7. Испытание длинных ножей

Но мы ведь твой народ! Фадавар, высокий темнокожий человек с широким приплюснутым носом, говорил с тем же напором и так же глотал гласные, как и те люди с родины Аджихада, которые прибывали в Фартхен Дур в качестве посланцев. Насуада хорошо помнила, как сидела у отца на коленях и дремала, пока они разговаривали, покуривая душистую травку кардус.

Насуада подняла глаза на Фадавара и пожалела, что не родилась великаншей футов на шесть повыше, чтобы можно было смотреть на этого свирепого воителя и его четверых охранников свысока. А впрочем, она давно уже привыкла к тому, что мужчины по большей части значительно выше ее и вечно над ней нависают. Как ни странно, но ей было куда непривычнее находиться среди людей с такой же темной кожей, как у нее самой, не являясь при этом ни объектом повышенного любопытства, ни мишенью для обидных комментариев.

Она стояла перед своим резным троном — одним из весьма немногочисленных предметов мебели, который разрешила варденам взять с собой из Фартхен Дура, — и лучи закатного солнца, проникая сквозь стены ее командного красного шатра, окутывали все вокруг таинственным рубиновым туманом. Длинный низкий стол, заваленный всевозможными донесениями и картами, занимал почти половину помещения.

Насуада знала, что у входа в шатер стоят шестеро ее личных охранников — двое людей, двое гномов и двое ургалов — и ждут с обнаженными мечами в руках любого сигнала с ее стороны, чтобы в случае опасности атаковать врага в любую минуту. Джормундур, самый старший и самый надежный из ее командиров, окружил ее охраной в тот же день, когда погиб Аджихад, однако охранников никогда не было так много. Все началось после битвы на Пылающих Равнинах. Джормундур выразил глубочайшую озабоченность тем, что безопасность Насуады как предводительницы варденов должным образом не обеспечивается. И озабоченность Джормундура была, по его словам, столь велика, что он зачастую просто места себе не находил, особенно по ночам. А поскольку в Абероне Насуаду уже пытались убить, да и Муртаг у нее на глазах самым гнусным образом прикончил короля гномов Хротгара, то, как считал Джормундур, следовало создать особый отряд, который отвечал бы за ее личную безопасность. Насуада возражала; она считала, что это чересчур, но переубедить Джормундура так и не смогла; он пригрозил, что уйдет со своего поста, если она откажется принять то, что он считает нормальными мерами безопасности. И она согласилась обсудить с ним, сколько человек охраны ей следует иметь. Он требовал не менее дюжины, причем на постоянной основе. Она хотела, чтобы их было не больше четырех. Договорились на шести, но и это казалось Насуаде чрезмерным; она опасалась, что вардены сочтут ее трусихой или, что еще хуже, будто она хочет произвести впечатление, а может, и испугать тех, кто ищет ее аудиенции. Впрочем, ее возражения и на этот раз ничуть не поколебали убежденности Джормундура. А когда Насуада, рассердившись, обвинила его в том, что он просто старый, упрямый пень или осина с трясущимися от страха листьями, он рассмеялся и сказал: «Пусть лучше упрямый, старый пень, чем глупый, беспечный юнец, убитый до срока».

Охрана Насуады менялась каждые шесть часов; общее число охранников составляло тридцать четыре человека, и еще десять дополнительных воинов также постоянно пребывали в боевой готовности и могли мгновенно заменить любого охранника в случае его болезни, ранения или смерти.

Именно Насуада настояла на том, чтобы в это число входили представители всех трех смертных народов, выступивших против Гальбаторикса. Поступая так, она надеялась дополнительно сплотить их, дав всем понять, что представляет интересы всех этих народов, находящихся под ее командованием. Она бы, конечно, включила сюда и эльфов, однако в данный момент Арья была единственным эльфом, сражавшимся вместе с варденами, а те двенадцать заклинателей, которых Имиладрис послала защищать Эрагона, еще только должны были прибыть в лагерь. Насуаду весьма огорчало то, что люди и гномы из ее охраны оказались довольно враждебно настроены по отношению к ургалам; она предвидела нечто подобное, но так ничего и не смогла с этим поделать. Видимо, потребуется немало совместных сражений, чтобы несколько ослабить то напряжение, что издавна существовало в Алагейзии между представителями различных рас, в течение стольких поколений ненавидевших друг друга. И все же кое-какие положительные сдвиги имелись; например, ее охрана единодушно выбрала название для своего отряда: Ночные Ястребы. Это название, с одной стороны, перекликалось с цветом кожи Насуады, а с другой — с тем, что ургалы прозвали ее «госпожой Ночной Охотницей» и неизменно обращались к ней именно так.

