, — ответил Чищенный.

— Ерофей Юрьевич! — завопил Червивин. — Родной мой!

Чищенный его заметил:

— Только мне нужна помощь вон той девушки.

— Забирайте ее к чертовой матери! Забирайте хоть всех! — закричал первый секретарь — Но чтоб послезавтра мои передовики стояли вот здесь, у моих ног!

Андрей показал язык юным литейщицам, перебежал улицу, схватил за руку Чищенного и не отпускал до Москвы.

— Я понимаю, что дуракам везет, — говорил он. — Но только теперь вижу, что некоторым дуракам везет чрезмерно… Господи, какой же я набитый дурак!.. — и все это очень искренне…

Вот говорят журналисты, что наши исправительные заведения не лечат запущенную нравственность. И напраслину возводят. Сени вернулась с комсомольской стройки шелковая — отличный подарок родителям и обществу. Она и Простофилу советовала стать хотя бы слегка порядочным человеком, но Простофил еще не освоил работу литейщика и варку асфальта, ему еще нравилось вести темный образ жизни, он еще радовался, когда приносил зло в своем собственном лице.

— Потом поздно будет, — предрекала ему Сени и записалась на курсы водителей трамвая.

А Простофил как валял типового дурака, так и продолжал свои упражнения и все никак наваляться не мог. Квасом он торговать не пошел — сезон кончился, хотел украсть у соседа породистого кота и отдавать напрокат на случку — попался, думал еще раз вены подрезать и психическую инвалидность обеспечить — себя вдруг пожалел. Требовалось что-то принципиально новое, а вот оно-то на ум и не приходило, а тут еще Сени со своими нравоучениями — как кость в горле: и года не прошло, все уроки-пороки забыла-забросила. Потому что в школе второгодницей была!.. Нет, Простофил легко не сдавался, звонил Сени через день и звал на прежние пьянки-гулянки, обещая в награду мужиков с деньгой, но девушка, отрываясь от учебника вагоновожатого, лишь ворчала:

— Исправляйся, дурак, потом поздно будет.

Через месяц Леня-Юра принес ей кольцо, которое нашел в канализации, и Сени по подарку оценила серьезность его намерений.

— Пойдем в загс, — предложила она, — чего тянуть резину?

— Но я же подал документы, чтобы стать Леней-Юрой-Константином, и с нетерпением жду результата, — возразил Леня-Юра.

— Ну и зря, — сказала Сени. — Папа уже забыл про Константина и бредит приключениями. Беспокойный у него все-таки ум.

— Теперь поздно говорить «зря»: эту машину на скаку не остановишь.

Сени хотела отмахнуться и подождать еще месяц, но вспомнила, что мама Лени-Юры всюду имеет блат.

— Давай через маму, — подсказала ему.

На удивление Лени-Юры Антонина Поликарповна хлопнулась в обморок, когда уяснила намерения сына.

— Я — та самая кобыла, которой любая баба на возу в тягость, — сказала Антонина Поликарповна, выпив капель. — Тебя я еще согласна везти, пока силы есть, но прийти домой и на собственной кухне застать другую — этого я не выдержу! Хочешь мать в гроб вогнать — женись! А я прогуляюсь за белыми тапочками.

— Да ладно, мам, — ответил Леня-Юра — Все вы сначала так говорите. Ну подеретесь пару раз — велика беда.

Очень скоро Антонину Поликарповну уволили за развал работы, так как она разбила чашку «Ессентуки-79» и постарела в глазах друзей на сто лет, связав себя с Чищенным, и встал другой вопрос: кто повезет Антонину Поликарповну до пенсии? Ерофей Юрьевич выступил застрельщиком и сказал, что он довезет без проблем, даже до могилы, гуж по нему, а Леня-Юра пусть женится на здоровье, и его с женой довезет в случае чего. Тем более, расставшись в Куросмыслове с принципами, Ерофей Юрьевич стал таскать домой в три раза больше, причем больше наворованного, чем заработанного. И Антонина Поликарповна сдалась, по крайней мере, смолкла и не попрекала сына уготовленной на кухне могилой, а Сени стала открыто посещать Леню-Юру и даже запиралась с ним в комнате. На пару с Чищенным она внедрила некоторые усовершенствования, которые должны были уничтожить ошибки воспитания в женихе и сделать ее брак посчастливее. В комнатах, в коридоре, на кухне и на балконе теперь появились шнуры, другим концом сведенные на ручке унитаза, чтобы любой мог спустить за Леней-Юрой из любой точки квартиры. Кроме того, Чищенный по просьбе Сени связывал на ночь жениха, чтобы отучить его брыкаться во сне, и набил борта кровати, чтобы Леня-Юра не падал на пол. Антонина Поликарповна била сына по рукам, когда он собирался ковырять в носу, и заставляла мыться по субботам, а любимая каждый вечер протирала суженого одеколоном и водила в театр. Леня-Юра героически терпел и радовался скорой свадьбе. Он подарил Сени «Камасутру» с надписью «Любимой в помощь и в радость», но невеста ничего нового в ней не обнаружила, она в пятом классе знала больше. Тогда жених предложил передарить книгу Девятку яиц и Чертокозе. Посвящение они вытравили уксусной кислотой, пришли в подвал с «Камасутрой» под мышкой и увидели море слез.

Рыдала Чертокоза, которую панк-руководитель гнал за бездарность из ансамбля топаньем ног и злорадными ухмылками под одобрительный гогот панк-руководителя.

— Иди капусту рубить, актриса!

— Гы-гы-гы!

— В бубен ударять бедром я и сам умею!

— Гы-гы-гы!

— Фуфло вы, а не музыканты! — рыдала в ответ Чертокоза.

— Конечно, фуфло, — утешила ее Сени. — Правильно мой папа сказал: сопли в перьях.

— А за таких подружек я Чертокозу железно выгоняю взашей. Вот мое решающее слово, — решил панк-руководитель.

Девяток яиц из любви и солидарности пригрозил уйти за девушкой со стальными зубами.

— Скатертью дорога! — посоветовал ему панк-руководитель. — Таких обормотов в любой подворотне можно ведрами собирать. А стихи Маршака я и без тебя сочинять умею.

Сени уже разобралась в ситуации досконально, взяла Девятка яиц за руку и отвела в отдел по трудоустройству, где Никиту распределили в грузчики «Булочной». Девяток яиц расчесал гребнем волосы, выбросил панк-регалии, смыл поцелуи со щек и опять стал похож на человека, даже участковый на улице пожал ему руку как порядочному гражданину.

