"Поколение" - читать интересную книгу автора (Чешко Богдан)

VII

— Пан Слупецкий, собирайте манатки. Пойдете на фабрику «Кассиопея» и закончите там работу. Секула не может справиться в срок. — Мастер махнул с пренебрежением рукой и повторил с оттенком иронии: — Не может…

Слупецкий-старший встретил иронию мастера понимающей улыбкой и весело крикнул:

— Слушаюсь, пан мастер.

— В помощь вам даю Стаха. Возьмите его в оборот, пусть пошевеливается. Раз, два — и обратно, нечего канитель тянуть.

Они отправились на фабрику. Стах тащил деревянный чемоданчик Слупецкого с инструментом. Слупецкий одет был прилично и не желал компрометировать себя в глазах прохожих. Он шел на несколько шагов впереди Стаха.

Стах стоял в уголке трамвайной площадки и притопывал, пытаясь согреться. Над Вислой гулял резкий, режущий лицо северный ветер — отголосок зимних штормов на Балтике. Он проникал в улицы, в стены, в одежду, пробирая до костей.

«Каково сейчас в поле! — подумал Стах. — Или где-нибудь под Москвой».

«Торгуют мороженым немцем — два злотых кило», — шутил Гжесь. У него есть знакомые среди железнодорожных воров, а те всегда знают, что куда возят.

Стах улыбается своим мыслям. Слух о целых эшелонах мертвых, замерзших немецких солдат подтверждают все знакомые спекулянты. Их везут на запад в теплушках, лежат они одни на другом и глядят в небо невидящими стеклянными глазами.

«Наконец-то за них принялись», — думает Стах, радуясь холодному ветру, и время от времени шевелит замерзшими пальцами в деревянных ботинках.

— Привет, привет, уважаемые коллеги. Как здоровье, пан Слупецкий? Как поживает ваш уважаемый братец?

Секула низко кланялся.

— Что? Так себе? Ничего не поделаешь, наша католическая отчизна стонет под пятой оккупанта.

Слупецкий начал испуганно озираться.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, здесь все патриоты. Правда, «Кассиопея» делает шоколад только для немцев, зато руками трех тысяч польских рабочих. Но из беды нас рано или поздно вызволит папа римский во главе папской гвардии и при помощи польских патриотов, которые удрали, правда, в Румынию, но только на время. Прошу за мной. Осторожнее, не поскользнитесь на варенье. Только что возили варенье в бочках. Одна бочка накренилась, я едва успел банку подставить. Много вытекло на пол. Молодой человек (это относилось к Стаху), будь так добр, посыпь варенье песочком, чтоб не увидел пан Кассиопея, он делается сам не свой, когда у него добро пропадает. Пожалуйте сюда. — Секула плавно повел рукой в сторону прачечной. — Вежливость прежде всего, — пробурчал Секула, пропуская прибывших, — нашим и вашим, оттого и Польша погибла.

Секула с первого взгляда поправился Стаху. Юноша мало знал этого живого, подвижного человека: его всегда посылали на работу куда-нибудь в город. Он остался в «Кассиопее» последним из могикан — один из бригады столяров, посланной для отделки нового крыла в здании фабрики. Он завершал мелкие монтажные работы.

Надевая фартук, Слупецкий бормотал:

— Мастер мне говорил, что вы с этой сушилкой что-то слишком долго возитесь. Что там такое?

— Что? Обычная история. Дерево для сушилки дали сухое. Со слезами на глазах мастер велел эти доски отгрузить со склада. Привезли их, положили на бетонный пол в коридоре. Дерево впитало влагу, покоробилось. Пропеллеры для самолетов, клепки для бочек, все, что угодно, можно делать, только не части для сушилки. Теперь деталь к детали не подгонишь, выпрямляю, как могу, строгаю, пот с меня в три ручья льет. Да и к работе надо отнестись с уважением. Платят нам поденно. Спешить некуда. Вот вам чертеж, соображайте сами, что к чему, а я побегу к слесарям на третий этаж. Они мне тут ролики переделывают. Наш милый мастер, как всегда, ошибся на несколько миллиметров.

Секула постоянно бегал на третий этаж к «слесарям». Слупецкий решил действовать наперекор ему: в угрюмом молчании гнул он спину над работой. Наконец все было собрано, наружная сторона панелей покрыта лаком и политурой. Слупецкий мог отправляться в мастерскую. Секула попросил оставить Стаха на фабрике. Им нужно было еще смонтировать перила из ясеневого дерева на лестничной клетке, собрать два марша дубовой лестницы в амбулатории, кроме того, подогнать двери и окна в новом фабричном крыле.