Хоть Насуаде и не хотелось признаваться в этом Джормундуру, она все же довольно быстро оценила те преимущества и то ощущение безопасности, которое обеспечивали ее охранники. Помимо того, что все они мастерски владели тем или иным видом оружия — мечами, или боевыми топорами гномов, или теми невероятными предметами, которыми пользовались ургалы, — многие из них оказались еще и искусными заклинателями. Все они поклялись до конца жизни быть верными Насуаде и принесли присягу на языке древних. С самого первого дня, как только Ночные Ястребы приступили к своим обязанностям, они не оставляли Насуаду наедине ни с одним человеком за исключением Фарики, ее горничной.

Так было до сих пор.

А сейчас Насуада отослала их из шатра, потому что знала: ее разговор с Фадаваром может закончиться кровопролитием, которое Ночные Ястребы непременно захотят предотвратить в силу своих представлений о долге. Впрочем, совершенно беззащитной она не осталась. В складках платья у нее был спрятан кинжал, на груди под корсетом — еще нож, поменьше, да и ясновидящая девочка-ведьма Эльва спряталась за занавеской, отгороженная троном Насуады и готовая вмешаться, если возникнет такая необходимость.

Фадавар в гневе стукнул своим четырехфутовым, из чистого золота скипетром по земляному полу. Сам Фадавар был украшен самым невероятным образом: золотые браслеты скрывали его запястья; нагрудная пластина доспехов тоже была золотой, украшенной чернью; на шее висели длинные и толстые золотые цепи; мочки ушей оттягивали тяжелые большие кольца из белого золота; а на макушке красовалась сверкающая золотая корона такой величины, что Насуада даже задумалась, как это шея Фадавара выдерживает такую тяжесть и как вообще подобное «архитектурное сооружение» умудряется держаться у него на голове. Казалось, просто необходимо привинтить эту штуковину высотой в два с половиной фута прямо к «фундаменту», то есть к черепу Фадавара, чтобы удержать ее от падения.

Сопровождающие Фадавара были одеты в том же духе, хотя и не с такой убийственной роскошью. Золото на них должно было не только оповещать всех об их богатстве и том высоком положении, которое они занимали в обществе, но и об индивидуальных достижениях каждого, а так же служить свидетельством мастерства их соплеменников-ювелиров. Представители темнокожих племен Алагейзии, как кочевых, так и оседлых, издавна славились качеством своих ювелирных изделий, и самые лучшие из них вполне могли соперничать в этом отношении с гномами.

У Насуады тоже имелись подобные украшения, однако она предпочла сегодня их не надевать. Все равно ее «жалкий» выбор вряд ли мог соперничать с великолепием Фадавара. Кроме того, она считала, что неразумно демонстрировать свою принадлежность к тому или иному народу, каким бы богатым и влиятельным он ни был, когда имеешь дело со столькими варденами, среди которых множество представителей весьма отличающихся друг от друга рас и племен. Если бы она проявила к кому-то особое расположение, ее авторитет сразу значительно упал бы.

Что, собственно, и лежало в основе ее разногласий с Фадаваром.

Он снова пристукнул своим скипетром по земле и воскликнул:

— Кровь — вот самое главное! Прежде всего ты отвечаешь перед своей семьей, затем — перед своим племенем, затем — перед своим военачальником, затем — перед богами, что над землей и под землей, и только потом — перед своим правителем и своим государством, если они у тебя вообще имеются. Именно так наставлял свой народ Унулукуна, и именно так нам следует жить, если мы хотим жить счастливо. Неужели ты осмелишься плюнуть на сандалии Старейшего? Если мужчина не помогает своей семье, то на кого же он может положиться, если ему самому понадобится помощь? Друзья приходят и уходят, но семья незыблема и вечна.

— Ты просишь меня, — сказала Насуада, — дать высокие посты и наделить значительной властью твоих соплеменников на том основании, что ты — родственник моей матери, да и отец мой родом из твоей страны. И я бы с удовольствием выполнила твою просьбу, если бы твои соплеменники были действительно лучше всех, если бы они выполняли свои поручения быстрее и разумнее всех прочих варденов, но пока что ни один из твоих доводов, ни одно из моих собственных наблюдений не убеждает меня, что это так. И прежде чем ты снова пустишь в ход свое непревзойденное красноречие, тебе следует уяснить, что требования и просьбы, основанные на общности нашей крови, для меня ровным счетом ничего не значат. Я бы, пожалуй, даже подумала еще над твоей просьбой, если бы ты сам в былые годы больше поддерживал моего отца, а не присылал в Фартхен Дур всякие блестящие безделушки и пустые обещания. Только теперь, когда мы, наконец, одержали существенную победу, ты, понимая, что я обладаю достаточным влиянием, решил, наконец, познакомиться со мной поближе. Ну что ж, родители мои умерли, и теперь у меня нет иной семьи, кроме меня самой. Да, мы с тобой принадлежим к одному народу, но это и все.