— Вам в загс и детей растить пора, — решила Сени. — Терять нечего.

Чертокоза и Девяток яиц замешкались, словно в загсе всех опытным путем проверяли на половую совместимость.

— У нас самое главное в семейной жизни не получается, — сгорая со стыда, призналась девушка со стальными зубами. — Он голову к подушке прислонит и спит. Я среди ночи обниму его робко, а он только почешется в ответ.

Чертиков засопел сконфуженно.

— А ты почитай Девятку яиц эту книгу, — предложил Леня-Юра и протянул «Камасутру».

— Это еще не все, — пожаловалась Чертокоза. — Мы как ночью пошевелимся, Дряньская Жучка рычит из-под кровати.

— Я заберу ее зоопарк стеречь, — сказал Леня-Юра.

— Вместе пойдем в загс, — сказала Сени, — и в один день распишемся. Ресторан дешевле обойдется.

— За компанию пойдем, — решили Чертокоза и Чертиков. — За компанию не так страшно…

Еще через месяц Леня-Юра получил паспорт, лишенный всякой документальной ценности: вместо имени неизвестный каллиграф вывел на первой странице отчество, а вместо отчества указал имя. Новый гибрид паспортной системы читался как ребус для слабоумных: «Чашкин Чищенный Петрович Леонид-Юрий-Константин».

— Ничего удивительного, — сказала Сени. — Паспорт-то выписан в День милиции.

Отныне Петрович расстроился до слез отложенной свадьбой. Он вспомнил, что есть еще полуфальшивый, но проверенный в деле паспорт на фамилию Чудин, и предложил расписаться по нему, а со временем переоформить бумаги.

— Я собираюсь жить честно и этот паспорт верну Победе, — сказала Сени. — А ты дуй в милицию и назови себя опять по метрике.

— Ерофей Юрьевич мне не простит, — сказал пока еще Петрович.

— А наши дети не простят тебе трех отчеств, — сказала Сени.

— Отчество как раз будет одно — Петровичевич или Петровичевична.

Но Сени уже махнула рукой на старте, и Петрович побежал в милицию. А расстроенная невеста встретила на улице Победу и вернула ей паспорт Аркадия.

— Очень кстати, — улыбнулась Победа, — хотя я от тебя такого поступка не ожидала

— Я тебе еще пригожусь, — сказала Сени и подарила Победе бесплатный билет для проезда в городском транспорте…

Вот пишут наши журналисты, что наши исправительные заведения не лечат запущенную нравственность… И много резона в их письме. Червивин вернулся с комсомольской стройки шелковый, но в два дня забыл все кошмары и выводы, забыл как фамилию музыкального кумира и школьную программу по астрономии. Он честно помнил Куросмыслов лишь до того момента, как пришел на работу и спросил подчиненных инструкторов:

— Что тут без меня творится? — нагоняя в голос комсомольский задор и бодрость.

— А ты разве уезжал? — удивились инструкторы.

— Ну, вчера же меня не было, — прозрачно намекнул сын эпохи.

— Кстати, а где ты был вчера? Тебя кто-то спрашивал.

— В университете марксизма-ленинизма проводил спортивное мероприятие среди преподавателей.

— Смотри, кому доверяют!

— Да, — согласился Червивин, — расту помаленьку.

— Слушай, а буфет там какой?..

На всякий случай Червивин попался на глаза первому секретарю, получил ни к селу ни к городу выговор и обещал тут же исправиться. Главный комсомолец района ему поверил и даже руку пожал. «Пронесло!» — обрадовался Червивин и побежал в туалет. А на следующий день он уже носился с мыслью о мести. Но виноват-то во всем был он, а самому себе мстить не хотелось, и так натерпелся разного. Поэтому в жертвы сын эпохи выбрал инструктора, который напророчил Андрею и вечное поселение в Куросмыслове, и Победу, из-за которой разгорелся весь сыр-бор. Инструктору Червивин дал, как Иванушке-дурачку, три невыполнимых поручения, думая после трех выговоров спровадить его в пионервожатые средней школы, а Победе Андрей решил нагадить партийной свадьбой с Тракторовичем, который представлялся ему неполноценным супругом и недееспособным коммунистом из-за узких глаз, совершенно не подозревая, насколько эта свадьба уже проиграна в мозгах Чугунова и излишня помощь. Итак, он вызвал в райком секретаря факультета Кабаева под надуманным предлогом провести совместное спортивное мероприятие и крепко подружиться коллективами, а сам полез в личную жизнь Кабаева с расспросами.

— Скоро загс пойду, молодая жена дом поведу, абдумбадрат говорить буду, — поведал откровенный Тракторович. — Москва поселюсь, ученый стану.

Сын эпохи чуть-чуть притворился полным козлом (больше не требовалось) и спросил:

— А кто жена-то?

— Дочь большого человека, — двусмысленно ответил Кустым. — По-русски — шишка, а у нас кланяются.

— Может, тебе помощь нужна? — спросил Червивин. — Я всегда рад помочь товарищу в беде. Хочешь, в загс с вами схожу, чтобы там ничего не напутали?

Тракторович решил, что его держат за идиота, которого любой облапошит, даже не желая того, обиделся и помощь отверг.

— Дулемба пойдет: у него пять жен, он все знает.

— Дулемба знает все, кроме советской действительности. Смотри, будешь локти кусать без меня, — напророчил Червивин и подумал: «Ладно, подождем удобного случая и подберемся с другой стороны к Победе…»

А Кустым с фруктами и цветами поспешил в богатый дом Чугуновых, чтобы самому стать еще богаче и взять в жены красавицу — единственное искусство, в произведении которого Василий Панкратьевич принял бессознательное участие. Сделай он то же самое умышленно, Победа родилась бы со слабо выраженными половыми признаками, как идейно выдержанный экспонат выставки соцреализма

Чугунов уже не довольствовался табуреткой в коридоре и выходил встречать желанного Тракторовича на лестничную клетку, где сразу торопил со свадьбой, так как последние месяцы Победа симулировала неизвестные женские болезни, которые для Василия Панкратьевича были вариациями мужского насморка и стремлением опорочить перед Кустымом организм засватанной. Но Победа лишь хотела уйти в академический отпуск, чтобы потом уйти в декрет и оказаться с Аркадием на одном курсе.

Чугунов взял Кустыма и Победу за руки и сказал:

— Подавайте, дети мои, заявление прямо сейчас.

— Я больна, — ответила Победа, — и с нетерпением жду выздоровления. А прямо сейчас я чувствую себя хуже Катерины Ивановны, которая сказала: «Уездили клячу», — и умерла в расцвете лет.