— По моим расчетам, мы уйдем отсюда не раньше троицы, если, разумеется, отнесемся к работе с уважением. Надо делать все на совесть, ведь это останется нам — не немцам и не пану Кассиопее. Но надрываться не стоит, Стах, потому что нам за это не платят. Ты знаешь, что такое калория? Ну так послушай…

И Секула прочел целую лекцию о пище, мышцах, питании, которая кончалась так:

— Советую тебе, ешь варенье, хотя, по правде говоря, оно уже в глотку не лезет. Пусть тебя воротит от сладостей, зубы ноют, а ты все-таки ешь, браток. Выносить ничего нельзя — веркшуцы [11] найдут — изобьют. Ешь, браток. Завтра достану мармелад, и наше меню станет разнообразнее.

Стах быстро открыл тайну происхождения сладостей, которые он теперь потреблял в таком неумеренном количестве. На третьем этаже в маленькой боковой комнате Секула устроил дополнительную мастерскую и делал там халтуру, то есть принимал «левые» заказы от работников «Кассиопеи», за что брал плату натурой. Он делал ящики для угля, тумбочки, шкатулки для бритвенных принадлежностей, кухонные доски.

На дверях в эту свою мастерскую Секула прибил доски крест-накрест. Объяснил он это таким образом:

— Человек — странное создание, Стах. Увидит приоткрытую дверь — обязательно заглянет в комнату, прибьешь — даже не подойдет, подумает: «Чего заглядывать, досками забито». По крайней мере, так большинство думает. Знаешь, как на волков охотятся? Огораживают участок леса веревкой, привязывают тряпки попестрее: под этими тряпками волк не пробежит ни за что на свете, такая уж у него повадка. Охотник стреляет, как в мишень, в такого очумелого зверя. Немцы тоже написали всюду «verboten» или «nur für» [12], и напуганный человек их слушается. И погляди, что получается: шоколад тоже только nur für, а сегодня Слоневский из шоколадного цеха принесет нам в фартуке полведра конфет с ромом за кухонную доску, склеенную по всем правилам клеем «Цертус», у которого… какие свойства?

— Не размокает от воды, можно клеить без подогрева, ну и, кроме того, крепко схватывает.

— Так. А теперь объясни мне, почему им нельзя клеить ясеневые перила на лестнице, которые мы сейчас делаем?

— Потому что дерево ценных пород, такое, как ясень или дуб, от «Цертуса» чернеет.

— Выйдет из тебя столяр. — Секула ладонью, шершавой, как древесная кора, взъерошил волосы Стаха.

Руки у него были золотые. Когда хотел, он работал быстро и складно и выполнял работу с блеском, не оставляя на дереве ни следов клея, ни отпечатков пальцев. За месяц в «Кассиопее» Стах узнал гораздо больше, чем за все время пребывания в мастерской. Секула принес однажды два долота и рубанок для подгонки оконных рам. Инструмент был старый, стальные части покрывала ржавчина.

— На, отладь, — сказал он. — Мой инструмент ты портишь без зазрения совести. Помучайся, приведи все в порядок, тогда будешь знать, чем это пахнет, если по гвоздю рубанком проехался.

С фабрики домой они ехали вместе, раскачиваясь вместе с толпой пассажиров в переполненном трамвае. Секула бубнил:

— Ремесло, Стах, дело не такое уж сложное, в особенности у нас, на плотницких работах. Но и для изготовления мебели большой премудрости не требуется. Раньше, когда мебель украшали резными орнаментами, птичками, листиками, фигурками обнаженных людей, а к этому добавлялась еще интарсия и инкрустация, когда каждый ремесленник был резчиком, почти скульптором, тогда другое дело… Я видел в музее такие шкафы, секретеры в комоды, а однажды даже сам такой гарнитурчик ремонтировал у одного богача до войны. Такую мебель наши прадеды-столяры делали долго, целый год, а то и больше. Об одной только полировке можно целую книжку написать. А теперь, при машинном производстве… Может, вернутся еще времена, когда ремесло будет искусством. Знаешь когда? — Он наклонился к Стаху, и на юношу пахнуло кисловатым дыханием. — При коммунизме…

Слово взметнулось, как ракета. Оно было произнесено в двух шагах от чисто вымытых, подстриженных ежиком, затянутых в мундиры немцев, которые, удобно рассевшись, любезно беседовали друг с другом в отведенной для них части вагона. Один из них, тот, упитанный, в кожаном плаще, в шляпе с замысловатой кисточкой, был наверняка гестаповцем.

Но никто не расслышал, что сказал Секула. Кругом стояли суровые, озабоченные, осунувшиеся от голода и усталости люди. Они однообразно раскачивались в такт движению вагона.