Фадавар прищурился, еще выше задрал подбородок и сказал:

— Женская гордость всегда лишена смысла. Без нашей поддержки ты проиграешь.

Он перешел на свой родной язык, вынуждая и Насуаду говорить на этом языке, чего она терпеть не могла. Язык своего племени она знала плоховато, все время делала паузы и вообще говорила весьма неуверенно; ведь росла она не на родине, а в Фартхен Дуре, где этого языка почти никто и не знал. И теперь уловка проклятого Фадавара сбивала Насуаду с толку и, как ей казалось, подрывала ее авторитет.

— Я всегда рада новым союзникам, — сказала она. — Однако же фаворитизма не терплю, и вам совершенно не нужно к нему стремиться. Ваш народ силен и обладает многими талантами. Его представители наверняка быстро выдвинутся, вступив в ряды варденов, и не будут полагаться при этом ни на покровительство, ни на милосердие своих начальников. Разве вы голодные псы, чтобы сидеть и скулить у моего стола? Или все-таки вы мужчины, способные сами себя прокормить? Если вы настоящие мужчины, то я готова и впредь сотрудничать с вами во имя лучшей доли варденов и нашей общей победы над Гальбаториксом.

— Ха! — вскричал Фадавар. — Твои слова столь же фальшивы, как и ты сама! Мы не станем выполнять ту работу, которую положено выполнять слугам; мы избранные. Ты оскорбляешь нас, да, оскорбляешь! Вот ты стоишь и ласково мне улыбаешься, но душа твоя полна скорпионьего яда!

Едва сдерживаясь, Насуада попыталась утихомирить его:

— Я вовсе не хотела тебя обидеть. Я всего лишь пыталась объяснить тебе свою позицию. Я не испытываю ни капли враждебности по отношению к кочевым племенам, но и особой любви у меня к ним нет. Разве это так плохо или непонятно?

— Это куда хуже, чем просто плохо! Это же откровенное предательство! Твой отец не раз обращался к нам с просьбами, основанными на нашем родстве, а теперь ты плюешь нам в душу и пытаешься отослать нас прочь, точно жалких попрошаек!

Волна презрения охватила Насуаду. «Значит, Эльва была права, это неизбежно, — думала она. Острое чувство страха и возбуждения охватило ее. — Ладно, раз уж так суждено, то я больше не намерена продолжать эту игру в шарады!» И она заговорила громко и властно:

— Но просьбы моего отца вы в половине случаев не сочли нужным выполнить!

— Мы сделали все, о чем он просил!

— Нет, далеко не все. Но даже если б это и было так, я слишком пекусь о положении варденов, чтобы давать тебе что-то, ничего при этом не получая взамен. Ты ищешь моего особого расположения, сам постоянно чего-то требуешь от меня, но что все-таки ты способен предложить мне, нам? Готовы ли вы, например, поддержать варденов вашим золотом и драгоценными камнями?

— Не прямо, но…

— Готовы ли вы предоставить варденам возможность бесплатно пользоваться услугами ваших мастеров?

— Мы не можем…

— Как же, в таком случае, ты намерен заслужить мое «особое расположение»? Воинами своими ты отплатить мне за это не можешь; твои люди уже сражаются на нашей стороне — как в армии варденов, так и в армии короля Оррина. Так будь же доволен тем, что имеешь, военачальник! И не пытайся получить больше того, что принадлежит тебе по праву.

— Ты искажаешь истину во имя своих эгоистических целей! Я пытаюсь получить не больше, а всего лишь то, что принадлежит нам по праву! Именно поэтому я и решил переговорить с тобой. Но ты, женщина, все болтаешь и болтаешь, и слова твои не только лишены смысла, но и лживы! Да и по действиям твоим судя, ты предала нас! — Браслеты у Фадавара на запястьях так и загремели, когда он в гневе воздел руки, точно выступая перед многотысячной толпой. — Ты признаешь, что мы — твой народ. Но в таком случае следуешь ли ты нашим обычаям? Поклоняешься ли ты нашим богам?

«Ага, вот мы и добрались до поворотной точки», — подумала Насуада. Она могла бы солгать и заявить, что давно отказалась от старых традиций и обычаев, однако в этом случае вардены легко потеряли бы не только племя самого Фадавара, но и многие другие кочевые племена. А все они тоже были нужны варденам в этой войне с Гальбаториксом. И Насуада ответила ему:

— Да, следую и поклоняюсь.

— В таком случае я заявляю: ты совершенно не годишься на роль предводительницы варденов, и, согласно имеющемуся у меня праву, я предлагаю тебе Испытание Длинных Ножей. Если ты победишь, мы склоним перед тобой свои головы и никогда более не поставим под сомнение твой авторитет. Но если ты проиграешь, то отойдешь в сторону, и твое место во главе варденов займу я.