— Разве вид суженого не прибавляет тебе сил? — спросил Василий Панкратьевич.

— У меня от суженых в глазах рябит, — ответила Победа

— Тогда тебя отвезут на моей машине, — решил первый секретарь.

— А может, я еще в девках посижу? — спросила на всякий случай Победа

— Сказал бы я тебе! — сказал Василий Панкратьевич, намекая на прошлую связь с Аркадием, и посмотрел дочери в глаза, намекая, что за прошлую связь еще придется выслушать от Кустыма.

— А если он меня зарежет? — спросила Победа, намекая на Тракторовича.

— Я ему зарежу! — сказал Чугунов, намекая на Аркадия.

— Моя жениться хочет, — сказал Кустым, однозначно намекая на себя.

— Вот и отлично! — сказал Василий Панкратьевич, намекая, что безумно рад, и проводил молодых до машины.

Он и сам рвался ехать, проследить за порядком, но Победа сказала:

— Без тебя обойдемся, уже опытные, — и первый раз Василий Панкратьевич покорился дочери, хотя нутром почувствовал глупость такой покорности.

В машине Кустым полез с приставаниями, и Победа пересела к водителю со словами:

— Хам какой-то, а не жених. Как будто не знает, что взасос я только с кошкой целуюсь.

Кустым застонал от горя и разлуки.

— Надо же! — сказала Победа водителю. — Обычный самец, а страдает по-человечески! — и заплакала, не справившись с чувствами, зашептала про себя: «Ах, Аркадий! Любимый Аркадий! Что натворил ты со стариком глубоким? Зачем возненавидел коммунизм прежде нашей свадьбы? Видишь, что из этого вышло! Не тебе, а самцам достаются партийные дочки!.. Обнимались с тобой мы напрасно и ласкали друг друга без пользы, я в любви тебе признавалась — а лучше не стало, ты в любви мне клялся — а что толку? Зря вкушали с тобой мы от слов любовных, зря служил нам Эрот на лужайке, среди трав целовались, как глупые дети, глупость вместо детей и вышла. Как добычу, тащит меня под венец коршун, абдумбадратами опутал, проклятый, мое счастье с тобою, Аркадий, он истопчет себе на потеху».

У регистрационного столика Победа вытерла слезы насухо и решила действовать хитростью. Забрав бланк заявления и две анкеты, она подсела к удрученному и нецелованному Кустыму и спросила:

— Ты по-русски читать умеешь?

— Моя плохо, — признался Кабаев.

— Как же ты экзамены сдаешь?

— Преподаватель мало-мало понимай, а я Ленина понимай, рабочий класс понимай, марксизм тоже чувствуй.

— Врешь ты все. Специально дурачком прикидываешься, чтобы спрашивали поменьше, — сказала Победа.

— Ага, — сознался Тракторович. — Я на всех экзаменах так говорить: съезд партии бир сум принципиальные установки уш сом революционно-созидательных свершений он манат в экономическо-политическо-идеологической политике бисту панч сум, — и уходить сразу.

— Ладно, неграмотный, распишись вот здесь и вот здесь, а остальное я заполню как надо.

Кустым черканул родные фигулины, не гадая о подвохе.

— А теперь иди в общежитие и жди два месяца в своей комнате.

— Моя твоя целовать, на руках носить, цветы покупать! — возмутился Кабаев.

— Моя дела есть, — сказала Победа. — Твоя дела нет.

— Я Василий-бай Панкратьевич иду, твоя жаловаться буду, — погрозил пальцем Тракторович.

— А ну убери палец в карман! — стукнула кулаком Победа — И вали отсюда, пока я не передумала!

— У-у-ух, какой абдумбадрат упрямый! Совсем осел! — сказал Кабаев, но ушел послушно.

В одиночестве Победа совершила несколькими росчерками черное дело для степного коммуниста и пошла к Макару Евграфовичу, который уже взял опекунство над Вороньей принцессой, прописал на своей площади и за это ждал со дня на день «черной метки» от соседей в кастрюле с супом или в котлете. Но Победа шла не поздравлять юную москвичку, до которой ей никакого дела не было, а попытаться с помощью старика выйти из свадебной игры победительницей. План у нее был, даже два плана, даже три, но лучше был бы один без вариантов поражения. «Плохо, конечно, — думала она, — что я заставляю глубокого старика изгаляться и врать, но вопрос идет о жизни, и испорченной жизни, а тут не до рассуждений типа: «Крошка сын пришел к отцу…»

Вечером она набросала письмо, в котором сообщила Аркадию день бракосочетания и двух свидетелей: со стороны невесты — Сени, со стороны жениха — кто подвернется…

Как крупный ответственный работник, чуткий к слухам и намекам в «Правде», Чугунов разумел, что наступивший год — последний в его карьере: система, барахлившая еще в мозгах конструкторов, требовала замен в механизме, списания деталей-перестарков (в том числе детали «Чугунов. ГОСТ КПСС-№ 00135023») и нового наладчика, потому что три последних только приезжали к агрегату, поглядывали, как система шевелится, и ждали в укромном месте, когда их унесут на вечный покой.

Зарвавшиеся подчиненные и обнаглевшие щенки из городского комитета толпились у кресла Чугунова, нагибая кресло так и сяк, словно Чугунов был маленький мальчик и просил себя покачать. От их усердия Василий Панкратьевич уже дважды падал на ковер, но вставал, отряхивался, как ни в чем не бывало, и, потирая лоб, отгонял пинками подчиненньа и соперников. Силенки у него еще были, если выходил один на одни, но Чугунов чувствовал, что за каким-то углом его караулит крепкая банда с кастетами и безупречными характеристиками, которую криками «Караул!» не обратишь вспять.

«Надо, нет, необходимо толкать скорее Кустыма, скорее прописать в Москве и нагрузить общественными должностями в горкоме и обкоме, — думал Чугунов нервно, но расчетливо. — Или перевести его на вечернее отделение и сразу в ЦК мелкой сошкой. Пока мелкой, а там вырастет, если обильно поливать и унавоживать. Мои враги, шастающие кругом, могут растоптать меня, а вот свяжутся ли они с родственниками Кустыма — это еще вопрос».

На улице падало и лило, как из помойного ведра. Василий Панкратьевич отвел взгляд от окна, за которым дрожал красный флаг, знаменуя своим присутствием восьмидесятилетие Кровавого воскресенья, и увидел втискивающегося Червивина

— Тебя кто звал? — спросил Чугунов.