— Люди получат все, что им надо. Они захотят окружить себя красивыми вещами. Тогда, может быть, опять пойдут в ход долота резчиков, отыщутся старые рецепты благородных политур, и ремесленник опять будет творцом мебели, как когда-то. Я не за то, чтобы мы вернулись к деревянной сохе и хате, которая топится по-черному. Машины всегда будут нашими помощниками. Но все-таки только человеческая рука, да и то не всякая, может вдохнуть в предмет душу, потому что руку направляет не мотор, а мозг без всякой трансмиссии. Мозг, понимаешь, парень, мыслящий мозг. Поэтому ты не верь, когда разные «бобики» у нас в мастерской начнут распинаться о тайнах, великих тайнах ремесла. Они это нарочно, в особенности дурак мастер будет водить тебя за нос, чтобы ты подольше задарма работал. А по существу, им известны два клея да одна политура. Не было еще до сих пор заказа, который бы драгоценный мастер хоть немного не подпортил. Примчится потом на стройку, водку ставит, чтоб хозяину ничего не сказали. Стоит тогда на него посмотреть, на этого начальничка.

Они слезли с трамвая, и, пока шли наискось через поля, Секула до конца развил свою мысль, не хотел, чтоб у парня оставались неясности.

— Вот я говорил о мозге. Это не так просто… Потому что можно изобрести вещь хорошую и вещь плохую и сделать и то и другое одинаково талантливо. Можно выдумать электрическую лампочку и электрический стул… Можно выдумать войну и электрификацию всей страны. Можно выдумать фашизм и коммунизм. Такой, например, Кассиопея, что он выдумал? Хитрющий тип, браток, не чета нашему борову Бергу. Он говорит рабочему: «Вот тебе поликлиника, ясли, столовая с нарисованными на стенах птичками, но в профсоюз ты не вступай. Я тебе плачу, значит, я твой бог и хозяин. Никаких забастовок. Если придут другие рабочие и скажут: «Бастуй вместе с нами. Надо встать единым фронтом. Нас притесняют», — ты им не верь и отвечай так: «Я бастовать не буду, пан Кассиопея добрый. Я не хочу доставлять ему неприятности». А если ты с ними объединишься, я тебя вышвырну за ворота». Вот, браток, как Кассиопея вбивает клин в рабочий фронт. А кого эти птички и ночные горшки в яслях прельстили, того он доит, как корову, и дурачит, превращает во врага собственных братьев, затуманивает ему мозги, делает из него невольника. Видишь, что значит мыслить. Против таких, как Кассиопея или, например, Гитлер, направлена и моя мысль, и твоя, и мысль всех рабочих. Не только мысль, но и действия. Знаешь что, Стась, завтра Новый год, приходи ко мне вечером домой, я живу на улице Возниц. Я покажу тебе кое-что интересное и дам почитать одну книжку. Такую книжку сейчас днем с огнем по сыщешь. Моя старуха сделала бигос. Приходи… Знаешь что, — продолжал Секула, и его короткие рубленые фразы звучали сейчас, словно смолкающий гул артиллерии, — мне смеяться хочется над немцами и над их кретином-фюрером, когда я думаю о Советском Союзе. Эх вы, дурачье, дурачье, думаю я. Ну, пока, Стась. Желаю тебе в Новом году счастья. Боже мой, когда только это паскудство кончится.

Он крепко пожал Стаху руку, и его покрытое оспинами лицо, похожее на фотографию луны, расплылось в улыбке. Стах поднял курносый нос и глянул посветлевшими от улыбки глазами на огромного, как дерево, Секулу. Они трясли друг другу руки в приливе горячей симпатии.

— А я вам, пан Секула, желаю… — Стах не мог подобрать слов, которые выразили бы то, что он чувствовал.

Секула уходил через занесенное снегом поле. Скрипели на снежной целине подошвы его ботинок. Мела поземка. Стах еще некоторое время различал наклоненную вперед глыбу человеческого туловища. Можно было подумать, что Секула идет в атаку.

В ту ночь высоко в черном небе рокотал советский бомбардировщик. Он шел на запад медленно, словно не в воздухе, а в смоле. Два человека в меховых куртках с нетерпением поглядывали на часы. Штурман отложил логарифмическую линейку, улыбнулся и сказал:

— Спокойно, товарищи, спокойно, успеем.

Когда парашютисты спрыгнули, пилот положил машину в вираж, привстал над рулями управления и стал всматриваться вниз, словно ястреб. С трудом различил он во мраке светлые купола двух парашютов. Тогда он уселся поудобней, потянул, набирая высоту, на себя руль и буркнул в ларингофон:

— Все в порядке, Саша.

На земле двое людей выпутались из парашютных строп и пошли лесной дорогой к городку, где громко ликовали в предвкушении близкой победы немецкие солдаты.

— Погляди, Старик, — сказал тот, который нес чемодан с радиостанцией, — это уже польский снег.

Его спутник сбил рукавицей снежную гроздь с еловой ветки. Это был Марцелий Новотко [13]. Новый год нес с собой грозные события.