Насуада заметила, каким ликованием искрятся глаза Фадавара, и подумала: «Так вот чего он добивался. Не сомневаюсь, он заставил бы меня пройти это испытание и в том случае, если бы я удовлетворила и его первоначальные требования!» Но вслух она сказала:

— Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, наши правила гласят: тот, кто победит, обретет право руководить и племенем своего соперника, а не только своим собственным. Разве я не права? — Она чуть не расхохоталась, увидев на физиономии Фадавара растерянность. «Что, ты, похоже, никак не ожидал, что мне это известно?» — усмехнулась она про себя.

— Ты права.

— Хорошо. Я принимаю твой вызов. Но если я одержу победу, ты передашь мне свою корону, свой скипетр и свою власть над племенем, договорились?

Фадавар хмуро кивнул:

— Договорились! — И он, глубоко вонзив в землю свой скипетр, принялся стаскивать с левой руки один из своих бесчисленных браслетов.

— Погоди, — сказала Насуада и, подойдя к своему рабочему столу, взяла маленький бронзовый колокольчик и дважды позвонила; затем, выждав пару минут, позвонила еще четыре раза.

И тут же в шатер вошла Фарика. Она изумленно глянула на распаленных гостей Насуады, низко им поклонилась и спросила:

— Что угодно, госпожа моя? Насуада кивнула Фадавару:

— Теперь можно начинать. — Затем она обратилась к своей горничной: — Помоги мне снять платье; мне не хочется его портить.

Пожилая служанка, казалось, была потрясена этой просьбой.

— Прямо здесь, госпожа? Перед этими… людьми?

— Да, здесь. И побыстрей! Не буду же я спорить еще и с собственной служанкой.

Это прозвучало более резко, чем хотела Насуада, но сердце ее уже бешено колотилось, а кожа обрела какую-то сверхъестественную чувствительность, и даже мягкое полотно, из которого была сшита ее нижняя рубашка, показалось ей грубым, как парусина. В данную минуту ей было не до вежливости. Единственное, что имело сейчас для нее значение, — это грядущая ордалия, и она полностью сосредоточилась на мыслях о ней. Насуада терпеливо ждала, пока Фарика расстегивала и развязывала застежки у нее на спине, а потом, когда лиф наконец стал достаточно свободен, Насуада подняла руки и вытащила их из рукавов. Прелестное пышное платье облаком упало к ее ногам, и она осталась в одной лишь белоснежной нижней сорочке, с трудом сдерживая дрожь, когда четверо темнокожих воинов так и уставились на нее. Под их жадными взглядами Насуада чувствовала себя чрезвычайно уязвимой. Стараясь не смотреть в их сторону, она шагнула вперед, переступив через лежавшее на полу платье, и Фарика поскорее подхватила его, чтобы не испачкать.

Стоявший напротив Насуады Фадавар был по-прежнему занят тем, что стаскивал с запястий свои браслеты. Покончив с этим и засучив рукава роскошно вышитой рубахи, он снял с головы массивную корону и вручил одному из своих спутников.

Дальнейшие действия обоих, впрочем, были приостановлены звуками голосов снаружи. Под полог протиснулся гонец — Насуада вспомнила, что этого юношу зовут Джарша, — который провозгласил, стараясь смотреть не на раздетую Насуаду, а в потолок:

— Оррин, правитель Сурды, варден Джормундур, Триана из Дю Врангр Гата, а также Наако и Рамусева из племени инапашунна!

Затем Джарша отступил в сторонку, давая пройти тем, кого только что перечислил. Первым вошел Оррин, который сразу увидел Фадавара и приветствовал его следующими словами:

— А, великий воитель! Никак не ожидал тебя здесь увидеть! Надеюсь, ты и… — И на молодом лице Оррина явственно отразилось глубочайшее изумление, когда он, наконец, заметил полуодетую Насуаду: — Что это, Насуада? Что все это значит?

— И я бы тоже хотел это узнать! — прогремел Джормундур, сжимая рукоять меча и гневно сверкая глазами в сторону каждого, кто осмеливался бросить на Насуаду слишком нескромный взгляд.

— Я призвала вас сюда, — сказала она спокойно, — дабы вы стали свидетелями Испытания Длинных Ножей, которое мы с Фадаваром намерены пройти. А вы впоследствии сможете в точности сообщить всем, как было дело. Любому, кто об этом спросит.

Оба седовласых представителя кочевого племени инапашунна, Наако и Рамусева, казались чрезвычайно встревоженными словами Насуады; тесно прижавшись друг к другу, они принялись о чем-то шептаться. Трианна лишь скрестила руки на груди — на одном запястье, как всегда, посверкивал браслет в виде извивающейся змейки, — но более ничем не выдала своих истинных чувств. Джормундур выругался и сказал:

— Ты что, разума лишилась, госпожа моя? Это же сущее безумие! Ты не можешь…

— Могу. И буду.