— Я посоветоваться хотел о нашем втором секретаре, — смутился сын эпохи неожиданно для себя. — Мне бы одну минутку…

— А в папке у тебя компромат? — спросил догадливый Чугунов.

— Не совсем. Так, ошибки, недоработки, копии фиктивных отчетов, курьезные случаи в домах отдыха глазами очевидцев…

«И эта крыса почувствовала, что тону, спешит побольше урвать!» — подумал Чугунов, а сказал:

— Молод ты еще в секретари, мальчик.

— Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, а мне двадцать три!

— А я думал, тебе лет пятнадцать.

— Вы что ж, Победу за несовершеннолетнего собирались выдавать? — удивился сын эпохи.

— Слушай, как тебя?.. Чего я собирался — не твоего ума. Давай папку и ступай работать…

«Может быть, Кустыма поставить вторым секретарем райкома комсомола? — подумал Чугунов. — Нет, мелко. На него мою дачу не перепишут… Все-таки сажать в этом году редис или не сажать?» — и он бросил папку в ящик стола в стопку подобных папок.

— У вас партхозактив через пять минут, — напомнила секретарша по селектору.

Василий Панкратьевич отключил микрофон, сказал себе:

— Хрен с ним, — и опять включил.

— Тут посетитель рвется, — сказала еще секретарша — Не пускать?

— Разумеется!

— Он что-то про вашу дочь лепечет.

— Мне некогда, мать твою! — ответил Чугунов, ковыряя разогнутой скрепкой в носу.

Но в кабинет уже зашел Макар Евграфович бодро и подтянуто.

— Я же занят! Я же русским языком сказал! — тявкнул первый секретарь.

— Мне подождать? — спросил глубокий старик.

— Не стоит.

— Тогда я много времени не займу, — сказал Макар Евграфович и сел на ближний стул. — Речь пойдет о влюбленных и злом дебошире-отце, который подобрал дочери более перспективного жениха, как ему ошибочно кажется…

— Говорите открытым текстом, у меня нет дешифровального аппарата в голове.

— Ваша дочь любит очень достойного человека — Аркадия Чудина…

— Веронике любовь ни к чему. Ей замуж надо, чтобы ее хоть кто-нибудь контролировал, обувал, одевал, отвечал передо мной.

— Аркадий умен и талантлив, за ним будущее…

— Я не могу уважать людей за ум и талант. Так придется уважать за рост и за вес.

— Но если к вам вечером в подворотне подойдет рослый тяжеловес и попросит об одолжении, вряд ли вы откажете в его просьбе, — сказал Макар Евграфович.

— Вам и этому Аркадию я отказываю, — сказал первый секретарь. — Вы не рослые тяжеловесы и зря путаетесь под ногами.

— Я только хотел намекнуть, что Аркадий более выгоден вам в зятья, чем степной коммунист Тракторович. Отец Аркадия как-никак — посол Советского Союза…

— А почему не генеральный секретарь ООН? — спросил Чугунов. — Я беседовал с этим «послом». За бутылкой его еще можно послать, но за границу…

— Это подставное лицо, — сказал Макар Евграфович. — Настоящий отец много лет назад не захотел губить карьеру ради такой ерунды, как любовная связь с горничной посольства. Вы, я думаю, поступили бы так же на его месте.

— Какие доказательства? — спросил Чугунов.

— Во-первых, на теле Аркадия есть опознавательные знаки.

— Они у всех есть.

— Во-вторых, его способности к языкам, совершенно очевидно, унаследованы от физиологического отца.

— Не велико наследство, — усмехнулся первый секретарь. — Еще что расскажете? Вы ездили за границу и беседовали с подлинным папой. Он обещал признать незаконного сына, перевоспитать в дипкорпусе и помочь материально сразу за восемнадцать лет.

— Мы переписывались, — сказал глубокий старик.

— Письма вы, конечно, сохранили?

— Конечно, я их сжег, чтобы не скомпрометировать посла.

— Расскажите лучше про императрицу Марию, которая стреляла в Зимний дворец, или про Надежду Константиновну, которая умела считать до девяти.

— Я про это ничего не слышал, — сказал Макар Евграфович. Василий Панкратьевич дернул носом бешено и закричал:

— Нам степной коммунист, как вы его называете, нравится больше полюбовного выродка!

— Кому «нам»? — спросил глубокий старик.

— Свадьба Кустыма и Вероники — дело решенное! Мной решенное! А ваше дело — ковырять метелкой тротуары!

— Не будет этой свадьбы! — сказал глубокий старик. — Вернее, будет, но жениха мы поменяем.

— Уж не вы ли поменяете?! — закричал Чугунов пуще прежнего.

— Именно я, — ответил Макар Евграфович.

— Знаете, что я с вами сделаю?

— А я с вами что сделаю!!!

— Нет уж, сначала послушайте, что с вами буду делать я!

— Мне не страшно, — сказал глубокий старик. — Возраст обязывает храбриться.

Первый секретарь стукнул кулаком по селектору так, что выскочили кнопки, и рявкнул:

— Петрова и Егорова!

Тут же вошли два бугая-близнеца в костюмах и галстуках.

— В Кащенку! — скомандовал Чугунов.

Костюмы-близнецы схватили сразу сморщившегося Макара Евграфовича под руки, сунули по кулаку в щуплое тело и потащили вниз по лестнице, прямой как сквозняк. На улице один бугай пошел искать водителя служебной «Волги», болтавшегося в праздности, а другой остался сторожить, удерживая старика за рукав.

— Пустите меня, — сказал Макар Евграфович, слегка дергаясь. Петров-Егоров даже не посмотрел в ответ, а свободной рукой достал сигарету и сунул в фарфоровые зубы.

— Василий Панкратьевич себя велел везти, а не меня, — сказал глубокий старик.

Петров-Егоров был глух и нем.

Макар Евграфович немного подумал над будущим: над непробиваемым окном, палатой без двери, над светло-зелеными стенами, коридором в шестьдесят шагов, над ежевечерним уколом в зад, о соседе, затравленном таблетками, о психиатре, ставящим диагноз по звонку из райкома, — и рванулся вперед что было сил, оставив рукав сношенного пиджака бугаю, который плюнул сигаретой и пошел вдогонку лениво и уверенно. За углом оказался перекресток, светофор привычно и однозначно посмотрел на глубокого старика красным глазом, но деться Макару Евграфовичу уже было некуда: бугай дышал в затылок паром. Старик выскочил на проезжую часть, поскользнулся, успел проклясть райкомовского дворника мысленно и тотчас отлетел на тротуар, размозжив голову о кузов грузовика. Петров-Егоров остановился метрах в пяти от тела, повернулся боком, косым и опытным взглядом констатировал смерть и пошел к райкому прогулочным шагом, запихивая оторванный рукав в карман и повторяя, как попка-дурак: «Машины не надо, машины не надо…»

Когда бугаи открыли дверь, за которой заседал партхозактив, Василий Панкратьевич распекал директора завода, как баба в метро — пионера, не уступившего ей место, ругал так, что самому было противно слушать.