— Госпожа моя, если ты это сделаешь, я…

— Я вижу твою обеспокоенность, однако же решение мое окончательно. И я запрещаю кому бы то ни было вмешиваться. — Она не сомневалась, что Джормундур просто мечтает нарушить ее запрет, но ему мешает самая главная его черта: верность присяге.

— Но, Насуада, — начал король Оррин, — эта ордалия… Разве она не заключается в том, что…

— Именно в этом она и заключается.

— В таком случае будь она проклята! Может быть, ты все-таки откажешься от этого безумного действа? Тебя явно сбили с толку, раз ты согласилась подвергнуть себя подобному испытанию.

— Я уже дала свое слово Фадавару.

Настроение в шатре стало еще более мрачным. То, что Насуада дала слово, означало, что она не может отменить свое обещание без того, чтобы не прослыть при этом клятвопреступницей, от которой любому честному человеку полагается с презрением отворачиваться. Оррин, понимая это, заколебался было, но все же вновь принялся отговаривать Насуаду, задавая ей бесчисленные вопросы.

— И до какого предела вы будете продолжать это испытание? А что, если ты проиграешь? Ведь если ты проиграешь…

— Если я проиграю, вардены не будут более мне подчиняться; они станут подчиняться Фадавару.

Насуада ожидала настоящего взрыва возмущения и протестующих криков, однако наступила зловещая тишина, и в этой тишине горячий гнев, так и пылавший на лице короля Оррина, понемногу остыл, лицо его словно затвердело, и он после долгого молчания неуверенным, ломким голосом сказал:

— И все же я не одобряю твой выбор; ты ставишь под угрозу все наше дело. — А повернувшись к Фадавару, он прибавил: — Неужели ты не проявишь благоразумия и не освободишь Насуаду от данного ею слова? Я богато награжу тебя, если ты согласишься подавить свою порожденную зломыслием жажду власти.

— Я и без того богаче тебя! — презрительно заявил Фадавар. — И мне ни к чему твое сусальное золото! Нет, только Испытанием Длинных Ножей можно искупить те клеветнические обвинения, которые Насуада выдвинула против меня и моего народа!

— Будь свидетелем этим словам, — быстро сказала Оррину Насуада.

Пальцы молодого короля нервно перебирали складки одежды, однако он с должной учтивостью поклонился и ответил:

— Хорошо, я все слышал. Я буду твоим свидетелем. Откуда-то из глубин своих рукавов, украшенных великолепной вышивкой и неимоверно широких, четверо спутников Фадавара извлекли маленькие, сделанные из лохматых козьих шкур барабаны. Присев на корточки и поместив барабаны между колен, они принялись отбивать на них какой-то яростный, невероятно быстрый ритм; их руки взлета ли и опускались с такой скоростью, что казались неясными промельками. Эти дикая музыка поглотила все прочие звуки вокруг и притушила даже те отчаянные мысли, что сводили Насуаду с ума. Ее сердце, казалось, решило биться в унисон с этими безумными, оглушившими ее звуками.

Ни на секунду не прерывая ритма, самый пожилой из сопровождавших Фадавара воинов сунул руку за пазуху и вытащил два длинных ножа с изогнутыми лезвиями, которые стал подбрасывать вверх. Насуада, точно завороженная, смотрела, как, вращаясь, сверкают в воздухе страшноватые клинки. Когда один из них пролетел достаточно близко от нее, она поймала его. Буквально утыканная опалами гарда тут же оцарапала ей ладонь.

Фадавар тоже вполне успешно поймал свой нож. Затем он расстегнул манжет своего левого рукава и закатал рукав еще выше. Насуада не сводила с него глаз. Рука у него была полная, мускулистая, но она знала: в данном случае это несущеетвенно, ибо никакая физическая подготовка не поможет человеку выиграть это состязание; тут нужно нечто иное. И сна принялась искать у него на внутренней стороне руки неровные старые шрамы, которые, по всей видимости, должны были там быть.

И она их увидела: целых пять шрамов. «Пять! — мелькнуло у нее в голове. — Как много!» Уверенность ее была поколеблена; она собственными глазами увидела, сколь крепок ее противник. Единственное, что не позволяло ей утратить самообладание, это предсказание Эльвы: она обещала, что Насуада одержит победу. И Насуада цеплялась за это предсказание, точно ребенок за юбку матери. «Эльва сказала, что я смогу это выдержать, значит, я должна продержаться дольше Фадавара… Я обязательно должна продержаться дольше!»

Поскольку испытание было предложено именно им, Фадавар первым вышел в круг зрителей. Он поднял левую руку на уровень плеча, вытянул ее перед собой ладонью вверх, приложил лезвие ножа к предплечью, чуть пониже локтевого сгиба, и с силой провел блестящим как зеркало острием по коже, которая тут же лопнула, точно перезрелая ягода. Кровь так и хлынула из алой раны.

Фадавар посмотрел Насуаде прямо в глаза, она улыбнулась в ответ и тоже приложила к руке нож. Металл был холоден как лед. То было соревнование воли, самообладания, которое должно было выявить того, кто способен вынести наибольшее количество подобных порезов. Согласно представлениям кочевых народов, тот, кто стремится стать вождем племени или хотя бы военачальником, должен выдерживать более длительную и сильную боль, чем любой другой представитель племени. Иначе племя не сможет доверять своему вождю, не сможет быть уверенным, что он в трудную минуту не поставит свои интересы выше интересов племени. Насуаде всегда казалось, что подобные испытания чрезмерны, однако она понимала, какое огромное значение это действо имеет для завоевания уважения и доверия соплеменников. И хотя Испытание Длинных Ножей — обряд, принятый лишь у кочевников, победа над Фадаваром, конечно же, укрепила бы ее позиции в рядах всех варденов, а также и среди последователей короля Оррина, как она очень надеялась.

Насуада быстро произнесла про себя молитву богине Гокукаре, молящейся самке богомола, и нажала на лезвие ножа. Острая сталь так легко взрезала ей кожу, что рана едва не стала чересчур глубокой. По всему телу Насуады прошла сильная дрожь. Ей захотелось с пронзительным криком отшвырнуть нож и зажать кровавую рану рукой.

Но ничего этого она не сделала. Лишь постаралась расслабить мышцы, ибо в противном случае ей стало бы еще больнее, и, продолжая улыбаться, снова медленно вспорола собственную плоть. Это заняло не более трех секунд, но и за это время тело ее успело издать тысячу неслышных, негодующих и жалобных, воплей, едва не заставив Насуаду прекратить испытание. Опустив нож, она заметила, что, хотя соплеменники Фадавара по-прежнему бьют в барабаны, она не слышит ничего, кроме стука собственного сердца.

Теперь была очередь Фадавара. Он нанес себе вторую рану. Вены вздулись у него на шее, а яремная вена пульсировала так, что, казалось, взорвется, стоит ножу провести очередную кровавую дорожку.

И снова наступила очередь Насуады. Она уже знала, что ее ожидает, и это лишь усиливало охвативший ее ужас. Инстинкт самосохранения — тот самый, что так отлично служил ей во всех прочих жизненных ситуациях, — противился тем приказам, которые она отдавала своей правой руке. В полном отчаянии она сосредоточилась на мысли о том, что самое главное — это сохранить варденов и сбросить Гальбаторикса с трона; этим двум целям она посвятила всю свою жизнь, отдала себя целиком. И перед мысленным взором Насуады возникли ее отец, Джормундур, Эрагон, вардены, ставшие ее народом, и она подумала: «Ради них! Я делаю это ради них. Я была рождена, чтобы служить им, и сейчас тоже должна служить им с честью». И она нанесла второй порез.

Через несколько мгновений Фадавар в третий раз рубанул ножом по своей руке; Насуада последовала его примеру. Вскоре был четвертый раз. Затем пятый… Постепенно Насуаду охватывала странная сонливость. Она чувствовала себя очень усталой и озябшей; ей уже казалось, что этот поединок решит не то, кто из них дольше способен терпеть боль, а то, кто раньше потеряет сознание от потери крови. Ручейки крови бежали, пересекаясь, по ее руке, по пальцам; кровь капала на пол, и у ног Насуады уже собралась довольно большая кровавая лужа. Точно такая же лужа крови растекалась и у ног Фадавара.

Ряд кровавых щелей на руке этого военачальника казался Насуаде похожим на вспоротые рыбьи брюшки, и это почему-то ее рассмешило; ей даже пришлось прикусить язык, чтобы не засмеяться вслух.

Фадавар взвыл и нанес себе шестую рану.

— А ну-ка переплюнь меня теперь, жалкая ведьма! — крикнул он, перекрывая грохот барабанов, и упал на одно колено.

Она переплюнула.

Фадавар задрожал, перекладывая нож из правой руки в левую; согласно традиции, на одной руке можно было наносить не более шести порезов, иначе, сдвинувшись ближе к запястью, можно было повредить вены и сухожилия. Насуада последовала его примеру, и тут король Оррин не выдержал: он ринулся между ними с криком:

— Довольно! Я не позволю продолжать это безумие! Вы же убьете себя!

Но, протянув к Насуаде руки, он тут же отпрыгнул: девушка ударила его ножом, прорычав сквозь зубы:

— Не вмешивайся!