— Он приказал долго жить, — сказали Петров и Егоров и развели руками, — совершенно случайно…

— Выполняйте приказ! — рявкнул первый секретарь, и, поскольку директор завода тотчас встал и вышел, бугаи не поняли, кто адресат команды…

Василий Панкратьевич и сам ничего не понял, только вечером удивился, что дочь с ним не разговаривает и не выходит из комнаты, но приписал ее неразговорчивость совсем другой обиде…

Сначала Аркадий получил письмо от Победы, где черным по белому стоял день свадьбы, и показал Чекрыжникову.

— Ваше дело — добыть мне увольнительную или отпуск, — сказал Аркадий.

— А я тут при чем? — спросил капитан.

— Вы разве не хотите погулять на свадьбе? — спросил Аркадий.

— Очень хочу, даже во сне вижу, — сознался Чекрыжников. — Но я бы предпочел гулять в роли жениха.

— Жениху много пить нельзя. Соглашайтесь на роль посаженого отца!

Капитан пораскинул мозгами и охотно согласился. А потом Аркадий получил письмо от Победы, где сообщалось о смерти Макара Евграфовича и похоронах, которые взяли на себя Чищенный и Воронья принцесса. «Отец дал нам много денег, — писала Победа, — и я сначала не брала, но потом решила, что не взять — выйдет еще хуже, чем взять. Может, отец раскаивается и по-человечески жалеет Макара Евграфовича не меньше нашего, но сказать вслух стесняется? У коммунистов так бывает, потому они и народ особенный… Только могильщики ни за какие деньги, ни за любые коврижки, ни по чьему приказу не согласились долбить промерзший грунт, поэтому ковыряли Чищенный и Никита Чертиков, а мы с Вороньей принцессой носили им кофе в термосе… ЖЭК выделила автобус для похорон и двух дворников, потому что Чищенный, Чертиков и Леня не донесли бы гроб, вернее, донесли бы с надрывом, а Простофил хоть и согласился встать четвертым за водку, но не пришел и напился с кем-то в другом месте».

Аркадий тоже почувствовал себя виноватым в отношении к глубокому старику. Последний год в армии, вспоминая споры с Макаром Евграфовичем, Аркадий уже находил их смешными и бестолковыми. Во всяком случае больше подобную ерунду он обсуждать не собирался и убеждал себя так: «Нет слов, Макар Евграфович — очень хороший человек, но я его уже перерос. Мне теперь нужен очень хороший человек другого уровня развития». И вот только после его смерти подумал: «А может, Макар Евграфович мне поддавался? Может, он всем поддавался? Как опытный учитель, открывая суть постепенно и делая вид, что ученик дошел сам до желаемой сути и уже пора ему двинуть дальше?.. Я, наверное, сильно обидел его в последнюю встречу, когда сказал, что ничего не добьюсь в жизни, если повсюду, по его совету, буду демонстрировать свою ученость, что с анекдотом про Чапаева или Штирлица на устах сорвешь больше ученых степеней, чем с цитатой из Платона в оригинале, от которой непосвященный в разум только растеряется: ему и стыдно и обидно за бесцельно прожитые, и виду подать нельзя. Шибко грамотные этой стране не нужны, в ней только серость коммунально уживается: активисты, крысы и голуби… Один стоит с утра до вечера за куриными потрохами, другой пробивает чек в кассе, третий в очереди пишет труд о затылках, четвертый трется от безделья и за компанию… Но как же их всех угораздило в одну очередь? — вот чего никак не пойму».

И так Аркадию стало тошно на душе, что он ушел от людей на поле полевых штабов и до темноты сидел одиноко в кустах. «Никому я не нужен теперь в этом мире, кроме Победы, никто меня не ждет и помогать не будет хоть советом, — думал он чуть не плача. — Странно ведь, что все мы, входящие в эту жизнь, никому не потребны по одиночке. Нас принимают только толпой. Этакая утрамбованная друг другом масса взрослых объявляет призыв совершеннолетних в редеющую массу! Я тебя породил, я тебя и призову для твоего же блага, которое ты оценишь к старости. Комиссуются лишь малолетние преступники, сумасшедшие и гомики… Но я-то считаю себя нормальным!.. Впрочем, все психи считают себя нормальными… Но меня-то медкомиссия признала годным!.. Впрочем, у нее план по валу. Что же мне решить? Умственно деградировать до капитана Чекрыжникова и Девятка яиц? Но на фиг я такой нужен Победе? Или до конца жизни доказывать на каждом углу, как я всем необходим, как без меня всем будет плохо?.. Что ж предпринять-то в самом деле? Уже ломятся на посадку сопляки, улетающие вдаль, прилетающие вблизь, «в этот край таежный», а я все решаю в очереди, какой рейс лучше. Потому и решаю, что видел: эти погибнут на взлете, эти споют дружно, может, и спляшут под крылом самолета, а эти сделают главное — не постареют сердцем, — но мозги им вытрясут в полетной болтанке…» — тут он вытер сопли, которые уже потекли за воротник от долгого сидения в кустах, и решил еще думать и гадать о себе в более теплом месте.

Победе он задал вопрос в письменном виде и с экономией слов: «Как погиб Макар Евграфович: переходя улицу на красный или желтый свет?»

Победа прочитала и ничего не поняла.

— Какая разница! — удивилась, потому что голова ее была полна совсем другим.

Тракторович уже на правах жениха поселился в каморке домработницы — обихоженном стенном шкафу — и преследовал Победу воздушными поцелуями по всей квартирной площади. Бедная девушка оказалась до того непристроенной в отчем доме, что запиралась в туалете и роняла слезы в унитаз, всхлипывая отчетливо и сознательно, когда Кустым пугал ее, засунув губы под дверь, страстными абдумбадратами. Изредка подходил к двери и Василий Панкратьевич.

— Как свадьбу прикажешь готовить, дочка? — спрашивал он в щель.

— Как похороны, — ревела Победа в унитаз.