Теперь Фадавар ударил по правой руке; из напряженных мышц кровь брызнула фонтаном. «Он зажимается», — поняла Насуада, надеясь, что этой ошибки будет достаточно, чтобы остановить его.

Но и сама не сумела до конца сдержать себя и издала беззвучный вопль, когда нож рассек ей кожу. Острое лезвие жгло, точно добела раскаленная проволока. Она еще не отняла нож, когда ее израненная левая рука дрогнула. В результате нож оставил у нее на предплечье длинный извилистый порез, в два раза глубже предыдущих. Она даже дыхание затаила, так ей было больно. «Я больше не могу. — билось у нее в голове. — Не могу… не могу!.. Это невозможно вынести. Лучше умереть… Ох, пожалуйста, пусть все это кончится!» От этих отчаянных, никем не услышанных жалоб ей, впрочем, чуточку полегчало. Но в глубине души Насуада всегда знала: она ни за что не сдастся!

На восьмой раз Фадавар приложил острие ножа выше локтя и вдруг замер; бледный металл как бы повис в четверти дюйма от его темной кожи. Пот капал у него со лба, его раны роняли рубиновые слезы. Казалось, мужество оставило чернокожего вождя, но тут он что-то прорычал, оскалился и одним махом распорол себе руку.

Его колебания подстегнули Насуаду; у нее словно прибавилось сил. Ее охватило какое-то яростное возбуждение, отчего терзавшая ее боль стала вдруг почти приятной. Она повторила движение Фадавара, а затем, словно пришпоренная собственным безрассудством, снова нанесла удар.

— Попробуй теперь и ты так! — прошептала она. Перспектива нанести сразу два удара — один, чтобы сравняться в счете с Насуадой, а второй, чтобы вырваться вперед в этом жутком состязании, — похоже, несколько смутила Фадавара. Он заморгал, облизал губы, покрепче ухватился за рукоять ножа и несколько раз перехватил его поудобнее, прежде чем занести лезвие над своей рукой. Затем снова нервно облизал губы.

И тут судорога свела ему левую руку; нож выпал из скрюченных пальцев и воткнулся в землю.

Фадавар поднял его. Было видно, с какой силой поднимается и опадает под одеждами его грудь. Подняв нож, Фадавар коснулся лезвием обнаженной руки, и на коже сразу проявилась тонкая красная дорожка пореза. Он судорожно стиснул зубы, отчего подбородок его сперва окаменел, затем дрогнул, и по всему его сильному телу пробежала дрожь. Вдруг Фадавар согнулся пополам, прижимая к животу израненные руки, и тихо сказал:

— Я сдаюсь.

Барабаны тут же смолкли.

Несколько мгновений в шатре стояла гробовая тишина, а затем король Оррин, Джормундур и все остальные прямо-таки взорвались торжествующими криками.

Насуада почти не слышала ни этих ликующих криков, ни встревоженных вопросов Джормундура и Оррина. Она ощупью добралась до своего трона и рухнула на него, стараясь забиться поглубже и снять с ног нагрузку, пока они сами под нею не подогнулись. Она держалась из последних сил, хотя все перед нею затянуло каким-то мерцающим маревом; потерять сознание сейчас было недопустимо; да она бы никогда и не позволила себе грохнуться в обморок на глазах у этих чернокожих воинов. Кто-то мягко коснулся ее плеча, и она, словно очнувшись, поняла, что рядом с ней стоит Фарика с грудой бинтов.

— Госпожа моя, можно мне перевязать тебя? — спросила Фарика. На лице у нее была написана неуверенность, смешанная с любовью и заботой: верная служанка понятия не имела, как именно прореагирует сейчас Насуада.

Но та лишь молча кивнула, и Фарика принялась перебинтовывать чистым полотном ее израненные руки.

Вскоре к ним подошли Наако и Рамусева. Они дружно поклонились, и Рамусева сказал:

— Никогда прежде никто из соревнующихся не наносил себе столько порезов! Во время Испытания Длинными Ножами вы оба доказали свое мужество, но победила, безусловно, ты, госпожа Насуада. Мы расскажем нашему народу о твоем подвиге и не сомневаемся, что наши соплеменники с готовностью присягнут тебе на верность.

— Благодарю вас, — тихо промолвила Насуада и прикрыла веками глаза, ибо мучительная боль в руках все усиливалась.

— Госпожа моя…

Но Насуада уже почти ничего не слышала, лишь какое-то невнятное бормотание, странное смешение различных звуков, в котором даже не пыталась разобраться, все глубже и глубже погружаясь в себя, в те потайные уголки своего сознания, где боль уже не казалась столь невыносимо резкой. Она точно плавала в некоем темном и теплом чреве, освещенном непонятными разноцветными вспышками огня.