Чугунов махал на нее рукой и, не теряя времени, с места обучал желаемого зятя партийной лексике и объяснял употребляемые коммунистами прибаутки.

— Ну-ка, Тракторович, — предлагал он. — Вылез ты на трибуну с отчетным докладом, а тебе из зала кричат. «Короче, Склифосовский!» — как поймешь?

Кустым, ворочая русскими словами, объяснял кое-как, что Склифосовский — сердобольная бабушка, много причитающая по каждому поводу и в пустоту. У него на родине живет такая, только зовут ее по-другому. — А вот и неправильно! — ликовал Чугунов, хотя расстраивался. — Склифосовский был чересчур осторожный хирург и всегда норовил оттяпать от руки или головы самую капельку, а студенты и ассистенты — народ безжалостный — гудели, чтобы он отхватил покороче, побольше, до плеча или шеи. Уловил суть?.. Опять не уловил, — сокрушался Чугунов. — Критики ты должен в выступление добавить. Сразить врага ядреным словом! Ну-ка, обругай меня грамотно ревизионистом, как вчера разучивали…

Когда Победе надоедало лить слезы или кто-нибудь из домашних активно домогался унитаза, она выходила и спрашивала отца: скоро ли свадьба? — добавляя, как непременное условие, что в последний путь до загса пойдет одна и никаких родственников, ничьих пап-мам рядом не потерпит. В лучшем случае исключение составит Кустым, и то она еще подумает, нужно ли?

Однажды Чугунов ответил, что осталось семь дней и платье пора мерить.

— Сегодня же Сени выходит замуж за Леню, а Девяток яиц женится на Чертокозе! — вспомнила Победа

— Сиди от греха в туалете, — решил Чугунов. — Я чувствую, ты готовишь какой-то фортель, — и на глазах дочери порвал письмо Аркадия, которое прихватил из почтового ящика.

— Во-первых, я — свидетельница со стороны невест, а во-вторых, я приглашена с Кустымом, Трофимом и Дулембой, — ответила Победа.

Чугунов дал ей подарки из сундука, в котором держал склад подарков на все случаи жизни, и, как всегда, укатил в горком срочно и неотложно…

На свадьбе она сидела задумчивая и как мышка, ни с кем не танцевала, отвечая односложно:

— У меня жених строгий…

— Мне жених не разрешает…

— Жениха спрашивайте, а я — человек подневольный.

Кабаев сиял от таких ответов, как новый пятак, а Победа темнела лицом, как пятак, которым прикрыли глаз покойника. Но в конце концов она собралась с духом, втихомолку обговорила свои козни и замыслы с кем надо и, когда одна невеста заявила, что оставила в паспорте девичью фамилию, не найдя смысла менять одного черта на другого, и Девяток яиц рассказал, что в «Булочной» теперь откликается на Черствого батона, а Леня поднял бокал за то, что он больше не Юра и не Константин, споткнувшись на имени Константин, ушла с Кабаевым почти веселая, даже взяла навязанного жениха под руку, догадываясь, какой сюрприз ждет их дома после Лениного тоста.

Но сюрприз их встретил на полдороге в образе Василия Панкратьевича без шапки и с трясущимися губами.

— И этот помер! — закричал издалека Чугунов. — Что же со мной будет, друзья ситные?

— Что же они дохнут, как мухи? — спросила Победа.

— Замолчи! Отцовской рукой ударю! — закричал Чугунов. — Великий человек ушел от нас!

— Может, свадьбу перенесем в честь такого траура? — намекнула Победа.

— Я завтра же позвоню в загс и перенесу ее на послезавтра! — рявкнул Чугунов. — Промедление карьеры Кустыма чревато моей политической смертью.

Победа забрала свою руку у огорченного жениха и пошла своей дорогой…

Наутро Василий Панкратьевич хотел сделать, что обещал, но из-за вселенского траура загсы прикрыли временно. Используя данную ему власть, он сумел лишь приблизить срок свадьбы, и то на день. Но этот выигранный день был для Победы ударом ниже талии, потому что бежать зимой она не решалась, сообщить за тридевять земель Аркадию о переносе дня не могла и даже яда, чтобы отравить Кустыма, у нее под рукой не было…

Штаб свадьбы заседал в комнате Чертикова и Чертокозы. План давно был утвержден в производство, роли распределены, но Победа все равно ходила очумелая от кровати к стулу и уговаривала себя хоть на что-нибудь решиться, так как плановость любого мероприятия пугала ее до смерти. Никита, Леня и Сени давно решились и откровенно радовались наступающему развлечению, пересчитывая бутылки в ногах. Кустыма они выгнали по просьбе Победы и под надуманным предлогом, будто существует такой русский обычай: прощание невесты с друзьями и подружками. Кустым караулил свое счастье у подъезда, нервно отряхивал черный костюм и издавал трубные звуки, тренируя глотку для четкого «да» в загсе…

…Ранним утром Победа оторвала голову от подушки, сказала: «Господи, благослови!» — и совсем как Аркадий задумалась над буквальным смыслом выражения. «Это что такое? — спросила она себя. — Это Бог на небе должен сказать апостолам: «Посмотрите, какая внизу хорошая девочка. Не дадим ее в обиду». Или это совсем другое?.. Нет, лучше я на себя понадеюсь».

В коридоре ее встретила вся семья и Кустым с дежурным букетом.

— Зачем мне цветы в ванной? — спросила Победа

— Побыстрей наряжайся, дочка, — сказал Чугунов, — а мы уже готовы.

— Кажется, я загодя предупреждала, что пойду в загс одна, — напомнила Победа

— Мы поедем! — сказал Чугунов, позвякивая ключами. — Я дарю тебе и Кустыму новую машину на свадьбу!

— Мне или Кустыму?

— Вам! Только вам!

— Нам не надо, подари кому-нибудь одному.

— Но у вас теперь все пополам, — напомнил Чугунов.

— Значит, у каждого — по тележке, — решила Победа — Я пойду пешком, а вы терпеливо ждите меня дома.

— Даже я? — спросил Кустым.

— Тебя придется взять через силу. Сам ты не нужен, но закорючка твоя в конкретный исторический момент необходима, — сказал Победа.

Чугунов обиделся всерьез на приказ сидеть дома.

— Ну и пожалуйста, — сказал он, — я вообще до вечера могу уехать в райком и даже не присутствовать на свадьбе, — но, увидев неподдельную радость на лице дочери, решил не ехать и присутствовать.

— Ты с нами не ходи, потому что мне стыдно, как девушке, — объяснила Победа — Вот хорошо им в Азии, накроются паранджой, и ни стыда, ни совести не надо. А в России в собачьем холоде ходишь и краснеешь направо-налево, и все на тебя таращатся.

А папа такой олух в конкретный исторический момент оказался, что поверил безоговорочно.

— Я вас тут буду нетерпеливо ждать, — смирился он, — за пиршественным столом, — но скоро одумался, посмотрев, как Победа ушла с Кустымом с понурой головой, позвонил в райком комсомола и приказал Червивину: бегом к загсу за оперативными сводками, — а сам размечтался, как выйдет на пенсию, как Кустым будет возвращаться по вечерам из горкома (обкома, ЦК) и вспоминать за ужином трудный партийный день, а Василий Панкратьевич — в халате, тапочках на босу ногу и с «Правдой», сложенной для битья мух, весь такой ленивый, домашний — будет поучать, объяснять, что сделано не так, что сказано не тому, а со временем — глядишь — и похвалит зятя однажды, и выпьют они по рюмке и по этому поводу…

— Ты, папа, очень плохо с Победой обошелся, — сказал Трофим, — и я тебя вслух осуждаю.

— Сопли вытри, — ответил Чугунов весь в грезах. — Только и можешь осуждать. Лучше б сделал что-нибудь по хозяйству…

…Когда Победа с друзьями вышла из дома, облака были похожи на яблоки, а Кустым прыгал, греясь на холоде и «дадакая».

— Вот тебе мой свадебный подарок с намеком, — сказала Победа и протянула жениху носовой платок.

Кустым захотел взять невесту и на руках нести в загс, но Чертиков дружески посоветовал ему не говорить «гоп», но хитрая Победа решила действовать лаской и таской, усыпляя бдительность жениха.

— Пусть потешится, — сказала она и сама прыгнула Тракторовичу на закорки.

— Оп! — крякнул Кустым и побежал впереди всех с добычей — так ему не терпелось.

Правда на полдороге он выдохся, выложился и устал. Победа объявила привал, плеснула стакан водки и велела Кустыму выпить для храбрости и бодрости. Но жених попался несговорчивый, поэтому Чертикову пришлось поить его, как больного ребенка — лекарством. Победа надеялась, что Кустыма уведут в милицию за распитие в публичном месте, и напрасно, только расстроилась, глядя, как многочисленные спасительные планы рассыпаются один за другим, а милиционерам никакого дела нет до уличного алкоголизма Кабаева.

— Еще хочешь водки? — спросила Победа на всякий случай. — По глазам вижу, что хочешь.

Кустым поскорей закрыл глаза и пошел вперед, спотыкаясь на каждом шагу и расталкивая встречных.

Перед дверьми загса они встретили Простофила с цветами, добытыми на кладбище, и Червивина с комсомольским значком.

— Ты зачем здесь? — спросила Победа Простофила.

— Букет подарить и выпить по случаю, — ответил отъявленный негодяй.

— А ты зачем здесь? — спросила Победа Червивина.

— Василий Панкратьевич велел прийди свидетелем со стороны жениха, — ответил сын эпохи.

— Ну оставайтесь, — решила Победа, — мне наплевать на вас, — потому что уже чувствовала свою победу.

Внутри загса, в полутрамвайной толчее, среди женихов и невест, их родственников и друзей, Победа приказала Кустыму, Простофилу и Червивину:

— Вот вы, трое, идите к гардеробщику и пейте с ним водку до посинения. Вот вам бутылки, стакан, нехитрая закуска, а расписаться в свидетельстве я Кустыму сюда вынесу.

— Моя с тобой пойдет, — заявил Кустым, как советское правительство. — Моя твоя не бросит, не отстанет.

— Твоя пойдет с Простофилом пить водку, — повторила Победа. — Когда распишешься, где прикажут, тогда и будешь женой помыкать. А пока я — начальник.

— Моя не пойдет к гардеробщику, — тоже повторил Кустым.

— Ты понимаешь, что это мой каприз, или тебе хоть кол на голове теши? — спросила Победа. — А ты чего ждешь? — спросила она Простофила. — Уводи их, если выпить хочешь.

Но Кустым вырвался из объятий Простофила и в третий раз сказал:

— Моя — твоя жених!

— Стоеросовый дурак — моя жених! — выругалась Победа и сказала всем: — Не путайтесь под ногами, идите к гардеробщику, а мы с Сени выясним, когда очередь нашей регистрации.

Но ничего выяснять Победа не стала, залезла в зал бракосочетаний без всякой очереди, наврала с три короба уже старой знакомой — заслуженному регистратору тетке Чудесниковой, — что у них самолет через час, а вот паспорта, куда штампы ставить, а жених такой стеснительный на этот раз попался, что сюда его только бесчувственным можно внести, именно этого сейчас и добивается свидетель в гардеробе, но вряд ли поспеет к свадебному путешествию, поэтому давайте листок, в котором жениху надо расписаться, чтобы соблюсти формальности, Победа сама сходит одна нога здесь — другая там…

— Но ведь я должна вам сказать несколько теплых слов, напутствовать определенным образом… — прервала Победу тетка Чудесникова.

— Я ему от вашего имени теплей вашего скажу утром, — прервала Победа регистратора.

— Но я за эти слова деньги получаю! — возразила Чудесникова.

— Хорошо! Собирайте бумажки, совершим обряд в гардеробе, — согласилась Победа. — Только не говорите моему жениху ни слова, он все равно по-русски не понимает. Просто ткните пальцем, где ему расписаться, и ручкой сделайте в воздухе вот такой знак.

— А кто он? — спросила Чудесникова.

— Какая разница, — объяснила Победа. — В любой нации есть люди, которые могут быть любой национальности.

Продравшись на голоса через ворох верхней одежды, они нашли веселую компанию, пьянствующую на полу.

— Кто тут жених? — спросила заслуженный регистратор, несмотря на замечание невесты и таинственные знаки, которые та подавала.

— Моя, — давясь водкой, ответил Кустым с перекошенной физиономией.

— Вы уверены? — спросила Чудесникова у трезвой Победы.

— Дайте ему поскорей закорючку поставить, — попросила невеста.

— Не подписывай! — сказал из угла сын эпохи.

— Я замуж хочу, — решила Победа — Живо подписывай!

— Не вздумай! — сказал сын эпохи.

— Никита, займись этим вечным придурком, — сказала Сени. — Что он людям свадьбу портит!

Чертиков оторвал комсомольский значок от пиджака Червивина забросил подальше со словами:

— Ищи! Ну! Ищи!