Из этого краткого забытья ее вывел голос Трианны. Колдунья сказала:

— Прекрати это, служанка, и поскорее сними бинты, чтобы я могла исцелить твою госпожу.

Насуада открыла глаза и увидела Джормундура, короля Оррина и Трианну, которые стояли вокруг нее. Фадавар и его люди шатер уже покинули.

— Нет, — сказала Насуада.

Все с удивлением посмотрели на нее, и Джормундур тут же принялся ее успокаивать:

— Насуада, мысли твои затуманены, но ордалия уже закончена. Все позади, и тебе вовсе не нужно больше терпеть эту боль. И уж, по крайней мере, кровотечение-то остановить совершенно необходимо, так что…

— Фарика прекрасно с этим справляется. А чуть позже целитель просто зашьет мои раны и смажет, чем нужно,

чтобы уменьшить воспаление, но больше ни к каким средствам я прибегать не буду.

— Но почему?

— Испытание Длинных Ножей требует от участников, чтобы их раны заживали естественным образом, иначе они не смогут в полной мере испытать ту боль, которой требует ордалия. Если я нарушу это правило, победителем будет объявлен Фадавар.

— Но ты позволишь мне хотя бы облегчить твои страдания? — спросила Трианна. — Я знаю несколько заклинаний, которые способны утишить любую боль. Если бы ты посоветовалась со мной прежде, я могла бы сделать так, что ты сумела бы хоть всю руку себе отсечь, не почувствовав ни малейшей боли.

Насуада рассмеялась и даже позволила себе слегка покачать головой, хотя голова у нее ужасно кружилась.

— И я бы ответила тебе точно так же, как и сейчас: бесчестный обман тут совершенно недопустим. Я должна была выиграть это состязание и выиграть его без обмана, чтобы никто в будущем не мог поставить под сомнение мои способности предводителя варденов.

И король Оррин очень мягко и вкрадчиво спросил:

— А если бы ты проиграла?

— Я не могла проиграть. Даже если бы это означало мою погибель, я ни за что не позволила бы себе отдать в руки Фадавара бразды правления варденами.

Оррин сурово и внимательно смотрел на нее несколько минут, потом промолвил:

— Я верю тебе. Вот только стоит ли верность кочевых племен столь великой жертвы? Ты играешь слишком важную роль, чтобы тебя можно было с легкостью заменить.

— Верность кочевых племен? Нет, она, возможно, и не так важна для нас, но имевшее место испытание будет иметь такой отклик, который далеко превзойдет все прочие ожидания. Ты и сам должен это понимать. И прежде всего, это еще больше сплотит наши силы. По-моему, это вполне достойная плата за то, что я по собственной воле оказалась смелее призрака смерти.

— Но скажи все же, что, по-твоему, выиграли бы вардены, если бы ты все-таки сегодня погибла от ран? О каком преимуществе тогда могла бы идти речь? Ведь последствиями этого стали бы полный упадок духа, хаос и, скорее всего, полный крах варденов.

Когда Насуаде доводилось пить вино, мед и другие крепкие напитки, она становилась особенно осторожной со словами и поступками, прекрасно зная, что даже легкое опьянение меняет суждения человека и его поведение, и ей совершенно не хотелось вести себя недостойно и тем самым давать кому-то некие преимущества.

Но сейчас она была пьяна от боли и не понимала того, что поняла впоследствии: ей бы следовало быть столь же осторожной в разговоре с Оррином, как если бы она выпила три кружки сваренного гномами напитка из меда и черники. И если бы тогда она это поняла, врожденная обходительность и воспитанная отцом вежливость и куртуазность никогда не позволили бы ей ответить так, как она ответила.

— Ну что ты кудахчешь, точно старая курица, Оррин? Зря тревожишься: я должна была это сделать и сделала. Так что совершенно бессмысленно продолжать эту болтовню… Да, я рисковала! Но разве можно, не рискуя, победить Гальбаторикса? Ведь мы и так постоянно танцуем на самом краю опасной пропасти. Ты же король. И вроде бы должен понимать, что опасность — это та королевская мантия, которую правитель принимает на свои плечи, набравшись смелости решать судьбы других людей.

— Я достаточно хорошо это понимаю! — огрызнулся Оррин. — Все члены моей семьи, как и я сам, в течение многих поколений защищали Сурду от Империи, тогда как вардены в это время попросту прятались в Фартхен Дуре, точно пиявки присосавшись к великодушному Хротгару! — Его одежды так и разлетелись, когда он, резко развернувшись, стремительно вышел из шатра.

— Ты очень плохо поступила, госпожа моя, — заметил Джормундур. — Ты еще пожалеешь о своих словах.

Насуада поморщилась, когда Фарика стянула бинтом очередную рану, и выдохнула:

— Ох, да знаю я! И постараюсь завтра же исцелить раненую гордость Оррина.