Но Червивин не шелохнулся и как будто не обиделся, не пожалел значка: у него их было много в запасе.

Тогда Чертиков достал из его внутреннего кармана партбилет и тоже забросил, напутствовав Червивина теми же словами.

Лишившись последнего защитника или, наоборот, врага (в голове жениха все смешалось), Кустым расписался во всех предложенных местах и жалобно попросил Победу:

— Поцелуй… Абдумбадрат…

— Я еще не закончила оформление и сама не расписалась, — ответила Победа — С Простофилом пока поцелуйся или еще с кем-нибудь: тут полно народу, — до моего прихода тебе хватит…

И лишь убрав паспорта и свидетельство о браке в сумку, Победа угомонилась и опомнилась.

— Пусть продолжают попойку, — сказала она Сени, — а у меня много дел, — хотя думала о том, как убить хоть немножко времени.

С улицы она позвонила домой и сказала:

— Папа, я вышла замуж, радуйся… Нет, сегодня меня не ждите… Где муж?.. В дороге, а твой жених пьет горькую с гардеробщиком…

Папа в тот момент плохо соображал, потому что придумал милую шутку в конце книги полезных советов: «Чтобы волосы росли купно и кучеряво, голову следует обильно поливать», — и искренне радовался, как кто-нибудь прочтет и улыбнется.

А Победа всплакнула, жалея родителей, вечером объявилась в квартире Аркадия, сказала его матери, что ей нужно переночевать и у нее есть на это право, а засыпая, похвалила себя: — Надо же, какая я отчаянная девчонка!..

Ночью ей приснился отрывок будущей жизни: «Не надо было заводить семью!» — ругалась она. «Не надо было жениться на сумасшедшей!» — ругался он…

…В час следующего дня Аркадий и Чекрыжников сошли на московский перрон, и только показались в городе, как капитан спросил:

— Где тут туалет?

— А тут везде туалет для приезжего человека! — ответил Аркадий. — Это же Москва, столица нашей родины!

— Например, вот эти кустики? — намекнул капитан.

— Отличное место! — рекомендовал Аркадий и проводил взглядом убегающего Чекрыжникова, потом бросил на скамейку вещмешок с нехитрым солдатским скарбом и сел перемотать портянку. А когда встал, мешка не было, зато из кустов — соседних с теми, в которых присел Чекрыжников, — ему сказали:

— Аркадий, я тебя люблю.

И за словами выпорхнула вполне счастливая Победа с объятиями.

Аркадий перепрыгнул через скамейку одним махом, и они сразу условились целоваться до тех пор, пока не вернется облегченный Чекрыжников.

Но капитан засел надолго, как образцовый «третий — лишний», поэтому Аркадий спросил о деле:

— Когда мы идем в загс?

— Мы вчера ходили, — ответила Победа, — ты уже мой муж по паспорту.

— Как я могу быть твоим мужем, если мой паспорт в военкомате, а по военному билету браки не регистрируют? — удивился Аркадий.

— Вот твой паспорт со штампом, а вот свидетельство о браке, так что не отвертишься, — объяснила Победа. — Видишь, муж мой — Аркадий Зиновьевич Чудин, расписался за него по необходимости Кустым Тракторович Кабаев, с фотографии смотрит Леня Чашкин, а прописка дана Ерофея Юрьевича Чищенного! Ловко?

Наконец, из кустов пришел запыхавшийся капитан Чекрыжников и первым делом спросил:

— Когда же свадьба? Я не задержал? И в горле пересохло.

— Мы опоздали, — сказал Аркадий. — Оказывается, я вчера, женился.

— Вот горе-то! — расстроился Чекрыжников. — И денег, как назло, в обрез на опохмелку.

— Нет, на свадьбу мы успеем, если поспешим. Мои предки физически не смогли бы все съесть за вчера, — сказала Победа. — Теперь мы им поможем тремя ртами, а Аркадий защитит меня от гнева папы и приставалы Кабаева грудью и аргументами.

Они взялись за руки и пошли в богатый дом Чугуновых, где томимый неизвестностью шлялся из угла в угол Тракторович, готовый и к смертельной схватке, и к поспешному бегству.

— Папа, — сказала Победа с порога, — хочешь не хочешь, стерпишь не стерпишь, полюбишь не полюбишь, но вот мой муж по закону и по совести. И дшс тоже никак не отвертеться.

Василий Панкратьевич уже сообразил, что его провели, как мальчишку, разговорами «Ты с нами не ходи», и к утру остыл, как чайник, редактируя любимую книгу.

— Вот этот? — спросил он.

— Нет, папа, — сказала Победа, — это капитан Чекрыжников.

— А-а, солдатик наш, — догадался Чугунов. — Покажи-ка, дочка, мне документы на всякий случай.

— Выбирай, какие понравятся, — сказала Победа.

— Подпись-то в свидетельстве поддельная, — намекнул Чугунов.

— А может, Аркадий ее своей признает, — подумала вслух Победа.

— Признаю, — сказал Аркадий, — моя подпись, не отвертишься.

— Может, и фотография в паспорте твоя? — намекнул Чугунов.

— Да, именно так я выглядел три года назад. Вот, Победа не даст соврать.

— Не дам, — сказала Победа. — Нечего врать, надо правду говорить.

— Ну и ладно, — решил Чугунов. — Все равно политика партии меняется каждый день, а я большевик закаленный и несгибчивый. Извини, Кустым, возраст меня подвел, да и редиску пора сажать почаще.

И никому больше не нужный, наряженный в дурака Кабаев убрался восвояси быстрым бегом и в слезах.

— Используя намеченную перемену в политике партии как повод, — сказали Аркадий и Победа, взявшись за руки, — мы заявляем, что наша любовь вступила в прагматическую стадию, отвечая потребности дня и нашим пожеланиям. Поэтому вы все поскорей садитесь за пиршественный стол, а мы пойдем делать ребеночка.

На дворе истекал соплями прохожих звонкий месяц март, Светка караулила на подоконнике проходящего кота, Чугунов и Чекрыжников пили на брудершафт, а новобрачные неистово занимались делом…

И в недалеком будущем — сердцем никто не постарел; задуманную песню пропели-таки до конца; самолеты исправно взмывали в край далекий, и улетающие вдаль — улетали вдаль, а прилетающие вблизь — прилетали вблизь; только под крылом самолета тоскливо перешептывались отщепенцы разных сортов, что вся эта жизнь — туфта, сказочки для слабоумных…

И все текло, и все по усам…